Школа Гайдар Аркадий

Мы ржем.

– А знаете, есть бабы, у которых во рту триппер, – говорит Зеня.

– Как это? – спрашивает Щура.

– А вот так. Это у тебя такая жена будет.

Все хохочут.

– А вот и нет. У меня жена будет еще лучше, чем у тебя.

– А ты, Щурик, знаешь, что если я тебе ебну, то ты не подымешься?

– Ну а если я тебе, ты тоже не подымешься.

Пацаны ржут, а Крюк ехидно кривится и орет:

– Прикиньте – обосрали Зеню, обосрали! Я б не потерпел!

– Ладно, простим на первый раз, – говорит Зеня.

Он мог бы постелить хилого Щуру как нечего делать. Но Зеня сегодня добрый, так что Щуре повезло.

Дымят трубы завода Куйбышева. Солнце садится за холмы, прямо над Буйницким училом – Крюк там учится на тракториста. Я спрашиваю у него:

– Ну, что, Крюк, возьмут тебя в Венгрию или нет?

– Ясный пень, возьмут.

Зеня подкалывает Крюка:

– Это ты только говоришь. Не возьмут тебя.

– Возьмут. Я нормально учусь, без двоек, и поведение у меня нормальное. И мастаков еще ни разу не стелил. Кабан в том году съездил – и я поеду.

– Да, Кабан нормально съездил. По сколько им бабок давали?

– А я не помню. Там эти, как их?.. Форинты. Кабан говорил, он еще у крестьян денег забрал, поэтому и привез столько всего – и джинсы «супер-пэррис», и кроссы «адидас», и матке своей шмотки, и сеструхе. Говорил – в поезде, когда домой ехали, пошли с пацанами крестьян трясти на пиво – в поезде вагон-ресторан, все цивильно. Ну и если везут что нормальное, то чтоб тоже забрать. Только нормального ни хуя не нашли. Говорит – открываю чемодан, а там одни конфеты и шоколадки, бля.

– Кабан рассказывал – в Венгрии в магазинах все есть, и водка разная и жратва любая, колбаса там, и шмотки – бери не хочу, – говорит Щура. – А я в том году буду в мореходку поступать, в Астрахани, чтоб в загранку ходить.

– А учило?

– В жопе я видел это учило. Что я – слесарем буду работать? Пацаны говорили – после мореходки сначала год у нас по морю плаваешь, потом – в загранку. Шмоток привезу, маг японский.

– Раскатал ты гриб, Щура – просто пиздец, – говорит Куля. – Грибозакаточную машину дать? Ты хоть это учило закончи. В мореходку ему, бля.

Родоки вытянули меня на дачу – я там не был с того года. Они ныли, чтоб ездил помогать, а я уперся: вам это надо – вы и ездите. Сейчас вот съезжу один раз, чтоб потом меньше ныли – тем более, что на Рабочем сейчас делать особо нечего. Батон и Крюк поехали в деревню, один только Йоган остался, но на районе его никогда нет, все время в центрах – видно, кентуется с бабами со своего учила.

Ждем с батькой и мамашей троллейбус – ехать на вокзал. Не хочу, чтоб меня увидели пацаны – с родоками несолидно. Но на остановке – никого: рано, только восемь часов, все пацаны еще дрыхнут.

Троллейбус тоже пустой. Мамаша садится с батькой, а я напротив.

– Правильно сделал, Сережа, что поехал, – базарит батька. – И так никуда вместе не ходим, а мы ж семья все-таки. Нам надо почаще вместе бывать, правда, Любаша?

Мамаша кивает, хотя она, скорее всего, вообще не слушала батьку. Она его никогда не слушает.

– Заодно искупаешься – там же такое озеро великолепное, помнишь, сын? – продолжает батька. – Там я тебя и плавать научил, когда тебе восемь лет было. Вообще, там такие места замечательные – просто сказка. Были бы деньги – могли бы поставить нормальный домик, чтобы не только переодеться было где, а еще и отдохнуть, шашлычки там…

– С тобой у нас никогда не будет денег, – говорит мамаша. – А мечтать можешь сколько угодно. Это бесплатно.

На вокзале толпа дачников ждет электричку. Ее подают, и все кидаются на штурм. Мамаша первой заскакивает в вагон и занимает нам с батькой места. Напротив садится баба – лет шестнадцать – со своей мамашей. Она красивая и одета ничего: в белых штанах и белой кофте, хоть и едет, скорее всего, тоже на дачу. Были б они нашими соседями – я б зазнакомился, пока мамаша с батькой ковыряются в земле. Пошли бы вместе покупаться, а потом куда-нибудь на сеновал…

У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.

Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет.

Мы выходим на станции Друть, а они остаются.

Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы – деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами. Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.

Переодеваемся в «рабочую» одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.

После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них – выглядят они херово, хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов – руки худые, белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и плавки – на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что нас тут никто особо не видит – мне стыдно, что у меня такие родоки.

– Займись луком, Сережа, – говорит мамаша. – Это попроще будет.

Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда больше не поеду – ненавижу эту сраную дачу.

Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца – они не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и на белке остаются отпечатки.

Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка – это, конечно, ерунда, но сколько б он не выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится. Хочется попросить у него глоток, но при мамаше – западло.

На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать, и они скажут: пошли купаться.

Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро – покупаться и смыть грязь.

До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в «рабочих» шмотках.

В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при родоках к ним особо не подкатишь.

Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше – закрытый черный купальник года семидесятого, когда они с батькой один единственный раз ездили на юг. А после того она только в этой луже и купалась, ну, еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был малый. Батька – в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня плавки новые, югославские – красные с белыми полосками.

Я заплываю далеко, мамаша орет:

– Сережа, плыви назад.

Притворяюсь, что не слышу, плыву еще метров тридцать, потом поворачиваю. Батька с мамашей уже на берегу. Мы обсыхаем, идем на свой участок переодеться – и на станцию.

В электричке – давка, сесть негде. Всю дорогу стоим, держимся за железные ручки на сиденьях.

На остановке на вокзале стоит Кот, знакомый пацан с Рабочего – учится в двадцать восьмой школе. Я подваливаю, здороваюсь, и мы базарим с ним всю дорогу до Рабочего, типа я с ним еду, а не со своими родоками.

Сидим с Йоганом на остановке. Я спрашиваю:

– Что тебя никогда на Рабочем не видно? Все со своими бабами с учила? Ты там, видно, уже полгруппы отымел.

– А тебе что – завидно, да?

– Ничего мне не завидно.

– А что тогда? Могу дать телефон бабы, чтоб не завидовал. Ничего такая.

– С твоего учила?

– Не, эта не с моего. В школе учится, в десятый перешла. На Мир-2 живет. Сводишь ее в кино, потом отдерешь. – Йоган лыбится. – Есть на чем записать?

– Не-а.

– И ручки нет?

– Нет.

– Спичкой нацарапай на коробке.

Я достаю из коробка спичку.

– Пиши. Шесть-двадцать четыре – двадцать пять. Зовут Лена.

– И что ей сказать? Что ты дал телефон?

– Ты что, охуел? Так никто не говорит. Скажи, знакомый один дал телефон, а кто – просил не говорить. Не с Рабочего пацан.

– А если про тебя спросит – знаю или нет? Я ж ей скажу, что сам с Рабочего.

– Скажи – знаю, но так, наглядно.

Вечером звоню ей из автомата на Рабочем. Стекла в будке выбиты, а на телефоне нацарапаны кликухи и телефоны баб и пацанов. В соседней будке – никого, и хорошо: ненавижу, когда какой-нибудь урод слушает разговор, особенно с бабой. Набираю номер. Гудок, второй. Берут трубку, двушка проваливается.

– Алло. Лену можно к телефону?

– Это Лена. А кто говорит?

– Сергей.

– Что за Сергей?

– Ну, меня зовут Сергей. Хочу с тобой познакомиться.

– А кто тебе дал мой телефон?

– Так, один пацан с Юбилейного.

– Я вообще-то там никого не знаю…

– Ну, а телефон вот дали. Ну так что, познакомимся?

– Не знаю. Вообще, можно.

– Давай тогда встретимся где-нибудь в центре. Завтра, а?

– А завтра у нас что – суббота? Ну давай. Около «Октября».

– Во сколько?

– В семь.

– Хорошо.

– А как я тебя узнаю? Как ты будешь одет?

– Черные штаны и синяя рубашка с коротким рукавом.

– А роста ты какого?

– Так, среднего. Метр семьдесят шесть. А ты в чем будешь?

– Я еще не знаю – как настроение. Но я сама к тебе подойду. Все, пока.

– Пока.

Вешаю трубку. Рядом с будкой – Коля-забулдон в грязной майке «Москва-80», на плече наколота русалка. Я не видел, когда он подвалил.

– Что, стрелку забивал по телефону?

– Ага.

