Крейсерова соната Проханов Александр

Глава 5

Президентский кортеж черной кометой промчался по Остоженке, повернул к собору и сквозь гостевые ворота въехал на подворье, где навстречу торопились настоятель, служители, охранники, все в черных подрясниках, которыми они энергично и ревностно мели ухоженные дорожки. Счастливчик и Модельер, покинув автомобиль, вошли в прозрачную тень огромного белого храма, который, при всем своем византийском величии, вызывал странное ощущение макета, построенного из громадных кусков пенопласта. Хотелось подойти, ткнуть пальцем в стену, продавить хрустнувшую, наполненную воздухом плиту.

Храм был возведен радениями Мэра, неявно прославлял его величие, был противопоставлен Кремлю как второй, обособленный центр Москвы. Стягивал к себе лучи и радиальные линии московских улиц, уводя их прочь от Кремля. Красная площадь, коварно застроенная Мэром теремками и часовенками, была отрезана ими от живого сердца столицы и обмелела. Ее покинула таинственная животворная прана империи, которую стала впитывать в себя пористая белая губка собора. Модельер привез Счастливчика в этот златоглавый чертог, чтобы здесь, в духовной цитадели вероломного Мэра, открыть Президенту свой величественный мистический замысел.

Они прошли пустынно-огромный храм, наполненный голубоватым прохладным воздухом, с могучими столпами, округлыми поднебесными сводами, где мертвенно и великолепно сияли изображения ангелов, святых и апостолов. Золото, охваченные тихим заревом красные и золотые лампады, уходящие вдаль туманные пролеты – храм напоминал торжественный парадный вокзал, еще без пассажиров, с безлюдными перронами, с тонким блеском уходящей вдаль колеи… Распахнутся двери, хлынет темная, шумящая, шаркающая толпа, подлетит к перрону лакированный скоростной состав. Проводники в форменном облачении с золотыми нагрудными лентами станут проверять билеты, рассаживать пассажиров в удобные купе. Состав мягко тронется, набирая скорость, с певучими рокотами понесет пассажиров в Царствие Небесное, о котором уже здесь, на вокзале, рассказывают великолепные настенные мозаики и фрески.

Модельер, истово перекрестившись, провел Счастливчика сквозь алтарь, где на престоле лежала священная книга и золотились дары с зажженным семисвечником. Они скользнули в малоприметную дверь и по мягкому, устилавшему ступени ковру стали спускаться вниз, сквозь стены, фундамент, пласты московской земли, на которой утвердился собор, из которой он вырастал своим царственным великолепием.

В просторной подземной части храма находились превосходно оборудованные актовые залы для церковных совещаний и соборов, а также для светских съездов и ассамблей, размещалась великолепная библиотека с собранием церковных и светских книг, манускриптов и рукописей на латинском, арабском, древнееврейском языках. Тут же была построена трапезная в духе монастырских братских застолий, где собиралось за постной едой аскетическое духовенство. Но с ней соседствовал роскошный ресторан с зеркальными стенами, баром и подиумом для джаза. Гостиница состояла из скромных монашеских келий, где могли останавливаться пилигримы из дальних епархий и обителей, вставать на ночные молитвы перед суровым, старинного письма, образом. Но также были и дорогие номера люкс с пышными двуспальными кроватями, джакузи, обширными телеэкранами, на которых можно было созерцать все мировые программы, включая ночные эротические. Подземные гаражи с дорогими иномарками были чисты и ухоженны и непосредственно смыкались с боулингом, залом игральных автоматов, рулетками и карточными столами казино, саунами и небольшим водоемом, где у лазурной воды стояли античные статуи обнаженных богинь.

Все это почти пустовало в сей полуденный час. Лишь мускулистый слуга в подряснике нес в номер люкс кожаный саквояж носатого папского нунция, приезжего иезуита, который чинно, в красной шапочке и черной сутане, похожий на дятла-желну, вышагивал следом. Да в голубом водоеме, среди нимф и наяд, плыл саженками тучный молодой бородач, чему-то улыбаясь и крестясь на ходу.

Они продолжали спускаться в основание собора. Модельер показал Счастливчику грубо отесанный, в зарубках и сколах камень, привезенный по приказанию Мэра из Иерусалима. Камень был взят из древних развалин Соломонова храма и вмурован в бетонный фундамент московской святыни.

Ниже этой древнееврейской глыбы сохранились детали бассейна «Москва», где когда-то в трескучий московский мороз, в розовом пару, пенили воду охочие до зимних услад и омовений советские граждане, похожие на гладких глазастых тюленей. Зеленоватый кафель бассейна напоминал окаменелые перламутровые ракушки, и на них сохранился отпечаток голой ноги женщины-коммунистки Фурцевой и выпавший из плавок советского министра Щелокова золотой портсигар.

Еще ниже находились гранитные плиты не достроенного коммунистами Дворца Советов, который, по замыслу талантливых и дерзких архитекторов, должен был достичь высоты Монблана, венчаться громадной бронзовой статуей Ленина, чтобы в бинокли и телескопы ее можно было бы рассматривать из всех точек земного шара. Красноватые плиты карельского гранита прочно лежали в основании собора, и на них различалась надпись: «Гранильная мастерская имени Розы Люксембург».

Еще ниже, под кирпичными, на яичном желтке, фундаментами старых церквей, под деревянными мостовыми и гатями, под археологическими слоями рыхлой земли с черепками горшков и мисок, находилась полость – пещера, бывшая когда-то языческим капищем, где первые московские поселенцы молились священным идолам. Капище посвящалось богу Велесу, хранителю скота. На дне пещеры лежал прекрасно сохранившийся скелет быка с окованными золотом рогами, олицетворявший покровителя домашних животных.

– Теперь ты понимаешь, – произнес Модельер, указывая Счастливчику на скелет быка, – почему Мэр хочет устроить в Москве представление испанской корриды? Он готовит языческое ритуальное действо во славу своего бога Велеса, которому и посвящен собор, лишь внешне имитирующий христианскую сущность.

Здесь, в древнем капище, находилась прозрачная, как кристалл горного хрусталя, кабина скоростного лифта. В нее, оставив охрану, поместились Модельер и Счастливчик. Граненая капсула стремительно метнулась ввысь, пронося пассажиров сквозь толщу глухих стен. Доставила их в самую высокую точку собора. В вершину золоченого купола, под основание громадного креста. Здесь была устроена невидимая с земли смотровая площадка, на которую высадились Президент и его главный советник. Стали прогуливаться на открытом кольце площадки, среди ароматного, пахнущего яблоками воздуха, паря на золотом воздушном шаре среди розовых и голубых горизонтов.

– Какая краса! – не удержался Счастливчик, ликующим взором осматривая панораму осенней Москвы, казавшейся драгоценной перламутровой раковиной, лежащей среди Русской равнины.

В этой волшебной раковине, в ее затейливых завитках и нежных зубцах чудесно туманились близкие и далекие церкви, остроконечные высотные здания, шатры кремлевских башен, солнечная лента реки, переброшенные через нее каменные и стальные мосты, мерцающие улицы, желто-зеленые, пышные воротники бульваров, синие, как опустившаяся туча, Воробьевы горы, бескрайние бело-розовые, словно стада фламинго, дома, их слюдяные окна и серебристые крыши. Во все стороны света убегали лучи проспектов, улетали в живую, солнечно-туманную даль, где в лесах и полях дышало немеркнущее сияние необъятного великого города.

И повсюду, близко и далеко, яркими золотыми позументами или едва заметными искорками, виднелись показатели президентского рейтинга. Трепещущее число «81» дрожало на ветру, откликаясь на малейшие биения народного чувства. На высоком кресте, опустив усталые крылья, чистя клювами перья, сидели два известных юмориста, один с армянской, другой с птичьей фамилией. Оба утомленно молчали. Из них на золотой купол капал неизрасходованный, известкового цвета, юмор.

– Как далеко, как бесконечно далеко отсюда видно! – повторил с восторгом Счастливчик.

Модельер удовлетворенно кивнул. Недаром он выбрал для разговора это удивительное, неповторимое место.

Говорили, что в редкие дни поздней осени, когда воздух студен и чист, словно голубая линза, отсюда, с вершины храма, виден ватиканский собор Святого Петра. Папа Римский и Патриарх Московский поднимаются, каждый на свой купол, и с помощью зеркал обмениваются тайными знаками, что способствует умиротворению религиозных споров и смягчению конфликта церквей.

– Именно здесь, на этой золоченой кровле храма, я хочу сделать тебе признание, – торжественно произнес Модельер, простирая руку вперед, словно клятвенно прикасался перстами к многоцветной иконе Москвы. – Ты – воистину Счастливчик. Ибо тебе выпало на роду наследовать великую русскую цель. Исполнить громадную, растянувшуюся на века русскую задачу. Воплотить тайную русскую мечту. Тебе предстоит то, что не выпадало на долю самым великим правителям, будь то Чингисхан, или Александр Македонский, или Наполеон, или Иосиф Сталин. Ты объединишь наконец растерзанное на отдельные народы человечество и тем самым положишь конец всемирной истории, которая началась с момента разрушения Вавилонской башни, что вылилось в извечную войну языков, народов и рас. В тебе же умиротворенная, прекратившая свой бег мировая история останавливается, чтобы взглянуть на себя самое твоими серо-голубыми глазами, о Счастливчик!..

Президент внимал, сладостно сощурив глаза, сквозь которые осенняя Москва своими золотыми и алыми пятнами, чудесными нимбами и бело-розовыми покровами и впрямь напоминала икону. Слова Модельера порождали упоительное ожидание, предощущение блаженства, от которых нежное лицо Президента покрылось легчайшим девичьим румянцем. Казалось, от Модельера к нему протянута едва заметная прозрачная трубочка, сквозь которую течет медовая сласть, волшебный дурман, веселящая влага.

Вокруг собора на разных высотах реяли дельтапланы. Их разноцветные косые треугольники совершали круги, виражи. Плавно взмывали, просвечивая на солнце. Стремительно и грациозно снижались. На легких подвесках размещались пилоты в тесных трико, из личной президентской охраны. Как у царских опричников, на поясах у них были закреплены метелки, которыми они изгоняли из общества нечисть и скверну – подметали мусор у стен Кремля, хлестали по глазам писателей-охульников, разгоняли «красные пикеты», используя метелки в качестве электрошокеров. Теперь охранники из спецподразделения «Блюдущие вместе» облетали на дельтапланах окружавшие собор кварталы и постреливали из снайперских винтовок по слуховым окнам, подозрительным чердакам, отпугивая от собора возможных террористов.

– Русская идея, понятая угрюмо и неверно, отгораживает нас от всего человечества, – продолжал Модельер, выходя на край смотровой площадки, откуда Крымский мост туманился седой сталью, и под ним на солнечной реке, вмороженный в блеск, замер кораблик. – Ложно осмысленная, она превращает нас в захолустных старообрядцев и нелепых сектантов. Великий Достоевский сформулировал ее как страстный порыв навстречу миру, открытость для всего человечества, как нашу русскую всемирность. С тех пор как рухнул железный занавес, отделяющий «красных старообрядцев» от иных народов, Россия открывала себя, совлекала ветхие одежды, готовая предстать перед миром в своей ослепительной наготе. Твой великий предшественник, чье утомленное сердце стучит в «Пещере волхвов», много сделал, чтобы впустить в Россию изумленное, столпившееся у ее границ человечество. Но делал это по наитию, согласно своим глубинным инстинктам, не ведая, что поступает согласно мистической воле Творца, исполняя высшее, мировое предназначение России. Только ты, с твоей исторической прозорливостью, сознанием русского мессианства перевел государственное дело в религиозно-философскую плоскость, обнаружил внутренний модус русской истории, слил свою судьбу с этим модусом. «Раздарить все, чтобы все обрести». «Стать ничем, чтобы овладеть всем». «Потерять себя, чтобы найти Вселенную». «Отдать богатства, чтобы снискать сокровища». «Перестать быть народом, дабы стать человечеством». Мы отдаем миру наши несметные богатства, отказываемся от нашей науки и культуры, отрекаемся от веры и суверенности. Разоружаемся до последнего вертолета и бэтээра, режем автогеном могучие корабли и ракеты, убираем с орбит космические спутники и межпланетные станции. Мы пускаем американцев в наши атомные центры и политические институты. Возвращаем немцам их Кенигсберг, а японцам – их исконные Курилы. Помогаем НАТО обосноваться в Прибалтике, на Украине и в Средней Азии. Пускаем баптистских проповедников и магических сектантов в святая святых нашей Церкви. Мы сокращаем русское население, радуясь росту Китая, возрождению Ирана и Турции. Мы не страшимся того, что называют глобализмом, но всячески приветствуем его, рассматривая как великий долгожданный синтез мира. В результате мир придет в Россию и станет Россией. Человечество хлынет на наши опустевшие пространства и наречется русским народом. Отказавшись от собственной армии, мы станем обладателями мощи мировых держав. Подарив свою науку и культуру другим, мы будем пользоваться благами мировой науки и мировой культуры. Мы уступим миру место в наших сердцах и в наших необъятных пространствах, и мир наречется Россией… Это и есть воплощенная русская идея, вершина русского мессианства, сформулированная тобой, ставшая музыкой твоего правления, откровением твоего царства…

Счастливчик чувствовал тончайший прозрачный сосудик, соединявший его и Модельера. По этому сосудику перетекали кровяные тельца, бежали пузырьки веселящего газа, струились капельки сладкой влаги. Пуповинка выходила из Модельера в области паха, проникала Счастливчику под пиджак, на поясницу, погружаясь в копчик, в чувствительную чакру. Это напоминало анестезию, или искусственное питание, или переливание крови, или переселение душ.

Над Москвой, на разном удалении от собора, всплывали воздушные шары, напоминавшие цветные грибы, нежных медуз, разноцветные сосуды, украшенные меандрами. В гондолах размещались наблюдатели с оптическими и инфракрасными биноклями, поисковыми антеннами и пеленгаторами, охранявшие район, где находился Президент. Снайперы из подразделения «Блюдущие вместе» сделали несколько выстрелов по крыше в районе Волхонки, где притаились бомбисты из «Красных ватаг». Кинули гранату в глухой двор в районе Чистого переулка, где собралась подозрительная группа бритоголовых скинхедов.

– Мировые лидеры признали тебя, – продолжал Модельер, увлекая Счастливчика туда, где с площадки открывалось кудрявое, золотисто-изумрудное кольцо бульваров, особняки, дворцы, Тверская, чешуйчатые от далекого блеска, Пушкинская площадь с бронзовым памятником и кубическим домом «Известий» и дальше, из крыш, кварталов, водяных отражений, розовых дымов и фиолетовых туманов, льдисто возносилась Останкинская башня, вонзая в облака свой прозрачный луч. – Лидеры мира не устояли пред твоим обаянием и превосходством. Надменный Американец, чопорный Англичанин, гордый Немец, язвительный Француз, лукавый Японец, осторожный Китаец – все приняли тебя как вселенского лидера, кому готовы передать свои полномочия. Делегируют тебя в Цари мира, венчают на царство, нарекают Москву столицей всея Земли. Такого величия Россия не достигала ни в какой период своей истории. Ни при Иване Грозном, ни при Екатерине Великой, ни при Иосифе Сталине. Ты превосходишь их всех. Ты стал Царем мира без войн, без атомных бомб и авианосцев, без жестоких диктатур и насилий, но лишь благодаря своей божественной кротости, исходя из воли Творца, следуя мистическому предназначению России. Мы переносим центр Земли в Москву, в Четвертый Рим, как было предсказано соловецким мучеником, погибшим от рук большевистских убийц. Меняем координатную сетку планеты, как мечтал об этом святой Патриарх Тихон, выстраивая Новый Иерусалим. Как замышлял это Сталин, изготовив топографическую бомбу, решив нагнуть земную ось, использовать в районе полюса термоядерный «Рычаг Архимеда». Ты не стал спасать утонувший подводный крейсер. Пожертвовал подводной «Москвой», чтобы сделать Москву земную Градом Небесным. Это и есть вселенская мудрость, мистическая русскость, горняя правда России…

От этих слов Счастливчик почувствовал прилив радостной силы. Словно мышцы его укрупнились, рельефно напряглись под одеждой. В груди стало просторно и ярко. Взор стал видеть далеко. Сердце, исполненное могуществом и любовью, стало вместилищем знания об этом великом городе, что пребывал в его власти, присягнул ему на вечную верность, был предметом его державных забот и радений. Каждое малое, отливавшее солнцем оконце, каждый блик пробегавшего автомобиля скрывали в себе чью-то жизнь, чью-то неповторимую судьбу, которая славила его, любила и доверяла. И он, могучий повелитель, был готов использовать свою абсолютную власть на благо родной земли.

Высоко над собором пролетел серебряный самолетик. Из него посыпались крохотные клубеньки и песчинки. Над каждой возник клочок разноцветной пены. Охранники на спортивных парашютах стали красиво спускаться, управляя постромками, обтекая в воздушных потоках громаду собора. В руках у них были пистолеты с глушителями, и они выборочно стреляли по окнам Дома на набережной, заселенного богатыми азербайджанцами и чеченцами; некоторые из них объявили Президенту джихад. Было видно, как из верхнего этажа престижного дома выпал человек, пролетел мимо вывески Театра эстрады и упал в Москву-реку, где на него набросились дрессированные, прикормленные на чеченской крови акулы. Парашютисты приземлились все в одном месте, на клумбу у Музея изобразительных искусств. Укладывали парашюты. Угощали друг друга сигаретами.

– Через месяц состоится твое венчание.

Теперь оба они смотрели на Кремль, где, окруженные розовыми зубцами и башнями, зеленели холмы, темнели синие пирамидальные ели, под желтыми полуоблетевшими деревьями скопились золотые лужицы опавшей листвы. Соборы парадно и гордо сверкали. На Иване Великом, под куполом, блестела черно-золотая надпись. Счастливчик, не умея ее прочитать, тем не менее знал, что она таинственно соотносится с их разговором.

– Я сам разрабатываю ритуал небывалого действа, которому хочу придать вид вселенской мистерии. Лучшие дизайнеры, художники и режиссеры планеты готовят в Москве мистерию. Сюда приедут все лидеры мира, привезут земли своих долин, гор и пустынь, святыни своих народов. Все религии мира освятят твое восхождение. На Воробьевых горах будет установлен Колосс Московский, создаваемый нашим известнейшим скульптором, с использованием новейших космических материалов и компьютерных технологий. В хрустальной голове гигантской скульптуры будет установлен трон, куда ты вознесешься в лучах своей славы. Богослужение с участием иерархов всех мировых религий освятит твое помазание. Празднество твое станет одновременно и выкликанием мировых духов, которые слетятся в Москву под огненные ритмы бразильского карнавала, под гонги буддийских паломников, под грохот европейского рока, под стук алеутского бубна, под печальные песнопения хасидов. В нашем празднике сольются Хеллоуин и элевсинские таинства, «весна священная» и африканские культы вуду. По площадям и проспектам Москвы сводным парадом пройдут объединенные армии мира. Мы устроим салют, направив в ночное московское небо пролетающую мимо Земли комету, наполнив ночь над Москвой-рекой алмазными люстрами Космоса, оросим Москву звездным дождем. Такого праздника еще не видело человечество. Двадцать первый век будет наречен Веком Счастливчика…

Эти слова вызвали у Счастливчика священный восторг, словно кто-то поднял его на могучей длани над Землей, показав земные царства, возлюбившие его народы, славящих его земных царей. И тот, кому принадлежала длань, был его Небесным Покровителем, невидимым Владыкой Вселенной, чьими мыслями и внушениями он жил, чью волю исполнял, принимая от Творца небывалую власть и могущество.

От крыши «Ударника», высоко, через реку, в сторону Арбата и Министерства обороны, был натянут стальной трос, который казался солнечной паутинкой. По нему шел канатоходец в костюме скомороха, в колпаке с бубенцом, балансируя с помощью шеста. Казалось, он ступает по воздуху, пропадая на миг среди лучей и солнечных бликов. Это был охранник из подразделения «Блюдущие вместе», оснащенный боевым лазером, которым с высоты прожигал капоты подозрительных автомобилей. Те останавливались с расплавленными двигателями, и выбегавшие в недоумении водители оказывались во власти работников ГАИ. Подобным образом канатоходец только что остановил «джип-чероки», принадлежавший главарю солнцевской группировки. Постовой вежливо отдал честь профессорского вида мужчине и требовал у него тысячу долларов штрафа.

– Однако чем ближе царство добра, тем активнее силы зла. – Теперь они смотрели на гостиницу «Россия» с гирляндами флагов, на грозный трезубец Котельнической набережной, на Новоспасский монастырь, чьи синие купола были усыпаны серебряными звездами, на длинную прорезь Пролетарского проспекта, убегавшего к Коломенскому, Калужской, к далеким березнякам Домодедова, где воздух был нежно-алюминиевый от летящих самолетов. – Чем ослепительнее твой успех, тем плотнее рядом с тобой зоны тьмы. На пути исполнения твоих грандиозных замыслов существует препятствие. Мерзкий и черный заговор, который замыслили Мэр и Плинтус. Пользуясь твоим милосердием, спекулируя на твоей доверчивости, они готовят твое свержение. Страшатся предстоящей вселенской мистерии. В заговор вовлечены послушные им депутаты Думы, которые препятствуют прохождению закона «О снижении русского населения до пятидесяти миллионов человек». К ним примкнули несколько губернаторов, недовольных твоей политикой упрочения вертикали власти. Им симпатизирует строптивый олигарх, не желающий жертвовать деньги на проведение нашего вселенского торжества. Они окружили себя продажными журналистами, распускающими о тебе грязные слухи. Наняли лживых политологов, прогнозирующих снижение твоего рейтинга. Связались с одиозными мировыми структурами. Пользуются влиянием в военных округах. Они спонсируют радикальные движения бритоголовых фашистов и «Красные ватаги» революционных бомбистов, готовя беспорядки в Москве накануне твоего помазания. Они всячески поддерживают обветшалые мифы о «красных» и «белых», подрывают наше новое мировоззрение, снижают победный пафос обновленной русской идеи. Мы должны устранить угрозу. Уничтожить заговор. Физически, как мерзких тлетворных насекомых, истребить Мэра и Плинтуса. Иначе нам обоим, а также нашей милой, ненаглядной России, почти уже ставшей владычицей мира, наступит конец…

– Ты их хочешь убить? – изумился Счастливчик.

– Иного выхода нет, – твердо произнес Модельер. Выставил ногу вперед, сложил на груди руки, обретая сходство с римским патрицием.

– Я никогда не пойду на это. – Счастливчик возмущался сделанным ему предложением, омрачившим недавний восторг. – Перед лицом просвещенной Европы я отказался от смертной казни.

– Никто не говорит о судебном разбирательстве и смертном приговоре. Они просто исчезнут, как будто и не рождались.

– Это против моих этических принципов. Я дал слово народу, что больше никто по воле власти не умрет насильственной смертью.

– Тогда умрешь ты, – жестко сказал Модельер, отступая на шаг от Счастливчика.

Счастливчику показалось, что прозрачная, соединяющая их трубочка оборвалась.

Он тут же ощутил удушье, словно его кровяным тельцам не хватало кислорода, началось витаминное голодание, скопившиеся в крови шлаки стали закупоривать сосуды, и в мозгу зазвучали погребальные удары колокола.

– Ты хочешь дождаться беспорядков в Москве? Повторения стрелецких мятежей, когда безумные толпы начнут громить Кремль, искать тебя в кабинетах и приемных залах, чтобы схватить и посадить на кол? Или повесить на кремлевских зубцах? Или утопить в Москве-реке? Или зарядить в Царь-пушку и выстрелить? Разве так поступают великие державники? Твой предшественник, когда нависла угроза его начинаниям, сжег из танков парламент, расстрелял из пулеметов детей и женщин, а потом спалил трупы в крематории, а пепел съел, размешав его с медом. Власть – великое бремя, и она требует жертвы. Недавно ты поступил как великий правитель, пожертвовав подводной лодкой «Москва». Неужели ты не решишься раздавить двух злобных негодяев, желающих смерти тебе и погубления великому мировому проекту, с которым связано величие Родины?

Удушье нарастало. В горле клокотал раскаленный уголь. Глаза выкатывались из орбит, так что среди зеленоватого московского неба начали расходиться фиолетовые и красные кольца.

– Решайся, – грозно требовал Модельер, приставив длинный, накаленный, словно шкворень, палец к холодному лбу Президента. – Соглашайся во имя Москвы и России. Во имя Четвертого Рима. Если нет, я уйду в отставку.

Небо волновалось, расходилось кругами, словно было твердой шелковой тканью, под которой кто-то бился, стремился прорваться наружу.

– Согласен, – чуть слышно сказал Счастливчик.

Палец Модельера, касавшийся его лба, начал остывать. Его пылающий белый конец становился малиново-красным, темнел, покрывался железной окалиной.

Небо над собором трепетало и билось, словно от боли. Высоко, в зеленом свечении, появился надрез. Он расширялся, растягивался, словно в женское лоно вложили акушерские щипцы и тянули в разные стороны, открывая темный прогал. Небо кровенело, содрогалось, черный прогал расширялся, открывая бездонную тьму, в которой что-то жутко светилось, пульсировало, рвалось наружу.

Мокрый, розовый, покрытый слизью эмбрион, напоминавший пятипалую морскую звезду, шевелился, просовывал сквозь лоно мокрые язычки, от которых по небу бежала ядовитая красная рябь. Небо над Москвой напоминало кровяное озеро, куда упал булыжник, разгоняя сочные малиновые круги. Купол собора казался красным, крест, под которым стояли Модельер и Счастливчик, отекал кровавой росой, и оба они, подняв в небеса изумленные лица, наблюдали знамение. Эмбрион, прилетевший из бездонных глубин, сулил рождение новой Вселенной, в которую влетала планета.

Небесное лоно сомкнулось, пятипалый моллюск исчез. Только волновалось, трепетало от боли беременное багровое небо. На малиновую зарю, снявшись с креста, словно черные ленивые грифы, улетали два юмориста. Были видны их растопыренные черные перья, опущенные вниз когтистые лапы.

– Что это было? – потрясенно спросил Счастливчик.

– Оптический эффект. Я слышал, американцы в районе экватора испытывают новую систему слежения. Это был сгусток электромагнитной энергии.

– Скорее всего, – облегченно вздохнул Счастливчик. Он видел, что между ними снова образовалась прозрачная, едва заметная пуповинка, по которой к нему поступает голубоватая влага, испускающая нежное химическое свечение.

Аня, ухватив за локоть раненого человека, заслоняла его от буранного ветра, что был поднят бешеными машинами, у которых на крышах плясали фиолетовые вспышки, похожие на безумных танцовщиц. Кортеж промчался, поворачивая к белому собору, а они остались на тротуаре, перейдя Остоженку по цветастому половику.

– Теперь я пошла… Удачи вам… – сказала Аня, оставляя своего немого и слепого попутчика, которому оказала услугу. Она торопилась в переулки и улочки, в подъезды жилых домов и деловых контор, куда должна была доставить корреспонденцию, переполнявшую ее почтарскую сумку. Отпустила локоть человека, жесткий грязный рукав его темной робы. Сделала несколько шагов, захваченная толпой, с каждой секундой забывая о странном попутчике, о прозрачной радуге, которая возникла у них под ногами на пешеходной дорожке. Сворачивая в переулок, оглянулась. Человек стоял неподвижно, как статуя на носу корабля, которого больше не было, который сгорел и утонул после страшного боя, сохранив после себя одно изваяние морского божества, выточенного искусным резчиком. Это изваяние было изрезано и иссечено осколками, прострелено пулями, обуглено пожаром. Одеяние, когда-то сверкавшее драгоценными красками, теперь было содрано и измызгано. Лишь кое-где на лице – на бровях, у основания волос – сохранилась позолота.

Аня, почти из-за угла, оглядела его последним взглядом. И вдруг опять испытала такую боль, такое сострадание, словно случившаяся с человеком неведомая беда была и ее бедой. Видя, как он начинает падать, медленно заваливается навзничь, чтобы грохнуться затылком о черный асфальт, Аня тихо вскрикнула и метнулась к нему. Добежала, подхватила в падении, ощутив всю его каменную тяжесть, как если бы подхватила падающую с постамента статую.

– Вам куда?… Какой переулок?… Давайте я вас провожу…

Он молчал, открыв остановившиеся, немигающие глаза под золотистыми опаленными бровями. Она повлекла его, преодолевая негибкость его окаменелых ног. Шла, настойчиво тянула, не ведая, куда идет. Он был слеп, оглушен и беспамятен. Она была поводырем слепца, его зрячим посохом. Чувствовала, что сама ведома. Кто-то, неразличимый в холодном латунном воздухе, незримо парящий в сгустившейся синеве, вел ее. Так они и шагали втроем по Зачатьевскому переулку. Она очнулась, когда остановилась перед подъездом своего собственного дома.

«Зачем я это делаю?…» – беспомощно и отрешенно подумала она, вводя человека в полутемный подъезд, протягивая руку к стертой кнопке старого лифта. И когда поднимались в тесной кабине, едва помещаясь в ней, Аня чувствовала, как от одежды человека пахнет сырым подземельем, холодной тиной, и дыхание его напоминало железный сквозняк погасшей плавильной печи.

Она отомкнула дверь, ввела его в прихожую своей однокомнатной квартирки, не слишком прибранной, со следами небрежения к убранству, какое случается в жилище одинокого, вечно занятого человека, не обремененного заботой о домочадцах. Он переступил порог, остановившись у вешалки, где висели женский плащ и женский жакет, шелковый легкий платок, в котором увядали запахи исчезнувшего московского лета. И она почувствовала, как он занял весь объем ее небольшого жилища, вплоть до сумрачного высокого зеркала, слабо мерцавшего из глубины спальни, где кровать у занавешенного окна была небрежно прикрыта наспех брошенным покрывалом.

«Почему?… Зачем мне это?…» – слабо сопротивлялась она, оглядываясь на застывшего у порога онемелого человека. При этом чувствовала, что действует не сама по себе, а по неведомому предписанию, в котором чья-то рука уже вывела строчки об их состоявшейся встрече. О черно-белой «зебре» на углу Остоженки. О прозрачной, вспыхнувшей у них под ногами радуге. О тесном скрипучем лифте, в котором они только что поднимались, едва касаясь друг друга. И в этой невидимой длинной рукописи приоткрылось еще несколько строчек – о том, как они остановились в полутемной прихожей у свисавшего с вешалки летнего платка, как она смотрела на гостя, готовясь что-то сказать…

– Вы замерзли… Вам нужна горячая ванна… – Она взяла его за руку, повлекла от дверей в глубину квартиры. Оставила на минуту, зажигая свет в ванной, пуская воду из хромированного, звучно прыснувшего крана. Бегло осмотрела блестящий кафель, флаконы шампуня, мохнатые полотенца, брошенную второпях нижнюю сорочку. Вернулась к нему, недвижно и послушно стоявшему в своих стоптанных странных сандалиях. – Помогу вам раздеться…

Она протянула руку, осторожно прикасаясь к пуговице на его черной замызганной робе, в том месте, где был пришит тряпичный ярлык с непонятными ей буквами и цифрами… Стала осторожно отстегивать пуговицу, пропуская ее сквозь жесткую петлю. Человек стоял с раскрытыми, остановившимися глазами, словно был заколдован. Казалось, кто-то заглянул ему в глаза ужасным сверкающим оком, и они остановились, наполненные тьмой.

Было слышно, как набегает в ванну вода. Аня совлекала с него одежду – робу, тельняшку, драные брюки. Заставляла поднимать тяжелую ногу, сбрасывая со стопы странные сандалии, напоминавшие больничную обувь. Она действовала как санитарка, опытная и терпеливая нянька. Одежда комьями валилась на пол, освобождая молодое, бледное тело со следами синяков и ожогов.

Аня чувствовала, как в грязной скомканной ткани гнездилась беда, шевелилась и дышала болезнь.

– Идемте за мной… – Она взяла его за руку, видя, как неловко переступают по полу его босые ноги. Ввела в ванную. Черпнула рукой зеленоватую жаркую воду, по которой бежали яркие отражения лампы. – Садитесь, я вам помогу.

Она погружала его в воду, боясь, чтобы та не показалась ему слишком горячей. Но он словно не чувствовал температуру воды, как не чувствует ее каменное изваяние. Но тело его было не каменным, а живым и теплым, из красивых молодых мускулов, с сильными руками и длинными стройными ногами. Он сидел в ванне, до пояса покрытый водой, и она поймала себя на том, что любуется его плотью, окруженной колебаниями воды и света.

– Вы согреетесь, вам станет гораздо легче… – Она выключила воду, которая разбивалась стеклянным блеском о его приподнятое колено. Из флакона выдавила в ванну травянисто-зеленый шампунь. Размешала его, превращая в душистую пену, которая нежно охватила грудь и голые плечи сидящего в воде человека. Взяла розовую губку, стала робко, осторожно касаться его шеи, лица. Выжимала над ранами и ожогами струйки воды. Прикладывала пышные, с перламутровыми пузырьками, хлопья пены.

Аня вела губкой по мокрому плечу гостя. И испытывала острую материнскую нежность, сострадание, благодарность. Он, ее сын, вернулся с ужасной войны, обгорелый, побитый, но живой. И она станет ходить за ним, отнимать его у жестокой, вцепившейся в него беды. Ухаживать и исцелять, как любимого, ненаглядного сына.

Она завершила омовение. Подняла его из воды. Он стоял, немой, недвижный, послушно опустив руки. Она накинула на него махровое покрывало, отирала, стараясь не причинить боль, чувствуя сквозь мохнатую ткань упругость его мышц. Встав на цыпочки, отерла ему полотенцем волосы. Сначала взлохматила, а потом расчесала гребнем, любуясь их влажно-золотым блеском.

– Что-нибудь надеть поищу… Вот это, не бог весть что… – Извлекла из шкафа потертый мужской халат, поставила перед ванной мужские стоптанные шлепанцы – все, что осталось от печального непродолжительного замужества. Помогла переступить из ванны, набросила на него ветхий халат, перетянула на талии матерчатый пояс. – Теперь к столу…

Усадила его в тесной кухоньке, поставив перед ним хлеб, масленку, сахарницу. Он не трогал еду, не замечал ее, не нуждался в ней. Подумав, она вскипятила молоко, не дав перелиться через край эмалированной чашки. Кинула в молоко ложечку меда. Почувствовала, как потекли по кухне сладкие, горячие ароматы. Вспомнила детство, как мама поила ее больную и немощную. Взяла столовую ложку с серебряной потемнелой монограммой… Черпнула молоко. Дула на него, остужая. Попробовала губами, а потом осторожно поднесла человеку, раздвинула краешком ложки его сомкнутые губы.

– Один глоточек… Вот так… Молодец… – влила в него горячее, сладко-душистое молоко.

Он проглотил. Было видно, как растекается по телу горячий глоток, умягчая железное, ледяное дыхание. Человек сделал глубокий вдох, словно в нем что-то ожило. Остановившиеся глаза под тяжелыми веками стали оттаивать, веки медленно опускались на серо-голубые, чуть затуманенные глаза.

– Теперь отдохните, поспите…

Она собиралась уложить его тут же, в кухне, на маленьком диванчике. Но человек казался слишком большим, и она ушла в спальню. Перестелила свою постель, набросив свежую простыню. Успела заметить в зеркале свое лицо, в котором померещилось нечто птичье, тревожно-радостное, торопливо-трогательное. Привела из кухни человека и уложила его, накрыв шерстяным теплым пледом. Человек лежал на спине, светлея в сумраке исхудалым, заостренным лицом. Глаза его несколько минут оставались открытыми, в них застыли серебряные точки, прилетевшие из зеркала, а потом веки бесшумно сомкнулись, и он уже спал. Плед медленно вздымался и опускался на его груди.

Аня сидела у его изголовья, и было ей печально, и было ей странно, и было ей хорошо. Она опять почувствовала, что действует согласно чьему-то предначертанию. В рукописи, которая кем-то о ней написана, только что были прочитаны строчки про молоко, про мед, про фамильную серебряную ложку с потемнелой прабабушкиной монограммой. И что там еще впереди?…

Глава 6

На тайную встречу, подальше от глаз президентской разведки, в глубоких подземных нишах собора сошлись союзники и осторожные заговорщики Мэр и Плинтус. Сидели в крохотном кабинете, затерянном среди подземных гаражей, дансингов, конференц-залов и казино. Наверху, в необъятном пространстве храма шла поминальная служба – сорок дней со дня гибели подводного крейсера. Печально толпились вдовы и матери. Чернела форма морских офицеров. Рокотал огромный, волосатый, похожий на льва диакон. Было светло от свечей и слез.

Мэр и Плинтус, оба соблюдая диету, пили свежевыжатый морковный сок. Созерцали из-за столика, как на огромном телеэкране демонстрируют кадры заграничного турне Истукана. Святая земля, и седоголовый Истукан, сделав комичную физиономию, лезет в какую-то пещеру, окруженный лучами фонариков. Древние монастыри Тибета, и бонза в оранжевом облачении тянет к носу Истукана благовонную палочку. Шоколадные воды Ганга и плывущий в них Истукан, на шею которого надет венок из живых цветов. Звезды Голливуда на празднике присуждения «Оскара», и Истукан, похожий на медведя, с неуклюжей развязностью приглашает на танец кинозвезду. Кадры сменяли один другой. Диктор с упоением рассказывал о странствующем Первом Президенте, который ушел от политики и теперь предается радостям пенсионного возраста.

– Все-таки странно, – произнес Мэр, поднося к своему зубатому рту стакан с оранжевым соком, который отразился в его полированном безволосом черепе. – Говорили, что он едва живой, на искусственном питании, с искусственным сердцем, а он переплывает Ганг и кладет свою медвежью лапу на ягодицу американской стриптизерши. Что-то не так…

– Мне кажется подозрительным его столь продолжительное отсутствие. – Плинтус колыхнул жирным, выбритым зобом, осторожно влил в него морковный сок, на мгновение соединив стекло стакана с мясистым пеликаньим носом. – Он уехал из России год назад, и теперь его видят то среди памятников крито-микенской культуры, то на ацтекских пирамидах Мексики. Какой-то здесь угадывается умысел…

– Если присмотреться, он все время чуть-чуть не в фокусе, – продолжал Мэр, цедя сквозь редкие зубы пенистую влагу, наблюдая, как Истукан кидает монетку в фонтан Версаля. – Его всегда показывают не крупным планом, на удаленном расстоянии.

– Мне тоже приходила мысль о двойнике. – Плинтус внимательно смотрел на экран, где Истукан в белом костюме и шляпе разгуливает среди златоглавых пагод Бангкока. Огромный, стекающий на грудь зоб Плинтуса менял окраску, как чуткий подводный моллюск. От нежно-розового до зеленовато-желтого, от бирюзового до темно-синего и оранжево-красного. Это свойство зоба менять окраску было широко известно в дипломатических кругах, где умели угадывать, в каком умонастроении пребывает Плинтус. Он же, в свою очередь, пользовался цветовой гаммой зоба, чтобы ввести в заблуждение собеседника. – Мне кажется, есть смысл инициировать в Думе запрос о столь долгом отсутствии Первого Президента России. Думаю, это будет чувствительным уколом для Счастливчика.

На экране Истукан, окутанный паром, сладострастно погружался в глиняный чан турецкой бани. И секундой позже, весь в мехах, в чукотском чуме с аппетитом поглощал сырое собачье мясо.

– Очень важна ваша книга, появление которой с нетерпением ждет российская и мировая общественность. – Открывая рот, Мэр показывал короткие, похожие на гвозди зубы. – Вы подвергаете сомнению происхождение Счастливчика. Вскрываете тайну его появления в политике и его связь с Истуканом. Ставите под сомнение его легитимность. По прочтении вашей книги должно возникнуть ощущение, что он – самозванец.

На экране Истукан радостно раскалывал большой кокос, выплескивая млечный сок, в окружении очаровательных первобытных африканок. И следом – задумчиво и величественно стоял в галерее Прадо, рассматривая картину Эль Греко.

– Книга печатается, и скоро я устрою презентацию. – Зоб Плинтуса покрылся нежно-малиновым румянцем, и это был цвет удовлетворенного честолюбия. – Однако нам нужно торопиться с основными деяниями. Нас могут опередить. После нашего выступления перед вдовами в «Рэдиссон-Славянской» Счастливчик и Модельер воспринимают нас как открытых врагов. У меня есть чувство, что за мной установлена непрерывная слежка. – Зоб стал сине-фиолетовым, покрылся воспаленными розовыми пупырышками, напоминая влажный экзотический плод, что было выражением тревоги и готовности к агрессивному действию.

– Этому и посвящена наша встреча. – Мэр обхватил волосатым кулаком деревянную стойку с зеленоватыми цифрами, словно желая расплющить ненавистную колбу, и казалось, сквозь пальцы просачивается мерцание пойманных им светлячков.

Оба поднялись из-за столика, глядя на огромный телеэкран, на котором Истукан ел сосиску, запивая пивом, на фоне Кельнского собора. Бесшумные светлячки «8» и «1», выпущенные из волосатого кулака, весело танцевали в зеленом стекле…

Они поместились на эскалатор, который переносил их с уровня на уровень, все глубже под землю, где располагались гаражи, стояли тяжеловесные «мерседесы» для высших иерархов Церкви и величественные «ауди» для государственных чиновников. Миновали залы игральных автоматов, где в этот час развлекались два чеченских боевика, приехавшие из Аргунского ущелья. Пересекли дорожки боулинга, где английский рок-певец, явившийся подзаработать в Москву, катал шары в обществе двух красивых проституток. Наконец оказались перед дощатыми, деревенского вида воротами с коваными скобами и засовами, где красовался известный на всю столицу плакат «Испанская коррида в Москве. Мэр приглашает». Огромная, с налитым диким глазом, бычья башка. Изящный, узкий в талии тореадор, облаченный в золотистый камзол. Черные бакенбарды, алое полотнище и короткая шпага. Мэр толкнул ворота, и оба, оставив мраморный, с паркетом коридор, оказались на скотном дворе.

Здесь вкусно пахло сеном, пряным силосом, жаркой животной жизнью. Смуглые толстые доски и кованые чугунные решетки выгораживали просторные стойла, в каждом из которых помещался огромный черно-фиолетовый бык. Звери мощно и мерно дышали. Их откормленные бока казались лакированными. Под короткой, стеклянно блестевшей шерстью лениво перекатывались могучие мускулы. Тяжелые бычьи головы были увенчаны отточенными, словно пики, рогами. Костяное острие переливалось металлическим блеском. Исподлобья влажно, угрюмо взирали выпуклые глаза с синими белками и кровавой поволокой. Звери вздыхали, окунали розовые шершавые ноздри в кормушки, звенели цепями. Над ними веселой стайкой перелетали воробьи. Слышался плеск разбиваемой о пол звериной мочи.

Мэр гордым, ликующим взором оглядывал свое богатство:

– Эти великолепные зверюги выращены на горных пастбищах Андалузии и доставлены в Москву военно-транспортной авиацией, для чего мне специально пришлось добиваться у лидеров европейских государств воздушного коридора.

– Ваша затея с корридой великолепна, как и все, что вы предпринимаете. – Плинтус сквозь доски с опаской и восхищением взирал на быка, который наставил на него мрачный, с лиловым отливом глаз.

– Каждый бык по стоимости равен двум шестисотым «мерседесам». Для их покупки мне понадобилось серьезно напрячь азербайджанскую диаспору, пригрозив, в случае отказа, запустить на рынки недовольных скинхедов.

– Кто бы мог подумать, что существует связь между парнями московских окраин и оперой Бизе «Кармен», – добродушно рассмеялся Плинтус.

У соседнего стойла работал молчаливый скотник. Смуглолицый, с горбатым испанским носом, облаченный, как и все служители храма, в длинный подрясник, с галстуком-бабочкой, в маленьких золотых эполетах. Он поливал быка из шланга теплой водой, чистил ему кожу скребком. Бык застыл в наслаждении. Струя серебряной брошью разбивалась о полированный бок. Вода омывала копыта, щекотала пах с набрякшими семенниками. Зверь, окутанный испарениями, стоял, словно отлитый из черного стекла.

– В чем же суть вашего проекта? – поинтересовался Плинтус, приблизив к стойлу чувственный нос, затрепетавший от волнующих запахов звериной мочи и раскаленного бычьего семени. – В чем смысл операции «Коррида»?

Мэр не успел ответить. Словно сотворенный из золота, солнца и славы, из пленительной красоты и мужественной отваги, перед ними возник тореадор, тот самый, на которого любовалась Москва, созерцая великолепный рекламный плакат. Мужчина, затянутый в золоченый камзол, с узкой, осиной талией, широкий в плечах, ослепительно улыбался, блестел черно-синими, расчесанными на пробор волосами. Его коричневое, трепетавшее от страсти лицо выражало галантность и нетерпение бойца, стремящегося в сражение. Он находился среди быков, их жертва и их убийца, их истязатель и обожатель. Они были нераздельны, созданы друг для друга. Любили и восхищались друг другом, желали друг другу смерти. Звери в стойлах все разом заволновались, громко и страстно задышали, зазвенели цепями. Изящный испанец, в тесных панталонах, с сильными икрами и литыми шарами в паху, сверкал белозубой улыбкой, наполненный гулом арены, ревом и рукоплесканием толпы, восторгами женщин, храпом пробитых рогами коней, пронзенных насквозь тореадоров.

– Эскамильо, лучший тореадор Сан-Себастьяна. – Мэр пожал узкую смуглую руку испанца, на которой красовался серебряный перстень с вороньим камнем. – Контракт с Эскамильо стоит два миллиона долларов. Мне пришлось изрядно надавить на владельцев нефтеколонок, пригрозив налоговой полицией, прежде чем эти скупердяи собрали свои нефтедоллары. – Мэр засмеялся, словно негромко заработала шаровая мельница.

Эскамильо, не понимая языка, улыбался молодой испанской улыбкой.

Они шли вдоль бычьих загонов, и сумрачные звери вращали глазными яблоками, бугрили загривки, звенели цепями, налитые неизрасходованной мощью и похотью.

Они оказались в соседнем помещении, стены которого были выложены белым кафелем. Голые слепящие лампы отражались в изразцах, в стальных медицинских тубусах, в стеклянных сосудах и колбах. Из резинового шланга ярко бежала вода. Посреди помещения был установлен деревянный станок, напоминающий спортивные снаряды, – длинное тулово с высушенным коровьим хвостом, четыре упертых ноги, деревянная шея и на ней – грубо вытесанная коровья башка. Сооружение напоминало языческого идола, на голове которого были укреплены коровьи рога и бумажный венок с цветочками.

– Это бог Велес, – пояснял Мэр, подводя Плинтуса к деревянному зверю и поглаживая костяные, украшенные венком рога. – Сейчас вы увидите, как отбирают сперму у андалузских быков. Дело в том, что я решил распространить корриду на все регионы России. Это блестящий коммерческий проект, который принесет миллиарды. К тому же направит народное самосознание по новому руслу, исключающему восстания и революции. Мы скрестим андалузского быка с вологодской коровой, а дух испанского идальго с русской мечтой о Минине и Пожарском. На базе суворовских училищ уже начата подготовка тореадоров.

– Великолепно. – Плинтус осторожно прикоснулся к деревянному чудищу, поднял лицо вверх. Там, отделенное от них пластами исторических наслоений, шло богослужение в храме, раздавались песнопения, ангелы взирали с белоснежных высот. А здесь, в древнем капище, готовилось языческое первобытное действо. – Но все же мне бы хотелось узнать сущность вашего главного плана.

Мэр обернулся, желая убедиться, что их никто не слышит. Испанского вида смуглолицый служитель с горбатым носом и провалившимися аскетическими щеками окатывал рогатого идола теплой водой. От деревянной коровы поднимался парной телесный дух, словно она обретала живую плоть и дыхание. Золоченый тореадор Эскамильо стоял поодаль, любовно рассматривал себя в крохотное зеркальце, поправляя иссиня-черные, страстно блестевшие волосы.

– Модельер, как вы знаете, претендует на звание великого режиссера, полагая, что ему нет равных в политических спектаклях. Однако здесь он столкнется с иной режиссурой! – Мэр заговорщически сверкнул глазами. Потянулся к металлическому тубусу с теплой водой. Вынул длинную стеклянную колбу с округлым дном. Понюхал ее, посмотрел на свет. Вернул в металлическую кастрюлю. – Я сам разработал сценарий корриды. На закрытой арене в Лужниках соберутся тысячи москвичей, весь бомонд, правительство, духовенство и конечно же Президент. Ложа его будет украшена геральдикой старинных испанских родов. Вокруг рассядутся дамы в туалетах испанского Средневековья. Перед началом представления на арену выйдет певец Басков, который, как вы уже догадались, находится в родстве с баскскими сепаратистами и является дальним родственником Эскамильо, баска по национальности. Наш замечательный русский певец испанского происхождения исполнит арию Хосе. А его неизменная нежная подруга, меццо-сопрано Кабалье споет арию Кармен: «У любви, как у пташки, крылья…» – хотя, должен заметить, вряд ли найдутся крылья, даже в фирме «Боинг», способные оторвать от земли туловище знаменитой певицы. Затем начнется бой. Эскамильо покажет чудеса виртуозного обращения с жестоким быком, заставляя зрителей реветь от восторга и страха. Наконец, последний взмах красной мулеты, обезумевший бык проносит свои отточенные рога у самого бедра бесстрашного тореадора, и тот, поднимаясь на цыпочки, как Плисецкая на пуантах, сверху, словно из космоса, вонзает в быка разящую шпагу, пробивает насквозь бешеное бычье сердце. Бык с грохотом рушится. Эскамильо ловким ударом тесака отсекает быку его рогатую непутевую башку, заматывает в окровавленную мулету и идет к президентской трибуне, чтобы преподнести свой трофей венценосному русскому повелителю. Приближается. Счастливчик, польщенный, чувствуя себя королем испанским, принимает бычью башку. И в этот момент Эскамильо, который, как вы уже, наверное, догадались, является законспирированным баскским террористом, вонзает в Счастливчика свою короткую шпагу. Над ареной поднимается дым. Отчаянный баск скрывается в дымовой завесе, выбирается наружу, а затем, по приготовленному коридору, через Чечню отбывает в Турцию и дальше, в родную Испанию. Приговор приведен в исполнение. Тиран повержен. Мы принимаем власть из рук благодарного, освобожденного от тирании народа.

Мэр выставил ногу на кафельном мокром полу. Приподнял руку, будто салютовал шпагой. Казался себе стройным, узким в талии тореадором, любимцем герцогини Альбы, другом Гойи… И его белый, напоминавший фаянсовый унитаз череп на секунду покрылся черной волной волос.

– Великолепно! – Плинтус не мог скрыть восхищения. Его чувствительный зоб надулся, как фиолетовое туловище осьминога, переливаясь всеми цветами радуги. – Вы, мой друг, несравненный режиссер. Станиславский Нового времени.

Снаружи послышался храп, свирепый рокот и рев. Раздались металлический звон и гортанные выкрики: «Торро!.. Торро!..» Сквозь широкий проход в помещение просунулась яростная бычья башка. Следом – мокрый черный загривок, налитые брусничным соком глаза, костяные, отточенные, как иголки, рога, с которых срывались жалящие лучи света. Толстую складчатую шею быка стягивал кожаный хомут с железными цепями, за которые что есть силы тянули служители с золотыми погончиками, в галстуках-бабочках. Бык слепо мотал башкой, со свистом выдувал из ноздрей розовый дым похоти. С губ до пола свешивалась липкая розовая слюна. Увидел деревянное чучело. Взревел, раздувая раскаленные бока. Метнулся вперед, тяжко наскакивая на корову, с силой ударяя копытами в струганую спину. Громоздился на нее, рыл мордой, лизал толстым языком. Из мохнатого подбрюшья вывалился огромный хобот с розовым слизистым острием. Бык хрипел, задыхался, бился пахом о деревянную колоду, сминал сухой коровий хвост. Из него, как из клокочущего реактора, извергалась свирепая сила. Рвалась наружу из напряженного хобота.

