Школа Гайдар Аркадий

– Зачем она вам? – спрашивает Йоган.

– А как ты думаешь? – говорит Куля и смотрит на Зеню. Оба лахают – они уже хорошо датые. – Не малый пацан, можешь и догадаться.

– Вы что, ее ебать собрались?

– А что с ней еще делать? Попробуем – может в рот возьмет.

– Не, пацаны. Это как-то… Ну, не знаю, бля…

– А что тут такого? Баба как баба. Да, Зеня?

Наташа смотрит на нас, крутит головой.

Куля тянет ее к дивану.

– Да кинь ты свое говно, у тебя там что, золото, бля? – Он забирает Наташину сумку. – Зеня, погляди.

Зеня берет сумку, заглядывает внутрь, вытаскивает сухие ветки, траву и два пустых пакета от молока.

– Я хуею.

– А что ты думал? А вы еще ее ебать собрались. Пустите ее, пусть идет домой. Вам что, нормальных баб мало? – Йоган кривит рожу.

– Нормальных уже всех переебли. Щас можно и таких. Да, Наташа?

Наташа дебильно лыбится, ворочает головой.

Зеня спускает штаны и трусы, берет Наташу за шею и наклоняет к себе.

– Наташа, пососи мне.

Наташа отворачивается. Изо рта у нее текут слюни.

– Кому сказал – пососи, а то щас уебу. Больно-больно. – Зеня несильно бьет ее по спине. – Вот так, только сильно.

– Кинь дурное, Зеня, – говорит Йоган. – Думаешь, она знает, как сосут? Она, может, вообще раньше хуя не видела.

Куля подходит к Зене.

– Йоган правильно говорит – ты ее бей, не бей – она дурная, ничего не будет. Давай ее просто выебем.

– А тебе не противно будет?

– Нет, не противно. У меня гондоны есть. – Куля достает из кармана пачку гондонов по четыре копейки – такие продаются в нашей аптеке.

Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа. Наташа мычит.

– Тихо ты, не ной.

Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и засаживает. Она орет.

– Тихо ты, не кричи.

Куля ебет ее долго, минут, может десять. Наташа начинает задыхаться, выть – совсем, как бабы в порнофильмах.

– Вот это да! – хохочет Зеня. – А хули ты все не можешь спустить? Водяры много выпил, да?

Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней минуты еще две, потом слезает.

– Ну что, спустил?

– А как ты думал. На гондон.

– Пацаны говорили – Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.

– А что ты думал – в жопе всегда говно.

– Йоган, пошли отсюда, – говорю я.

Мы с ним поднимаемся.

– Вы что, не будете? – спрашивает Куля.

– Не-а.

Мы выходим.

– Пацаны вообще охуели, – говорит Йоган на улице. – Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.

– Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.

После обеда идем с Медведем на склад – получать материалы. Склад далеко – за всеми цехами, около ограды.

Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.

– Привет, Медведь! – орет он и притормаживает.

– Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада – как на такси, а?

– Не могу – не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.

– Ладно, катись дальше.

Впереди нас идут кладовщицы – молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной – толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.

– Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит – к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь – но это я так, не в обиду, понял?

– Понял, не дурак.

Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я – от его сигареты.

– А знаешь, студент – я тебе даже завидую. Все бабы – твои, выбирай любую. Одна прокинула – сразу можешь с другой, правильно?

– Ты тоже можешь.

– Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что жонка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?

– Не знаю.

– Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки – это я понимаю.

Курю на крыльце двадцать третей школы. Я здесь на военных сборах – с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь – классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.

Днем – маршируем, разбираем и собираем «калаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол – чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже – там парты убрали и приволокли железные кровати.

Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы – с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.

Я здесь один со всего класса. Антонов и «Сухие» крутанулись: взяли справки, типа больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти – деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи – никто за район не лазит. Есть там один такой – Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того – отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк – он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.

Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету – видно, пошел в туалет. Они орут, лахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы – совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?

– Можешь тоже посцать, Бурый, – говорит Жура и лыбится.

– Неохота.

– Ну, не хотицца, как хотицца.

– Идет! – орет Куцый – он стоит на шухере.

Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.

Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда – свинячья. На нем облезлое трико – он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах не разу не видел.

Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.

– Что это воняет? – говорит Жура. – А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?

Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет, как резанный. Заходит их военрук.

– Что здесь такое?

– Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, – говорит Жура.

Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.

Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.

– Как мы, классно Рахита обработали, а?

– Ну да.

– А ты знал, что он сын нашего директора?

– Кто, Рахит?

– Ага.

– Не-а, не знал.

– Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что жопа Рахиту. Он такой вообще – самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось – будем Рахита мучить.

– А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?

– Значит, не захотел.

– А на хера?

– Не знаю. Хочет, чтоб был, как все. – Жура лахает. – Сам он вообще не такой, как Рахит – здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправит, не станет отмазывать.

– Ну, там ему точно будет жопа.

Сборы кончились, я – дома. Родоки свалили на дачу – они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, – Голландия-СССР.

На качелях – две малые девки. Одну я знаю – она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома – может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта – ничего, груди уже есть, и не абы-какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.

Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:

– Ну вот – опять ты за свое. Говори тебе, не говори – никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове чеши.

Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.

– Ты што наделау, Андруша? – Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой – ее бьет мужик, Андреев отчим. – Падажди, я щас.

Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках – вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами – вот, типа, до чего водка доводит.

В тридцать восьмой, у Васи Маненка – гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики – в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:

Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.

Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.

Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.

– Я тебе сказал – рот закрой.

– Купил бы лучше чернила…

– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.

– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.

Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.

Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.

Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.

За два часа выпиваем и выжираем все, что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.

Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.

Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.

Подходим к школе. На заднем крыльце курит «беломорину» сторож – Костя-Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.

– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.

Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.

Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.

– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.

– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.

Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-ляп, – и через пять минут домика нету.

– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.

– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?

– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, – предлагает Йоган.

– На хуя?

– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.

– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Только надо поделиться – чтоб не все в один подъезд.

Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.

После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.

Около овощного встречаю Йогана. Он говорит:

– Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.

– А кто дома?

– Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.

Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки – минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой – это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:

– А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице – далеко переться.

– Я зимой сру под домом.

– А не холодно?

– Да нет, уже привык.

– А мамаша, тетка?

– Они тоже.

– А кто потом говно убирает?

– Мамаша.

Дом у Йогана – задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.

Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю – она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.

Только выпиваем по первой – на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая – может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги – распухшие, синие.

– Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. – Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.

– Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.

– Ладно, сиди.

Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:

– А мне?

– Ты уже свое выпила, хватит.

– Ну, трыццать капель, а?

– Ладно.

Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.

– Ну, за усе добрае, – говорит она.

Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом.

За стеной что-то шебуршит.

– А ебут тваю мать няхай, – ругается мамаша. – Дурница праснулася.

В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд – было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета – как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:

– Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не завете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.

– Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, – говорит мамаша.

– А потом усерется, как тогда, да?

– Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.

Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд – они ее что, не кормят вообще?

Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток – мне, себе и мамаше. Выпиваем.

– Хлопцы, во што я вам скажу, – говорит мамаша. – Водка – гауно. Ня надо спивацца. – Тетка громко мычит. – Не, прауда. Водка – гадасть.

– Слушай, перестань, – говорит Йоган.

– Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што – хрэн табе, матка. А як што скажу – рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать – не хачу, а як пить, дык давай.

– Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам?

– А ты мне не указывай, каго куды сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир.

Она начинает плакать.

– Ва усех – как у людей. А у мяне? Работать – не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа – уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая – я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау – пить няльзя, увесь адекалон папили, и усе правители гэтыя – гады. Хрущоу быу, так сделау: што рубль – то стала десять капеек. Карочэ – адно гауно.

– Ладно, перестань.

– Што ты мне перестань? Ня нада мне эта перестань. Вы во где у мяне усе, поняу?

Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится.

Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим.

Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе – на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше – по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.

Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.

Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.

Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе – она вскакивает и кидается на Крюка. Псина – мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.

– Не хуй было гавкать на дядю.

Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой – пасуются, бьют по воротам.

У половины нет спортивной формы – сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо – я в спортивных штанах за девятнадцать-семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол.

Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу. Мы проигрываем Подсобному – 10–12. Все из-за Щуры – коряво стоял на воротах, пропустил халявные «банки».

После игры раздеваемся – и в Днепр, купаться. Вот это – самое то! Распарившийся, потный, грязный – и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр – его тут нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то «не стоит» на это дело. Мы только смотрим на них, машем руками и плывем назад.

Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа – на таких возят по Днепру песок. Мы с Крюком подплываем и залезаем на нее. Баржа засыпана мусором – пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет.

– Сечешь? – говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. – Кого-то ебали.

Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в бутылках, и пацаны уже повылазили из воды.

– Быстрей! – орет Крюк. – Выпьют все, нам не оставят.

Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили полбутылки на двоих – мало, но хоть что-то.

Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом – пива. Еще б бабу сюда – и все, больше ничего не надо.

После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы.

Зеня базарит:

– Классно, бля. Вот если б еще наши у голландцев выиграли…

– Во губу раскатал, – говорит Крюк. – Хорошо, что хоть второе место, не вылетели из группы.

– А прикинь, если б первое? Чемпионы Европы, хуе-мое…

– Репа продает свою «Яву» за пятьсот, – говорит Щура. – Вот были бы деньги…

– А если бы у моей бабушки был хуй, она была бы дедушкой! – выкрикивает Крюк, и мы все ржем.

– Не пиздеть была команда! – орет Зеня. – Слушайте лучше анекдот. Короче, приходит мужик к парикмахеру, садится. Парикмахер смотрит и говорит: Ну у вас и шея. – Пивко сосу. – Ты хоть хуй соси, а шею мыть надо.

Мы опять ржем.

– Вы еще ходите фанатеть за «Днепр»? – спрашивает Зеня у нас с Крюком.

– Не-а, давно уже не ходим, – говорит Крюк. – Что там интересного – орать целую игру, как дурные.

– А может, это вы только так говорите? Может, вам Пионеры пиздюлей насовали, и вы теперь сцыте фанатеть?

– Пошел ты.

Бабы на том берегу складывают свою постилку, одевают халаты – собираются уходить.

– Протянуть бы коз, а? – Зеня смотрит на баб, поднимается и орет им:

– Девочки, плывите к нам! Мы вам за щеку дадим!