– Неправильно делаешь. Во-первых, никогда не надо у бабы спрашивать, где ей удобно и когда. Ты сам предлагаешь, понял? Если баба говорит «нет», то пошла на хер, звонишь другой. И еще, это самое… Скажи, как будешь одет, а сам оденься по-другому. Чтобы если уродина, то вообще не подходить.

– А если и она оденется по-другому?

– Вряд ли. Баба если идет на стрелку, то это тебе не просто так. Значит – манда зачесалась. – Коля гогочет.

– Ладно, спасибо за совет. Я пошел.

– Слушай, это самое… Подкинь мелочи, а то сижу на нуле. А?

Я лезу в карман, вытаскиваю, не глядя, несколько желтяков и «двадцарик» и даю Коле.

– Спасибо, браток. И смотри там, чтоб стрелка – все путем, чтоб с первого раза пару палок кинуть.

– Ага.

Стою у «Октября». В черных штанах и синей рубашке, как сказал. В других шмотках она меня не узнает и не подойдет. А кроме того, у меня других и нет нормальных.

Штаны я пошил в восьмом классе. Долго шарил по магазинам, искал материал – все не было ничего солидного. Потом увидел в ГУМе один ничего, взял метр-двадцать и отнес в «Силуэт», а не в ателье на Рабочем – чтоб хорошо пошили. Сказал, чтоб сделали «клеши», 26 сантиметров внизу – тогда на районе все пацаны ходили в «клешах». А потом, когда «клеши» немодные стали, отдал штаны в наше ателье и ушил. Но носил мало: они у меня выходные, одевал только на дискотеки. Рубашку мне мамаша недавно купила – давали в промтоварном на Рабочем, с угла магазина. В промтоварный если что и привозят нормальное, то дают всегда с угла, и сразу очередь. А туфли венгерские я сам купил весной. Мне мамаша дала денег – типа, ко дню рождения – и я пошел перед УПК в «Товары для мужчин». А там только привезли импортные туфли – три вида, и я взял одни за сорок пять рублей.

Уже десять минут восьмого, а ее нет. Ей тут идти пять минут с Мир-2. Я вон с Рабочего приехал – и не опоздал, даже раньше на десять минут.

Смотрю на каждую бабу: а вдруг – она? Но ко всем бабам кто-то подходит: или пацаны, или другие бабы, и если баба классная, то жалко, что не она, а если чмошная, то и хорошо.

Пятнадцать минут. Все, хватит стоять, не придет она. Иду к автомату звонить. Трубку берет старая баба – видно, мамаша.

– Алло, Лену можно?

– Да, сейчас.

Слышно, как она орет: «Ленка! Иди, это тебя».

– Алло.

– Привет, это Сергей. Помнишь меня – мы договаривались сегодня в семь около «Октября»?

– А… Понимаешь, мы поздно с дачи приехали…

– Ну, вообще-то, еще не так поздно.

– Да, но я устала…

– Давай тогда я сам подойду к твоему дому.

– Ну, давай… Это дом рядом со «Спорттоварами». Пятиэтажка. Крайний подъезд со стороны «Спорттоваров». Я выйду из подъезда.

– Хорошо.

Подхожу к ее дому. У крайнего подъезда сидят на скамейке старухи. Я спрашиваю:

– А в этом подъезде девушка Лена на каком этаже живет?

– На пятом. – Старухи лыбятся, вроде как им за счастье помочь пацану. Типа, потом не будут обсерать меня и ее.

– Спасибо.

Захожу в подъезд – он такой, как и наш: по три квартиры на площадке, только между этажами – выступы под окнами, и на них можно сидеть. Сажусь на выступ между четвертым и пятым и жду.

Открывается дверь – квартира номер пятнадцать. Выходит баба – довольно высокая, в длиной юбке и серой кофте. Нормального, в общем, вида: не супер, но и не чмошная.

– Привет, ты Лена?

– Да. А ты, значит, Сергей. Как ты узнал, что я на пятом живу?

– Бабки внизу сказали.

– А…

Стоим на площадке. Пахнет жареным салом. В какой-то квартире баба орет:

– Ты что, совсем дурак? Смотреть надо, что делаешь.

Ленка говорит:

– Давай уже никуда не пойдем, просто посидим здесь, а? Я устала на даче.

– Ну давай. Что, любишь на дачу ездить?

– Терпеть не могу. Но приходится – родителям помогать.

– Меня мои родоки тоже заставляли, но я сказал – не поеду, и не езжу.

Она садится на выступ рядом со мной.

Надо что-то сказать или спросить, а что сказать, не знаю. Задаю мудацкий вопрос: