Железный волк Булыга Сергей
Ночь
Проснулся он от крика. Сразу вскочил, протер глаза и осмотрелся. Нет, вроде никого не видно. И тихо. Он подождал, прислушался, он даже затаил дыхание… Нет, вправду все спят. Тихо кругом, покой. И у него здесь покой. Коптит лучина. А за окном совсем черно, там ночь. Так, может, он подумал, крика не было? Или, может, это он сам кричал? А что! А во сне!.. Но только он давно уже не видит снов. Да и чему уже в такие годы сниться? Чего желать?!
И тут его опять стало знобить. Он лег, подоткнул под себя полушубок. Лежал, смотрел на черный закопченный потолок. Потом стал вспоминать: вот ты вчера отужинал, молился. Потом читал «Александрию» – час, может, два. Потом почувствовал, что мерзнешь, и кликнул Игната. Пришел Игнат и натопил.
– Еще? – спросил.
– Еще! – ты повелел. – Еще!
Игнат еще топил. Потом сказал:
– Довольно, князь. Изжаришься.
Ты отпустил его, но сам читать уже не мог: в глазах сильно рябило. Да и к тому же писано по-еллински, а ты это стал забывать. Поэтому ты лег и думал о послах. Потом о сыновьях… И вдруг тебе привиделся отец. А он вот здесь же и лежал, где ты сейчас лежишь. А ты стоял тогда – возле него, вот совсем рядом, вот на этой половице. Тебе тогда тринадцать было. Нет, уже, может, четырнадцать… А то не все ли равно! Стоял тогда, трясло тебя, и ты ему шептал:
– Отец, не уходи! Что я один?!
А он молчал. Он, может, тебя и не слышал. Просто смотрел в окно. Он, может, думал о чем-то. А может, ждал кого. Потом он вдруг тихо сказал:
– Дай руку.
Ты дал. Да только он ее не принял! Потому что своей не поднял! Потому что не смог! Сил у него уже не было, вот что! И ты немо заплакал. Пал на колени перед ним, схватил его руку, прижался к ней лбом. Рука пыталась вырваться, да не смогла. Тогда отец сказал:
– Не надо. Так, видно, Бог велел. Встань, князь… Встань!.. Встань!
…Нет, встать уже не смог – лежал бревном и задыхался. И не четырнадцать тебе, Всеслав, а семьдесят. И нет давно отца, и схоронил жену, а вот уже и самого тебя пора… Закашлялся. Поднялся на локтях, хотел было позвать… и словно провалился…
А вот теперь очнулся и лежишь, тебе не спится. Потрогал лоб – горячий, весь в поту. И печь горячая. Дух в горнице тяжелый. Перетопил Игнат… А все равно знобит! И шум в ушах: как будто кто-то ходит, снег под ногами – ш-шух, ш-шух, ш-шух. Но кто это идет, не видно. А ты лежишь под деревом, весь сжался, нож изготовил, ждешь… А он, невидимый, прошел – ш-шух, ш-шух…
Ш-ш-ш-ш! Что это?!.
Это лучина догорела. Теперь остался только красный уголек. Но вот и он задергался, погас. Темно, хоть глаз коли… Князь вздрогнул, криво усмехнулся. А что, злобно подумал он, с них станется! Давыд же Святополку говорил: «Не оставляй Васильку в Киеве, не то как бы беды после не вышло!» И не вышло. Потому что его не оставили. Правда, сперва ему глаза ножом достали, а после его самого на телегу, чуть живого накрыли тряпьем – и свезли. И ничего, Бог миловал! Давыд в прошлом году раскаялся, они его простили; один брат двести гривен ему дал, второй три сотни отжалел…
А ведь и ты так мог, Всеслав, из Любеча без глаз уйти. Они тебя ведь тоже звали. Но нет, сказал ты им тогда, и не просите. Я не поеду, я изгой. И крест не надо целовать; ваши отцы уже поцеловали, помню! Они крепко обиделись. И пусть! И еще пусть дальше говорят, будто ты выжил из ума и будто в детство впал! Зато ты при глазах и держишь свою отчину! И волоки тоже твои. Идут купцы по волокам – и платят. Войско пройдет – пусть войско тоже платит. А не заплатят, сам приду и всех тогда пожгу! А сам не справлюсь – наведу Литву! Литва, она…
Но тут как кистенем ударило в боку! Князь охнул и едва не задохнулся. Ночь, тишина…
Только в ушах опять шаги. Чуть слышные…
Нет, не в ушах это, а во дворе! И там же, во дворе, пес подскочил и заскулил! Бряк цепью, бряк. Опять скулит… А ведь не трогает! С чего бы это, князь?! Отчего это пес заробел – пес, на людей натасканный?! А вот же робеет, скулит! А эти шаги всё идут и идут – и всё ближе! И вот эти шаги уже повернули к крыльцу…
И князь понял, почуял, что это Она! И в голове тотчас запрыгало: Пресвятый Боже, как же это так, я весь в руце Твоей, и знаешь Ты безумие мое, и прегрешения мои не скрыты от Тебя…
А может, это все же сон?
