Сон № 9 Митчелл Дэвид

– Это?

– Это самое.

– Это, э-э, для…

– Да? – Ледяная дева тянется к кнопке тревоги.

– Вот для чего!

Первый выстрел оставляет на стекле щербину – взвывает сирена – второй выстрел покрывает стекло лабиринтом трещин – шипит газ – третий выстрел разносит стекло вдребезги – я бросаюсь в проем – крики, топот – колесом качусь по полу, мигающему стрелками-указателями. Люди в ужасе приседают, жмутся к стенам. Шум и суматоха. В боковом коридоре громыхают ботинки охранников. Снимаю «зувр» с двойного предохранителя, переключаю на непрерывный плазменный огонь, кидаю под ноги преследователям и бросаюсь к выходу. До взрыва три секунды, но их недостаточно – меня подбрасывает, швыряет во вращающуюся дверь, и я кубарем скатываюсь по ступенькам. Оружие, способное взорвать владельца, – неудивительно, что «зувры» сняли с производства через два с половиной месяца после того, как их в производство запустили. Позади – хаос, клубы дыма, брызги спринклеров. Вокруг – шок, оцепенение, аварии на дорогах и – что мне нужно больше всего – перепуганные толпы.

– Там псих! Псих на свободе! Гранаты! У него гранаты! Вызовите полицию! Нужны вертолеты! Окружить все вертолетами! Больше вертолетов! – ору я и ковыляю в ближайший универмаг.

Достаю из нового портфеля досье отца – оно все еще затянуто в пластик – и мысленно запечатлеваю этот момент для потомков. Двадцать четвертого августа, в двадцать пять минут третьего, на заднем сиденье такси с водителем-биоборгом, огибая западную часть парка Ёёги, под небом, замызганным, как чехол на футоне[11] холостяка, меньше чем за сутки после приезда в Токио, я устанавливаю личность отца. Неплохо. Поправляю галстук, представляю, что Андзю, болтая ногами, сидит рядом со мной.

– Видишь? – говорю я ей, похлопывая по досье. – Вот он. Его имя, его лицо, его дом, кто он, что он. Я это сделал. Ради нас обоих.

Такси прижимается к обочине – на нас в синем смещении движется машина «скорой помощи». Ногтем разрываю пластик, извлекаю картонную папку. ЭЙДЗИ МИЯКЭ. ЛИЧНОСТЬ ОТЦА. Глубоко вдыхаю – вот оно, то, что казалось таким далеким.

Первая страница.

Воздухочувствительные чернила расплываются белизной.

Лао-цзы ворчит на «видбой»:

– Проклятые биоборги. И так каждый раз, разрази вас гром.

Я допиваю остатки кофе, надеваю бейсболку и мысленно разминаюсь.

– Эй, Капитан, – хрипит Лао-цзы. – Сигаретки, часом, не найдется?

Показываю пустую пачку «Майлд севен». Он смотрит страдальчески. Мне все равно нужно купить еще. Впереди напряженная встреча.

– Здесь есть автомат?

– Вон там, – кивает он. – У кадок с растениями. Я курю «Карлтон».

Приходится разменять еще одну купюру в тысячу иен. Деньги в Токио просто испаряются. Надо бы заказать кофе, чтобы повысить уровень адреналина перед встречей с реальной Акико Като. Вместо воображаемого «Вальтера ПК». Призываю на помощь свои телепатические способности. «Официантка! Вы, с самой прекрасной шеей во всем мироздании! Прекратите доставать стаканы из посудомоечной машины и подойдите к стойке!» Сегодня телепатия не срабатывает. К стойке направляется Вдова. С близкого расстояния я замечаю, что ноздри у нее как розетка для фена – маленькие узкие щелочки. Она небрежно кивает, когда я благодарю ее за кофе, будто это она покупатель, а не я. Медленно возвращаюсь на свое место у окна, стараясь не пролить кофе, открываю пачку «Карлтона» и безуспешно пытаюсь высечь пламя из зажигалки. Лао-цзы сует мне коробок рекламных спичек из бара под названием «У Митти»[12]. Прикуриваю сигарету себе, потом ему – он поглощен новой игрой. Он берет сигарету – его пальцы грубы, как шкура крокодила, – затягивается и издает благодарный вздох, понятный только курильщикам.

– Преогромное спасибо, Капитан. Моя невестка пристает, чтобы я бросил, а я говорю: все равно умираю, так зачем мешать природе?

Бурчу в ответ что-то сочувственное. Эти папоротники слишком красивы, вряд ли они настоящие. Слишком густые, слишком перистые. В Токио привольно живется лишь голубям, воронам, крысам, тараканам и адвокатам. Присыпаю кофе сахаром, кладу ложечку поверх чашки, вогнутой стороной вверх, и мееееееееедленно выдавливаю в нее сливки. Пангея[13] вращается, в первозданном виде покачивается на поверхности, а потом разделяется на материки поменьше. Играть с кофе – единственное удовольствие, которое в Токио мне по карману. Свою капсулу я оплатил за три месяца вперед, истратив все деньги, что скопил, работая на дядюшку Апельсина и дядюшку Патинко[14], и оказался перед проблемой «курица или яйцо»: если не работать, то я не смогу остаться в Токио и найти отца, но если работать, то когда его искать? Работа. Слово как гора шлака, что застит солнце. Двумя моими талантами много не заработаешь: я умею собирать апельсины и играть на гитаре. Сейчас до ближайшего апельсинового дерева километров пятьсот, а на гитаре я никогда в жизни не играл на публику. Теперь мне ясно, что движет трутнями. Работай – или пойдешь ко дну. Токио превращает тебя в баланс на банковском счете с притороченным к нему телом. Размер баланса на счете определяет, где тело может жить, на какой машине ездить, как одеваться, перед кем пресмыкаться, с кем встречаться и на ком жениться, мыться в канаве или нежиться в джакузи. Если мой домовладелец, уважаемый Бунтаро Огисо, меня обжулит, я окажусь в безвыходном положении. Он не похож на жулика, но жулики всегда притворяются честными людьми. Когда я встречусь с отцом – самое большее через пару недель, – то хочу продемонстрировать, что твердо стою на ногах и не нуждаюсь в подачках.

Вдова картинно испускает трагический вздох:

– По-вашему, это последняя упаковка кофейных фильтров?

Официантка с прекрасной шеей кивает.

– Самая последняя? – уточняет Ослица.

– Самая-самая последняя, – подтверждает моя официантка.

Вдова возводит очи горе, качает головой:

– Как такое могло случиться?

Ослица юлит:

– Я отослала заказ в четверг.

Официантка с прекрасной шеей пожимает плечами:

– Доставка занимает три дня.

– Надеюсь, – предостерегающе заявляет Вдова, – вы не вините в этом кризисе Эрико-сан.

– А я надеюсь, вы не вините меня за напоминание, что к пяти часам мы останемся без фильтров. Кто-то должен был об этом сказать. – (Патовая ситуация.) – Если хотите, я могу взять наличные из кассы и купить фильтры в магазине.

Вдова гневно зыркает на нее:

– Я начальница смены, мне и решать.

– Я не могу пойти, – хнычет Ослица. – Я утром сделала перманент, а с минуты на минуту начнется ливень…

Вдова обращается к официантке с прекрасной шеей:

– Ступайте, купите упаковку фильтров. – Она открывает кассу и достает купюру в пять тысяч иен. – Сохраните чек и принесите сдачу. Чек – самое важное. Не портите мне бухгалтерию.

Официантка с прекрасной шеей снимает резиновые перчатки и фартук, берет зонтик и выходит, не сказав ни слова.

Вдова прищуривает глаза:

– Эта девица слишком много о себе воображает.

– Подумать только, резиновые перчатки! – фыркает Ослица. – Как будто она рекламирует крем для рук.

– Студенты сейчас слишком избалованы. Интересно, что она изучает?

– Снобологию.

– Она считает, что для нее закон не писан.

Я смотрю, как она стоит у светофора на переходе через Омэ-кайдо. Погода в Токио не подчиняется общепланетарным законам. Жарко, как в духовке, но черная крыша облаков вот-вот обрушится под тяжестью дождя. Это чувствуют прохожие, стоящие на островке посреди Кита-дори. Это чувствуют две молодые женщины, которые затаскивают рекламный щит в «Нерон пицца эмпориум». Это чувствует армия стариков. Болиголов, соловьи, ми минор[15] – громмммммммм! Плюх пузом по воде – громмммммммм, как гудение ослабшей басовой струны. Андзю любила гром, наш день рожденья, верхушки деревьев, море и меня. Всякий раз, когда громыхал гром, она сияла гоблинской ухмылкой. Капли дождя – их сначала слышно – шшшш-ш-ш-ш-ш-ш – а потом видно – шшшш-ш-ш-ш-ш-ш – шелест призрачной листвы – пятнают тротуар, щелкают по крышам автомобилей, барабанят по брезенту. Моя официантка открывает большой сине-красно-желтый зонт. Загорается зеленый свет, и пешеходы бросаются к укрытию, под ненадежной защитой пиджаков и газет.

– Она промокнет насквозь, – говорит Ослица почти радостно.

Яростный ливень стирает с лица земли дальний конец Омэ-кайдо.

– Насквозь или не насквозь, а кофейные фильтры нужны, – отвечает Вдова.

Моя официантка исчезает из виду. Надеюсь, она найдет, где спрятаться. Кафе «Юпитер» наполняется ликующими беженцами, которые соревнуются друг с другом в любезности. Вжикает молния, и – контрапунктом – мигает свет в кафе «Юпитер». Беженцы хором вопят: «Уууу-у-у-у-у-у!» Беру еще одну спичку и закуриваю еще одну сигарету. Не могу же я пойти на очную ставку с Акико Като, пока не кончилась гроза. Если я промокну, то в ее офисе буду выглядеть так же внушительно, как мокрый суслик. Лао-цзы посмеивается, тут же заходится кашлем и судорожно ловит ртом воздух.

– Ого! Такого ливня не было года с семьдесят первого. Видно, конец света пришел. По телевизору говорили, он вот-вот наступит.

Час спустя перекресток Кита-дори и Омэ-кайдо представляет собой слияние бурлящих, необузданных рек. Дождь просто неправдоподобный. Даже у нас, на Якусиме, не бывает таких сильных дождей. Праздничное настроение иссякло, посетителей обуяла безысходность. Пол кафе «Юпитер» фактически весь под водой – сидим на табуретках, столах и стойках. Движение на дорогах замирает, машины исчезают в пенных потоках. Семья из шести человек жмется друг к другу на крыше такси. Младенец начинает орать и никак не хочет заткнуться. Подчиняясь невидимой силе, посетители сбиваются в кучки, и вот уже слышны разговоры о том, чтобы перебраться на верхние этажи, а то и на крышу; о вертолетах военно-морских сил; Эль-Ниньо[16]; о том, не лучше ли залезть на деревья; о вторжении северокорейской армии. Закуриваю еще одну сигарету и не говорю ни слова: если у корабля много капитанов, он непременно налетит на скалу. Семья на крыше такси теперь насчитывает всего троих. В водовороте кружатся разные предметы, отнюдь не созданные для сплава. Кто-то включает радио, но не может поймать ничего, кроме лавины помех. Уровень воды за стеклом поднимается все выше и выше, окна уже затоплены до половины. Под водой почтовые ящики, мотоциклы, светофоры. К окну вальяжно подплывает крокодил и тычется мордой в стекло. Никто не кричит. Мне хочется, чтобы кто-нибудь закричал. У него в пасти что-то дергается – чья-то рука. Его взгляд останавливается на мне. Мне знаком этот взгляд. Глаза сверкают. Зверюга, дернув хвостом, скользит в сторону.

– Токио, Токио, – хмыкает Лао-цзы. – Не пожар, так землетрясение. Не землетрясение, так бомбы. Не бомбы, так наводнение.

Вдова квохчет со своего насеста:

– Пора эвакуироваться. Первыми – женщины и дети.

– Эвакуироваться – куда? – спрашивает мужчина в грязном плаще. – Один шаг за дверь – и течение смоет вас дальше острова Гуам.

Ослица подает голос с самого безопасного места – с полки для кофейных фильтров:

– Если мы останемся, то утонем!

Беременная трогает рукой живот и шепчет:

– Ох нет, не сейчас, не сейчас.

Священник, вспомнив о своем пристрастии к выпивке, отхлебывает из плоской фляжки. Лао-цзы мурлычет себе под нос матросскую песенку. Младенец все никак не заткнется. Вижу, как неистовый поток увлекает вдаль раскрытый зонт, красно-сине-желтый зонт, а с ним и мою официантку – она то скрывается под водой, то выныривает, судорожно молотит по воде руками, ловит ртом воздух. Не раздумывая, я вспрыгиваю на стойку и открываю верхнее окно, до которого еще не дошла вода.

– Не надо! – хором кричат беженцы. – Это верная смерть!

Швыряю свою бейсболку Лао-цзы, будто фрисби:

– Я вернусь.

Сбрасываю кроссовки, подтягиваюсь на руках и вылезаю в окно – бурлящий поток, словно мифическая стихия, колошматит меня, топит и снова выталкивает на поверхность с дикой скоростью. Вспышка молнии освещает Токийскую телебашню[17], наполовину погруженную в воду. Здания пониже тонут у меня на глазах. Должно быть, количество погибших исчисляется миллионами. Лишь «Паноптикум» не пострадал, возвышаясь в самом сердце урагана. Море кренится, вздымается, завывает ветер – обезумевший оркестр. Официантка и зонт то близко, то далеко-далеко. Когда мне уже кажется, что я вот-вот пойду ко дну, она подгребает ко мне на своем зонте-коракле[18].

– Тоже мне, спасатель выискался, – говорит она, хватая меня за руку.

Она улыбается, глядит мне за спину, и ее лицо тут же искажает гримаса ужаса. Я оборачиваюсь – к нам приближается крокодилья пасть. Резко высвобождаю руку, изо всех сил отталкиваю зонт и поворачиваюсь навстречу смерти.

– Нет! – кричит моя официантка, как и подобает.

Я молча жду своей участи. Крокодил изгибается и нырком уходит на глубину, его туша погружается под воду, пока не исчезает даже хвост. Может, он просто хотел меня напугать?

– Скорее! – зовет официантка, но зазубренные клыки впиваются мне в правую ногу и тащат под воду.

Я лягаю крокодила, но с тем же успехом мог бы пинать кедр. Все глубже, глубже, глубже; я пытаюсь вырваться, но безуспешно; облака крови из прокушенной икры становятся гуще. Мы опускаемся на дно Тихого океана, в гущу городских кварталов, – оказывается, крокодил решил утопить меня перед кафе «Юпитер»; это доказывает, что у земноводных тоже есть чувство юмора. Посетители и беженцы смотрят на нас с беспомощным ужасом. Буря, должно быть, утихла, потому что вода вокруг голубая и прозрачная, как в бассейне; в ней пляшут лучики света, и я четко слышу «Lucy in the Sky with Diamonds»[19]. Крокодил смотрит на меня глазами Акико Като, предлагая разделить его радость, ведь он несколько недель будет лакомиться моим раздувшимся трупом в своем логове. Я слабею, тело наполняется легкостью. Лао-цзы закуривает последнюю сигарету из моей пачки и напяливает мою бейсболку. Потом изображает, будто вонзает что-то себе в глаз и указывает на крокодила. Мысль приходит сама собой. Вчера мой домовладелец дал мне ключи – тот, который открывает ставни витрины, целых три дюйма длиной и может послужить мини-кинжалом. Изогнуться так, чтобы нанести удар, – подвиг не из легких, но крокодил задремал и не замечает, что я просовываю кончик ключа между сомкнутых крокодильих век и вбиваю резким ударом. Хлоп, хрясь, хлюп! Крокодилы визжат, даже под водой. Ножницы челюстей распахиваются, чудовище бьется в конвульсиях, вертится штопором. Лао-цзы аплодирует, но я уже три минуты под водой без воздуха, а поверхность до невозможности далека. Вяло отталкиваюсь ото дна. В мозгу пузырится азот. Я лениво парю, а вокруг поет океан. В воду погружается лицо, ищет меня, свесившись с каменного кита, – это моя официантка, верная мне до конца; в легких струях колышутся пряди волос. Наши взгляды встречаются в последний раз, а потом, зачарованный красотой собственной смерти, я погружаюсь на дно, описывая медленные печальные круги.

С первым лучом рассвета священнослужители храма Ясукуни[20] разжигают погребальный костер из сандалового дерева. Мои похороны – самое величественное зрелище на памяти ныне живущих; вся страна объединилась в трауре. Все движение пущено через Куданситу[21], чтобы дать возможность десяткам тысяч скорбящих отдать мне дань уважения. Языки пламени лижут мое тело. Послы, всевозможные родственники, главы государств, Йоко Оно в черном. Мое тело вспыхивает одновременно с первыми лучами солнца, раскалывающими темницу нового дня. Его Императорское Величество пожелал поблагодарить моих родителей, так что они снова вместе, впервые за двадцать лет. Журналисты спрашивают у них, что они чувствуют, отец с матерью задыхаются от избытка эмоций, не могут отвечать на вопросы. Я не хотел такой помпезной церемонии, но что поделать – героизм есть героизм. Моя душа возносится к небу вместе с моим прахом и парит среди набитых телевизионщиками вертолетов и голубей. Я усаживаюсь на гигантские ворота-тори[22] – они такие огромные, что под ними свободно пройдет военный корабль, – и наслаждаюсь возможностью читать в людских сердцах, которую дарует смерть.

«Мне не следовало покидать этих двоих», – думает мать.

«Мне не следовало покидать этих троих», – думает отец.

«Интересно, можно ли оставить себе задаток?» – думает Бунтаро Огисо.

«Я так и не спросила, как его зовут», – думает моя официантка.

«Ах, если бы Джон был сегодня с нами, – думает Йоко Оно. – Он написал бы реквием».

«Ублюдок, – думает Акико Като. – Источник пожизненного дохода безвременно иссяк».

Лао-цзы посмеивается, заходится кашлем и судорожно ловит ртом воздух.

– Ого! Такого ливня не было года с семьдесят первого. Должно быть, конец света. По телевизору говорили, что он вот-вот наступит.

Едва он это произносит, как ливень прекращается. Беременные смеются. Размышляю о младенцах. Что возникает в их воображении все эти девять месяцев в утробном узилище? Буераки, болота, поля сражений? Для человека в материнском чреве воображаемое и действительное, должно быть, одно и то же. Снаружи пешеходы опасливо смотрят вверх, поднимают ладони, проверяя, идет ли дождь. Зонтики закрываются. Облака театральным задником затягивают небо. Дверь кафе «Юпитер» со скрипом отворяется – помахивая сумкой, входит моя официантка.

– Вы не особенно торопились, – ворчит Вдова.

Моя официантка кладет на прилавок коробку с фильтрами:

– В супермаркете была очередь.

– Вы слышали гром? – спрашивает Ослица, и тут мне кажется, что она не такой уж плохой человек, просто слабохарактерная и попала под влияние Вдовы.

– Да слышала она, слышала! – фыркает Вдова. – Его даже моя тетушка Отанэ слышала, хоть вот уже девять лет как покойница.

Я больше чем уверен, что Вдова подделала завещание и спустила тетушку Отанэ с лестницы.

– Чек и сдачу, если позволите. В головном офисе меня считают образцовым бухгалтером, и я не намерена портить свою репутацию.

