Сон № 9 Митчелл Дэвид

– Доброе утро, э-э, бог грома. Меня зовут Эйдзи Миякэ. Мы с Андзю и Пшеничкой живем в доме у начала дороги через долину, за большой фермой Каваками. Но ты, наверное, это знаешь. Я разбудил тебя, чтобы просить помощи. Я хочу стать лучшим футболистом Японии. Это очень-очень важно, поэтому, пожалуйста, не наказывай меня геморроем, как того таксиста.

– А что взамен? – спрашивает тишина.

– Когда я стану знаменитым футболистом, то, э-э, вернусь сюда и построю заново твой храм, и все такое. А пока можешь взять все что угодно из того, что у меня есть. Бери. Даже спрашивать не нужно, просто бери.

Тишина вздыхает:

– Все что угодно?

– Все что угодно.

– Все? Ты уверен?

– Я сказал «все что угодно», значит так оно и есть.

Тишина длится девять дней и девять ночей.

– Будь по-твоему.

Открываю глаза. За плавником самолета тянется золотисто-розовая струя. Голуби кружат молитвенными мельницами. Внизу, в бухте Анбо, паром на Кагосиму дает гудок; видны подъезжающие машины. Миллионы лесных часов трепещут, мечутся, визжат и завывают, пробуждаясь к жизни. Я срываюсь с места и лечу вниз по скользким от грязи ступеням, где призраки умерших детей растворяются в первых лучах солнца.

Горная клиника Миядзаки

25 августа

Здравствуй, Эйдзи!

С чего же мне начать? Одно письмо у меня получилось раздраженное, другое – жалостливое, третье – остроумное, оно начиналось словами «Привет, я – твоя мать, приятно познакомиться». Потом еще одно начиналось с «Прости меня». Они все скомканы, валяются вокруг мусорной корзины в углу. С меткостью у меня слабовато.

Лето жаркое, правда? Я поняла, что так и будет, когда сезон дождей не настал в положенный срок. (А на Якусиме, наверное, сплошные дожди. Ну, это не новость.) Тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда ушли годы? Знаешь, сколько мне исполнится через месяц? Столько, что и сказать стыдно. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с алкоголизмом. Мне очень не хотелось возвращаться на Кюсю, но здесь, в горах, все-таки попрохладнее. Мой лечащий врач посоветовала написать тебе. Сначала я отказывалась, но она меня переупрямила. Нет, это я неправильно выразилась. Я хочу написать тебе, но после стольких лет гораздо легче не писать. Вот только есть одна история, точнее, череда воспоминаний. Врач утверждает, что от боли, которую они мне причиняют, можно избавиться, лишь рассказав о них тебе. Считай, что я пишу все это из эгоизма. В общем, как-то так.

Когда-то я, молодая мать, жила в Токио с двумя малышами – с тобой и с Андзю. За квартиру платил ваш отец, но эта история не о нем и даже не об Андзю. А о нас с тобой. В те дни можно было сказать, что я неплохо устроилась: апартаменты в двух уровнях на девятом этаже в модном квартале, жардиньерки на балконе и очень богатый любовник, которому не нужно стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена. Когда я покинула Якусиму, признаюсь, вы с Андзю не входили в мои планы, но жить так, как я жила двадцать лет назад, было лучше, чем гнуть спину на апельсиновых плантациях и перемывать косточки соседям, к чему готовили меня мать (твоя бабушка) и родичи Синтаро Бабы, которому меня (за моей спиной, как водится) прочили в жены. Он, между прочим, как был грубияном и невежей четверть века назад, так им и остался, и в этом я совершенно уверена.

Писать об этом тяжело.

Я была несчастна. Меня, двадцатитрехлетнюю, называли красавицей. Но единственная компания, на которую может рассчитывать молодая мать, – это такие же молодые мамаши. А они – самый жестокий клан на свете, если ты в него не вписываешься. Когда они выяснили, что я «вторая жена», то решили, что я оказываю дурное влияние, и обратились к администрации дома с требованием меня выселить. Ваш отец был достаточно влиятелен, чтобы воспрепятствовать этому, но никто из них больше не сказал со мною и двух слов. Как ты понимаешь, на Якусиме про вас не знали (пока еще), и я даже думать не могла о том, чтобы вернуться и постоянно сносить любопытные взгляды.

Примерно тогда же твой отец завел себе новую любовницу. Ребенок не добавляет женщине привлекательности. Двойня сокращает сексапильность вдвое. Наш разрыв был отвратителен – поверь мне, подробностей тебе лучше не знать. (Да я сама не хочу их вспоминать.) Когда я была беременна, он клялся, что обо всем позаботится. Наивный цветок, я не понимала, что он говорил только о деньгах. Как все слабаки, он напускал на себя смущенный вид и полагал, что все его простят. Делом занялись его адвокаты, и я больше никогда его не видела. (И никогда этого не хотела.) Мне было позволено жить в той самой квартире, но не продавать ее – мыльный пузырь экономики раздувался, и цены на недвижимость удваивались каждые полгода. Все произошло вскоре после того, как вам исполнился год.

Я была дурной женщиной. (Я никогда не была хорошей, но, по крайней мере, сейчас я это понимаю.) Некоторые женщины созданы для материнства, словно были матерями еще до того, как ими стали, я же ни в коей мере не была для этого приспособлена. Я и сейчас терпеть не могу маленьких детей. Все деньги, что адвокат вашего отца присылал на ваше содержание, я тратила на нелегальную няню-филиппинку, чтобы иметь возможность уходить из дома. Я часто сидела в кафе и разглядывала прохожих. Моих сверстниц, которые работают в банках, составляют букеты, ходят за покупками. Занимаются повседневными делами, которые я так презирала, пока не забеременела.

Прошло два года. Я работала в ночном баре, но совершенно разочаровалась в жизни. Я подцепила очередного богатого покровителя, и каждый раз, когда я возвращалась домой, вы с Андзю напоминали мне о том, с чем богатые покровители нас оставляют. (Пеленки, бесконечный плач и бессонные ночи.) Однажды утром мы с тобой остались дома вдвоем: накануне у тебя был жар, поэтому в детский сад няня повела только Андзю. Не в тот, что поблизости, – мафия молодых мамаш грозилась устроить бойкот, если вас туда примут. Вас возили в другой округ. Ты орал как резаный. Может, из-за температуры, может, потому, что Андзю увели. Я всю ночь была на работе, поэтому приняла таблетки, запила их водкой и предоставила тебя самому себе. Потом ты затарабанил ко мне в дверь, – конечно, к тому времени ты уже ходил. Мигрень не давала мне уснуть. Я не выдержала, сорвалась. Наорала на тебя, погнала прочь. Естественно, ты заревел еще громче. Я снова заорала. Тишина. А потом я услышала, как ты сказал это слово. Должно быть, выучил его в детском саду.

– Папочка.

Во мне что-то сломалось.

С абсолютным спокойствием я решила сбросить тебя с балкона.

Новые чернила, новая ручка. Старая отказала на самом драматическом месте. Так вот. С абсолютным спокойствием. Я решила сбросить тебя с балкона. Эти шесть слов объясняют всю нашу дальнейшую жизнь. Нет, они ни в коем случае меня не оправдывают. Я не просто «хотела» сбросить тебя с балкона. Я решила сделать это. На самом деле. Мне очень тяжело это писать.

Вот как все произошло. Я резко распахнула дверь спальни – она открывалась наружу, – и ты заскользил по натертому паркету к лестнице, сорвался с верхней ступеньки и исчез. Я оцепенела… и не смогла бы остановить твое падение, даже если бы была сверхчеловеком. Ты падал без крика. Я слышала. Представь, как сбрасывают с лестницы мешок с книгами. Ты упал с таким же звуком. Я ждала, когда ты закричишь. Все ждала и ждала. Время вдруг помчалось с утроенной скоростью, догоняя само себя. Ты лежал внизу, из уха у тебя текла кровь. Эта картина до сих пор у меня перед глазами. (И появляется всякий раз, когда я спускаюсь по лестнице.) У меня началась истерика. Я что-то бубнила, а врачи из «скорой помощи» на меня кричали. А знаешь, что я увидела, когда положила трубку? Ты сидел на полу и облизывал окровавленные пальцы.

Врач из «скорой» объяснил, что иногда дети обмякают, как тряпичные куклы. Это и спасло тебя от серьезных травм. Врач сказал, что тебе повезло, но он имел в виду, что повезло мне. От меня несло водкой, что сильно подпортило впечатление от моего рассказа о том, как ты перелез через ограждение у лестницы. На самом деле повезло всем нам. Я знаю, что собиралась тебя убить и что чудом избежала пожизненного заключения. Даже не верится, что наконец-то я это пишу. Три дня спустя я выплатила няне месячное жалованье и сказала, что увожу вас к бабушке погостить. Я была не в состоянии воспитывать вас с Андзю. Психически невменяема. Остальное ты знаешь.

Я пишу это не для того, чтобы ты меня пожалел или простил. Этот рассказ не о том. Но даже теперь воспоминания лишают меня сна, и облегчить их тяжесть я смогу, лишь поделившись ими с тобой. Я хочу выздороветь. То есть…

…как ты, наверное, понял, бумага смята, потому что я скомкала письмо и бросила в корзину. Не целясь. И что же? Оно попало прямо внутрь, даже не задев за край. Кто знает? Возможно, это тот самый случай, когда суеверное чувство себя оправдывает. Пойду-ка я суну письмо под дверь доктору Судзуки, пока снова не передумала. Если захочешь позвонить мне, звони по номеру на бланке письма. Как тебе будет угодно. Жаль, что…

Время на «Фудзифильме» приближается к четырем. Как реагировать на новость о том, что тебя хотела убить родная мать? После трех лет молчания. Я привык к тому, что матери нет рядом, что она где-то там, но не слишком близко. Так не чувствуешь боли. Если что-то сдвинется, то, боюсь, все начнется сначала. Все, что приходит мне в голову, – это «Ничего не делать». Если это отговорка, то я готов поставить штамп «Отговорка» на своем официальном заявлении. Я не могу смириться с тем, что отца «нигде нет», а вот то, что мать «где-то там», меня вполне устраивает. Я-то знаю, что имею в виду, даже если не могу выразить это словами. Таракан все еще трепыхается. Надо бы на него взглянуть. Подползаю к холодильнику. Сегодня очень высокая влажность. Беру в руки тараканий мотель. Он весь трясется. Таракан в панике. Мне не терпится выпустить его на свободу и в то же время хочется, чтобы он немедленно издох. Заставляю себя заглянуть внутрь. Бешено крутятся усики, яростно трепещут крылышки! Все это так отвратительно, что я роняю коробочку. Она падает, мотель переворачивается на крышу. Теперь Таракан подыхает вверх ногами – бедный блестящий ублюдок, – но прикасаться к мотелю противно. Ищу, чем его перевернуть. Копаюсь в мусорном ведре – с опаской, вдруг там сидит Тараканий Братец, – и нахожу смятую упаковку из-под Кошкиных галет. В четверг я прочел письмо, отложил его в сторону и долго-долго ничего не делал. Потом все-таки решаю перечитать его еще раз, но тут ко мне на колени прыгает Кошка, демонстрирует свое плечо. Запекшаяся кровь, голая кожа – выдран клок шерсти.

– Ты подралась?

Я тут же забываю о письме. Не знаю, как оказывают первую помощь, тем более кошкам, но, наверное, рану нужно продезинфицировать. Конечно же, у меня нет ничего похожего на антисептик, поэтому я спускаюсь вниз и спрашиваю у Бунтаро.

Бунтаро останавливает кассету – корма «Титаника» под водой, нос корабля задран в воздух, люди кубарем катятся по длиннющей палубе, – вынимает сигарету из пачки «Кастера» и закуривает, не предлагая мне.

– Молчи. Получив еще одно письмо от загадочной адвокатши, в котором говорится, что все кончено, наш герой так огорчен, что решает вспороть себе живот, но у него есть только маникюрные ножницы, поэтому…

– У меня там искалеченная кошка.

Бунтаро хмурится:

– Что-что, парень?

– Искалеченная кошка.

– Ты держишь в моей квартире животных?

– Нет. Она приходит, только когда проголодается.

– Или когда ей нужна медицинская помощь?

– У нее просто царапина. Нужно смазать чем-нибудь дезинфицирующим.

– Эйдзи Миякэ – ветеринар.

– Бунтаро, ну пожалуйста.

Он ворчит, роется под кассой, вываливает под ноги кучу всякого хлама, достает пыльную красную аптечку и протягивает мне:

– Смотри мне, не изгваздай татами кровью.

«Вот же ж паразит! Скряга! Небось с каждого жильца требует деньги на новые татами, а на самом деле не менял их с шестьдесят девятого года…» Нет, не этими словами я отвечаю своему домовладельцу и благодетелю, нашедшему мне работу. Я смиренно качаю головой:

– Кровь уже не течет. Там только ранка, которую нужно обработать.

– Как эта кошка выглядит? Может, моя жена знает ее хозяина.

– Черная, лапы и хвост белые, клетчатый ошейник с серебряной пряжкой.

– Ни адреса хозяина, ни имени?

Я мотаю головой:

– Спасибо.

Беру аптечку и направляюсь к лестнице.

– Не очень-то к ней привязывайся, – кричит Бунтаро мне вслед. – Помни заповедь договора: «Не заводи в доме своем никакого зверья, кроме кактусов».

Оборачиваюсь, смотрю на него сверху вниз:

– Какого еще договора?

Бунтаро зловеще усмехается и пальцем постукивает по лбу.

Закрываю дверь капсулы и принимаюсь за Кошку. Настойка гамамелиса наверняка жжется – помню, как жгло нам с Андзю, когда Пшеничка смазывала наши царапины, – но Кошка даже не вздрагивает.

– Девочкам не пристало ввязываться в драки, – говорю я ей.

Выбрасываю ватку и возвращаю аптечку Бунтаро. Кошка устраивается поудобнее на моем юката[46]. Странно. Кошка доверяется моим заботам. Моим, а не чьим-то еще.

Над стойкой для заявлений появляется голова. Она принадлежит долговязой девчонке лет одиннадцати, с красными бантами в волосах и в спортивном костюме с изображениями Микки и Дональда. У нее огромные глаза.

– Добрый день, – говорит она. – Я шла по указателям. Это бюро находок?

– Да, – отвечаю я. – Ты что-нибудь потеряла?

– Мамочку, – говорит она. – Она все время куда-то уходит без моего разрешения.

Я цокаю языком:

– Как я тебя понимаю.

Что делать? Суга ничего не говорил о потерявшихся детях; а сейчас он ушел за тележкой в дальнее крыло вокзала. Госпожа Сасаки на обеде. Где-то бьется в истерике мамаша, представляя себе колеса поезда и похитителей, промышляющих донорскими органами. Я в растерянности.

– Садись на стойку, – говорю я девочке.

Она взбирается наверх. Так. Что дальше?

– А вы спросите, как меня зовут? – спрашивает девочка.

– Конечно спрошу. Как тебя зовут?

– Юки Тиё. А вы вызовете мамочку по большому громкоговорителю?

– Конечно-конечно.

Иду в кабинет. Госпожа Сасаки упоминала о системе экстренного оповещения, но Суга никогда не показывал, как ею пользоваться. Повернуть этот ключ, щелкнуть этим выключателем. Надеюсь, все правильно. Под надписью «Говорите» зажигается зеленый огонек. Я откашливаюсь и наклоняюсь к микрофону. Над Уэно разносится звук моего кашля. Когда Юки Тиё слышит свое имя, она чуть не лопается от гордости.

Я горю от смущения. Юки Тиё изучает меня взглядом.

– Ну что, Юки. Сколько тебе лет?

– Десять. Но мамочка запрещает мне разговаривать с незнакомцами.

– Но ты со мной уже говорила.

– Потому что мне нужно было, чтобы вы позвали мамочку.

– Неблагодарный ребенок.

Слышу шаги Аоямы, затем вижу его самого. Его ботинки, его ключи.

– Ты! Миякэ!

Очевидно, я влип по уши.

– Добрый день…

– Не надо мне никаких «добрых дней»! С каких это пор ты уполномочен делать сообщения по громкой связи?

В горле сухо.

– Я не думал, что…

– А если бы к Уэно мчался поезд с оборванным тормозным тросом? – Глаза в пене. – А если бы пришлось делать объявление об эвакуации? – Вены на лбу набухают. – А если бы обнаружили бомбу? – Он меня уволит? – А ты, ты занимаешь громкую связь лишь для того, чтобы попросить мать какой-то потерявшейся девчонки пройти в бюро находок на втором этаже! – Он замолкает, чтобы набрать в грудь воздуха. – Ты, ты превращаешь порядок в подростковый бардак!

– Тра-ля-ля! – К стойке мягко подходит женщина в леопардовой шкуре.

– Мамочка! – Юки Тиё машет рукой.

– Солнышко, ты же знаешь, что мама расстраивается, когда ты теряешься. У этого милого юноши из-за тебя неприятности?

Она локтем отодвигает Аояму в сторону и водружает на стойку фирменные пакеты с покупками. Улыбка у нее лукавая и дерзкая.

– Прошу прощения, молодой человек. Ну что тут скажешь? Юки забавляется этой игрой всякий раз, как мы идем по магазинам, правда, солнышко? Мой супруг утверждает, что с возрастом это пройдет. Мне где-нибудь расписаться?

– Нет, госпожа.

Аояма молча пышет гневом.

– Позвольте мне чем-нибудь отблагодарить вас.

– Правда, госпожа, ничего не нужно.

– Вы просто душка. – Она поворачивается к Аояме. – О! А вот как раз и носильщик!

Я подавляю смешок на секунду позже, чем надо. Аояма излучает прямо-таки ядерное бешенство.

– Нет, госпожа, я заместитель начальника вокзала.

– О! В этом наряде вы похожи на носильщика. Пойдем, Юки.

Мать уводит Юки, но девочка оборачивается ко мне:

– Извините, что вас из-за меня отчитали.

Аояма слишком разъярен, чтобы отчитывать меня дальше.

– Ты, Миякэ, ты… я тебе это припомню. Рапорт о твоем произволе сегодня же будет направлен в дисциплинарную комиссию!

Он стремительно удаляется. Не пора ли мне считать себя безработным? Из подсобки выходит Суга:

– У тебя просто талант раздражать людей, Миякэ.

– Ты все это время там отсиживался?

– Ну ты же контролировал ситуацию.

Мне хочется его убить, поэтому я умолкаю.