Нет, ты не спишь! Это просто темно. Вот печь горячая, вот полушубок, вот крест нательный, а вот рядом с ним оберег. Князь осенил себя крестным знамением, после схватился за поганский оберег, прислушался…
Идет Она! Минует сторожей. И псов натасканных. Да, так оно и должно быть, с тоской подумал князь, никто Ее не остановит. Да и Ее, кроме тебя, сейчас никто не видит и не слышит – Она к тебе идет. А подойдет и станет в головах…
Князь торопливо сел, спиной прижался к изразцам, нащупал нож…
И отложил его. Смешно, гневно подумал он, Ей нож не страшен. Ведь как убить Ее? Она и так мертва. Но и жива – по-своему. А ты… Сейчас, пока живой, тело с душой едино, а после тело здесь, в тереме, останется, приедут сыновья, снесут его в Софию, народ будет глазеть на тебя мертвого и тешиться… А что будет с душой? Куда она тогда? Ведь не взлететь твоей душе, потому что уж больно она тяжела. За столько лет столько грехов на ней… Князь усмехнулся и подумал: ну и что, а был бы молодым, и что с того? Князь он на то и князь, чтобы грешить… Нет, даже так: князь – это сразу зло, зло от рождения. И нельзя отречься от венца, когда ты от рождения князь. Значит, уже само твое рождение, кровь княжья – вот твой крест на всю жизнь! Ведь даже если потеряешь совсем все, останешься сам-перст, то все равно ты князь. И так не раз уже бывало. Вон как тогда, когда зимой… да, уже тридцать лет тому… ты шел по Волхову – один. Пришел в селение, а там…
Нет-нет, не то, гневно подумал князь, опять не то! Пресвятый Боже! Ради врагов моих спаси меня! Не на меня, на них излей огонь ярости своей! Да будет им…
– Всеслав!
Князь вздрогнул. Вот Она! Уже стоит в дверях! На Ней широкий плащ, вроде варяжского, и капюшон глубокий, как у Олафа…
Нет, что ты! Нет там никого! Тьма непроглядная, откуда разглядеть?! Князь усмехнулся…
И тут же опять тот же голос:
– Что, князь, не ждал?!
А голос у Нее надтреснутый, визгливый. Князь вытер лоб, перекрестился, потом сказал как можно тверже:
– Нет, ждал. Входи, садись. Небось, устала?
Она чуть слышно усмехнулась и ответила:
– Да, есть маленько. Сяду.
И подошла к нему. Нет, он Ее не видел. Он только слышал, как заскрипели под Ней половицы. Потом, прямо в лицо, почувствовал ее холодное дыхание…
– В ногах! В ногах садись! – хрипло воскликнул князь и вжался в стену, задрожал. И снова нож схватил.
А Она…
Склонилась еще ближе и сказала:
– А ты… как молодой цепляешься! Не стыдно тебе, князь? В твои-то годы!
Он молчал. Она, немного подождав, спросила:
– Ты что, Всеслав, еще на что-нибудь надеешься?
– Я пока жив… – и спохватился, замолчал.
Она это почуяла, хмыкнула. Недобро сказала:
– Ну-ну! Уже опять что-то затеял! Смотри, как бы потом не пожалел.
– Не пожалею!
– Ладно!
И Она отошла, и села у него в ногах. Тюфяк под Ней прогнулся… А князя бросило в озноб. А после в жар. После опять в озноб. Но руку он не разжимал и ждал, что будет дальше…
Как вдруг Она строго сказала:
– Брось нож, Всеслав!
– Что?
– Нож, говорю. Ну!
Он, правда, не сразу, но все-таки бросил. Нож глухо брякнул об пол.
– Вот так-то вот! – сказала Она радостно.
И тотчас же чуть-чуть придвинулась к нему. И продолжала:
– Я оказала тебе честь. Да, князь – великую! С другими знаешь как? Р-раз – и готов. А с тобой церемонюсь. Сижу и жду. Ты помолись, Всеслав! Чего молчишь? Молиться-то тебе, небось, придется долго. Боюсь, ты и до светлого не справишься. Или ты что, и меня захотел переклюкать? Как этих… дальних своих братьев!
– Нет, тебя не обманешь.
– И то! И об отсрочке не проси. Не дам!
Князь затаил дыхание, не шевелился, то открывал, то закрывал глаза… И наконец спросил:
– А почему?
Она негромко засмеялась и ответила:
– Смешной ты, князь. Не понимаешь, что ли, кто к тебе пришел? Сейчас умрешь! Ну, не хочешь молиться, и ладно. Я знаю, в Бога ты не веруешь. Так встал бы, подошел к окну да подышал. Вон дух легкий какой! Весна, князь, на дворе!
– Так не надышишься уже, – угрюмо сказал князь.
– Ну, не знаю! – сказала Она. – Вон другие, все дышат. Да и потом: яви смирение! Пока живые, говорите о смирении, а как я прихожу…
И Она замолчала. Всеслав смотрел мимо Нее. Да только что там усмотришь? Лучина догорела, тьма. И за окном то же самое – ночь… А вон далеко, на Великом Посаде, завыла собака. Ну что же, смерть так смерть, подумал князь почти что равнодушно. И тут же подумал: и смерть неплохая. Потому что не в бегах и не в цепях. Ты в своей отчине, Всеслав, и волоки твои – с Двины на Днепр – и все за них платят. То есть всё, как отец завещал. И теперь его внукам останется. А тебе, Всеслав, – честь, и великая! Потому что Она и впрямь не с каждым станет разговаривать. И все-таки…
Князь облизнул пересохшие губы, спросил:
– Так почему нельзя просить отсрочки?
– Жить больше, чем положено, нельзя, – очень строго сказала Она. Потом еще важно добавила: – Всему свой срок.
И тотчас же зашевелилась, пересела…
А он быстро спросил:
– И мне?
– Да, и тебе! – еще строже сказала Она. – И так вон семьдесят отмерили!
И пересела – еще ближе. Потом еще ближе! Он не сдержался, закричал:
– Нет! Подожди!..
И спохватился, закусил губу, подумал сердито: да как это так?! Он, самовластный князь, а скулит как холоп!
– Жду, жду, – насмешливо откликнулась Она. – Я даже, если хочешь, отодвинусь. А ты кричи, не бойся. Все равно нас никто не услышит.
И ведь правда, подумал Всеслав, Игнат давно ушел к себе и теперь крепко спит. А там, внизу, где младшая дружина, так этих и днем не добудишься!
– Да, – сказала Она, – всем свой срок. Вот, скажем, твой прадед Владимир, и дед Изяслав, и отец – все уходили вовремя.
– Отец?! – князь даже отшатнулся. – Он разве вовремя?
– Да, в самый срок.
– Но почему? Ответь!.. Не можешь?!
– Да, не могу, – равнодушно сказала Она. – Здесь не могу. Вставай, пойдем. Я расскажу тебе, но уже там, ты знаешь, где.
И вновь Она придвинулась, уже почти вплотную, и князь почувствовал, как закипает в жилах кровь! А вот руки зато холодеют! Как у отца тогда! Кричать, что ли? И ведь он еще мог тогда кричать!.. Да только он – князь, господарь – молчал. Терпел Ее дыхание…
– Здесь, – громко, с присвистом сказала Она, – я тебе ничего не скажу! Здесь – жизнь живых. Пойдем, – и обняла его…
И он стерпел и это! Сжал в кулаке нательный крест и оберег, сказал:
– Пойдем, пойдем. Вот только…
– Что «только»? – и Она взяла его за горло. Крепко взяла!
Он захрипел:
– Послы… Я жду послов. Не для себя!
– Я знаю это! Ну и что? Пойдем! Пора!
И захрустел его кадык. Но князь еще успел:
– Семь дней! Семь! Семь!..
Свет! Гром! Огонь!..
…Когда он очнулся, дышалось легко. Потому что никто уже его за горло не душил. А вот темно было по-прежнему. И лежал он на спине. Вот только где это он теперь – здесь или уже там? Князь приподнялся, осмотрелся…
И понял, что он еще здесь. А где теперь Она? Он подождал, послушал, но ничего не услышал. Но все равно не поверил, окликнул:
– Смерть!
А в ответ молчание.
– Смерть! Смерть!
И опять никто не отзывается. Тьма непроглядная. Ни шороха, ни звука… Но он все равно Ей не поверил и сказал:
– Я знаю, что ты здесь. И говорю тебе: встречу послов, созову сыновей, а потом приходи. Семь дней прошу. А за это… Вот! На!
Он сорвал со шнурка оберег и швырнул его в темноту. Кто-то невидимый не дал ему упасть, поймал.
– Довольна? – спросил князь.
– Довольна! – был ответ.
