Идеал Ахерн Сесилия

Кэррик продолжал урок:

– Когда ты кладешь еду в рот, молекулы пищи попадают через проход между ртом и носом на рецепторы запаха в назальной пазухе, которая расположена позади переносицы, у входа в мозг.

Я насмешливо пошевелила бровями:

– И какова была на вкус энциклопедия, которую ты проглотил?

– Меня хорошо учили в школе, – саркастически парировал он. – Итак, ты не чувствуешь вкуса, но чувствуешь запах, а еще ты можешь ощущать температуру пищи и ее плотность. Используй все это.

Я закивала.

– Мы в школе проводили опыты. Брали пять предметов – сосновую шишку, палочку корицы, лимон, тряпочку с детской присыпкой и нафталиновый шарик. Вдыхали их запахи по очереди, пока не возникали воспоминания. До восьми лет я ненавидел своих родителей. В интернате меня учили ненависти к ним. Слушая, что нам говорили о Заклейменных – и так и не дождавшись, чтобы они пришли и забрали меня, спасли, – я стал их ненавидеть. А потом нам велели провести этот опыт, и ко мне вернулись воспоминания – хорошие воспоминания, радостные. Тут-то я и призадумался, так ли уж плохи мои родители. Я стал записывать и не мог остановиться: одно воспоминание тянуло за собой другое, а за ним третье, и так далее. Я спешил записывать, боясь, что иначе забуду все, и уже навсегда, я каждый день вносил новые открытия в мой тайный дневник – все, что сумел вспомнить о родителях. Этот дневник я никому не показывал, я его хорошенько спрятал: в том заведении они стараются выведать каждую твою мысль.

Я прямо-таки увидела Мэри Мэй, как она сидит в моей комнате и читает мой дневник, в голову мне пытается залезть.

– После этого эксперимента все для меня переменилось. Я понял: то, что мне говорили о родителях, – неправда.

Мне хотелось обнять его, утешить, сказать, как я жалею его, того маленького мальчика, у которого так рано отняли родителей, но было в Кэррике что-то такое, что каждый раз вынуждало меня остановиться. Очень уж он сдержан, словно окружен силовым полем, как будто стекло, которое разделяло наши камеры в замке, так никуда и не делось. Вот он передо мной – но коснуться его я не могу.

Он откашлялся.

– Нервные окончания есть повсюду – в глазах, в носу, во рту и глотке. Они различают холодок мяты и остроту перца чили. Используй их. Ты же не первая, с кем это случилось.

– С твоей мамой тоже так было после Клеймения? – догадалась я. Как и почему она солгала? Хотелось бы мне знать.

– Такое случается не только с Заклейменными. Неспособность различать вкус называется «агевзия».

– Такое реально бывает? – удивилась я.

– Да, бывает.

Меня это обрадовало.

– Итак, вот мешочек для вкуса, – он положил его у наших ног, – а вот мешочек для запаха.

Я рассмеялась.

– Мы возьмем, – он обшарил полки большого холодильника, – драже Бахи.

Я засмеялась еще громче:

– Он держит драже в холодильнике?

– Да, он странный. Потребляет за день больше сладкого, чем Ивлин съест за неделю, и ни с кем не делится – тем приятнее будет …

Он вытащил пакет драже и велел мне отвернуться.

– Что ты делаешь?

– Давлю драже, чтобы наполнить ароматом мешочек для запаха. Итак. – Из заднего кармана джинсов он вытащил бандану. – Закрой глаза.

Зайдя за спину, он бережно завязал мне глаза. Случайно коснулся пальцем лица, и я почувствовала, как закололо кожу, волоски на руках поднялись дыбом. В прошлый раз глаза мне завязали одноклассники – разыграли жестокую шутку. Раздели меня, осматривали мои шрамы с омерзительным любопытством, точно я чудище, выставленное напоказ в цирке. Тогда мне было страшно, меня это сломило, лишило веры в людей и надежды на новую жизнь. А на этот раз я оставалась совершенно спокойной – и если чуть-чуть волновалась, то это было приятное волнение. Вопреки страху, который объял меня у ворот завода, я теперь совершенно и полностью доверяла Кэррику. Он стал моим надежным партнером. Если мое шестое Клеймо имеет такую силу, как думает Кэррик, то ведь он не воспользовался этим в своих интересах. Он мог бы сам попытаться шантажировать Кревана, но он этого не сделал, он вообще никому не сказал. Он хочет, чтобы приговор сняли с меня.

– Годится. – Он снова зашел спереди. – Теперь попробуй.

– Только не вздумай перца добавить! – рассмеялась я.

Я раскрыла рот и почувствовала на языке драже. Сжала губы, стала старательно жевать. Ничего не почувствовала – другого я и не ожидала. Различала только плотность драже, да и то не угадала бы, что это, если бы Кэррик заранее не сказал.

– Запей водой.

Я сделала глоток через соломинку.

– А теперь понюхай. – Он поднес мешочек к моему носу, и я вдохнула запах раздавленных драже.

– Клубника, – легко угадала я. С обонянием у меня, по крайней мере, все в порядке.

– Теперь пробуй. – Он снова положил мне в рот драже.

Я ожидала почувствовать вкус клубники, но что-то не то.

– Это не клубника! – нахмурилась я.

– Ага! – отозвался он, довольный. – Мы продвигаемся.

– Вот как! – ободрилась я.

– Нюхай.

Я вдохнула.

– Апельсин.

– Теперь пробуй.

Я почувствовала его пальцы на губах и открыла рот. Столько всего обрушилось на меня разом – и эти драже, и все, что происходило между нами, – я с трудом могла сосредоточиться. Каждое чувство было обострено до предела. Я постаралась прислушиваться к ним по очереди. Жевать вдумчиво, втягивая в себя аромат, дожидаясь, пока нервные окончания распознают горький, солоноватый, сладкий или кислый запах. Я узнала вкус – такой же, как в прошлый раз. С горчинкой.

– Апельсин.

– Да! – Он был счастлив. – Еще разок.

Кэррик упорен, он умеет добиваться своего. Мы повторяли опыт снова и снова, пока я не научилась пользоваться обонянием. Он перебрал почти все, что нашел в холодильнике, и в итоге я научилась определять вкус, не вдыхая сначала аромат из мешочка.

– Итак, последнее.

Он положил мне в рот драже, и я сосредоточилась, сосредоточилась изо всех сил. Кэррик говорил, что вкусовые бугорки есть и в гортани, – этого я раньше не знала. И я могу принюхиваться, пока жую. Чувствую себя животным: вся погружена в еду, нюхаю и ем в полной темноте, главное для меня – запах, и я ищу другие подсказки.

– Мята? – попыталась я угадать.

– Идеально!

Я улыбнулась. Давненько я не слышала этого слова – и не к чему было его приложить.

У нас с Артом ни разу не было секса. Мы встречались полгода и были уже на грани, но не успели – а когда меня заклеймили, это изменило нашу жизнь, нас обоих. За несколько дней до того, как я бежала, он признался, что любил меня, – не в том, что любит сейчас, а в том, что любил раньше. Несколько секунд я ликовала, а потом осознала разницу, и тогда что-то во мне умерло.

Наедине мы исследовали тела друг друга, но застенчиво, неуклюже. С Кэрриком все иначе. Он разбил то прозрачное, разделявшее нас стекло – как только начал эксперимент с запахами и вкусами. Я ощущала такую близость к нему, и мы, наши тела, столько уже пережили вместе, что это крепко связало нас. Телесно мы соединены неразрывно, хотя вовсе не этого добивался Креван, уродуя нас, желая сделать наш облик отталкивающим, угрожающим, чтобы никто не пожелал иметь дело с Заклейменными. Так он сам и сказал, вынося приговор: Клеймо на язык, чтобы каждый, кто заговорит со мной или захочет поцеловать, понял, что я – лгунья. Мне врезалось в память, как это Клеймо отпугнуло Арта, даже если он сам не заметил невольного своего движения. Но с Кэрриком я чувствую себя совсем не так, как хотел бы Креван: оказывается, наказанные им люди могут обрести утешение и гармонию друг в друге.

