Семь грехов радуги Овчинников Олег

– К тому же коньяк мы вчера весь допили… – вспоминаю с оттенком сожаления.

– Ты давай, давай… – настаивает Пашка.

Маришка прекращает протирать рюмку и аккуратно ставит ее на Пашкину ладонь.

– Ага, – рюмка на ладони подплывает ко мне. – Подержи-ка! – просит Пашка вместо того, чтобы просто поставить на стол.

Недоумеваю слегка, однако, послушно принимаю тонкий сосуд на витой ножке и некоторое время кручу в пальцах, пока Пашка возится со своей визиткой.

Визитка пухлая, трещит буквально по всем молниям, однако до прежнего Пашкиного дипломата ей далеко. Пашка никогда раньше, сколько я его помню – то есть пять лет учебы в Универе – не расставался с ним. Даже в туалете. Даже когда мы на День Космонавтики забирались на фонтан перед Главным Зданием. Не скулил, не ныл, поскольку ручка дипломата была зажата в зубах, зато как стонал!.. Но держал. А в столовой он клал дипломат на стол и уже поверх него ставил поднос с едой. Так, аргументировал Пашка, меньше наклоняться. И однажды чуть было не сдал его вместе с использованным подносом, положил уже на медленно ползущую конвейерную дорожку и опомнился, только когда младший брат чемодана надежно застрял, не вписавшись габаритами в окошко посудомойки, и перекрыл движение следующим за ним тарелкам и стаканам. Звону было – Федора отдыхает! Копирайт – Чуковский.

Не удивлюсь, если и в с среднюю школу Пашка таскался с ним же, огромным, черным, тогда еще не таким обшарпанным, с трехзначным – на взломщика-недоумка – кодовым замком. В дипломат этот помимо блочной тетрадки и нескольких учебников (как правило, не по теме) легко помещались две ракетки для большого тенниса, огромное яблоко и вышитая подушка-думка. Пашка подкладывал ее под щеку, когда засыпал прямо в аудитории, выставив перед собой раскрытый учебник и тем самым символически спрятавшись от лектора. Иногда в такие моменты я брал с парты его сложенные на специальную тряпочку очки и заботливо надевал их Пашке на нос. Чтобы сны лучше видеть.

А еще один раз был совершенно восхитительный случай…

– Шурик, ты с нами?

Крабья клешня нетерпеливо щелкает пальцами перед моим лицом. Вздрагиваю.

– Слава Богу! Я боялся, мы тебя потеряли. Клади сюда.

В пальцах Пашка держит раскрытый пакетик. Узкий, прозрачный, самозаклеивающийся. С облегчением опускаю в него рюмку. Хватит, хватит гипнотизировать меня яркими бликами на фигурном стекле. Я и без гипнотизера в такой транс иногда войду – никакой медитатор-морфинист не догонит!

Вслед за рюмкой Пашка отправляет в пакетик закладку-календарик, аккуратно поддев ее за края большим и указательным пальцами. Ну разве не краб?!

Проведя щепотью по срезу, «заклеивает» пакетик и убирает во внутренний карман пиджака. Поближе к сердцу и сотовому.

– Скоро верну, – обещает он и бросает два пристрелочных взгляда – на меня, потом на Маришку. – А теперь, полагаю, вы попросите меня отвезти вас в Центральный Дом Энергетика. И помочь разобраться со всей этой эзотерикой… Ладно, считайте уговорили. – И тут же, не оставляя времени на размышления: – Сбор внизу через пять минут. Пойду пока погреюсь…

Пашка резко встает, быстрым шагом покидает кухню. И только в прихожей, когда он, нагнувшись, чтобы завязать шнурки на ботинках, задевает макушкой неплотно прикрытую дверь ванной и негромко пыхтит от досады, я на мгновение снова вижу в нем, в этом солидном, подтянутом мужчине того, прежнего Пашку. Которого еще на абитуре, на первом медосмотре, подменив юношеский обходной лист на девичий, отправил к гинекологу. Которому на экзамене по алгебре подсунул собственного сочинения, со зла написанную шпаргалку про «не вполне нормальный оператор с косоквадратной матрицей». Которого…

Но вот он выпрямляется, смотрит на часы и повторяет строго: «Осталось четыре с половиной минуты» – и видение рассеивается.

– А он изменился… – задумчиво констатирует Маришка, выпячивая и раскрашивая губы перед зеркалом.

– Ага, – соглашаюсь. – Такой уверенный стал, порывистый… А как ненавязчиво отпечатки у нас снял? Почти профи!..

Через приоткрытую форточку слышно, как внизу громко хлопает подъездная дверь.

– Рюмку бы только не разбил, – шумно выдыхает, сдувая волосы со лба, Маришка. – Порывистый…

Ах, чего только не вытворяла на перегруженных утренним потоком машин улицах столицы Пашкина «БМВ»! Темно-зеленая, обтекаемая, стремительная, если смотреть снаружи, и мягкая, кожаная, коричневая для тех, кто допущен в салон. В очередной раз игнорируя расцветку светофора или проносясь поперек разметки, Пашка просто высовывал в приоткрытое окошко синий проблесковый маячок – неподключенный, незакрепленный, без сопроводительной сирены! – и комментировал свои действия примерно так:

– Вообще-то стараюсь не афишировать. Просто время поджимает…

А ставшие невольными свидетелями Пашкиной езды гибдедешники только разводили в растерянности жезлами, наблюдая такую наглость. Может, и неслись нам вдогонку их редкие неуверенные свистки, но не доносились, ибо скорость звука, увы, тоже не безгранична.

– Полноприводная? – интересуюсь с невольным уважением, глядя, как мягко машина сворачивает с Татарского проезда на одноименную набережную.

– Да нет, – отзывается водитель, – задне…

– Это хорошо.

– Почему это?

– Да так, вспомнилось… – отвечаю, припоминая некоторые обрывки вчерашней проповеди, которые каким-то чудом зацепились за мое сознание. «Ни вола его, ни осла, ни прочего транспортного средства, включая полноприводные иномарки…» – это же надо так сформулировать! – А то бы я обзавидовался. Позеленел бы, как…

– Как одуванчик! – перебивает Маришка. – Зависть – она желтого цвета.

– Странно. Мне всегда казалось, от зависти зеленеют.

– Зеленеют от похоти.

– Ого! – притворяюсь удивленным. – Откуда такое знание предмета?

– Память хорошая, – парирует Маришка, и это абсолютная правда. Память у нее удивительная, просто нечеловеческая, но очень уж избирательная. Вот зачем, допустим, нормальному человеку помнить, как кто-то семь лет назад от избытка чувств пролил на светлое летнее платье немножечко «Фанты»? Совсем чуть-чуть, меньше полулитра. А вот о том, как тот же кто-то на другой день застирывал откровенно женское платье в мужской умывальне под одобрительные комментарии соседей по общежитию, к тому же в ледяной по случаю летних профилактических работ воде… об этом подвиге почему-то не сохранилось ни единого воспоминания. Нет, такую память не дай Бог никому!

– Хватит обсуждать всякую ерунду, – морщится в зеркальце заднего вида Пашка. – Причем с таким серьезным видом. Мы, к слову сказать, приехали.

«БМВ» мягко прошуршала колесами на огороженную стоянку перед ЦДЭ, в этот час практически пустую. Пашка первым ступил в тень гигантской подстанции, дождался, пока мы с Маришкой хлопнем дверцами, и тонко пискнул брелоком сигнализации.

– Ну, с Богом! – объявил он. – Кстати, ничего, что я о нем вот так… всуе?

Когда стеклянные двери разъехались в стороны, я невольно напряг слух, силясь различить в многоголосице звуков, заполняющих все внутреннее пространство здания, далекий перестук барабанов. Какие-то люди стучали каблучками и шаркали подошвами, о чем-то неразборчиво бубня. Хлопали двери. Из холла третьего этажа, где, если верить табличке-указателю, проходила выставка «Трансформаторы будущего», доносилось чье-то сытое утробное урчание. Должно быть, как раз с таким звуком по версии организаторов выставки трансформируется будущее. А вот барабанов слышно не было.

