Жребий Салема Кинг Стивен
– Да.
Он кивнул:
– Тогда вы должны меня понять. Я жил здесь ребенком, и Салемс-Лот меня очаровал. Теперь, когда я вернулся, я боюсь, что все изменилось.
– Да нет. Здесь ничего не меняется, – сказала она. – Почти ничего.
– Я когда-то играл в войну с детьми Гарденеров на болоте. Мы были пиратами, а в парке устраивали прятки и штурм крепости. После того, как я отсюда уехал, нам с матерью приходилось туго. Она покончила с собой, когда мне было четырнадцать, но еще до того мое детство кончилось. А все хорошее, что в нем было, осталось здесь. И оно все еще здесь – так мне кажется… Город ведь совсем не изменился. Смотреть на Джойнтнер-авеню – все равно, что смотреть на свое детство через тонкий слой льда, какой бывает в ноябре на замерзшей воде. Оно такое неясное, и некоторых вещей уже не разглядеть, но оно все еще здесь.
Он остановился в удивлении. Что-то он разговорился.
– Вы говорите, как по-писаному, – сказала она с благоговейным удивлением.
Он рассмеялся:
– Раньше я никогда не говорил ничего подобного.
– А что вы делали, когда ваша мать… когда она умерла?
– Пробивал лед, – кратко сказал он. – Ешьте мороженое.
Она послушно взяла ложку.
– Что-то все же изменилось, – сказала она через некоторое время. – Мистер Спенсер умер. Вы его помните?
– Конечно. Каждую среду тетя Синди ходила со мной за покупками к Кроссену и отпускала меня сюда попить имбирного пива – настоящего, рочестерского. Она всякий раз давала мне пятицентовик, завернутый в платок.
– А при мне оно стоило уже десять. А помните, что он всегда говорил?
Бен согнулся, скрючил руку в клешню и скривил губы.
– Пузырь, – прошептал он зловеще. – Ты загубишь себе пузырь этим пивом, приятель.
Ее смех взлетел к медленно вращающемуся над их головами вентилятору. Мисс Кугэн посмотрела на них с неудовольствием.
– Как похоже! Только меня он называл «красотка».
Они с восторгом глядели друг на друга.
– Не хотите ли сходить вечером в кино? – спросил он.
– С удовольствием.
– А где ближайший кинотеатр?
Она фыркнула:
– Конечно, в Портленде. Там, где фойе украшено бессмертными полотнами Сьюзен Нортон.
– А какие фильмы вы любите?
– Захватывающие, с погонями.
– Чудесно. Вы помните «Нордику»? Она была прямо в городе.
– Конечно, но ее закрыли в 68-м. Я туда ходила в школе. Когда фильмы были плохими, мы бросали в экран бумажки от попкорна, а они почти всегда были плохими. – Она опять фыркнула.
– Они всегда крутили старые сериалы, – сказал Бен. – «Человек-ракета», «Возвращение Человека-ракеты», «Крэш Каллагэн и бог смерти».
– При мне показывали то же самое.
– А что случилось потом?
– Теперь там офис Ларри Крокетта, – сказала она. – Я думаю, это из-за нового кинотеатра в Камберленде и еще из-за телевидения.
Оба немного помолчали, думая о своем. Часы на стене показывали 10.45.
Они хором произнесли: «А помните…» – посмотрели друг на друга, и на этот раз на звук их смеха обернулись не только мисс Кугэн, но и мистер Лабри.
Беседа продолжалась еще минут пятнадцать, пока Сьюзен не сказала с сожалением, что ей пора, но, конечно же, она к семи тридцати соберется в кино. Расставаясь, они оба думали о невероятных совпадениях в их жизни.
Бен побрел по Джойнтнер-авеню, остановившись на углу Брок-стрит, чтобы взглянуть еще раз на дом Марстенов. Он снова вспомнил пожар 51-го и подумал: «Может, было бы лучше, если бы он сгорел».
3
Нолли Гарденер вышел из муниципального здания и стал рядом с Перкинсом Гиллспаем как раз в тот момент, когда Бен и Сьюзен зашли к Спенсеру. Перкинс курил «Пэлл-Мэлл» и чистил свои желтые ногти складным ножом.
– Это тот писатель, да? – спросил Нолли.
– Ну.
– А с ним кто, Сьюзи Нортон?
– Ну.
– Хм, интересно, – сказал Нолли, поправляя ремень. На груди его горделиво блестела полицейская звезда. Он специально заказывал ее по почте, поскольку город не мог обеспечить свою полицию знаками отличия. У Перкинса тоже была звезда, но он держал ее в сумке, чего Нолли никогда не понимал. Конечно, все в Лоте знали констебля в лицо, но была и такая вещь, как традиции. Была такая вещь, как ответственность. Об этих вещах представитель власти обязан думать. Нолли, например, о них думал, хоть и был только младшим полицейским на полставки.
Нож Перкинса соскользнул и порезал ему палец.
– Дерьмо, – беззлобно выругался констебль.
– Как ты думаешь, он правда писатель?
– Конечно. У нас в библиотеке есть три его книги.
– Документальные или художественные?
– Художественные. – Перкинс сложил нож и вздохнул.
– Флойду Тиббитсу не понравится, что кто-то гуляет с его девчонкой.
– Они же не женаты, – сказал Перкинс. – И ей уже больше восемнадцати.
– Флойду все равно не понравится.
– Флойд может насрать себе в шляпу, – сказал Перкинс, туша окурок о ступеньку. После этого он достал из кармана спичечный коробок, спрятал туда окурок и убрал коробок назад.
– А где этот писатель живет?
– У Евы, – сказал Перкинс, изучая порезанный палец. – Он каждый день ходит смотреть на дом Марстенов. С очень странным лицом.
– Странным? Что это значит?
– Ничего, просто странным. – Перкинс достал из кармана сигареты. – Еще он был у Ларри Крокетта. Хотел снять это место.
– Дом Марстенов?
– Ну.
– Он что, спятил?
– Должно быть. – Перкинс согнал муху со своей правой штанины и смотрел, как она летает вокруг. – Ларри сейчас чем-то занят. Я слышал, он продает кому-то прачечную.
– Старую?
– Ну.
– А кому она понадобилась?
– Не знаю.
– Ну ладно. – Нолли встал и опять подтянул ремень. – Пойду проедусь по городу.
– Давай, – сказал Перкинс, закуривая.
– Ты не поедешь?
– Нет, посижу тут еще немного.
– Ну, тогда до скорого.
Нолли спустился вниз, думая (уже не в первый раз), когда же Перкинс уйдет и уступит ему свое место. Какое же преступление можно раскрыть, посиживая на ступеньках муниципалитета?
Перкинс смотрел ему вслед с легким чувством облегчения.
Нол ли – хороший парень, но чересчур деятельный. Он опять достал свой нож, раскрыл его и принялся чистить ногти.
4
Джерусалемс-Лот (Судьба Иерусалима) был основан в 1765 году, за 55 лет до того, как Мэн по Миссурийскому компромиссу сделался штатом. Через двести лет годовщина этого события была отмечена фейерверком и гуляньями в городском парке; индейский костюм Дебби Форрестер загорелся от случайной искры, а шестерых парней Перкинс Гиллспай отправил в холодную за появление на людях в нетрезвом виде.
Город получил свое имя по совершенно прозаическому поводу. Одним из первых обитателей этих мест был долговязый суровый фермер по имени Чарльз Белнэп Тэннер. Он держал свиней, и одного из хряков назвал Иерусалимом. Как-то злосчастный хряк вырвался из свинарника и убежал в лес. После этого еще долгие годы Тэннер зловещим тоном предостерегал детей, когда они выходили за околицу: «Будьте осторожны! Помните о судьбе Иерусалима!» Память об этом сохранилась и дала городу название, которое не означало, по существу, ничего, кроме того, что в Америке и свинья может попасть в историю.
Главная улица, сначала именовавшаяся Портленд-Пост-роуд, была в 1896-м переименована в честь Элиаса Джойнтнера. Он шесть лет избирался в палату представителей (до самой смерти, последовавшей от сифилиса в возрасте пятидесяти восьми лет) и был единственным историческим деятелем в городе, если не считать хряка Иерусалима и Пэрл Энн Баттс, которая в 1907-м сбежала в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой.
Брок-стрит пересекала Джойнтнер-авеню в самом центре, и город на карте походил на мишень, почти круглый, кроме небольшого выступа на востоке, где граница доходила до Ройял-ривер.
Северо-западная часть была самой лесистой и возвышенной в городе. Древние пологие холмы спускались к самому городу, и на одном из них как раз и стоял дом Марстенов.
Большую часть северо-восточной стороны занимали луга – люцерна, тимофеевка и клевер. Здесь протекала Ройял-ривер, ленивая речушка, почти сравнявшаяся со своими берегами. Она текла под деревянным мостом на Брок-стрит и уходила на север, где за миллионы лет прорезала в толще гранита русло в пятьдесят футов глубиной. Дети называли это место Прыжок пьяницы из-за того, что несколько лет назад Томми Рэтбун, сводный брат Вирджа Рэтбуна, разбился там, пытаясь в пьяном виде пройти в город. Речка впадала в сильно загрязненный Андроскоггин, но сама не была грязной: единственным промышленным предприятием в Лоте была давно закрытая лесопилка. Летом часто можно было видеть рыбаков на мосту у Брок-стрит, и в Ройял никогда не переводилась рыба.
Юго-восточная часть считалась самой красивой. Во время пожара она выгорела, но там не осталось пепелищ или уродливых развалин. По обеим сторонам Гриффен-роуд земля принадлежала Чарльзу Гриффену, крупнейшему фермеру района, и со Школьного холма можно было видеть сияющую на солнце алюминиевую крышу его сарая. Вокруг были и другие фермы, но в большинстве домов жили рабочие, ездящие на работу в Портленд или Льюистон. Иногда, осенью, можно было стоять на вершине Школьного холма, вздыхать запах гари и видеть разъезжающий там и сям фургон Добровольной пожарной охраны, кажущийся сверху игрушечным. Урок 51-го не прошел для города даром.
На юго-западе находились трейлеры и все, что окружало их, словно пояс астероидов: старые, полуразбитые машины; пивные банки, грудами наваленные вдоль дорог; мусорные баки, оттуда тянуло зловонием. Дома здесь больше походили на сараи, но почти у каждого в окне торчала телевизионная антенна. Телевизоры были цветными, купленными в кредит у Гранта или Сейрса. Дворики всех этих лачуг и трейлеров были заполнены детьми, игрушками, разбитыми грузовиками, снегоходами и мотоциклами. Иногда трейлеры содержались в хорошем виде, но зачастую мало напоминали жилье, заросшие до колес одуванчиками и лебедой. У границ города, где Брок-стрит становилась Брок-роуд, находилось заведение Делла, где по пятницам играл рок-н-ролл, а по субботам устраивались танцы. Оно сгорело в 71-м, но было вскоре отстроено. Для городских ковбоев и их подружек это было любимое место, где можно посидеть, выпить пива и подраться.
Телефоны имели двух-, четырех– и шестистороннюю линии связи, поэтому люди всегда знали, откуда им звонят. Скандалы, как и во всех маленьких городках, распространялись от окраин к центру, и большинство их происходило на юго-западе, хотя и другие части спешили добавить что-нибудь в общий котел.
Город управлялся городским собранием, хотя еще с 65-го года шли споры о его замене на городской совет, переизбираемый каждый год. Но город рос слишком медленно для того, чтобы старые формы утратили дее способность, хотя у любого приезжего их архаичность вызывала недоумение. Среди должностных лиц числились три члена управления, констебль, попечитель по делам бедных, городской клерк (который мог зарегистрировать вашу машину, если бы вы пожелали зайти к нему в контору на Таггарт-Стрим-роуд) и школьный смотритель. На Добровольную пожарную охрану выделялось триста долларов каждый год. Но она скорее всего была клубом старых приятелей-пенсионеров. Осенью, когда жгли траву, они проявляли какие-то признаки активности, а в остальное время года предавались воспоминаниям. Департамент общественных работ отсутствовал из-за того, что в городе не было централизованной сети водоснабжения, канализации или электричества. Опоры Центральной мэнской линии электропередач пересекали город по диагонали, уходя на север по широкой просеке в лесу. Одна из опор нависала прямо над домом Марстенов, как одинокий часовой.
Салемс-Лот узнавал о войнах, стихийных бедствиях и разногласиях в правительстве из теленовостей Уолтера Кронкайта. Парень Роттеров погиб во Вьетнаме, а сын Клода Боуи вернулся оттуда с протезом – подорвался на мине, но ему дали работу на почте, и все устроилось. Волосы у молодежи стали длиннее, одежда тоже изменилась, но никто не обратил на это особого внимания. Когда в высшей школе отменили форму, Эджи Корлисс написала возмущенное письмо в камберлендский «Леджер», но она писала тогда письма каждый месяц – о вреде алкоголя и о необходимости уверовать в Христа всем сердцем.
Кое-кто из молодежи употреблял наркотики, но большей проблемой был алкоголь. Когда возраст его употребления был уменьшен до восемнадцати лет, многие парни просиживали вечера у Делла. Часто это кончалось плохо; например, когда Билли Смит врезался на мотоцикле в дерево и разбился вместе со своей подружкой Лаверн Дьюб.
Но не считая всего этого, бури в жизни страны обходили Лот стороной. Время шло здесь по иным законам. В таком чудном городке не могло случиться ничего. Совсем ничего.
5
Энн Нортон только усмехнулась, когда ее дочь ворвалась в дом с книжкой, на обложке которой был изображен какой-то тощий юнец, и что-то возбужденно затараторила.
– Погоди, – сказала она. – Выключи телевизор и расскажи все по порядку.
Сьюзен прервала Питера Маршалла, раздававшего призы в «Голливудском квадрате», и рассказала матери о знакомстве с Беном Мейрсом. Миссис Нортон выслушала эту новость спокойно, хотя в сознании ее зажглись предупредительные огни, как после каждого знакомства дочери с парнем – а теперь вот с мужчиной. Трудно было поверить, что ее Сьюзи уже достаточно взрослая для мужчины. В этот раз огни горели чуть-чуть ярче…
– Это интересно, – заметила она, разглаживая утюгом очередную рубашку мужа.
– Он очень приятный, – сказала Сьюзен. – Какой-то естественный.
– Уфф, устала, – сказала миссис Нортон, опуская утюг на подставку, отчего тот недовольно зашипел. Она опустилась в качалку у окна, достала из столика сигареты и закурила. – А ты уверена, что он нормальный, Сьюзи?
Сьюзен улыбнулась с легкой тревогой:
– Конечно. Он похож… но я не знаю… на учителя в колледже.
– Тот ненормальный, который кидал бомбы, тоже был похож на учителя.
– Плевать, – беззлобно отозвалась Сьюзен, и это выражение в устах дочки не очень понравилось миссис Нортон.
– Дай-ка книгу, – сказала она.
Сьюзен дала, вспомнив внезапно про сцену гомосек суального насилия в тюрьме.
– «Воздушный танец», – медленно прочла мать и начала перелистывать страницы. Сьюзен ждала. Вот сейчас она наткнется на что-нибудь такое.
Окна были открыты, и легкий ветерок шевелил желтые занавески на кухне, которую мать предпочитала называть буфетной, словно они жили в особняке с десятком комнат. Дом их был кирпичным и хорошо прогревался зимой, но осенью был прохладным, как грот. Он располагался на легком подъеме по Брок-стрит, и из окошка, возле которого сидела миссис Нортон, можно было видеть улицу. Зимой это зрелище преображалось сверкающей гладью снега, на котором мерцали желтые блики света от стоящих поодаль домов.
– Кажется, я читала про эту книгу в портлендской газете. Там о ней отзывались не очень-то хорошо.
– А мне понравилось, – упрямо сказала Сьюзен. – И он мне тоже понравился.
– Может, он и Флойду понравится, – небрежно сказала миссис Нортон. – Познакомь их как-нибудь.
Сьюзен почувствовала приступ гнева, который ей с трудом удалось подавить. Она подумала, что их отношения с матерью благополучно преодолели все боли переходного возраста, но теперь подошли к критической точке. Здесь уже были бессильны и ее почтение к жизненному опыту матери, и сила родственных чувств.
– Мама, мы уже говорили про Флойда. Ты знаешь, что я об этом думаю.
– В статье писали, что тут есть какая-то мерзкая сцена в тюрьме. Как парни спят с парнями.
– Ох, мама, перестань, пожалуйста. – Она взяла одну из сигарет матери.
– Нет, погоди, – сказала миссис Нортон невозмутимо, отдавая ей книгу и стряхивая длинный столбик пепла в керамическую пепельницу в форме рыбы, которую ей преподнесли коллеги по женскому клубу и которая всегда возмущала Сьюзен, – было что-то дикое в стряхивании пепла в рот окуня.
– Я отнесу покупки, – сказала она, вставая.
Миссис Нортон спокойно продолжала:
– Я только хочу сказать, что если вы с Флойдом собираетесь пожениться…
Тут Сьюзен взорвалась:
– Да откуда ты это взяла, позволь спросить? Разве я тебе хоть раз про это говорила?
– Я думала…
– Неправильно думала, – оборвала она горячо и не совсем справедливо. Но она действительно давно уже охладела к Флойду Тиббитсу.
– Я думала, что если ты встречаешься с парнем уже полтора года, – продолжала мать все так же спокойно, – то это означает что-то больше, чем просто дружба.
– Мы с Флойдом больше, чем друзья, – согласилась Сьюзен. – Ну и что с того?
Между ними происходил безмолвный диалог:
«Так ты спала с Флойдом?»
«Не твое дело».
«А что тебе до этого Бена Мейрса?»
«Не твое дело».
«Уж не втрескалась ли ты в него? Смотри, не выкинь какую-нибудь глупость?»
«Не твое дело».
«Я люблю тебя, Сьюзен. Мы с отцом тебя любим».
На это ответа не последовало. Вот почему Нью-Йорк – или любой другой город – так ее притягивал. Она всегда натыкалась на эту молчаливую преграду их любви, которая делала любые споры невозможными и ничего не значащими.
– Ладно, – тихо сказала миссис Нортон. Она сунула окурок в рот рыбы и протолкнула его ей в брюхо.
– Я пойду наверх, – сказала Сьюзен.
– Хорошо. Можно мне почитать эту книжку после тебя?
– Если хочешь.
– Я бы хотела с ним познакомиться.
Сьюзен пожала плечами.
– Ты поздно вернешься?
– Не знаю.
– Что мне сказать Флойду, если он позвонит?
Гнев снова вспыхнул.
– Говори, что хочешь. – Пауза. – Ты ведь все равно это скажешь.
– Сьюзен!
Но она убежала наверх, не оглянувшись.
Миссис Нортон осталась на месте, глядя в окно на город невидящими глазами. Над головой она слышала шаги Сьюзен и стук, когда она поставила сумку.
Она поднялась и снова принялась гладить. Когда она решила, что Сьюзен уже достаточно занята своей работой (хотя эта идея пришла к ней сама собой, подсознательно), она подошла к телефону и набрала номер Мейбл Вертс. Как бы невзначай в разговоре она упомянула, что Сьюзи познакомилась с известным писателем, и Мэйбл спросила, тот ли это писатель, что написал «Дочь Конвея», и миссис Нортон ответила утвердительно, а Мэйбл воскликнула, что это не роман, а откровенная порнография; тогда миссис Нортон спросила, где он остановился, в мотеле или…
Узнав, что он остановился у Евы, в единственном в городе пансионе, миссис Нортон почувствовала облегчение. Ева Миллер была вдовой строгих правил. Женщин в своих владениях она не терпела, кроме матерей и сестер. Если вы не мать или сестра – не смейте заходить дальше кухни. Никаких исключений.
Через пятнадцать минут, искусно скрыв цель своего звонка, миссис Нортон повесила трубку.
«Ох, Сьюзен, – подумала она, возвращаясь к утюгу. – Ох, Сьюзен, я ведь хочу тебе только добра. Как ты этого не видишь?»
6
Они возвращались из Портленда по дороге 295 еще не очень поздно – около одиннадцати. Предел скорости на выезде из Портленда был пятьдесят пять, и этого было вполне достаточно. Фары «ситроена» разгоняли тьму впереди.
Кино им обоим понравилось, но говорили они о нем осторожно, как бы нащупывая границы вкусов друг друга. Ей вспомнился вопрос матери, и она спросила:
– Где вы остановились? Снимаете дом?
– Я живу на третьем этаже в пансионе Евы на Рэйлроуд-стрит.
– Но это же ужасно! Там сейчас, наверное, сто градусов!
– Я люблю тепло, – ответил он. – Мне там хорошо работается. Разденусь до пояса, включаю радио, выпиваю галлон пива – и за дело. Я пишу сейчас по десять страниц в день. Кроме того, там есть очень занятные старики. А когда выходишь вечером на крыльцо и подставляешь лицо ветру… просто чудо.
– Ну да, – сказала она с сомнением.
– Я подумал снять дом Марстенов, – продолжал он, – даже начал переговоры. Но оказалось, что его уже купили.
– Дом Марстенов? – Она улыбнулась. – Что за идея!
– Он самый. Вон там, на холме. На Брукс-роуд.
– Купили? Кому, ради всего святого…
– Меня это тоже заинтересовало. Я пытался это узнать, но агент так и не сказал мне. Словно это какая-то страшная тайна.
– Может, какие-нибудь бандиты хотят устроить там резиденцию, – предположила она. – Но кто бы это ни был, они не в своем уме. Старые дома – это хорошо, я сама их люблю, но это не то место. Оно считалось проклятым, еще когда я была ребенком. Бен, а почему вы хотели там поселиться?
– Вы были там внутри?
– Нет, только заглядывала в окно. А вы?
– Да. Один раз.
– Жуткое место, правда?
Они помолчали, думая о доме Марстенов. У обоих воспоминания были неприятными, хотя и по-разному. Трагедия, связанная с домом, произошла еще до их рождения, но у маленьких городов долгая память, и они передают свои страхи из поколения в поколение.
История Хьюберта Марстена и его супруги Берди была самой близкой по времени тайной в истории города.
Хьюби в 1920-х был президентом крупной транспорт ной компании в Новой Англии, которая, как утверждали, по ночам занималась более прибыльным бизнесом, тайно перевозя канадское виски в Массачусетс.
Они с женой переехали в Салемс-Лот весьма обеспеченными в 1928 году и потеряли большую часть своего состояния (а размеров его, по словам Мэйбл Вертс, не знал никто) во время биржевого краха 29-го.
Последующие десять лет Марстены прожили в своем доме, как отшельники. Видели их только по четвергам, когда они выходили в город за покупками. Тогдашний почтальон, Ларри Маклеод, говорил, что Марстен выписывал четыре газеты, в том числе «Сэтердей ивнинг пост» и «Ньюйоркер», и фантастический журнал «Занимательные истории». Он также получал каждый месяц чеки от своей компании, обосновавшейся в Фолл-Ривер, штат Массачусетс. Ларри утверждал, что он опускал всю поч ту в ящик, ни разу не общаясь с хозяевами.
Ларри и нашел их однажды летом, в 1939-м. Он обнаружил, что уже пять дней никто не забирает из ящика почту, и решил сложить ее на крыльце.
Это было в августе, и трава у дома Марстенов была высокой и сочной. На западной стороне буйно разрослась жимолость, и пчелы деловито жужжали над ее тяжелыми белыми цветами. Тогда дом выглядел еще довольно приятно, несмотря не некошеную траву, и все считали, что Хьюби отхватил себе лучшее гнездышко в Салемс-Лоте.
Ближе к крыльцу, как рассказывал почти шепотом каждой новой участнице Женского клуба, Ларри почуял что-то нехорошее, похожее на тухлое мясо. Он постучал в дверь. Ответа не было. Заглянув внутрь, он не смог ничего разглядеть из-за полумрака. Тогда он обошел дом сзади. Там запах был еще сильнее. Ларри толкнул дверь, обнаружил, что она не заперта, и вошел в кухню. Там лежала, раскинув босые ноги, Берди Марстен. Полголовы у нее было снесено выстрелом.
(«Мухи, – всегда вставляла в этом месте Одри Херси. – Ларри говорил, что на кухне они прямо кишели. Жужжали, летели туда… вы понимаете. Мухи».)
Ларри Маклеод повернулся и побежал в город. Он поднял Норриса Вэрни, тогдашнего констебля, и трех или четырех посетителей магазина Кроссена – тогда отец Милта уже обосновался в городе. Среди них был старший брат Одри, Джексон Херси. Они залезли в «шевроле» Норриса и почтовый фургон Ларри.
Кроме них, никто в дом не входил, и на десять дней в городе воцарилась суматоха. Как только она начала стихать, масла в огонь подлила статья в портлендском «Телеграфе». Там были помещены и рассказы участников операции. Дом Хьюберта Марстена оказался лабиринтом, крысиным логовом узких коридоров, окруженных пожелтевшими грудами старых газет и пирамидами старых книг. Собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мариэтта, списанные из городской библиотеки предшественницей Лоретты Стэрчер, так и остались в связках.
Джексон Херси поднял одну из газет, начал перели стывать и застыл. К каждой странице была аккуратно приклеена долларовая бумажка.
Норрис Вэрни обнаружил, что Ларри поступил очень мудро, не войдя в дом через переднюю дверь. К столу напротив нее была привязана винтовка, курок которой, в свою очередь, оказался соединенным с ручкой двери. Дуло смертоносного оружия было нацелено в дверь на уровне сердца.
(«Ружье было заряжено, понимаете, – вставляла здесь Одри. – Ларри или любой другой, вошедший туда, попал бы прямо к райским вратам».)
Были там и другие странные вещи, менее мрачные. Сорокафутовая связка газет заслоняла дверь в столовую. Одна из ступенек лестницы, ведущей наверх, провалилась и легко могла сломать кому-нибудь ногу. Скоро стало понятно, что Хьюби Марстен был не просто странным, а совершенно ненормальным.
Его нашли висящим на балке в спальне за верхним холлом.
(Сьюзен и ее подружки пугали друг друга рассказами, услышанными от взрослых. У Эми Роуклифф во дворе стоял маленький сарайчик; девочки залезали туда и, умирая от страха, рассказывали о доме Марстенов, изобретая самые жуткие детали, до которых только могли додуматься. Даже теперь, через одиннадцать лет, мысль об этом неизменно воскрешала в ее памяти образ маленьких девочек, сбившихся в кружок в тесном сарае Эми, и саму Эми, которая рассказывает, млея от ужаса: «Его лицо все распухло, и язык почернел и вывалился, а мухи так и вились вокруг. Это моя мама говорила миссис Вертс».)
– …место.
– Что? Извините. – Она вернулась к реальности. Бен уже подъезжал к повороту на Салемс-Лот.
– Я говорю, это было очень мрачное место.
– Расскажите мне, как вы побывали там.
Он невесело усмехнулся и включил верхние фары. На миг среди сосен мелькнула темная двускатная крыша, и все исчезло.
– Началось это, как детская игра. А может, так и было. Помнится, случилось это в 52-м. Дети всегда любят залезать во всякие заброшенные места… Я много играл с мальчишками с окраины; теперь многие из них, должно быть, уехали. Помню Дэви Беркли, Чарльза Джеймса – его мы звали Сонни, Гарольда Рауберсона, Флойда Тиббитса…
– Флойда? – переспросила она с удивлением.
– Да. Вы что, его знаете?
– Знаю, – ответила она и, боясь, что ее голос звучит странно, поспешила сказать: и Сонни Джеймс тоже здесь. Он держит заправку на Джойнтнер-авеню. Гарольд Рауберсон умер. От лейкемии.
– Они все были старше меня, на год или два. У них было что-то вроде клуба, понимаете? Принимаются только Самые Страшные Пираты. – Он пытался придать словам оттенок шутки, но в них прозвучала старая обида. – Но я тоже хотел стать Самым Страшным Пиратом… по крайней мере в то лето.
Наконец они сжалились и сказали мне, что примут меня, если я пройду посвящение, придуманное Дэви. Мы должны были пройти к дому Марстенов, а потом мне предстояло забраться внутрь и что-нибудь принести оттуда. Вот и все. – Он глотнул, но во рту было сухо.
– Ну, и что было дальше?
– Я влез в окно. В доме все еще было полно всякого хлама, даже через двенадцать лет. Они вынесли оттуда часть газет, но многое осталось. На столе в холле лежал такой стеклянный шарик, знаете? Там внутри маленький домик, и если его потрясти, идет снег. Я положил его в карман, но не ушел. Мне действительно было интересно, и я пошел наверх, туда, где он повесился.
– О Боже, – прошептала она.
– Залезьте в ящик и достаньте мне сигареты, пожалуйста. Я пытаюсь успокоиться, но для этого мне надо закурить.
Она достала сигарету и дала ему.
– Дом вонял. Вы даже представить себе не можете, как он вонял. Плесенью, и тухлым мясом, и еще чем-то вроде испорченного масла. И какая-то живность – крысы или ондатры, – гнездилась там за стенами или под полом, не знаю. Сырая, мерзкая вонь.
Я поднимался по ступенькам, маленький девятилетний мальчик, и чертовски боялся. Дом вокруг трещал и скрипел, и я слышал, как под штукатуркой кто-то разбегается при звуках моих шагов. Мне казалось, что я слышу позади себя шаги. Я боялся оглянуться, чтобы не увидеть ковыляющего за мной Хьюби Марстена, с петлей на шее, с черным, страшным лицом.