И опять тишина. Значит, Она и сейчас не уходит, стоит. Всеслав зажмурился, сжал зубы. Господи, Господи, Господи, думал Всеслав, не для себя же это всё, а для них, и ведь так же всегда, а переклюкать, так ведь не тебя, а… Ты же знаешь, Господи! А после мысленно, чтобы Она не видела, Всеслав сложил персты и осенил себя крестным знамением. Потом еще раз. И еще…
И вдруг Она опять заговорила:
– Семь дней! Глуп, слеп ты, князь… Но ладно, будь по-твоему! И тогда так: нынче среда, считай, уже прошла, и вот когда через семь дней пройдет еще одна среда… – Но тут же спохватилась: – Нет! В ту среду я тебе весь день не дам, а только полдня! Потому что… Да, князь! В час пополудни будет самый срок, на том и порешим. Жди, князь!
И засмеялась. И ушла. Хоть дверью и не хлопала, и половицы не скрипели, но знал Всеслав, почуял, что ушла…
День первый
1
Сна больше не было. Но и вставать Всеслав не торопился. Лежал, смотрел по сторонам. Думал: темно еще, все спят, и он будет лежать. Живой – и ладно. Семь дней ему теперь отпущено…
И злобно хмыкнул. Еще бы! Семь дней! Да что это такое?! Семь месяцев, гневно подумал он, сидел ты тогда в Киеве, всю Русь вот так держал. А что успел? Да ничего! А ведь тогда ты молод был, силен, и вече было за тебя… А Новгород сказал: «Не дам!» – и было посему, с того и началось. А после поднялись змееныши и Болеслава призвали, Болеслав привел ляхов несчетно, и ты – как волк, болотами да топями – бежал. Обидно было, зло душило. Одно тогда лишь и утешило: когда ляхи пришли на Верх, то Болеслав взял Изяслава за грудки и стал трясти его да приговаривать…
Но тут же вздохнул Всеслав, нахмурился. Нет, подумал с тоской, врали люди – все же не тот был Изяслав, чтобы такое над собой позволить. Да и бояре бы не дали. Так ведь и не дали! А посему попировали тогда ляхи в Киеве, пошумели, пограбили маленько и ушли. И от всего того, что там тогда было, только одна зарубка на воротах и осталась. А вот зарубка – это истинная правда! У ляхов это… Всеслав усмехнулся… у ляхов так заведено. У них такой обычай! Как они в Киев придут и как нового князя киянам посадят, так еще и ворота им порубят! Вначале – до тебя еще, Всеслав, за сорок с лишним лет до этого, – так же пришли ляхи в Киев и привели и посадили Святополка Окаянного… Вот и тогда был Святополк великим князем киевским, точно как и сейчас! И тоже Болеслав тогда был ляшским королем, только тоже другой. Того звали Брюхатый. Или Храбрый. А на Брюхатого он гневался! Тогда пускай будет Храбрый… Так вот: был у Болеслава Храброго меч заговоренный, он говорил, что будто ангел его ему дал. И вот тем заговоренным мечом, когда они пришли на Киев, Болеслав Золотые Ворота рубил. Ну, разрубить не разрубил, а всё ж таки они ему тогда сразу открыли! И посадили ляхи Святополка Окаянного. А после опять Болеслав – но уже Смелый, или Необузданный – привел киянам князя Изяслава, а ты, Всеслав, от них тогда бежал, и Болеслав – уже просто со зла – рубил ворота. А в третий раз кого ляхам вести? А что, усмехнулся Всеслав, всё может статься! Правда, сейчас у ляхов Владислав. Но люди приезжали, говорили, что Владислав уже чуть жив, доходит…
А может, даже и дошел уже, тут же подумал Всеслав, дошел, конечно! А это мы здесь пока что не знаем. И тогда теперь в ляхах опять Болеслав, сын Владислава! Подумав так, Всеслав аж схватился за ворот – ему стало жарко – и торопливо подумал: вот так! И еще раз: вот так! А о главном не думал – боялся. А главное – это кого ляхи теперь, в третий раз, приведут и посадят. Может, Ярослава Ярополчича? А что! Ярослав Ярополчич и так почти в ляхах – в Берестье. И Ярослав нам не чужой – он брат Глебовой. А Глеб, муж Глебовой, сын твой любимый…
Нет, тут же подумал Всеслав, нет, нет, нет! Жив Владислав и будет еще долго жить! А на Русь не пойдет, заробеет. Потому что не те стали ляхи, и не те у ляхов теперь короли…
Да и не короли они уже, а простые князья, как и мы, уже даже с насмешкой подумал Всеслав. И дальше так же: не коронован Владислав Благочестивый, и так же сын его, Болеслав Кривоустый, после него коронован не будет! Короны в Польше больше нет, корона у них вдруг исчезла! Как и исчез последний их король, который на тебя меч поднял!
А вот тот меч остался. Зовется он Щербец – из-за щербины. Ляхи дивятся на него и говорят: ворота у киян крепки!..