Да и малый концертный оказался закрытым. Вполне предсказуемый результат в 11 утра понедельника.

– Ну хорошо, – сказал Пашка, пару раз торкнувшись в запертую дверь. Первый раз – легонько, для очистки совести, второй – уже всерьез, объединенным усилием плеча и бедра. Для зачистки. – Попробуем по-другому.

И, хоть сказанное прозвучало бодро, по меньшей мере бодренько, в душе моей прочно угнездилась уверенность, что приехали мы сюда зря. Никого мы здесь сегодня не найдем, только потратим понапрасну Пашкино казенное время.

Пашка, как будто в ответ на мою упадническую мысль, подцепил клешней манжету на белоснежном рукаве рубашки, глянул на часы и сказал:

– Думаю, нам туда!

После этого мы минут десять, как какие-нибудь участники броуновского движения, хаотично перемещались по этажам и коридорам Дома Энергетика. Вверх-вниз, туда-обратно – все это быстрым шагом, временами переходящим в перебежки – пока не остановились перед неброской желто-коричневой дверью с надписью «АДМИНИСТРАТОР».

– Ждите здесь, – скомандовал Пашка. Разочек царапнул для приличия дверь пониже таблички и, не дожидаясь ответа, распахнул. Я успел разглядеть только фрагмент дивана и половинку развернутого лицом ко входу письменного стола, под которым скучающим маятником раскачивалась чья-то одинокая нога в чулке телесного цвета, прежде чем Пашка, войдя в приемную, плотно прикрыл за собой дверь.

Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки.

– Саш, ты слышишь? – спросила она через пару минут пассивного ожидания.

– Что? – спросил я и прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый, и как бы с каждой секундой все более ослабевающий женский смех. – Смеются, кажется. Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка…

– Как же, анекдоты! – Маришкины брови скептически сошлись над переносицей. – Пал Михалыч допрос производить изволют. С пристрастием, третьей степени. Сейчас аккурат к пыткам щекоткою приступили.

Вот Маришка у меня щекотки нисколько не боится. А если спросить: «Что ж ты тогда хихикаешь и повизгиваешь, когда тебя щекочут?», ответит: «Глупый! От того и хихикаю, что не боюсь. Мне от щекотки не страшно, мне от нее… ве-се-ло!»

Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом, изменялся волнообразно. Интриговал.

«Конечно, им легко смеяться… – с легкой обидой думал я. – Они же не видели…» Додумать мне не дал объявившийся на пороге Пашка.

– Стопроцентный облом! – радостно отрапортовал он. – :Или, как говаривал наш препод по теории алгоритмов, полный неуспех!

Честно сказать, не припомню, чтобы наш «препод» по ТА, добрейшей души старушенция, когда-нибудь так выражалась. Тем более не припомню, чтобы Пашка хоть раз посетил ее семинар. «Тут ведь какой алгоритм, – говорил он мне незадолго перед зачетом. – Возьмем, к примеру, букет цветов. Тридцать огромных, белых, невыносимо благоухающих роз. Нет, лучше все-таки тридцать одну. Значит, возьмем их в охапку, принесем на зачет и попросим алгоритмичку вежливо: «Пересчитайте, пожалуйста». Она, эт самое, пересчитает, скажет:

«Тридцать одна». А мы ей: «Все правильно. Вот здесь распишитесь…» – и подсунем зачетку…»

В общем, с этим полным неуспехом дело темное. Пашка вроде не из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Копирайт – Морозов… Кстати, Пашкин тезка.

Опять же неясно: если облом и вправду стопроцентный, почему же Пашка такой счастливый?

– Порочный круг получается, – объяснял он. – Почти как со смертью кощеевой. Все документы об аренде помещений хранятся в сейфе, ключ от сейфа, в единственном экземпляре – у администратора, сам администратор – неизвестно где. Секретарша по крайней мере не в курсе. На работу он не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый – вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я окончательно на стрелку не опоздал.

Понуро спускаемся по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос Пашкой. «А значит, нам нужна одна победа… Мы, эт самое, за ценой не постоим…» Когда оказываемся на уровне галереи второго этажа, Маришка резко командует:

– Стоп! – и совершает неприличный жест. В смысле, указывает пальцем.

Дверь малого концертного зала распахнута настежь.

Пашка останавливается, морщится на циферблат часов, вздыхает, но к двери идет. Я – следом. Прежде, чем зайти внутрь, заглядываю с некоторой опаской.

Зал совершенно пуст. Сцена тоже пуста. Пуще прежнего. Ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашнем концерте – если точнее, двух концертах! – осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волочит в направлении маленькой дверцы в стене позади сцены, откуда вчера, должно быть, появлялись под восторженные крики фанатов музыканты. В осанке и походке ее мнится мне что-то зловещее, да и стойку она уволакивает явно неспроста, а с каким-то тайным, недобрым умыслом…

– Женщина, стойте! – раздается над ухом Пашкин оклик, слишком резкий в небольшом, но акустически продуманном помещении.

Стойка с легким грохотом падает на дощатый пол. Зловещая фигура вздрагивает и замирает, потом медленно поворачивается к нам, поворачивается… и разом теряет всю зловещесть.

Нормальная уборщица. По совместительству – пенсионерка. И стойка микрофона ей ни к чему, убрать бы только с глаз, чтоб подметать не мешала. Разве что вместо швабры ее приспособить…

– Извините пожалуйста, – с немного виноватым видом улыбается Пашка. На лице – раскаяние бешеного кролика. – Мы не собирались вас пугать, только задать пару вопросов.

– Каких таких вопросов? – подозрительно прищуривается старушка. Видно, что она не до конца еще оправилась от испуга.

– Несложных, – обещает Пашка. – Скажите, вы давно здесь работаете?

– А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда?

– Нет, что вы! – изображает радушие Пашка, а Маришка прибавляет вполголоса:

– Мы из генного…

– Так, может, из налоговой? – опасливо спрашивает уборщица. А я с интересом жду Пашкиного ответа: самому давно не терпится узнать, откуда он все-таки. И куда.

– Не волнуйтесь, – вместо ответа просит Пашка. – Речь сейчас не о вас…

– А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться? – Старушка нагибается за микрофонной стойкой, медленно, с усилием выпрямляется – крестовина стойки задрана вверх, – похожая в этом движении на солиста рок-группы, который, склонившись над монитором, нашептывает о безответной любви к родине. Встает, опираясь на стойку, как на клюку, обеими руками, шаткой опорой компенсируя профессиональную сутулость. Заканчивает убежденно: – Не, мне волноваться нечего…

– Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете?

– Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый…

– И вчера работали?

Старушка задумывается, качает головой.

– Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной.

– Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь…

Не дослушивает.

– Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу. Окурки вижу, бутылки вот пустые – вижу, полы истоптанные… А!.. – Старушку осенило. – Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой – желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала, даже не поглядела, что там. Я ей все сдаю, если чего найду…

– Нет, пакет нас не интересует, – мягко останавливает Пашка. – Нас интересуют люди, которые собираются в этом зале по воскресеньям. Сектанты.

– Сектанты? – Бабушка недоуменно моргает. – А!.. Это которые из секции?

– Из секты, – поправляет Пашка.

– Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно позакрывали. Это раньше, лет десять назад – были… И кройки и шитья, и аккордеона, и юный электрик, и танцевальный… А в подвале был еще стрелковый.

– Достаточно!

– Иной раз по три совка пулек… за ними… выметала… – не сразу останавливается старушка. Смотрит на Пашку с наивным ожиданием во взгляде.

Странно все-таки она себя ведет. Неестественно. Такое ощущение, что во время оно старушка служила партизанкой.

Не то чтобы она увиливала от ответа, напротив, отвечала охотно, даже чересчур, да все не о том. Как будто, опасаясь чего-то, сознательно уводила разговор в сторону.

– Забудьте, пожалуйста, о кружках и секциях! – просьба Пашки больше смахивает на приказ. – В данный момент нас интересует один человек. – Оборачивается к нам с Маришкой. – Еще раз, как он выглядел?

Следуют сбивчивые описания, в которых больше эмоций, чем полезных подробностей.

– Толстый, добрый, лицо как с иконы? – задумчиво повторяет старушка. Изображает сожаление. – Не, такого бы я не забыла.

– Значит, не видели? – из последних сил сдерживая нетерпение, резюмирует Пашка. Правая ладонь на левом запястье – закрывает часы, чтобы не расстраиваться. Тело напоминает перекрученную часовую пружину. Готовность к старту номер один.

Старушка медлит с ответом, решается. Смотрит испытующе: может, сам отстанет?

– Не, – заявляет наконец. – Никогда не видела.

– В таком случае… – неожиданно вступает Маришка. – Почему у вас такое лицо?

– Какое? – в ужасе, уж не знаю, показном или искреннем, всплескивает руками старушка. Всплеск остается незавершенным: ладони тянутся к щекам – потрогать, убедиться, – но останавливаются на полпути.

– Синее! – объявляет Маришка, и в голосе ее я слышу ликование, переходящее в триумф. И злорадство, почти переходящее в мстительность. И еще – капельку – облегчение, природу которого я пойму позже: я не одна такая, мне не показалось, я не сошла с ума…

Старушка в трансе рассматривает свои ладони. Как гипнотизер, который собирался усыпить публику в зале, но по ошибке махнул рукой не в ту сторону. Неверный пасс.

Пашка – в ступоре. Не знаю, чему его там учили наставники «по экономической части», но когда подозреваемый во время допроса синеет… Нет, к такому повороту событий Пал Михалыч явно готов не был.

Только я смотрю на происходящее с любопытством, во все глаза, стараюсь не пропустить ни единой стадии таинственного процесса, который совершенно упустил из виду накануне. Вот как, оказывается, это происходит…

В первый момент вы просто ничего не замечаете. Маришка, молодец, углядела почти самое начало, потому что догадывалась, наверное, ждала, а то и надеялась… Просто кожа на всем теле приобретает едва различимый синеватый оттенок. Не идет синими пятнами, не покрывается синевой сверху-вниз или, допустим, снизу-вверх, как промокашка, на которую капнули чернилами, а просто становится светло-синей – вся, одновременно и равномерно. Потом постепенно темнеет. Это кожа. С волосами все тоньше. Они начинают менять цвет от корней, синева распространяется по ним, как кровь по капиллярам. Последними меняются глаза. Они как будто заливаются подкрашенной жидкостью, белки начинают голубеть от границ к центру, затем радужка приобретает какой-то неопределенный цвет, последними тонут, растворяются в синеве зрачки.

Завораживающее зрелище! Очень увлекает… если, конечно, происходит с кем-то посторонним.

– Гхы… – Пашка издает жалкий горловой звук. – Вы, эт самое, ну, пили чай?

– Чай! – кричит в истерике старушка и выходит из транса. Прямо таки выбегает…

В Пашке срабатывает инстинкт следователя с приставкой «пре».

– Остановитесь! – кричит он, лихо запрыгивает на сцену и, миновав ее наискось, врубается плечом в маленькую дверь. Поздно! Заперто. Стучит по двери кулаком. – Откройте!

– Уйди-ите! – плаксиво доносится с той стороны. – Христа ради, уйдите! Не пила я никакого чая!..

– Откройте! – в растерянности повторяет Пашка – и только приглушенные всхлипывания в ответ. Оборачивается к нам, медленно бредет к краю сцены. Если бы я с таким видом подходил к краю, допустим, платформы в метро, меня давно бы уже остановила дежурная по станции или какой-нибудь бдительный сотрудник милиции. Пашку останавливать некому, он и сам в некотором роде милиционер.