Я не знала, где теперь Арт, вернулся ли он к отцу или сбежал от него. Один раз я задала дедушке этот вопрос, но он сразу же меня одернул – нет, он не был жесток, он, я так понимаю, просто не желал отступать от реальности. «Зачем тебе знать, где этот парень?» – спросил он. «Ну, просто», – пробормотала я бессвязно, мне стыдно было обсуждать свои чувства с дедом, тем более что поклонником Креванов он никогда не был.

Дед бросил работу и смерил меня суровым взглядом. «Он про тебя забыл, детка, и советую тебе брать с него пример».

Больше я его не спрашивала.

Я сняла с глаз повязку и встретилась с взглядом Кэррика – внимательным, в упор. Свет из холодильника отражался в его черных зрачках, словно глаза у него кошачьи.

Он удивился, когда я потянулась к нему и стала расстегивать верхние пуговицы хлопчатой рубашки. Три пуговицы, пока пониже загорелой шеи не обнаружила более бледную кожу, скрытую воротником. А вот и Клеймо, шраму всего месяц, он все еще красный, свежий, как у меня, постепенно заживает, понемногу тело привыкает к нему.

Дыхание Кэррика стало медленным, глубоким, я видела, как вздымается и опадает его грудь. Он переводил взгляд, чуть ли не с тревогой, с моего лица на пальцы, остановившиеся в воздухе в нескольких миллиметрах над шрамом. Потом я прижала пальцы к его коже, обвела указательным пальцем знак П, прошлась по дуге круга, в который заключена эта буква. Я слышала, как под моими пальцами бьется его сердце. Это Клеймо означало измену обществу, неповиновение Трибуналу: отучившись тринадцать лет в интернате, где его старались очистить от родительских пороков, он все же отправился искать свою семью. Повернулся спиной к Трибуналу. И эта его измена означала верность добру и справедливости, всему, что честно и подобает человеку.

Я придвинулась ближе, прижала губы к шраму, услышала, как Кэррик выдохнул. Я подняла глаза, проверяя, не причинила ли ему боль, но его веки были сомкнуты, а ладонь словно сама собой коснулась моих волос, правого виска. Он потер подушечкой большого пальца мой висок. Мой шрам.

«За ошибку в суждении – на правом виске». Я услышала голос Кревана, грохотавший на весь зал суда, так отчетливо, словно он был в кухне рядом с нами. Кэррик поднял мою правую руку, теперь его большой палец описывал круг на моей ладони. «Вы обворовали общество, и Клеймо будет выжжено на вашей правой руке. Всякий раз, когда вы протянете руку порядочному члену общества, чтобы поздороваться, он распознает в вас воровку».

Он поцеловал мою ладонь – нежно, бережно.

Потом захлопнул дверцу холодильника, и мы оказались в темноте.

– Кэррик! – шепнула я.

– Потает же.

Я усмехнулась, потом, не выдержав, расхохоталась.

– Пошли ко мне, – шепнул он.

– Где Леннокс? – спросила я, войдя в спальный отсек и учуяв мужской запах – тут уж не ошибешься.

Кэррик ногой запихнул кучу грязной одежки под кровать. Я притворилась, будто ничего не заметила.

– Тут его нет.

Я рассмеялась.

Спальня Кэррика была обустроена в точности как наша с Моной, только беспорядку больше. Кэррик присел на двойную кровать.

– Поверить не могу, что ты здесь.

– Мне следовало поупрямиться? – поддразнила я.

– В смысле – поверить не могу, что сумел тебя найти. Я обещал тебе в замке, но это оказалось труднее, чем я думал. За тобой следили в оба. И я хотел увидеться с родителями, ясное дело, хотел, но теперь … Теперь, когда ты с нами, пора уходить отсюда. Пора нам наконец! – повторил он возбужденно.

– Нам – это кому именно?

– Ты и я, и с нами Фергюс, Лоркан, Леннокс. Может быть, и Мона присоединится. С родителями я это не обсуждал. У Бахи начинается истерика, если кто-то заспорит, какую телепрограмму смотреть, уж не говоря о движении Заклейменных.

– Значит, ты да я да Фергюс, Лоркан и Леннокс спасем мир, так?

– Не мир. Но хотя бы страну. А чтобы изменилась страна, достаточно изменить кое-какие настроения.

В изумлении я уставилась на него.

– Селестина. – Он взял меня за руки и усадил рядом с собой на кровать. – В глазах большинства людей Креван всемогущ. Он контролирует Трибунал, а Трибунал научился манипулировать правительством – может быть, потому, что прежних чиновников почти всех заклеймили, а новые живут в страхе перед монстром, которого сами и породили. Народ пока поддерживает Кревана, но ведь не все и каждый. Ты привлекла внимание даже тех людей, кто раньше ничего не желал слушать. Я сразу понял, что ты – особенная. А теперь я знаю, что у тебя есть на него управа.

Шестое Клеймо. И видеосъемка, показывающая, как это произошло. Я почувствовала стеснение в груди – надо признаться Кэррику, что записи у меня нет.

– Эта съемка обличит Кревана. Он лишится доверия, лишится власти. Ты в силах принудить его отменить приговор. Ты же сама понимаешь. И, если доказать, что с тобой он допустил ошибку, возникнет вопрос, сколько еще ошибок он допустил. Вся система окажется под сомнением. И тогда у нас есть шанс обрести свободу. Но ключ к этому – у тебя в руках.

– И это все? – переспросила я в страхе. – Я вот так просто заставлю Кревана передумать?

– Это в твоих силах, Селестина, – повторил он негромко.

– Но у меня нет больше сил, Кэррик! – в отчаянии призналась я и почти упала на кровать рядом с ним. – Я не могу больше!

Только это и сумела я выговорить, потому что горло перехватили слезы, усталость одолела меня. Кэррик осторожно отвел мои руки от лица, подтянул меня к себе. Я уронила голову ему на грудь, рубашка его так и оставалась расстегнутой, мои слезы капали на его шрам. Он дал мне минутку выплакаться, сидел неподвижно и обнимал меня. Потом заговорил:

– Знаешь, какая мысль помогает мне, когда кажется, будто я с чем-то не справлюсь?

– Представляешь себе розы под дождем? – прохныкала я.

Он не засмеялся в ответ. Такого поди рассмеши.

– Нет, я думаю о тебе.

Я даже отодвинулась немного – не ожидала.

– Вспоминаю, как ты вела себя в автобусе, на суде и в камере, – тихо продолжал он, давая нам обоим возможность все вспомнить. – Самый храбрый, самый сильный человек, какого я видел в жизни. Ты – мое вдохновение, Селестина. Каждый раз, когда мне кажется, что я не справлюсь, что выхода нет, я думаю о тебе. Нет другой, похожей на тебя. Такой отважной, такой чертовски упрямой. А теперь у тебя в руках власть. Ты словно Супермен, а Креван – Лекс Лютор.

Я засмеялась сквозь страх и печаль:

– Жутковатое сравнение.

Он смутился:

– Я же с тобой всерьез говорю!

– Ох!

– Там, в камере, я увидел, какой потрясающей силой ты обладаешь. Сам я, попав туда, был напуган до ужаса. А потом стал думать о тебе – все время только о тебе. Хотел быть храбрым, как ты. И я не вскрикнул, когда меня клеймили, – как ты. Я рассказывал Лоркану, Фергюсу и Ленноксу о тебе, что в тебе есть … что-то, нужно только подождать, и они убедятся. Даже если ты сама не сознаешь этого, Селестина, оно пробуждается в тебе, когда ты этого совсем не ждешь, когда наступает время.

– Они будут здорово разочарованы, если ты посулил им Супермена.

– Они уже поверили мне. Они видели, как ты повела себя в супермаркете, дала отпор тому полицейскому. Только они пока не знают про …

– Ш-ш. – Я приложила палец к его губам.