Моя официантка подает ей чек и стопку монет. Безразличие – мощное оружие в ее руках. На часах половина третьего. Зубочисткой я рисую в пепельнице пентаграммы. Мне приходит в голову, что прежде, чем идти к Акико Като, нужно, по крайней мере, удостовериться, что она в «Паноптикуме», – а то прорвусь через секретаршу, обнаружу на экране компьютера госпожи Като листочек с надписью «Вернусь в четверг» и буду выглядеть полным идиотом. Визитка госпожи Като лежит у меня в бумажнике. Я позаимствовал ее из бабушкиного несгораемого шкафчика, когда мне было одиннадцать лет, собираясь изучить вуду и использовать ее в качестве тотема. «АКИКО КАТО. АДВОКАТ. ОСУГИ & БОСУГИ». Адрес в Синдзюку и номер телефона. Сердце колотится. Договариваюсь сам с собой: один кофе со льдом, последняя сигарета, и я звоню. Дожидаюсь момента, когда моя официантка встанет за стойку, и подхожу получить свой кофе вместе с ее благословением.

– Стаканы! – Вдова рявкает так резко, что мне кажется, будто она обращается ко мне.

К стойке подходит Ослица, а моя девушка отправляется обратно к раковине. Мне грозит передозировка кофеина, но отказываться уже поздно.

– Кофе со льдом, пожалуйста.

Дождавшись, когда биоборги в очередной раз убьют Лао-цзы, вымениваю спичку на «Карлтон». Пытаюсь разделить пополам пластинку миндаля, но она застревает у меня под ногтем.

– Добрый день. «Осуги и Босуги».

Пытаюсь придать голосу хоть немного солидности.

– Д-да… – Голос ломается, будто у меня яйца не созрели. Краснею, притворно кашляю и снова начинаю говорить, теперь пятью октавами ниже: – Скажите, Акико Като сегодня работает?

– Вы хотите с ней поговорить?

– Нет. Я хотел бы узнать… да. Да, пожалуйста.

– Пожалуйста – что?

– Не могли бы вы соединить меня с Акико Като? Будьте любезны.

– Простите, а как вас представить?

– Так она, э-э, сейчас в офисе?

– Простите, а как вас представить?

– Это… – (Это какой-то кошмар.) – …конфиденциальный звонок.

– Мы гарантируем полную конфиденциальность, но мне надо знать, как вас представить.

– Меня зовут, э-э, Таро Танака[23].

Самый дурацкий из всех возможных псевдонимов. Идиот.

– Господин Таро Танака. Понятно. А по какому вопросу вы звоните?

– По юридическому.

– Вы не могли бы объяснить конкретнее, господин Танака?

– Э-э… Нет. В самом деле. – Медленный выдох.

– Госпожа Като сейчас на совещании со старшими партнерами, поэтому не сможет переговорить с вами немедленно. Но если вы оставите ваш номер телефона и название компании, а также, в общих чертах, обрисуете суть вашего дела, то я попрошу ее перезвонить вам попозже.

– Естественно.

– Итак, какую компанию вы представляете, мистер Танака?

– Э-э-э…

– Мистер Танака?

Замолкаю и вешаю трубку.

Двойка с минусом за стиль. Но зато я знаю, что Акико Като прячется в своей паутине. Насчитываю двадцать семь этажей «Паноптикума», остальные скрыты облаками. Я выпускаю дым вам в лицо, Акико Като. Вам осталось меньше тридцати минут жизни, в которой Эйдзи Миякэ – всего лишь туманное воспоминание с туманного гористого острова у южной оконечности Кюсю. Вы никогда не мечтали о встрече со мной? Или я – только имя на соответствующих документах? Айсберги в кофе, позвякивая, липнут друг к другу. Лью в чашку сироп и сливки из крошечных кувшинчиков, смотрю, как жидкости смешиваются, перетекают друг в друга. Беременные рассматривают журналы о младенцах. Моя девушка ходит от столика к столику и высыпает пепельницы в ведро. «Подойди сюда и высыпь мою». Она этого не делает. Вдова разговаривает по телефону, умильно улыбается. Мое внимание привлекает человек, пересекающий Кита-дори: по-моему, минуту назад он уже переходил эту улицу. Я внимательно слежу, как он движется сквозь прыгающую через лужи толпу. Он переходит на противоположную сторону, ждет, когда человечек на светофоре позеленеет. Переходит Омэ-кайдо, ждет, когда человечек на светофоре позеленеет. Потом снова переходит Кита-дори. Ждет светофора и переходит Омэ-кайдо. Делает один, два, три круга. Частный детектив, биоборг, сумасшедший? Солнце вот-вот протрет пелену облаков. Проталкиваю соломинку между льдинками, сосу. Мочевой пузырь требует моего внимания. Встаю, иду к туалету, поворачиваю ручку – заперто. Чешу в затылке и смущенно возвращаюсь на место. В дверях появляется оккупант – какая-то секретарша, – я отвожу взгляд, чтобы она не заподозрила, что это я дергал дверную ручку, и пропускаю свою очередь. Меня опережает застенчивая старшеклассница в школьной форме – и через пятнадцать минут появляется в бело-розовом полосатом топе и мини-юбке – влажная мечта, а не девушка. Встаю, но на этот раз меня обгоняет мамаша с маленьким ребенком.

– У нас авария, – хихикает она.

Я понимающе киваю. Может, я попал в один из тех снов, где чем ближе к чему-нибудь подходишь, тем дальше оказываешься?

«Эй, – визжит мочевой пузырь, – давай скорее, или я за себя не отвечаю!»

Я встаю рядом с дверью и пытаюсь думать о песчаных дюнах. Вот он, токийский порочный круг: чтобы сходить в туалет, приходится покупать напитки, снова наполняя мочевой пузырь. На Якусиме можно отлить за ближайшим деревом. Наконец мамаша с ребенком выходят, и я врываюсь внутрь. Задержав дыхание, судорожно запираюсь. Поднимаю крышку унитаза и отливаю три кофе. Воздух в легких кончается, приходится вдохнуть – в общем, не очень тут и воняет. Моча, маргарин, лавандовый освежитель. Отбрасываю мысль вытереть ободок унитаза. Раковина, зеркало, пустая бутылочка жидкого мыла. Выдавливаю парочку угрей и разглядываю свое отражение со всех сторон: вот он я – Эйдзи Миякэ, житель Токио. Интересно, я хоть кого-нибудь обдурил или смешки, улюлюканье и косые взгляды адресованы именно мне? На угри сегодня урожай. Неужели загар, который я привез с Кюсю, уже сходит? Мое отражение играет со мной в гляделки. Оно выигрывает – я первым отвожу взгляд и начинаю трудиться над вулканической цепью угрей. Снаружи стучат и дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем волосы и открываю дверь.

Это Лао-цзы. Я бормочу извинения за то, что заставил его ждать, и решаю без промедления идти на штурм «Паноптикума». И тут на авансцену широкими шагами выходит Акико Като. Из плоти и крови, здесь и сейчас – между нами всего лишь пять миллиметров стекла и максимум метр воздушного пространства. Совпадение, о котором я так мечтал, случилось, едва я перестал на него надеяться. Она, будто в замедленной съемке, поворачивает голову, смотрит на меня в упор и идет дальше. Невероятность происходящего застает меня врасплох. Акико Като подходит к перекрестку, и все зеленеют, завидя ее приближение. В моей памяти она не постарела; в действительности это не так, но воспоминания на удивление точны. Коварно полуприкрытые веки, орлиный нос, холодная красота. Пошел! Я жду, пока двери со скрипом откроются, выбегаю на улицу и…

Бейсболка, идиот!

Бросаюсь обратно в кафе «Юпитер», хватаю кепку и снова мчусь к переходу. Зеленые человечки уже мигают. После двух часов, проведенных в помещении с кондиционером, чувствую, что кожа потрескивает и лопается от полуденного зноя. Акико Като уже на дальнем берегу – я, рискуя жизнью, бегу за ней, перепрыгивая лужи и полоски «зебры». Донорциклы всхрапывают и рвутся вперед, светофор вспыхивает красным, автобус сердито гудит, но мне удается вынырнуть на другой берег, не отскочив ни от одного капота. Моя добыча уже на ступенях «Паноптикума». Бегу сквозь толпу, на ходу отмахиваюсь от оскорблений, рассыпаю извинения – если она войдет внутрь, я упущу шанс встретиться на нейтральной территории. Но Акико Като не входит в «Паноптикум». Она идет дальше, по направлению к вокзалу Синдзюку – надо догнать ее и задержать, но я вовремя соображаю, что на улице приставать к ней не следует, это настроит ее против меня, а не расположит в мою пользу. В конце концов, я собираюсь просить ее об одолжении. Она решит, что я ее выслеживаю, и будет права. Вдруг она неправильно меня поймет, а я не успею ей все объяснить? Вдруг она закричит: «Насильник!»? Однако нельзя допустить, чтобы она растворилась в толпе. Поэтому я следую за ней на безопасном расстоянии, напоминая себе, что взрослого Эйдзи Миякэ она в лицо не знает. Она не оборачивается ни разу – а зачем? Мы проходим под строем чахлых деревьев, отряхивающих последние капли дождя. Акико Като откидывает прядку длинных волос, надевает темные очки. Подземный переход ныряет под железнодорожное полотно, выносит нас на яркий солнечный свет посреди запруженной транспортом и людьми Ясукуни-дори, с рядами бистро и магазинов мобильной связи, из которых рвутся гитарные риффы. В реальной жизни не так просто кого-то преследовать. Больно ударяю лодыжку о чей-то велосипед. Промытая дождем солнечная линза утюжит улицу паровым утюгом. Липкий пот намертво приклеивает футболку к коже. Акико Като проходит мимо магазина с девяносто девятью сортами мороженого и сворачивает на боковую улицу. Иду за ней, продираясь сквозь джунгли женщин у входа в бутик. Никакого солнца, мусорные баки на колесиках, пожарные лестницы. Декорации к фильму про Чикаго. Она останавливается перед каким-то кинотеатром и оборачивается, проверяя, нет ли за ней слежки, – я ускоряю шаг, делаю вид, что ужасно тороплюсь. Отвожу глаза, низко надвигаю бейсболку, пряча лицо. Беглым шагом возвращаюсь обратно, но она уже скрылась в кинотеатре «Ганимед». Это место видало лучшие дни. Сегодня здесь показывают фильм «Паноптикум». Афиша – ряд кричащих матрешек – ни о чем мне не говорит. Задумываюсь. Хочется курить, но сигареты остались в кафе «Юпитер», так что обхожусь шипучим леденцом. Фильм начинается через десять минут. Пытаюсь войти, тяну дверь на себя, вместо того чтобы толкнуть. Пустынный вестибюль устлан психоделическим ковром. Не заметив ступеньки, спотыкаюсь и чуть не подворачиваю ногу. Обшарпанный шик, запах отсыревшей штукатурки. Унылая люстра струит коричневатый свет. Женщина в кассе с явным раздражением откладывает пяльцы:

– Да?

– Это, э-э, кинотеатр?

– Нет. Это линкор «Ямато»[24].

– Я зритель.

– Рада за вас.

– Э-э. А фильм… Он, э-э, о чем?

Она продевает нитку в игольное ушко.

– А что, у меня на столе стоит табличка: «Здесь продается краткое содержание»?

– Я только…

Она вздыхает, будто ей приходится иметь дело с недоумком.

– Так стоит на столе табличка: «Здесь продается краткое содержание»?

– Нет.

– А почему, скажите на милость, ее нет?

Так бы и пристрелил эту язву, но «Вальтер ПК» остался в прошлой фантазии. Можно уйти, но я точно знаю, что Акико Като где-то здесь, в этом здании.

– Один билет, пожалуйста.

– Тысяча иен.

На сегодня бюджет исчерпан. Она вручает мне лотерейный билет. Там и сям валяются куски штукатурки. По справедливости, это заведение должно было прекратить свое существование не один десяток лет назад. Она возвращается к вышиванию, поручив меня нежным заботам надписи, гласящей:

ВХОД В ЗАЛ – ДИРЕКЦИЯ НЕ НЕСЕТ

ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА НЕСЧАСТНЫЕ

СЛУЧАИ НА ЛЕСТНИЦЕ

Лестница уходит вниз круто, почти отвесно. На блестящих стенах висят афиши фильмов. Ни один мне не знаком. Каждый пролет кажется последним, но всякий раз я обманываюсь. В случае пожара зрителей любезно просят спокойно обугливаться. Похоже, становится теплее? Внезапно лестница кончается. Пахнет горьким миндалем. Путь мне преграждает женщина с обритой головой в пятнах синяков, будто после химиотерапии. Глазницы – две бездны. Я хмыкаю. Она не двигается. Пытаюсь протиснуться мимо, но ее рука вздымается, преграждая путь. Указательный палец сросся со средним, а безымянный – с мизинцем, как свиное копытце. Я стараюсь не глазеть. Она берет у меня билет, разрывает на клочки.

– Попкорн?

– Спасибо, обойдусь.

– Вы не любите попкорн?

– Никогда об этом не задумывался.

Она осмысливает мое заявление.

– Так вы отказываетесь признать, что не любите попкорн?

– Попкорн не относится к вещам, которые я люблю или не люблю.

– И зачем вы со мной в эти игры играете?

– Я ни во что не играю. Я только что плотно пообедал. Я не голоден.

– Терпеть не могу, когда лгут.

– Вы, должно быть, меня с кем-то спутали.

Она качает головой:

– Случайные люди в такую глубь не забираются.

– Ладно, ладно, я возьму попкорн.

– Невозможно. Его нет.

Я чего-то не понимаю.

– Тогда зачем вы мне его предлагали?

– У вас что-то с памятью. Я ничего вам не предлагала. Вы будете смотреть фильм или нет?

– Да. – Все это начинает меня раздражать. – Буду.

– Тогда зачем вы меня отвлекаете? – Она приподнимает занавес.