Тьфу-тьфу! Вот же навяжется! Всеслав лег на другой бок и зажмурился. Что ляхи, гневно думал он, и что кияне?! Семь дней идут! А семь десятков лет уже прошло. Не раз ты, князь, гадал о том, как доведется тебе помирать. И всё молил, чтобы это было не во сне и чтобы не от руки раба – так, как было у свата. Сват, говорят, вскричал тогда: «Ведь ты убил меня, Нерядец!» Да только ложь это, сват не кричал, он кровью захлебнулся, он даже и не понял, что к чему, он молча умер. Ну разве что хрипел… А мстить за его смерть было потом кому? Нерядцу что ли, этому рабу?! Срам-то какой!
А что не срам? Всеслав улыбнулся, подумал – да он об этом часто думал – что лучше всех умер Харальд. Да он и не умер – убили его! В битве, в горло стрелой! Вот это очень хорошо, князь даже опять улыбнулся. Но тут же нахмурился, потому что – он и об этом тоже часто думал – а где ему те стрелы взять? В Берестье? Да, там на стрелы нынче не скупы, но за семь дней теперь туда не доберешься. Весна, распутица, а реки уже все давно открылись, значит, по льду не пройти… А тут еще Она! Всеслав вспомнил о Ней, поморщился и очень гневно подумал: и вот так всегда, ничего никогда не откладывай, вот как отец говорил! И вот так и здесь: зимой нужно было идти на Берестье! И зять твой Ярослав как тебя звал всю зиму: приди, Всеслав, сил нет, Великий осадил! И ждал тебя, надеялся. Он и сейчас, небось, надеется. И Святополк, князь Киевский, великий князь – он тоже тебя ждет, не сомневайся. Он, Святополк, силы собрал достаточно, чего ж ему теперь не подождать?! Да ему, может, даже не столько нужен Ярослав, сколько ты! Что ему Ярослав – Ярослав молодой, с Ярославом успеется, вот что он думает, а вот как вдруг Всеслав возьмет да назло околеет! Вот кто, небось, за твое здравие поклоны бьет! И еще бьет за то, чтобы ты на Берестье пошел! Потому что расквитаться ему хочется с тобой, Всеслав, ох, хочется! Хоть много лет прошло, а не забыл, поди, как убегал он от тебя, обоз, рабов бросал. Великий! Ха! Как меды пить, так брюхо ему пучит, а кровь – это всегда горазд. И не спешит; он знает – хороша приманка: невесткин брат в беде. Значит, он думает, не выдержит Всеслав, поднимется, пойдет на Берестье… И сразу бряк! – силок за ним захлопнется. Да только давленое мясо не едят, грех это, срамота. Вон Феодосий в Поучении сказал…
Не то! Опять не то! Все это суета. Княже, твой час настал, опомнись! Ведь ты же столько раз о чем молил? Чтобы те, которые тогда обманно целовали крест, вперед тебя ушли. Так и ушли уже! Вначале Святослав преставился, а после Изяслав. Последний – Всеволод, тот восемь лет тому назад. Восемь, Всеслав! Даже не семь, а восемь! И лет, а не дней! Так, может быть, Она права? Врагов своих ты пережил, держишь волоки, реку до устья. Отец ушел в свой срок. И дед…
А за окном уже не так темно. И слышно, как Двина шумит. А на Двине, прямо напротив – Вражий остров. И ведь с него всё началось! А когда? Ой, давно! Может, лет уже двести тому на этом острове… Да нет, уже поболее!..
Да и остров был тогда еще не Вражий! И Володша-князь тогда еще смеялся, говорил:
– Мы Бусово племя, мы дани не платим. Град Полтеск только наш!
И так оно тогда и было: жили сами по себе и никому не кланялись, это верно. А вот поляне, вятичи, радимичи, эти тогда хазарам поклонились. А до Полтеска хазары не дошли. Одни говорили, что это они тогда развернулись, когда увидели, что брать с нас будет нечего. Но другие, и Володша ними, на это кричали: нет, убоялись нас хазары, вот что! И варяги, эти тоже убоялись! Варяги тоже не дошли, а ведь могли! Или у ильменских им есть что брать, а у нас нечего? И получалось, что Володша будто прав, и тут ему уже никто не перечил. А он тогда дальше кричал, говорил – опять про племя Бусово и еще опять про то, что Полтеск никогда и никому не кланялся, так оно было от веку, на том мы и стоим, и детям то оставим. А прочим, видно, под ярмом способнее! Вот ильменцы: урок они не выдали, полюдье перебили, а после – года не прошло – опять зовут варягов: идите, мол, владейте нами, земля наша обильна и обширна. Тьфу! Маета!
Так говорил Володша. А еще можно было про это же вот как: беда у ильменьских! Умер их старый князь Гостомысл и сыновей по себе не оставил, и получилось, что отчину делить некому, есть только кому делить дедино. Внуков же у Гостомысла было четверо: один от старшей дочери и трое от младшей. Старший жил при нем в Словенске (а Новгорода тогда еще не было, Новгород – это новый Словенск), а младшие жили за морем, в варягах. Потому что их мать туда замуж отдали. И там теперь их отчина! – вот как тогда в Словенске говорили. И крикнули старшего сына, Вадима. И Вадим сел по деду своему в Словенске…
Да ненадолго! Потому что крикнули не все. А нашлись у них там и такие, которые послали знать за море: мол-де, идите, братья, к нам, земля наша обильна и обширна, у нас здесь вам всем троим места хватит! И братья пришли: старший Рюрик и младшие Трувор и Синеусый. С варяжской дружиной. И побежал от них Вадим. И Рюрик сел по Вадиму в Словенске. И его младшие, Трувор и Синеусый, сидели при нем же. С дружиной, конечно! И всем говорили, что они так будут сидеть до весны, пировать, а весной опять уйдут в варяги. Когда Володше это рассказали, он опять засмеялся. Но уже совсем не весело! И в тот же день повелел выставить сторожей на Ловати и на Касопле. Потому что, сказал, чую: надо скоро ждать гостей, и их будет много. И он не ошибся! На следующий год прибежал из Словенска муж именитый, Нечай Будимирович. Он говорил:
– А к Рюрику опять пришли корабли из-за моря. С подмогой. Но он ее на этот раз не принял, а раздал братьям и сказал им так: довольно вам при мне сидеть, идите сами и себе сами ищите! И по рукам они ударили, дружину поделили натрое, а земли так: Рюрик, как старший брат, будет и дальше сидеть в Словенске, а средний брат, Синеусый, пойдет на Белоозеро и будет там сидеть, а младший, Трувор, – к вам. Так упредим находников, ударим, братья, разом! Мы же кривичи, мы одно племя!
На что Володша сказал:
– Одно, да не совсем. Вы, ильменские, сами по себе, и мы, полочане, тоже сами. И это так, Нечай. Потому что какой я вам свой? Вы же меня к себе по Гостомыслу не звали! И не позовете никогда!
Нечай молчит. Потому что сказать нечего! А Володша, усмехаясь, ему дальше говорит такое:
– Да я и сам к вам не пойду. Что мне там делать? Рюрика ссаживать, Вадима подсаживать? Зачем это? Разве я Вадиму враг?
Нечай:
– Как это?
А Володша:
– А просто! И так Вадиму передай, пусть знает: князь должен только сам садиться. Ну, еще можно пособить ему да подсадить. А посадить нельзя. Ибо кто садит, тот и князь, а не тот, кто воссядет. Поэтому Вадим пусть сам на Рюрика встает и сам садится. Тогда он будет настоящий князь. А что ты говоришь про Трувора, так это еще от Буса завелось – все к нам идут. И пусть и он придет, мы ждем его!
И засмеялся князь Володша. Нечай, озлясь, ушел.
А летом, в самый липов цвет, пришел к нам Трувор. Пока он шел по волокам, никто его не тронул. И когда шел по Двине, опять же все как будто вымерли. И даже когда к Полтеску пришел – и тут опять никто его не встретил! Затворились. Тогда он стал на острове, напротив. И с той поры остров зовется Вражьим. Там, впрочем, после Трувора еще немало кто стоял. Но это было после. А тогда день, второй они там стоят. Костры жгут, рыбу ловят. Ждут. Полтеск молчит, ворота на запоре – Володша тоже ждет. Только уже на третий день он как будто бы не утерпел, оделся как простой дружинник… Потому что ничего богатого у него всё равно не было, тогда лучше совсем просто! И вот он оделся просто, вышел из города – один, один взял лодку и поплыл.
И вот приплыл он к варягам. Вот вышел на берег, а там уже стоят и ждут его, и говорит им:
– Где ваш старший?
Говорит, конечно, по-варяжски. И руку держит на мече. И смотрит прямо! И эти сразу ничего не стали спрашивать, и даже про меч ничего не сказали, а просто повели его к шатру.
А шатер у Трувора был высоченный, просторный, из золотой парчи. И сам он в дорогих одеждах, в красных козловых сапогах. А сам из себя он был вот какой – высокий, кряжистый, беловолосый и белобровый. И он один там сидел.
– Ты кто? – спросил.
– Володша, здешний князь.
– Тогда садись.
Володша сел, меч отстегнул. Трувор пальцами щелкнул, вина приказал. Принесли. Он, Трувор, важный был, надменный. Пил, говорил:
– Мне все известно. Затаился ты. С Вадимом снюхался! А зря! Потому что кто этот Вадим? Грязный дикий человек! Вот пусть он и дальше будет грязным, пусть рыбу ловит, землю пашет. И я тогда его не трону. А то, что его мать была из терема, так про это ему пора забыть. Терем терему рознь! Вот посмотри на меня. Я вроде такой же как и он внук Гостомысла. И моя мать, и мать Вадима – сестры. И моя даже младшая. Но зато мой отец – король. Ты знаешь, что это такое?
Володша ничего на это не ответил. Потому что он знал другое: кто много говорит, тот мало успевает сделать. А Трувор продолжал:
– Убежал Вадим, затаился. Ну и пусть себе дальше таится, мы его не тронем. Но если поднимется, тогда сразу другое дело – тогда сразу поймаем и убьем! А с тобой будет так. Я буду здесь сидеть, на острове. Стены поставлю, обживусь. А ты там сиди дальше. И живи так, жил как раньше – по своим законам и обычаям. А мне – только плати.
– А сколько?
– Как договоримся. Я не жадный.
– Но у меня, – сказал Володша, – есть только меч и голова. А всё остальное не мое. У нас такой закон: всем остальным владеет вече.
На это Трувор рассмеялся и сказал:
– Но я не с вечем, с тобой говорю. Поэтому тебе и выбирать: меч или голова. Подумай, князь! А завтра я к тебе приеду и спрошу, что ты решил. Иди!
И князь ушел к себе. И приказал готовить стол.
– Какой? – спросили.
– Как на тризну.
– А много будет?
– Много.
Так оно и вышло. Назавтра прибыл Трувор. Открыли ему Верхние Ворота. Это потом уже их стали называть… Потом! А он тогда вошел, с ним сорок лучших воинов, все при оружии, настороже. И все белобровые, как Трувор. Князь встретил их у крыльца. Взошли, сели за стол. Володша повелел подать. Подали кашу. Постную. И воду.
– Да что это?! – взъярился Трувор. – Я так ли тебя потчевал?
– Так то, – сказал Володша, – было у тебя. Ты пировал. А у меня тризна.
– А по кому это?
– Да по тебе! – и закричал князь: – Бей!
Выбили их всех. И те, которые на острове остались, те тоже не ушли. Их всех потом – и тех, и этих – сложили и сожгли на Вражьем Острове. И корабли их сожгли. А после, уже осенью, узнали: на Белоозере убили Синеусого. Вот так! Из троих братьев только один Рюрик и отбился. И то сжег по злобе Словенск, поставил Новгород на Волхове и сел там князем. Вадима разорвали лошадьми. А именитые словенские мужи все как один бежали – кто в Полтеск, кто на Белоозеро, а кто и вниз, к полянам. Там, в Киеве, тогда было лучше всего. Их князь Оскольд большую силу взял – хазар отбил, с Царьграда дань собрал, хотел опять туда идти – ромеи запросили мира. Тогда он опять дань затребовал – и получил. Насытился. «Теперь, – сказал, – пойду в варяги…»
…Петух поет! Пора. Всеслав отбросил полушубок, сел. Посмотрел в красный угол…
И удивился – лампадка мигает! А ночью света не было. Но лик даже теперь почти не виден. Черна доска. Глеб говорил – это искусное письмо, из тех еще времен, евангельских. Глеб это знает, подумал Всеслав. А Глебова, тут же подумал, тем более. Глазастая! И это все из-за нее! Потому что не нужно было Ярополка принимать, а после, как Ярополка Нерядец зарезал, нужно было гнать Угрима, гнать! И ее вместе с ним на мороз! А Глебу взять вместо нее…
Кого? Всеслав задумался…
И тут ему стало гадко! Потому что подумал: да что это ты?! Окстись, Всеслав! Да и Глебова-то здесь при чем? Она одна, быть может, только и осталась из тех, кто в среду по тебе хоть слезнику уронит! А ты про нее…
А! Что теперь! Ноги спустил. Позвал:
– Игнат!
– Иду, иду.
Вошел Игнат. Всеслав спросил:
– Готовы ли?
– Вот только что.
– Пусть ждут. Накрой на стол.
Игнат ушел. Князь встал и как и был, в одном исподнем, босиком, так и пошел по стертым, стылым половицам, встал на колени и, не поднимая головы…
Почувствовал, что слов-то нет! Язык словно присох. А голову поднять – еще страшней, чем ночью. Пресвятый Боже, что это со мной?! Лгала Она, безносая, я верую! И в Троицу, и в Таинства. Блюду посты. Зла на домашних не держу. И ведь не за себя Ее просил – за них за всех, за сыновей, за Глебову, за род. Мы ж не находники – исконные. От Буса счет ведем. И чтим Тебя. София кем построена? А вклады чьи? А что колокола снимал, так это же не здесь, а у змеенышей… И был за это наказан! Но не роптал, а пришел и покаялся. Потом свои колокола отлил. Вон как теперь звенят! Во благость всем. Дай мне еще семь дней. Мир заключу, уделы поделю. А вот еще…
Поднял глаза! Рубаху распахнул…
Вот видишь?! Нет того. Есть только крест. А то я Ей отдал. Зачем мне то? Теперь я, как и все, под Тобой лишь хожу. И верую. Так помоги, Пресвятый Боже, укрепи! Прошу Тебя! Прошу Тебя! Прошу Тебя! И в половицу лбом, и в половицу лбом, и в половицу лбом! Как Мономах – он, говорят, как пение услышит…
Да что это?! Не путай! Вот святый крест! Вот крест! Всеслав еще раз осенил себя знамением и встал. Глянул на лик…
Лик вроде улыбнулся – грустно, чуть заметно. А может, это только показалось. Лик – черен, ничего не видно, письмо из тех еще, евангельских времен. Да и привезено, купец так говорил, оттуда…
…А перед тем, как ты пошел на Новгород снимать колокола, так Волхов, говорят, четыре дня тек вспять. Знамение! А вот теперь Волынь трясло. И Киеву тоже немало досталось – на Десятинной крест чуть устоял. К чему бы это? Уж не к тому ли опять? Вот и робеет брат твой Святополк, великий князь, ибо почуял. Великий! Тьфу!..
А это что? Всеслав прислушался…
А это Игнат гремит горшками. Значит, уже собрал на стол и злится. Значит, пора идти. Всеслав накинул свиту, натянул порты, подпоясался, обулся в стоптанные валяные чуни… И с гневом подумал: да разве прежде ты в таком обличии пошел бы? На люди ж, князь!
А вот теперь пошел! Пришел, сел во главе стола. Зол был! Зло глянул в миску. В миске была уха, налимья печень…
И князь не удержался – улыбнулся. И спросил:
– Тот самый?
– Тот, да, – мрачно кивнул Игнат. – От Дедушки…
– Иди!
Игнат ушел. Всеслав взял ложку, начал есть. Налим, подумал он, от Дедушки. От водяного, значит. А хороша уха! Горячая, с наваром… А Глебова такой ухи не ест! Другие все боятся и молчат, едят, хоть давятся. А эта сразу отказалась! Сказала:
– Грех это. Нельзя. Сом, налим, раки – суть грязные твари. Можно беду накликать.
– Какую? – ты спросил.
Она смутилась, не ответила. Глеб, видно, ее в бок толкнул. А ты как будто ничего не понял, кротко улыбнулся и опять:
– Ну так какую, дочь моя?
Она смолчала, глаз не подняла. И ты молчал. А мог же ведь сказать! Только зачем? Ну, верят они в это – пусть верят. Им, молодым, так легче жить. И старым тоже легче. И молодым, и старым – всем, кто по обычаю живет и старины не нарушает, не вводит новины – тем всем легко. Потому что они вместе. Они стадо! Или паства, как Иона говорит! А ты, Всеслав – волк-одинец! Вот оттого-то и сидишь ты в гриднице один, и так ты и помрешь один! А в Киеве, Чернигове, Переяславле – да где ты ни возьми, – везде иначе. Где князь, там и гридьба, дружина, все за одним столом, всё чин по чину. И, говорят, в этом и есть княжья сила. Может быть. А ты – изгой. И меченый с рождения. Да и осталось тебе жить…
Всеслав отбросил ложку, встал… Снова сел. Есть больше не хотелось. Широкий стол, просторный, длинный. За этим же столом пятнадцать… Нет, уже шестнадцать лет тому назад, когда сват приезжал, здесь Глеба и обговорили: у вас купец, у нас товар – и по рукам ударили, мол-де, была Мария Ярополковна, станет Мария Глебова, княжна – княгинею. Что ж, дело доброе; сидели, пировали. Да что-то сват вдруг быстро захмелел и осерчал, стал гневно говорить на Мономаха, на Васильку – зря это он тогда на Васильку! Ведь с того Васильки беда и началась, и наливалась она, наливалась, покуда Давыд нож не взял! Теперь Василька слеп, в глазницах дыры. А раньше сероглазый был! Или какой? Всеслав, вспоминая, задумался…
Вошел Игнат, встал у двери, нарочно скрипнул половицей. Всеслав опомнился, гневно спросил:
– Чего тебе? Как смел без спросу?!
Игнат пожал плечами и сказал:
Читать бесплатно другие книги:
