Воскресший гарнизон Сушинский Богдан

10

Уже оказавшись за стенами кабинета Мартье, барон без какого-либо лукавства поинтересовался:

– Боитесь участия в этом рейде в тыл красных, Отшельник? Можете отмалчиваться, но понимаю, что выходить из этого подземелья вплоть до завершения войны вам решительно не хочется.

– У вас уже было достаточно времени, чтобы убедиться, что трусом я никогда и ни перед кем не представал, – хрипловатым басом проговорил Отшельник.

– Раньше, согласен, вы это доказывали. Но ведь меняемся-то мы вместе со временем и обстоятельствами. Чем ближе к концу войны, тем все мы становимся осторожнее, а значит, трусливее: выжить хочется, выжить. Если уж сумел продержаться в течение всей войны, то грех не продержаться еще два-три месяца.

– Согласен, обидно.

– И желания выйти отсюда, чтобы при первой же возможности сдаться русской контрразведке, не возникает? Говорите откровенно, я своих подопечных в гестапо не отдаю. Даже если приходится казнить, то делаю это лично.

– …Считая сие величайшим благоденствием, – кивнул Отшельник.

– Не пререкайтесь, Гордаш. Отвечайте по существу.

– Своей откровенностью я вас, наверное, озадачу. Больше всего мне хотелось бы завершить создание задуманного нами ранее «Лувра Распятий». Пусть это будет семь, восемь или десять статуй. Я согласен работать хоть круглосуточно, причем постараюсь, чтобы в каких-то выражениях лика своего, в положениях тела, в голгофном фоне, «Распятия» мои зримо отличались друг от друга.

– Ага, значит, все-таки я заразил вас этой идеей – создания «Лувра Распятий»! – сдержанно, и в то же время победно, улыбнулся «величайший психолог войны».

– Добиться этого было не так уж трудно. «Творение ценнее жизни» – вот что лежит в основе инстинкта всякого творца. Истинного творца, а не ремесленника. Только советовал бы вывезти эти скульптуры из подземелья.

– Согласен: после войны могла бы получиться прекрасная экспозиция творений из подземного «Лувра Распятий». А над вашей дальнейшей судьбой я подумаю, Отшельник. Не скрою: вы и сами дороги мне как своеобразный экспонат из коллекции «Людей войны».

– Тогда тем более нет смысла использовать меня в роли диверсанта.

– Я ведь уже сказал, что над вашей судьбой я пока что размышляю. Хотя уверен, что вы все же струсили.

– Не смерти я боюсь, а того, что не успею исполнить свою миссию на этой земле, во время этого своего пришествия в мир.

– Прекрасно сказано, – величественно повел подбородком Штубер. – Красиво, а главное, мудро.

Гауптштурмфюрер пригласил Отшельника в свой кабинет, наполнил рюмки коньяком, однако с тостом не спешил.

– Относительно «пришествия в этот мир» спорить не стану. Как бывший семинарист, вы смыслите в этом куда больше. А вот что касается возвращения в Советский Союз, тут уж позвольте немного просветить вас. Исходя из тех многий сведений, которыми уже обладаю по поводу советской системы… Назад в Страну Советов дороги у вас нет. Вас немедленно арестуют за сотрудничество с оккупантами и, в лучшем случае, приговорят к двадцати пяти годам лагерей.

– Это предупреждение или уже запугивание? – в свою очередь не остался в долгу Отшельник.

Улыбка, которой диверсант попытался облагородить свое суровое лицо, показалась Отшельнику снисходительно загадочной.

– Лучше скажите, почему вы никогда не упоминали о женщине, которая в течение довольно долгого времени являлась покровительницей вашего таланта? Которая, собственно, сформировала из вас истинного мастера.

Отшельник опустошил свою рюмку, не дожидаясь тоста, и барон признал, что каменных дел мастер имел на это право.

– Прекрасно помню, что о Марии Кристич, ставшей прообразом моей «Подольской Девы Марии», вы знаете значительно больше меня, – проговорил Орест, слегка утолив жажду и волнение.

– Речь идет не о Кристич. Тем более что все сказанное мною к медсестре из дота «Беркут» относиться никак не может. Изначально.

– Не о Марии? – вскинул брови мастер. – Тогда о ком же вы только что?..

– …Совершенно верно, я имел в виду «долгодевствующую дщерь Софью», как предпочитал именовать ее незабвенной памяти ректор семинарии, рекомендуя вам свою некогда страстную любовницу.

Эта фраза произвела на Отшельника ошеломляющее впечатление. Он ожидал услышать от Штубера что угодно, хоть смертный приговор, но только не упоминание о Софии Жерницкой. Только не о ней.

– Если же отбросить сексуальный аспект этой истории, – окончательно добивал его барон, – то оказывается, что по существу ректор прав: никто иной в том, советском мире, не способен был сделать для вас столько, сколько сделала София Жерницкая. Похоже, что эта изумительная женщина только для того и создана Господом, чтобы покровительствовать одному из самых талантливых скульпторов современной Европы.

Понадобилось какое-то время, дабы Отшельник хоть немного пришел в себя.

– Откуда вам стало известно о Софии Жерницкой? – с какой-то странной дрожью в голосе спросил он. – Каким образом всплыло это имя, да к тому же здесь, в «Регенвурмлагере»? С чего вдруг?

– Что значит «вдруг»? Совсем не «вдруг». Как только я стал проявлять к вам интерес, мои люди тотчас же связались с отделом СД в Одессе. Обычная рутинная проверка. Там, конечно же, начали рыть землю: существовал ли в природе такой семинарист – Орест Гордаш? Не слыл ли агентом НКВД? Почему оставил семинарию, не получив сана священника? Если честно, я всегда питал отвращение к подобному копанию в прошлом. Но согласитесь, что здесь случай особый.

– Мы не о том говорим. При чем здесь Софья Жерницкая?

– Согласен, она всплыла совершенно случайно. Хотя именно эта личность из вышей былой жизни заинтересовала меня больше всего остального, что мне было представлено.

– Теперь она арестована?

– Была арестована.

– И что с ней?

– Кто-то донес в местную сигуранцу[16], что она – еврейка, скрывает свое происхождение и связана с партизанами. Попадись фрау Жерницкая в руки гестапо, ее тут же расстреляли бы или, в лучшем случае, загнали в один из временных иудо-лагерей, то есть в гетто. Однако в сигуранце с подобными мерами обычно не торопились.

– Тем более что она понравилась одному из румынских офицеров, да к тому же исповедовала православие, что было подтверждено местными священниками.

Теперь уже настала очередь Штубера удивленно уставиться на резных дел мастера.

– Кроме меня, этими сведениями здесь не обладал никто. Откуда они у вас, Отшельник?

– Во-первых, в Жерницкую нельзя не влюбиться, во-вторых, ее слишком хорошо знают в кругу православных священников, к которым румынские власти должны относиться с пониманием, как и следует относиться ко всяким гонимым коммунистами церковникам.

– А что, логично. Придется то ли вводить вас в состав нашей службы безопасности, то ли расстрелять как потенциально опасного для гарнизона «СС-Франконии» русского.

– Выбор, как видим, у вас всегда находится, – поиграл желваками Отшельник. – Так что же на самом деле произошло с Софьей Жерницкой?

– Поначалу ее взяли под наблюдение, – не стал окончательно портить отношения Штубер, – затем все же арестовали. Но тут вмешались люди из СД, то есть мои люди. И очень скоро выяснилось, что какая-то доля еврейской крови в ней несомненно течет. Но куда больше крови польско-германской. Да-да, и германской тоже. Мало того, в Первую мировую ее дед был офицером германской армии. Вы знали об этом?

– Родословной этой женщины никогда не интересовался.

– Понятно, – скабрезно ухмыльнулся Штубер. – Вам было не до родословных. Ну да не об этом сейчас речь. По моему настоянию фрау Жерницкая немедленно получила удостоверение фольскдойч.

– Тем самым вы купили ей билет на Колыму.

– В Бухарест, – насколько мне известно.

– Жерницкая уже в столице Румынии?! – недоверчиво рассмеялся Отшельник и еще более недоверчиво покачал головой. – Трудно поверить.

– По последним сведениям, она успела эвакуироваться вместе с городской управой, в одном из отделов которой работала. А помог ей в этом некий священник.

– И тоже по вашему настоянию.

– Естественно.

– Значит, давно опекаете ее? – зачастил с вопросами Орест, словно следователь, наконец-то сумевший разговорить упорно молчавшего уголовника.

– С того самого времени, – с вальяжным спокойствием ответил Штубер. – С момента спасения от сигуранцы.

– Так вы, очевидно, встречались с ней? – нахохлился Орест, не в состоянии скрыть своей ревности.

– Выходит, я не зря похвалил вас за умение логически мыслить.

– Когда и где? – теперь уже по-настоящему набычился Отшельник, приподнимаясь из-за стола. – Такого не могло быть.

– А вот с памятью у вас неважно, – наслаждался вкусом французского коньяка гауптштурмфюрер. – Я ведь говорил вам, что на какое-то время был командирован в Одессу. Как специалист по борьбе с партизанами. Еще в то время, когда мой отряд базировался в лесах Подолии.

– Партизаны… в Одессе?! – недоверчиво хмыкнул Орест. Сейчас он вел себя, как неисправимый ревнивец, пытавшийся то ли обличить своего соперника во лжи, то ли, наоборот, окончательно убедиться в неверности своей избранницы.

– Если точнее, в одесских катакомбах. Поскольку я имел дело с гарнизонами русских дотов, в штабе сочли, что лучшего специалиста по катакомбным партизанам им не сыскать. Командировка на побережье Черного моря оказалась недолгой, но эффектной.

– Однако Софью Жерницкую вы обнаружили не в катакомбах?

– К счастью, нет. Хотя, согласен, встреча с такой женщиной в катакомбах тоже показалась бы достаточно романтичной.

Их разговор был прерван телефонным звонком. Отшельник заметил, что после первых же услышанных им слов лицо Штубера просияло. А свое неизменное «Хайль Гитлер!», он прокричал, хотя и не поднимаясь, но зато высоко поднимая перед собой рюмку с коньяком.

Положив трубку, он еще с минуту задумчиво смотрел на нее, загадочно как-то улыбаясь.

– Нет, Отшельник, из Берлина мне сообщили не о том, что отыскалась госпожа Жерницкая.

– При известии о Жерницкой вы радовались бы более искренне.

– Вы правы – весть оказалась более прозаичной: мне присвоили чин штурмбанфюрера, то есть майора СС. Правда, весть это пока что неофициальная, так что, пока не увижу приказа, или пока мне официально не объявят его, буду оставаться гауптштурмфюрером, тем более что я уже привык к этому благородному чину, но все же согласитесь, что этот день завершается для нас обоих неплохо.

– Для обоих? – спросил Орест.

– Чем выше мой чин, тем больше шансов, что мне удастся отстоять вас под напором гестапо, которое давно относится к вам с подозрением.

– Тогда поздравляю.

– Вот так-то лучше. А что касается госпожи Жерницкой, то не думаю, что румынские власти решатся выдать её русским, хотя они уже превратились в союзников русских. На всякий случай, я попросил своего человека в Бухаресте выяснить, как сложилась дальнейшая судьба этой фрау и, если понадобится, каким-то образом подстраховать её. А во время последней поездки в Берлин выяснил через задержавшегося у нас сотрудника румынского посольства, что Жерницкая вроде бы давно пересекала границу рейха. Но, поскольку затем румынский король объявил войну рейху, во всеобщей суете сотруднику было не до какой-то там русской беженки. Тем более – с германскими, а не румынскими, корнями.

Штубер вновь наполнил рюмку мастера, с интересом проследил, как тот мгновенно опустошил ее, вновь наполнил, но предупредил, чтобы с выпивкой тот не торопился.

– Со мной все ясно: я в плену. Но какого дьявола вы столь пристально следите за Жерницкой? Вам-то она зачем понадобилась?

– Вы все еще считаете, что находитесь в плену? – сурово блеснул глазами Штубер. – Все это – неопределенно повел он рукой перед своим лицом, – вы считаете пребыванием в плену? И это вы, человек, на чьих руках кровь нескольких германских солдат и которого давно следовало бы вздернуть на одном из крючьев гестаповской тюрьмы Плетцензее!

– Но ведь не вздернули же. Почему-то…

– Не будем выяснять почему, это отнимет много времени и нервов. И вообще, считайте себя моим гостем.

– Понимаю, я понадобился вам как мастер, скульптор.

– Я ценю вас больше, нежели вы заслуживаете того как резных дел мастер.

– Тогда спрошу по-иному. Каковы ваши планы в отношении меня. И связаны ли эти планы с Софьей Жерницкой?

– А вот на этот вопрос вы, Отшельник, имеете полное право. Мне рассказывали, что до войны ваши картины, как, впрочем, и ваши иконы, пользовались большим успехом.

– Пользовались, – признал Орест.

– И что вдохновителем вашим стала госпожа Жерницкая.

– Тоже верно: она очень помогала мне. И в быту, и в организации заказов. Хотя за само написание иконы можно было сесть лет на десять в тюрьму.

Штубер поднялся и с рюмкой в руке прошелся по кабинету. Только теперь, сопровождая новоявленного штурмбанфюрера взглядом, Орест присмотрелся к обстановке этой катакомбной выработки, служившей эсэсовцу и кабинетом, и жильем. Обшитые досками стены, на одной из которых вместо неизменного портрета фюрера, висела фотография самого Штубера, красовавшегося рядом с Отто Скорцени; походная печка, напоминавшая привычную для славянского ока печку-буржуйку, и бревенчатая перегородка, за которой, очевидно, находились кровать и солдатская тумбочка.

– Прежде чем приступить к созданию скульптуры, мастер обычно делает заготовки, – остановился Штубер спиной к мастеру, как раз под фотографией со Скорцени, на фоне какого-то старинного замка. – Так вот, я тоже создаю своеобразные «заготовки». Даже Господь не способен с точностью сказать, как будет выглядеть послевоенная Германия, и что случится с каждым из нас, кто эту войну все-таки переживет.

– Сие неведомо даже Всевышнему, согласен. – Отшельник никогда не ощущал особого пристрастия к спиртному, но сегодня его явно повело. Пользуясь тем, что Штубер все еще стоял спиной к нему, Орест вновь наполнил рюмку и, досадуя по поводу «мизерности», осушил с жадностью пустынника.

– Но, по одной из тех «заготовок», которые я постепенно формирую, вы, Отшельник, могли бы поселиться у стен замка, виднеющегося на этой фотографии. В моем имении более двухсот гектаров пахотной земли, а также парк, этот замок и несколько других крупных строений. На этой территории я хотел бы создать поселение для таких «странников войны», как вы; как лейтенант, или теперь уже капитан Беркут; как Фризское Чудовище и вечный фельдфебель Зебольд, как штабс-капитан Розданов, полковник Курбатов или спутник его, барон фон Тирбах… Это поселение мы могли бы объявить вненациональным и экстерриториальным, как пристанище для тех, чья послевоенная жизнь вне его пределов по каким-то причинам наладиться не способна. Так вот, одними из первых поселенцев могли бы стать вы, Отшельник, и госпожа Жерницкая.

– Мы… с Жерницкой? – едва слышно переспросил Орест и, пока барон держал артистическую паузу, он сидел с полуоткрытым ртом.

То, что он только услышал, показалось Отшельнику совершенно невероятным. Ему и в голову не могло прийти, что в такое адское время голова заместителя коменданта «Регенвурмлагеря» может быть занята подобными мыслями.

– Судя по всему, она могла бы стать не только вашей музой, но хозяйкой художественной мастерской, галереи и артистического отеля. Обладая конференц-залом, рестораном и всем прочим, а также соединенный с родовым замком Штуберов, этот отель мог бы стать настоящей Меккой для «странников войны», а также для людей, способных воспроизводить их жизненные пути в произведениях искусства. А почему бы не завлечь сюда ученых, занимающихся изучением психологии войн? Но, повторяю, это всего лишь философские заготовки бытия.

– В том-то и дело, что это всего лишь «философские заготовки бытия»…

11

Зомби-диверсанты преодолели последнюю линию заграждения и стали подбираться к дзотам, намереваясь забросать их учебными деревянными гранатами.

Дабы не позволить им подняться в атаку и растерзать незомбированных пулеметчиков, в роли которых пребывали выпускники разведывательно-диверсионной школы Русской Освободительной армии, Свирепый Серб прокричал в рупор, чтобы никто не смел подниматься в полный рост и не смел врываться в дзоты. Но и после этого не успокоился. Скользя и оступаясь на влажном склоне холма, он побежал к «ничейной» полосе, возникшей между выползавшими из-под «колючки» зомби-диверсантами и засевшими в дотах пулеметчиками, чтобы самим присутствием своим охладить пыл и пулеметчиков, и зомби.

– А меня не зомби-диверсанты ваши интересуют! – прокричал вслед Свирепому Сербу оскорбленный в своих лучших чувствах доктор Гамбора.

– Вот и сообщите эту важную новость Отто Скорцени! – на ходу, не оборачиваясь, посоветовал ему Арсен и громогласно заржал, предвкушая видение неминуемой расправы, последующей вслед за этим признанием вконец обнаглевшего креола.

– С какой стати?! – огрызнулся лейтенант. Всякий намек на то, что он подчинен еще кому-то, кроме доктора Мартье, которого почитал в ипостаси непогрешимого магистра вуду, Гамбора воспринимал как оскорбление. – Скорцени выполняет свое задание фюрера, я свое. У нас разные призвания, разные цели и методы. Скорцени глубоко безразлично…

– Не скажите, – прервал доктора-жреца Свирепый Серб, – он будет приятно удивлен! Но только вряд ли, после очередного приезда сюда обер-диверсанта рейха, я соглашусь зачислить вас в свою зомби-роту!

Эту угрозу лейтенант-жрец тоже воспринял как брошенную в лицо перчатку, однако реакция его Свирепого Серба уже не интриговала.

С востока донеслись отзвуки чего-то похожего на мощный громовой раскат. Но Гамбора понимал, что в эту пору года гром обычно «отмалчивается», молнии тоже. Он знал, что на стратегический изгиб Вислы в районе Торунь – Влоцлавек, вырисовывающийся на картах значительно севернее Варшавы, красные вышли уже давно, однако понятия не имел, как далеко на запад углубляются их левобережные плацдармы. Не исключено, что сейчас упражнялась в стрельбе установленная на одном из таких плацдармов дальнобойная артиллерия или же изощрялись в прицельном бомбометании дальние бомбардировщики.

– Впрочем, не исключено, что это подает голос германская артиллерия, пытавшаяся противостоять натиску польских партизан, – словно бы вычитал его мысли появившийся за спиной у Гамборы барон фон Штубер.

– Считаете, что первыми нас попытаются атаковать поляки Армии Крайовой?

– Её командованию, как и польскому правительству в изгнании, хотелось бы, чтобы крайовцы оказались в дотах и подземельях «Регенвурмлагеря» раньше подразделений продавшейся коммунистам Армии Людовой. Но у стен Варшавы стоят сейчас не поддерживавшие их англичане, а русские. И никуда им от этого факта не уйти.

– И как скоро нам придется держать здесь оборону?

– Скорее всего, весной. Кстати, почему бы вам не обратиться за предсказаниями к своим коллегам из института «Аннербе»?

– Уже хотя бы потому, что основные предсказания ими давно сделаны. Они, предсказания эти, очень неутешительны для рейха.

Штубер с удивлением взглянул на Гамбору. Он понятия не имел о каких-либо предсказаниях относительно судьбы Германии, сделанных «шаманами» из «Аннербе».

– Фюреру они известны?

– Думаю, что не все. Кое-какие «видения» оракулы-аннербисты отфильтровали сами, кое-что благоразумно задержали в своих столах приближенные фюрера. Причем некоторых предсказаний испугались сами сотрудники Аннербе. К тому же длительное время – пока на русских фронтах ситуация складывалась более или менее удачно – фюрер, Геринг и особенно Гиммлер, вообще решительно отказывались верить предсказаниям о грядущем поражении и крахе рейха. О том, что ни с англичанами, ни с американцами договориться не удастся, и что их армии станут сражаться на стороне коммунистов. Впрочем, аннербисты уже и сами себе не верили, а уж необходимость сообщать о своих предвидениях фюреру всегда повергала их в тихий ужас. Но все же нашелся человек, который, как утверждают, еще в сорок первом описал Гитлеру его путь на рейх-Голгофу.

– Речь, конечно же, идет о «ламе в зеленых перчатках»… – сдержанно улыбнулся Штубер.

Свирепому Сербу наконец-то удалось угомонить своих зомби. Он построил их и вместе с власовцами-пулеметчиками и курсантами унтер-офицерской школы повел к стоявшим неподалеку крытым машинам, которые должны были доставить бойцов к центральному входу в «СС-Франконию». Когда последняя машина ушла, Арсен не спеша направился к холму у дота «Шарнхорст», на котором стояли Гамбора и заместитель начальника лагеря.

– Вам приходилось встречаться с этим тибетцем, с «берлинским ламой»? – спросил гаитянский креол у Штубера, пытаясь продолжить разговор.

– К сожалению, нет. Причем оправдывает меня только то, что и сам фюрер почитал за честь добиться хотя бы пятиминутной аудиенции этого таинственного «берлинского ламы».

– Мне тоже не приходилось. Хотя известно, что «берлинский лама» давно заинтересовался учением дагомейских жрецов вуду и сотворением зомби-воинов. Говорят, будто он не воспринял и даже иронично высмеял этот способ усовершенствования человеческой породы, но все же очень детально изучал. Причем о зомби он вроде бы неожиданно заговорил во время встречи со Скорцени. – Гамбора выжидающе взглянул на Штубера, ожидая, что тот подтвердит или опровергнет его предположения.

– Вполне допускаю. Скорцени встречался с ним несколько раз. Не знаю, шла ли речь о зомби, зато знаю, что они довольно долго беседовали по поводу всевозможных пророчеств.

– Скорцени – по поводу пророчеств? – пожал плечами жрец вуду. – По-моему, поступки этого человека ни один пророк предсказать не в состоянии.

– Собственное будущее обер-диверсанта как раз и не интересовало. Не увлекался он и предсказаниями дальнейшей судьбы рейха.

– Понимаю, пытался раскрыть для себя тайну самого проникновения в глубь прошедших и будущих веков.

– И только так. Скорцени прежде всего интересовало происхождение этих пророчеств. Почему они появлялись; почему видения являлись именно тому, а не другому человеку, а главное, какова их истинная природа?

Одетый в короткую меховую куртку, сорокадвухлетний Свирепый Серб казался значительно моложе своих лет. Этому же способствовали его пружинистая спортивная походка и плотная плечистая фигура. Доложив Штуберу как заместителю начальника лагеря о результатах проведенной учебы, он в очередной раз отхлебнул из висевшей на ремешке через плечо необъятной фляги и тут же обратился к доктору Гамборе:

– Кажется, вы прокричали мне вслед, что зомби-воины, зомби-диверсанты никакого интереса у вас уже не вызывают? Извините, дослушать вас не мог, поскольку следовало усмирять этих иллирийских шкуродеров, пока они не успели ворваться в дзоты. Но теперь-то я готов выслушать вас, жрец Вуду.

– Извольте. Меня как ученого действительно интересует не поставленное на конвейер «производство» зомби-воинов или зомби-шахтеров. Куда больше интерес мой направлен на способность зомби к генетическому самовоспроизведению себе подобных. Их способность формировать цивилизационные ячейки идеально организованного, единомышленного зомби-общества! Готового со временем полностью заменить несовершенное общество нынешних землян.

– Хотите сказать, что следующий этап цивилизационного развития гомо сапиенс грезится вам в создании большой популяции зомби? – сразу же подключился к разговору Штубер.

– Не просто большой, а основной, всепланетной популяции, если уж быть точным в выражениях, – спокойно и уверенно заявил доктор Гамбора. – Наши ученые-технари подталкивают человечество к мысли о создании мыслящих, вездесущих и послушных машин, в частности, роботов. Я же составил для фюрера проект создания целой сети «Лабораторий призраков», благодаря которой, методом массового зомбирования, можно будет формировать новую общность разумных существ, которые позволят заменить и нынешних людей, и мыслящих роботов.

– А не боитесь опоздать с этими своими прожектами, доктор Гамбора? – насмешливо поинтересовался Свирепый Серб. – Война завершается, и, что будет с рейхом – не известно ни одному провидцу. Так что ваши зомби-солдаты могут уже не понадобиться.

– А кто вам сказал, что зомбирование было придумано для создания зомби-солдат? Или зомби-шахтеров, зомби-рабов, зомби-телохранителей? Появление любой из этих профессиональных групп – всего лишь отработка еще одного звена, необходимого для создания универсального зомби. Будущего хозяина этой планеты – физически очень выносливого, с мощной иммунной системой, избавляющей его от массы болезней, лишенного всех тех чувств, которые мешают ему оставаться предельно рациональным в своих поступках.

– А как быть с нациями? – чуть не задохнулся во время очередного бурного «возлияния» коньяку Свирепый Серб. – С сербами моими, сердобольными и многостраждущими, как прикажете быть, жрец вы наш?

– Никаких сербов, никаких этносов и наций, – цинично ухмыльнулся Гамбора. – Планета будет знать только один вид господствующего существа – зомби-человека. При том, что мы работаем и над созданием зомби-животных.

– Несчастная Сербия, – благоговейно направил свой взор к небесам командир учебной зомби-роты. – Она даже не догадывается, что именно ей пытаются уготовить эти иллирийские шкуродеры! – набожно перекрестился солдатской шнапс-флягой.

12

Здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря», Орест часто вспоминал тот день, когда барон фон Штубер привез его на территорию этой секретной базы СС. Вспоминал еще и потому, что тогда ему посчастливилось познакомиться с поляком, само существование которого дарило надежду на побег из «СС-Франконии». А произошла эта их встреча таким образом…

…Отшельник задумчиво сидел у окна, в тесной флигельной комнатушке бревенчатого коттеджа, по архитектуре своей мало напоминающего традиционный охотничий домик, и расположенного на романтическом островке посреди мрачноватого лесного озера Кшива.

В шагах десяти от открывавшегося Оресту крылечного уголка зеленел травянистый берег, а по ту сторону небольшой озерной глади, в миниатюрной, окаймленной соснами и гранитными валунами заводи, притаилась стайка рыбацких челнов, на одном из которых старый (как ему тогда показалось) поляк-перевозчик и доставил его сюда вместе с бароном фон Штубером.

Отшельник представления не имел, зачем его сюда, на остров, доставили, куда девался его «покровитель» и как может сложиться на этом клочке суши его судьба.

Впрочем, сейчас Отшельник над этим и не задумывался. Он соскучился по природе, по свежим впечатлениям, по чему-то такому, что способно было взбадривать и возбуждать жажду творчества. Его руки, его глаза, его томящаяся фантазия и не менее томящаяся душа – все требовало сейчас какого-то образного порыва и великомученического творческого исхода. Но самое сложное заключалось в том, что душа его была взбудоражена воспоминаниями о Софии Жерницкой, об Одессе.

Его, сына «богоизбранного богомаза» Мечислава Гордаша», выроставшего в святости иконописи, вдруг тягостно повлекло к стенам расположенной на берегу Черного моря духовной семинарии. …В те все еще памятные дни, когда, устав от доносов святых отцов-преподавателей, заявлявших, что ни в познании библейском, ни в мирском послушании семинарист Гордаш не усердствует, ректор-архимандрит призвал его к себе в личные покои.

К тому времени архимандрит уже знал, что при первой же возможности сын богомаза забывает об учении а усердно лепит что-нибудь из податливой прибрежной глины; вырезает из мягких липовых веток каких-то «человечков-анафемчиков», или же, к неописуемому ужасу доносчиков, рисует «неканонические» иконки.

Эти-то иконки как раз и заинтересовали архимандрита более всего остального. В них заключался весь его, и тоже далеко не канонический, интерес к бунтарю-семинаристу.

С помощью своего знакомца-энкаведиста он уже успел выяснить, что «натурой» для его «Святой Девы Марии Подольской» служила фотография медсестры Марии Кристич, землячки Ореста, дед и прадед которой тоже были священниками.

То, что «натура» происходила из семьи священников, каким-то образом облагораживало ее и даже канонизировало сами иконки. Впрочем, к тому времени социальное происхождение «Марии Подольской» архимандрита тоже не интересовало. Ему нужны были иконы: много икон «Святой Девы Марии Подольской», а еще – копии работ некоторых старинных иконописцев. Он вдруг увидел, почувствовал, нутром ощутил, что в семинарии объявился Мастер, настоящий мастер-самородок, из тех, чье появление на свет божий способно сотворять и до святости небесной облагораживать целую иконописную эпоху.

Поэтому первое, что сделал ректор-архимандрит, так это простил Оресту вместе со всеми грехами земными его «семинаристскую лень и всевозможные недостойные занятия» и поселил в роли квартиранта в дом своей давнишней знакомой – «долгодевствующей дщери Софьи», как он называл дочь одного из погибших в коммунистических концлагерях семинаристских преподавателей-священников.

Отшельнику не понадобилось много времени и фантазии, чтобы понять, что ложе с ним «долгодевствовавшая дщерь» Софочка делила с той же страстностью, с какой не раз делила с самим архимандритом. Однако это его не огорчило. Тем более что Софья сама же и призналась Оресту в этом, понимая, что рано или поздно церковно-монастырская молва все равно выдаст её.

Отшельник до сих пор помнил, как, ложась с ним впервые в постель, эта «православнокрещенная полуеврейка-полуполька» с какими-то германскими корнями назидательно поучала его:

«Запомните, Орест: – картавя на французский манер, изрекала она, – истинные священные девы – не те, на коих вы молитесь в храмах, а те, на которых вы молитесь в постели. Ибо постель и есть тот священный храм, в лоне которого зарождается все наше греховнопадшее человечество!».

Эти-то слова он как раз и запомнил лучше какого бы то ни было библейского канона. А когда Орест высказал опасение, что, узнав об их постельной связи, архимандрит может приревновать, Софочка не менее назидательно изрекла:

«Что вы, Орест! Архимандрит понимает, что вы – талантливый мастер. А талантливому мастеру всегда нужны деньги и женщины, причем сейчас, все и сразу, чтобы он никогда понапрасну не отвлекался на поиски одного и другого! Так могу ли я не стараться во имя такого мастера? Тем более что значительная часть тех больших денег, которые он получает за ваши иконы, так или иначе оседает в этом вот, в моем то есть, доме. Я не слишком откровенна с вами, мой канонически непоколебимый мастер Орест?».

Софа и сама была достойна кисти любого из великих мастеров. Ее красивое личико совершенно естественно вписывалось в те иудейские формы ликов, которыми были отмечены работы раннехристианской иконописной школы. И даже правильный, без иудейской горбинки, римский носик Софьи не лишал её этой иконописной достоверности.

Отшельник так до сих пор и не смог объяснить себе, почему ни разу не «срисовал» Софочкин лик хотя бы на одну из икон. Почему он не сделал этого, хотя бы из чувства признательности Софье? Почему на всех его работах по-прежнему «проявлялась» смуглолицая, темноглазая, с выразительными чувственными губами и высокой шеей подольская красавица Мария Кристич, в которую Орест был давно и безнадежно влюблен?

Однако не повезло только лику Софьи. Что же касается ее «бренных телес», то Отшельник рисовал их с тем же упоением, с каким упивался ими во внебрачном, «архимандритском», как он его называл, ложе. Те несколько картин, которые Софочка продала своим богатым знакомым за большие деньги, тем и отмечены были, что оголенная женщина на них соединяла в себе лик «Святой Девы Марии Подольской» с «бренными телесами» Софьи. Причем никаких вопросов такое соединение у нее не вызывало.

Эта «долгодевствующая» двадцатисемилетняя девица и в самом деле была создана для того, чтобы украсить жизнь какого-то мастера резца или кисти: гибкая, понятливая, ненавязчивая, она была идеально подготовлена к обыденной жизни, причем даже такой морально растерзанной, каковой была жизнь всякого советского художника. И в постели она не просто отдавалась, а священнодействовала, всякий раз ритуально принося свое тело на жертвенник, если уж не искренней любви, то, по крайней мере, вполне искренней страсти…

– Я могу выйти хотя бы на крыльцо? – прерывая сладостные воспоминания, по-немецки спросил Гордаш часового, дремавшего на лавке в конце небольшого коридора.

Прежде чем ответить, диверсант-эсэсовец с нескрываемым любопытством осмотрел этого могучего, почти двухметрового роста парня, которым его шеф, штурмбанфюрер, так дорожил, и с которым уже якобы захотели встретиться и Скорцени и сам рейхсфюрер СС Гиммлер.

Огромная, резко выпяченная, похожая на рыцарскую кирасу грудь; необычные какие-то, воистину неохватной ширины, плечи; огромная, почти квадратная, по-медвежьи посаженная прямо на туловище, голова; непомерно длинные, и столь же непомерно толстые в кисти, руки… Все это делало Отшельника похожим то ли на какого-то реликтового предка человека, то ли на бродячего циркового борца в расцвете сил.

– Барон приказал позволять вам все, что заблагорассудится, – неожиданно ответил часовой, входивший, как понял Гордаш, в диверсионный отряд Штубера.

– Странный приказ, – не поверил ему Орест. Но тотчас же вспомнил о задуманном бароном «Приюте странников и психологов войны».

Хорошо, что барон поделился с ним этими планами; благодаря этому, многое в их отношениях прояснялось.

– Стрелять велено только в том случае, если вы решитесь вплавь уйти с острова, – окончательно просветил его часовой.

Отшельник пошел прямо на часового, так что тот – и сам не из «мелких» – вынужден был прижаться к стене и с улыбкой восхищения пропустить его.

– Не собираюсь я – вплавь, – трубным, архиерейским басом заверил он эсэсовца. – Хотя желание такое возникает.

– Благоразумно, – признал тот. – Господин Штубер прав: природа здесь прекрасная.

И вновь почти с восхищением осмотрел горилоподобную фигуру Гордаша, облаченную в серые «пехотные» брюки, германский морской китель и легкий авиационный комбинезон, да обутую в итальянские ботинки. С первого взгляда становилось ясно, что одевали этого парня, как могли, – из всего, что соответствовало его размерам, что только удавалось найти.

– Пожить бы здесь, – мечтательно согласился с ним Орест.

– Для художника и скульптора такой островок – сущий рай, – приучался штурмманн[17] воспринимать Отшельника глазами штурмбанфюрера Штубера, который умел ценить настоящих мастеров, независимо от того, в каком искусстве или ремесле они себя проявляли.

– И я – о том же, – неохотно продолжил разговор Отшельник, с наслаждением вдыхая напоенный озерной влагой и сосновым духом воздух.

– Только что поделаешь, война!

Часовой понимающе ухмыльнулся, но приставать к этому гиганту с расспросами и уговорами не стал. Он прекрасно знал, что завербовать этого сильного и мужественного человека не удалось даже «величайшему психологу войны» Штуберу; что пугать смертью этого человека уже бессмысленно, он давно готов к ней, и что фашистов он ненавидит еще яростнее, чем всю свою жизнь ненавидел коммунистов.

… Нет, никакого особого чувства к Софочке новоявленный иконописец тогда не проявлял. Впрочем, «долгодевствующая» полуполька-полунемка и не требовала какого-то нежного отношения к себе. Но теперь Отшельник почему-то все чаще вспоминал именно ее, причем воспоминания эти были доверчиво-трогательными и сексуально-изысканными. Тогда, во время сожительства с Софьей, Орест и предположить не мог, что когда-нибудь с такой тоской будет вспоминать ее упругую грудь, ее точеные, цвета слоновьей кости, бёдра, ее миниатюрные икры «бутылочками» – ножки. Что ему так часто станут сниться вечно стремившиеся к поцелую чувственные губы, и пылкие, неукротимые какие-то объятия «долгодевствующей»…

А как много узнал он от этой начитанной женщины о «бытии в искусстве» великих мастеров кисти и резца, талантливых иконописцев и не менее талантливых литераторов – Микеланджело, Тициана, Врубеля, Родена, Ван Гога, Петрарки…

Как настойчиво вырывала его Софочка из полумонашеской кельи-мастерской, чтобы затащить в Художественный музей, на выставку современных живописцев, или на лекцию по искусству церковной живописи Средневековья. При этом женщина сама навязчиво представляла его каждому, кто в этом городе хоть как-то был связан с искусством, и гордилась своим Отшельником так, словно он и сам являлся величайшим творением искусства.