Я плыву на пароме! Мы с Андзю так часто смотрели, как он плывет, а сейчас я сам плыву на нем! Палуба раскачивается; ветер такой сильный, что на него можно опереться. Якусима, огромная страна, где я живу, медленно, но верно уменьшается. Господин Икэда разглядывает берег в армейский бинокль. Над кораблем парят морские птицы. Старшеклассники спорят, что будет, если паром начнет тонуть и придется драться за места в спасательных шлюпках. Кто-то смотрит телевизор, кого-то гонят оттуда, куда вход воспрещен. Кого-то тошнит в туалете. Рокочет двигатель. Вдыхаю его выхлопы. Смотрю, как корпус корабля взрезает волны и они разлетаются брызгами. Если бы я уже не решил стать звездой футбола, я стал бы моряком. Ищу взглядом храм бога грома, но он скрыт утренней дымкой. Жаль, что Андзю не со мной. Интересно, что она будет сегодня делать? Пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы провели день врозь. Забираюсь в прошлое все дальше и дальше, но такого дня никогда не было. Якусима стала размером с амбар. Появляются и исчезают за кормой другие острова. Якусима помещается в кольце из большого и указательного пальца. У меня шатается зуб. Господин Икэда стоит на палубе рядом со мной.

– Сакурадзима! – кричит он мне сквозь ветер и шум двигателя, указывая вперед.

Вулкан вырастает из моря и заполняет собой треть неба. Еще одну треть застилают аккуратные, плотные клубы дыма, извергающиеся из надорванного кратера.

– Чувствуешь пепел на языке? – кричит господин Икэда. – А вон там – Кагосима!

Как, уже? Наше путешествие должно длиться три часа. Сверяюсь со своими часами «Зэкс Омега» и обнаруживаю, что действительно прошло почти три часа. Вот и Кагосима. Какая огромная! Вся Анбо, наша деревня, могла бы уместиться между двумя причалами этого порта. Огромные здания, гигантские краны, громадные сухогрузы, на их бортах написаны названия таких мест, о которых я никогда не слыхал. Наверное, когда я был здесь в прошлый раз, мне отключили память. Или, может, это было ночью? Вот откуда начинается мир. Будет что рассказать Андзю. То-то она удивится. Еще как удивится.

Если верить «Фудзифильму», четыре часа проскользнули мимо пятнадцать минут назад. Теперь можно надеяться в лучшем случае на пару часов сна, так что на работе я буду трупом. Незахороненным. Вчера Суга работал последний день, и сегодня после обеда я останусь в бюро находок один-одинешенек. Перед глазами – падающее тело. Таракан затих. Убежал? Вынашивает планы мести? Или уснул и видит сны: соблазнительные ляжки тараканих, преющие груды мусора? Говорят, что на каждого видимого таракана приходится девяносто его сородичей, недоступных взгляду. Под половицами, в щелях, за шкафами. Под футонами. «Бедная мамочка, – (она надеется, что я так думаю), – бросила нас на дядюшек, когда нам было по три года, но что было, то быльем поросло. Сегодня же ей позвоню». Ни за что! Даже не думай! По-моему, Токио начинает шевелиться. Чешется шея. Чешу ее. Чешется спина. Чешу ее. Чешется в паху. Чешу в паху. Как только Токио проснется, все надежды на сон пойдут прахом. Вентилятор перемешивает зной. Как она посмела написать мне такое письмо? Я лег в постель таким усталым. В чем же дело?

– Последняя пятница, – говорит Суга. – Полный улет. Завтра – свобода. Имхо, тебе надо поступить в колледж, Миякэ. Это круче, чем просто жить, зарабатывая на жизнь.

На самом деле я его не слушаю – накануне вечером я узнал, что, когда мне было три года, мать решила сбросить меня с девятого этажа, – но, в очередной раз услышав это слово, не выдерживаю:

– Что за слово ты все время повторяешь?

Суга изображает недоумение:

– Какое слово?

– «Имхо».

– О, прости, – извиняется Суга, но по его тону этого не скажешь. – Совсем забыл.

– Забыл?

– Большинство моих друзей – компьютерщики. Хакеры. И у нас – свой язык, вот. «Имхо» – это сокращение английской фразы «in my humble opinion», то есть «по моему скромному мнению». Что-то вроде «я думаю, что…». Классное словечко, правда?

Звонит телефон. Суга смотрит – я снимаю трубку.

– Довольны собой, Миякэ? – В знакомом голосе кипит злоба.

– Господин Аояма?

– Ты работаешь на них?!

– Вы имеете в виду – на вокзал Уэно?

– Не притворяйся! Я знаю, что ты работаешь на консультантов!

– На каких консультантов?

– Говорю же, брось придуриваться! Я тебя насквозь вижу. Ты приходил в мой кабинет. Шпионил. Вынюхивал. Высматривал. Я понял, какую игру ты ведешь. А потом, позавчера, эта твоя провокация. Ее задумали, чтобы выманить меня из кабинета и скопировать мои файлы. Все сходится. Да-да. И не смей ничего отрицать! Даже не пытайся!

– Господин Аояма, уверяю вас, здесь какая-то ошибка…

– Ошибка? – выкрикивает Аояма. – Да, ты прав! Это самая большая ошибка в твоей лицемерной жизни! Я служил на вокзале Уэно еще до твоего рождения! У меня есть друзья в Министерстве транспорта! Я окончил престижный университет!

Трудно поверить, что можно кричать еще громче, но ему это удается.

– Если твои хозяева полагают, что меня можно «реструктурировать» и засадить в какую-нибудь Акиту[47], на конечную станцию с двумя платформами и картонным общежитием, то они глубоко заблуждаются! У меня за спиной годы службы! – Он запинается, пыхтит и выпускает последнюю угрозу: – В Уэно свои стандарты! В Уэно свои системы! Если эти невежественные подонки, ленивые паразиты, твои хозяева, хотят войны, я устрою им войну, а ты, ты… ты погибнешь в перестрелке!

Он бросает трубку. Суга смотрит на меня:

– О чем это он?

Почему я? Почему всегда я?

– Понятия не имею.

– Как бы это помягче сказать? – Господин Икэда расхаживает взад-вперед, произнося напутственную речь в перерыве между таймами. – Ребятки, вы полное дерьмо. Разгильдяи. Недочеловеки. Даже не млекопитающие. Стыд и позор. Вы не стоите топлива, затраченного на вашу перевозку. Сборище близоруких хромых ленивцев. Лишь благодаря чуду противник не вкатил нам девять голов, и имя этому чуду – Мицуи.

Мицуи жует жвачку, наслаждаясь вкусом диктаторского расположения. Он талантливый и напористый вратарь. По счастью, ему не хватает воображения, чтобы с тем же напором издеваться над сверстниками послабее. Отец Мицуи – печально известный всей Якусиме горький пьяница, так что наш вратарь с раннего возраста привык следить за траекторией полета самых разных метательных снарядов.

Икэда продолжает:

– Живи мы в более цивилизованный век, я бы потребовал, чтобы все остальные совершили сэппуку. Тем не менее, если мы проиграем, все вы обреете головы наголо в знак позора. Защитники. Несмотря на героические усилия господина Мицуи, сколько раз противник попал в перекладину? Накамори?

– Три раза.

– А в стойку?

Я посасываю теплый апельсин, поправляю наголенные щитки, наблюдаю за напутственной речью в команде противника – их тренер смеется. Спертый запах мальчишеского пота и футбольной экипировки. После полудня небо затянуло тучами. Вулкан выпускает клубы дыма.

– Миякэ? В стойку?

– Э-э, дважды, – говорю я наугад.

– Э-э, дважды. Э-э, верно. Э-э, Накаяма, середина поля – значит «середина поля», а не «середина штрафной зоны». Атака – значит, что мы «атакуем ворота противника». Сколько раз их вратарю приходилось касаться мяча? Накамура?

– Не очень часто.

Икэда потирает виски:

– На самом деле ни разу! Ни разу! Он устроил себе три – три, по отдельности! – свидания с тремя – с тремя, по отдельности! – девчонками из группы поддержки! Значит, так. Я снимаю матч на видео! Парни, завтра у меня день рождения. Если вы не подарите мне сухую ничью, то до самой смерти будете дрожать, вспоминая мой гнев. Во втором тайме ветер на нашей стороне. Ваша задача – занять оборону и продержаться до конца. И вот еще что: не допускайте пенальти. Вчера я напоил их тренера, и он похвастался, что игрок, который у них бьет штрафные, никогда не промахивается. Никогда. Кстати, если вдруг у вас ручки-ножки ослабнут, то помните: моя камера все фиксирует. С каждым я буду разбираться по-мужски.

Судья дает свисток, возвещая о начале второго тайма. Тремя секундами позже мы теряем мяч. На мгновение я вспоминаю свой договор с богом. А толку-то? Изо всех сил пытаюсь выглядеть получше перед камерой Икэды – кружу по полю, кричу «пас!», издаю вопли и всячески стараюсь избегать мяча.

– Перехватывай и бей! – вопит Икэда.

Расстановка 4–3—3 сбивается в 10—0–0, и наша штрафная зона превращается в пинбол: пинки, крики, ругань. Я играю на публику, изображая травму, но никто на меня не смотрит. Раз за разом Мицуи, несмотря на трудности, блестяще спасает ворота, отчаянно бросается на мяч, отбивает его в воздухе.

– По местам! – вопит Икэда.

Если бы только я мог стать таким, как Мицуи! Назавтра обо мне бы написали во всех спортивных газетах. Раз за разом противник атакует, но защитники, сгрудившись, отстаивают наши ворота. Бриз усиливается и превращается в ветер. Я совершаю отчаянную попытку принять верхнюю подачу – и мне это удается, – но мяч бьет меня по макушке, едва ее не расплющив, и летит дальше, вглубь нашей половины поля. В какой-то момент мне приходится делать вбрасывание. Судья свистит: неправильное вбрасывание – не знаю почему. Так или иначе, Икэда со мной за это рассчитается. Накатани и Накамура, наши звезды-бомбардиры, получают по желтой карточке за то, что сбили друг друга с ног. Я поворачиваюсь. Мяч ударяет мне в лицо и отскакивает. Угловой.

– Кретины! – вопит Икэда.

Толкаюсь локтями с мальчишкой-мутантом. Он вдвое выше меня, с глазами головореза. Зуб, который просто шатался, вдруг начинает шататься очень сильно. Мицуи нырком отбивает мяч. Один из болельщиков противника швыряет рисовый шарик в Накату, нашего крайнего нападающего, и тот с лета наносит ответный удар. Накама принимает мяч, посылает его вверх, где его подхватывает порывом ветра, и все мы с криками «банзай!» мчимся за ним.

– По местам! – вопит Икэда.

Зуб болтается на ниточке. Противник отступает. Мы бросаемся вперед. Я слышу звуки военного оркестра. Но тут нападающие противника стеной несутся к нашим воротам – мяч у них. Ловушка? Ловушка!

– Жопы! – вопит Икэда.

Я задыхаюсь, но бегу назад, надеясь урвать хоть крупицу удачи после того, как нам забьют гол. Взревев, как истребитель «Зеро»[48], Мицуи выбегает из ворот, чтобы сократить угол. Нападающий противника ударяет по мячу с носка за секунду до столкновения – слышен хруст костей – не в силах затормозить, я перескакиваю через поверженные тела – бутса задевает чей-то череп – по инерции лечу дальше, вытянувшись в прыжке, скольжу по гравию вратарской площадки и рукой останавливаю мяч прямо перед линией ворот.

Воцаряется тишина.

Свисток судьи врывается в уши. Мицуи – красная карточка, мне – желтая, нападающему – носилки и поездка в больницу, нам всем – потоки гнусной брани от Икэды, противнику – штрафной удар. А у нашей команды нет вратаря. Икэда обрушивает на нас шквал угроз и рычит со своей огненной колесницы:

– Неплохо поработал руками, Миякэ. Становись в ворота.

Мои товарищи по команде подхватывают это предложение на лету. Жертвенный агнец не в силах возразить. Плетусь к вратарской площадке. Колени и бедра ободраны, как наждаком. Противник выстраивается в штрафной зоне. Справа и слева от меня зияет бесконечное пространство. Подающий противника злорадно глядит на меня, наматывая на мизинец крысиный хвостик своих волос. Барабанная дробь мгновений замедляется. Свисток. Мир застывает. А вот и он. Бог грома. Помнишь меня? У нас уговор.

Суга выгружает содержимое своего шкафчика в сумку. Завывают полицейские сирены. Когда это было? Всего лишь вчера. Длинный коридор, в который выходит бюро находок, соединяет оба крыла вокзала Уэно, поэтому в нем всегда многолюдно, но на этот раз там поднимается суматоха, и мы перегибаемся через стойку посмотреть, в чем дело. Мимо пробегают телевизионщики: ведущий, оператор Эн-эйч-кей, увешанный объективами, ассистент с насаженным на шест микрофоном и парень, толкающий нечто вроде тележки. Это не бригада с местного телевидения, которая обычно снимает «уточек в пруду». Они целеустремленно расчищают себе путь сквозь встречный поток пассажиров.

– Это явно надо разведать, – заявляет Суга. – Держи оборону, Миякэ. Пахнет скандалом.

Он пулей вылетает из кабинета, и тут же звонит телефон.

– Бюро находок? Я звоню узнать насчет парика одного моего друга…

Я тяжело вздыхаю. Париков у нас сотни.

К счастью, это глэм-роковый парик, усыпанный блестками, так что мне удается его отыскать за пять минут, как раз к возвращению Суги.

Суга возбужденно выкладывает новости:

– Аояма свихнулся! Все микросхемы в башке перегорели! Надо же, в мой последний день!

– Аояма? – Я вспоминаю телефонный звонок.

– Сегодня стало известно, что руководители токийского отделения ЯЖД решили перевести его на менее значимую должность, потому что новое высшее начальство объявило о реорганизации всех крупных токийских вокзалов. Вот только Аояма из когорты неприкосновенных[49]. Эту новость он узнал в присутствии группы младших менеджеров, от консультанта, который лет десять преподавал в Гарвардской бизнес-школе. Получилось что-то вроде семинара «Как объявить о понижении сотрудника в должности».

– Кошмар.

– Кошмар начался потом. Аояма вытаскивает арбалет, вот…

– Арбалет?

– Арбалет. И целится советнику в грудь, вот. Должно быть, предчувствовал, что это случится. Он выгоняет из кабинета всех сотрудников, кроме одного, и грозится, что в противном случае все они станут свидетелями того, как арбалетный болт пронзает сердце. Полная шиза. Потом заставляет оставшегося сотрудника взять моток альпинистской веревки и привязать консультанта к стулу, а после этого тоже выгоняет. И тут же запирает дверь изнутри, пока не появились охранники.

– И чего он требует?

– Еще никто не знает. Вызвали полицию, поэтому телевизионщики тоже приехали. Подошел директор и попытался разогнать журналистов, но нас все равно покажут в вечерних новостях! Полный улет. Наверное, скоро подъедут отряды спецназа и переговорщики в пуленепробиваемых жилетах. Ничего подобного в Уэно еще не было. Событие государственного масштаба!

Я ныряю влево и понимаю, что мяч уходит вправо. От удара о землю перехватывает дыхание и хрустят кости. Противник ревет. Выплевываю зуб. Он лежит на земле, он больше не часть меня. Белый, с капелькой крови. Зачем вставать? Из-за меня матч проигран, я потерял друзей, футбол, славу, надежду найти отца – все, кроме Андзю. Не нужно было уезжать с Якусимы. Жители острова навсегда запомнят мой позор. Как я теперь вернусь домой? Лежу в грязи посреди вратарской площадки – если я разрыдаюсь прямо здесь, как…

– Вставай, Миякэ! – Накамори, капитан команды.

Поднимаю глаза. Мальчишка с крысиным хвостиком схватился за голову. Противник трусит прочь. Судья указывает на одиннадцатиметровую отметку. Смотрю в наши ворота. Пусто. Где же мяч? И тут я понимаю, что произошло. Мяч пролетел мимо. Бог грома ерошит мне волосы. Спасибо. Спасибище! А не соизволишь ли ты, о мой сверхъестественный покровитель, продлить мою удачу на оставшиеся двадцать пять минут? Пожалуйста! Кладу мяч на землю для удара от ворот.

– Хорошо отбил, – презрительно усмехается болельщик противника.

– По местам! – вопит Икэда. – Давай, давай, давай!

Я пытаюсь поймать взгляд кого-нибудь из наших, но каждый отводит глаза, боясь, что я передам ему пас. Что делать? Ветер усиливается.

«Послушай, – молю я бога грома, – сделай меня таким же великим вратарем, как Мацуи, хотя бы на эту игру, и мое будущее принадлежит тебе. Я знаю, ты только что меня спас. Не оставь меня и теперь. Пожалуйста. Очень тебя прошу».

Отбегаю на несколько шагов назад, делаю три глубоких вдоха, бросаюсь к мячу и… прекрасный, ловкий, сильный, быстрый, как ракета, божественный удар. Бог грома перехватывает мяч, когда тот взлетает на высоту дома, и с лета посылает через все поле. Мяч парит над нападающими противника. Защитники медленно бегут на свою половину поля, не зная, что бьют по их воротам. Зрители не верят своим глазам. Игроки оглядываются, не понимая, куда делся мяч. Вратарь противника фотографируется с какой-то девчонкой. Мяч падает на землю раньше, чем вратарь соображает, что пора браться за дело. В панике он бросается за линию ворот. Мяч перескакивает через вратаря, и порыв южного ветра швыряет его вниз, прямо в сетку.

Прогулка пешком от станции Кита-Сэндзю до «Падающей звезды» обычно проветривает мне мозги, но сейчас я не могу не думать об Аояме, который заперся в своем кабинете, целясь арбалетной стрелой в чиновника в красных подтяжках и костюме в тонкую полоску. Когда рабочий день закончился, Суга остался на вокзале, а мне хотелось побыстрее убраться. Я даже с ним не попрощался. В «Падающей звезде» Бунтаро, уплетая мороженое с австралийским орехом, не отрывает взгляда от телевизора.

– Ну ты даешь, Миякэ. Ты у нас просто предвестник катастроф.

– В каком смысле?

– Да ты глянь! В Уэно не случалось ничего подобного, пока ты не начал там работать.

Обмахиваясь бейсболкой, смотрю на экран. Камера крупным планом показывает окна кабинета Аоямы снаружи. Судя по всему, снимают из отеля «Терминус». Жалюзи закрыты. «Вокзал Уэно в осаде».