В зале с покатым полом ровно три человека. В переднем ряду Акико Като. Рядом с ней – какой-то мужчина. Внизу, в дальнем проходе, в инвалидном кресле сидит третий – судя по всему, покойник: шея закинута назад, будто свернута, челюсть отвисла, голова болтается; он совершенно неподвижен. Его взгляд устремлен в ночное небо, нарисованное на потолке кинозала. Я крадусь по центральному проходу, надеясь подобраться к парочке поближе и подслушать разговор. В проекционной что-то грохает. Приседаю на корточки, прячусь. То ли выстрел, то ли неумело открытый пакет картофельных чипсов. Ни Акико Като, ни ее спутник не оборачиваются – подкрадываюсь поближе, останавливаюсь в паре рядов позади. Свет гаснет, поднимается занавес, открывая прямоугольник бликующего света. Реклама курсов вождения – то ли очень старая, то ли на курсы принимают только тех, кто одет и причесан под семидесятые. Саундтреком служит песня «Y.M.C.A»[25]. Следующий рекламный ролик – пластический хирург по имени Аполлон Сигэнобо дарит вечные улыбки всем своим клиентам. Поют о лицевой коррекции. В кинотеатре Кагосимы мне нравится смотреть анонсы «Скоро на экране» – это избавляет от необходимости смотреть саму картину, – но здесь их не показывают. Титановый голос объявляет о начале фильма «Паноптикум» – режиссер, имя которого невозможно произнести, удостоен награды на кинофестивале в городе неизвестно на каком континенте. Ни титров, ни музыки. Сразу действие.

В черно-белом зимнем городе сквозь толпу пробирается автобус. Усталый пассажир, человек средних лет, смотрит в окно на деловито падающий снег, на разносчиков газет военного времени, на полицейских, избивающих спекулянта, на голодные лица в пустых магазинах, на обгоревший остов моста. Выходя, человек спрашивает у водителя дорогу – и получает в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Человек идет вдоль стены, пытаясь найти дверь. Вокруг воронки от бомб, поломанные вещи, одичавшие собаки. Развалины круглого здания, где косматый безумец разговаривает с костром. Наконец человек находит деревянную дверь, наклоняется и стучит. Ответа нет. Из каменной кладки торчит обрывок провода, к нему привязана консервная банка. Человек произносит в нее:

– Есть тут кто-нибудь?

Субтитры на японском, сам же язык шипящий, хлюпающий, трескучий.

– Я доктор Полонски. Начальник тюрьмы Бентам ждет меня.

Он прикладывает консервную банку к уху и слышит что-то вроде криков тонущих моряков. Дверь открывается сама собой, за ней продуваемый ветром двор. Пригнувшись, доктор входит. Ветер разносит странное напевное эхо.

– Жаблинг, к вашим услугам, доктор. – Человечек очень маленького роста распрямляет согнутую в поклоне спину, и доктор отшатывается. – Сюда, пожалуйста.

Под ногами скрипит снег. Напевы кружат, стихают и снова начинаются. На поясном ремне Жаблинга позвякивают ключи. Лабиринт тюремных коридоров; надзиратели играют в карты.

– Вот мы и пришли, – хрипит Жаблинг.

Доктор холодно кивает, стучит и входит в обшарпанный кабинет.

– Доктор! – Начальник тюрьмы дряхл и пьян вдрабадан. – Присаживайтесь, прошу вас.

– Спасибо.

Доктор Полонски ступает осторожно – половицы голые, половина из них выломана. Он садится на стул, который размером больше подошел бы школьнику. Начальник тюрьмы фотографирует земляной орех в высоком стакане с жидкостью.

– Я пишу трактат, посвященный поведению закусок в бренди с содовой, – объясняет начальник тюрьмы.

– Вот как?

Начальник тюрьмы сверяется с секундомером.

– Что будете пить, док?

– Спасибо. На работе не пью.

Начальник тюрьмы выливает последнюю каплю из бутылки бренди в яичную рюмку и швыряет бутылку в дыру между половицами. Отдаленный вскрик и звон.

– Ваше здоровье! – Начальник тюрьмы махом опустошает рюмку. – Дорогой доктор, если позволите, я буду резать крякву-матку. То есть правду-матку. Наш доктор Кениг умер от чахотки перед Рождеством, а из-за войны на Востоке нам пока не прислали никого взамен. В военное время тюрьмы не представляют первостепенной важности, в них сажают только политических. А у нас были такие планы! Утопия. Идеальная тюрьма, где повышают умственные способности заключенных, чтобы они давали волю своему воображению и обретали в нем свободу. Чтобы…

– Мистер Бентам, – прерывает его доктор Полонски. – А в чем же правда-матка?

– Правда в том, – начальник тюрьмы подается вперед, – что у нас проблемы с Воорманом.

Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой.

– Воорман – ваш заключенный?

– Именно так, доктор. Воорман – заключенный, который утверждает, что он Бог.

– Бог.

– Ну, как говорится, каждому свое, но он убедил все население тюрьмы в своей бредовой идее. Мы его изолировали, а что толку? Слышали пение? Это псалом Воормана. Я боюсь беспорядков, доктор. А то и бунта.

– Я понимаю, вы в трудном положении, но как…

– Я прошу вас обследовать Воормана. Выяснить, симулирует он сумасшествие или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он клинически ненормален, я отошлю его в психушку, и мы разойдемся по домам пить чай с пирожными.

– За какое преступление осудили Воормана?

Начальник Бентам пожимает плечами:

– Прошлой зимой все личные дела заключенных пошли на растопку.