Но неужели же и у меня вчера вечером на мосту была такая же физиономия?!

– Смотри, не грохнись, – предупреждает Маришка, когда Пашка, не заметив, что сцена кончилась, пытается продолжить путь по воздуху. А я протягиваю ему руку, помогаю спуститься, спрашиваю:

– Ну, теперь поверил?

– Ч-чему?

– Тому, что каждому да воздастся по грехам его. Причем, похоже, скорее, чем мы думали.

– Ерунда. Нормальная реакция на какой-нибудь аллерген. Вернее, не нормальная а… эт самое, аллергическая. Через полчаса все пройдет. Было бы время – сам бы проверил.

– Реакция-то нормальная, но почему цвета разные? Вчера-фиолетовый, сегодня – синий.

– А он, значит, был… – Пашка косит глазами на дверцу позади сцены, – с-синий? А мне показалось, ну, эт самое…

– Разве менты не дальтоники? – вздыхает Маришка.

Я морщусь: сколько раз можно повторять: Пашка – не мент! И слышать в ответ: «Да? А кто тогда? Красавец, умница, душа кампании?!!»

Пашка тоже морщится и от этого привычного действия немного приходит в себя.

– Чушь! – убеждает он и лезет во внутренний карман за пакетиком-склейкой, где надежно, как в сейфе, хранится весь наш немногочисленный «вещдок» – рюмка с отпечатками и календарик-закладка. Сбившись в кучку, рассматриваем закладку.

Синий цвет – «ложь, лжесвидетельство».

Перевожу на Пашку полный снисхождения, даже переполненный – еще чуть-чуть и плеснет через край! – взгляд. Ну, что, съел?

Вот так вчерашние скептики, столкнувшись с чужим обидным неверием и проникнувшись желанием переубедить любой ценой, лишь бы стереть с лица это выражение спесивого всезнайства, забывают о собственном скептицизме и становятся носителями… если не апологетами идеи.

Пашка молчит и глаз не поднимает. Беззвучно шевелит губами. Пережевывает.

– В общем, эт самое… телефоны администратора я списал, – во второй раз, сам того не замечая, повторяет Пашка, весь какой-то усталый, взъерошенный и как бы уже никуда не спешащий. – Буду позванивать в течение дня. Если, значит, что узнаю…

– Ага, – киваю и распахиваю перед Пашкой дверцу с водительской стороны. А то он в таком состоянии – сам не догадается. – Если узнаешь, сразу же звони.

– Позвоню… – Пашка начинает садиться в машину, забирается в нее по пояс и тут внезапно передумывает, лезет обратно. Разводит на груди лацканы пиджака, как будто хочет снять его, не расстегивая, оттягивает в одну сторону галстук, а в другую устремляет вздернутый младенческий подбородок и весь подается ко мне.

– Посмотри, – сдавленно цедит сквозь сведенные челюсти. – У меня с рубашкой все в порядке?

Нашел время беспокоиться о внешнем виде! Или у них в конторе все настолько серьезно: за опоздание на стрелку сразу того? Даже переодеться не успеешь…

– С психикой у тебя не все в порядке, – беззлобно, по-дружески подтруниваю. – С такой рожей, как твоя, костюм на имидж уже не влияет.

– Дурак! – фыркает он, также по-дружески. – Я спрашиваю, на воротничке никаких следов не осталось? Помады там…

– Не обнаружено, – докладываю после внимательного осмотра.

– Вот и отлично, – роняет Павел и головой вперед ныряет в раскрытую дверцу машины.

И только когда «БМВ» трогается с места, я спрашиваю себя: эээ… какой еще помады? А даже если помады – от кого ему шифроваться? От родителей?

Это Пашке-то!.. Кличка на первом курсе «девственник», на втором – «девственник во втором поколении» и так далее… Вместе с дипломом получил бессрочное: «вечный девственник».

«Нет, ну это же надо, – поражаюсь в очередной раз, спеша к дожидающейся меня у выхода Маришке, – до чего все-таки профессия меняет человека!..»