Мэр, с тонким женским вскриком, страстно перехватил возбужденный хобот. Насадил на него стеклянную колбу. Внутри стекла вскипела, всклокотала млечно-жемчужная жижа. Обжигала Мэру пальцы. Согнувшись под быком, принимая своей толстой спиной судороги бычьего брюха, он сцеживал остатки семени. Поднимал высоко реторту с уловленным жарким сгустком, который светился в его руках, словно кусок урана.

Плинтус созерцал ошеломленно. В его сознании древнего эллина возникло лазурное Эгейское море. В волнах, разрезая голубые воды, плыл могучий темно-красный бык. На его спине, держась за рога, в прозрачной тунике, с педикюром на нежных ногах, сидел Мэр, как похищенная, оплодотворенная Зевсом Европа.

Бык, опустошенный, обессиленный, соскользнул с деревянного станка. Сонно мотал головой. Служители уводили его прочь, и один наступил на млечную лужицу семени. Казалось, подошва сгорает от соприкосновения с раскаленной плазмой.

– Вот так-то, – утомленно, с женской негой, произнес Мэр, ласковым взглядом провожая уходящего зверя. Открыл портативный холодильник. Поставил в него склянку, где, нерожденные, окруженные млечным туманом, дремали бычьи стада.

Они покинули скотный двор и двигались по подземному переходу, который был частью секретного сталинского метрополитена, с бронзовыми светильниками и люстрами, с изображением летчиков, танкистов и моряков, бесстрастно взиравших из полукруглых ниш.

– Все, что вы мне рассказали, выглядит безупречным, в лучших традициях средневекового заговора. – Плинтус выступал на коротких неуклюжих ногах, на которых ортопедическая обувь скрывала трехпалые, с перепонками ступни. Выставил пеликанью грудь, откинул назад голову, дабы уравновесить тяжелый, залитый свинцом нос. – Однако на нашем пути может возникнуть препятствие – вездесущий и коварный Модельер, у которого везде есть глаза и уши. Не убежден, что ваш замечательный план уже ему неизвестен. Без Модельера Счастливчик беспомощен. Надо устранить Модельера, и тогда удар короткой испанской шпаги достигнет сердца узурпатора.

– Вы чувствуете мир как я. – Проходя мимо бронзового партизана, Мэр потрепал его по щеке. – Мы оба – эллины, оба причастны элевсинских таинств и дионисийских игрищ. Я веду вас туда, где вы узнаете, как будет истреблен Модельер.

Они преодолели несколько переходов и очутились среди светлого лучистого пространства, в котором нежно играли бирюзовые воды, ярко светили высокие лампы, змеи отражений бежали по кафельному дну. Перед ними был великолепный, чистый бассейн с плавательными дорожками и вышками для ныряний. Седобородый служитель, все в том же долгополом облачении, в галстуке-бабочке, с золотыми крендельками эполет, расхаживал по краю бассейна и капроновым сачком вылавливал в чистейшей воде невидимый и, должно быть, несуществующий сор.

– Откуда это чудо? На такой глубине, под землей? – восхитился Плинтус, в котором ожила его пеликанья, водоплавающая природа. – Мы станем плавать, резвиться?

– Вам открылась одна из тайн нашего города. – Мэру доставляло удовольствие неподдельное изумление Плинтуса. – Когда был заложен наш великолепный собор, я отдал распоряжение, чтобы бассейн «Москва» был сохранен в основании возводимого храма. Это памятник коммунистической эры. Здесь, если угодно, скопились воды времени. Мало кто об этом знает. И уж почти никто не окунается в эти таинственные воды. Иногда Патриарх вместе с епископатом нисходят сюда по мраморной лестнице. Плавают всем клиром, наслаждаясь отсутствием паствы.

Бородатый служитель, напоминавший рыбаря, молча им поклонился. Унес мокрый сак, в котором блестела слипшаяся ячея.

– Прежде чем мы окунемся в бассейн, я проведу вас вокруг и покажу реликты минувшей эпохи, многие из которых вызовут у вас умиление. Если угодно, это пантеон наших с вами святынь. – Мэр повел Плинтуса по краю бассейна, указывая в прозрачную глубину, где на кафельных плитках, чуть размытые водой, покоились сувениры и фетиши минувших времен.

Здесь были награды Брежнева – двенадцать орденов Ленина, десять «Звезд» Героя Советского Союза, восемь орденов «Знак Почета», шестнадцать орденов Боевого Красного Знамени и один орден «Мать-героиня», которым наградил его узбек Рашидов. Все награды лежали на кафельных плитках, как на погребальных подушечках. Золото и цветная эмаль переливались сквозь толщу воды. Здесь можно было увидеть плюшевого медведя – эмблему московских Олимпийских игр и трехтомник писателя Иванова «Вечный зов». Парик Кобзона из куньего меха и кандалы Солженицына, которые тот потерял в Нерчинских рудниках. Черную эсэсовскую фуражку Штирлица и дырявый камушек «куриный бог» с поверхности Луны. Среди экспонатов подводного музея хранился катетер Андропова, вставная челюсть Черненко с остатками шашлыка, соска-пустышка Горбачева, которую ему в день свадьбы подарила Раиса Максимовна. Здесь было много разного рода пуговиц, пряжек, винтов и гаек, а также канцелярских скрепок, ластиков, подшивок газет, папок с надписью «Личное дело». Тут же лежал батон колбасы, из-за отсутствия которой началась «перестройка», и бутылка водки с пляшущими литерами, под названием «коленвал», которая послужила введению антиалкогольного указа.

Мэр и Плинтус шли по кромке бассейна, взирая на окаменелости минувшей эпохи глазами, увлажненными от сентиментальных воспоминаний.

– Теперь о главном, – Мэр овладел собой и снова стал неумолимым и хищным, как боец подпольного сопротивления, – сейчас мы встретимся с человеком по имени Буранчик и услышим план истребления Модельера.

Они вошли в душевую, где под шумным снопом воды стоял голый толстяк с младенчески розовым телом. Большие женские груди колыхались при каждом движении. Жирные ноги и руки были в перевязях, как у грудного ребенка. Сияющие голубые глаза с розовыми веками радостно мигали сквозь водяные струи. Он сочно шлепал стопами, скреб бока, оставляя белые полосы, которые быстро заливал нежный румянец.

Это был руководитель российского космического ведомства. Прозвище Буранчик он приобрел после того, как по заданию американских коллег из Хьюстона прекратил программу «Буран». В результате эскадрилья советских космических челноков была распродана богатым фантазерам и использовалась под казино, стриптиз-бары и удобные туалеты. Сейчас он руководил программой уничтожения космической станции «Мир», за что надеялся получить звание Героя России.

– Увидел награды покойного Леонида Ильича и вспомнил анекдот. – Буранчик приветствовал из-под душа Мэра и Плинтуса и, пока те раздевались, громко, перекрикивая плеск и шорох воды, рассказывал: – Вот отправился Леонид Ильич в поездку по Кавказу. Прилетает в Баку к Алиеву, а там дождь, сырость. Говорит: «Гейдар, полетели в Сочи, там хоть позагораем». Прилетели, лежат на пляже, дремлют под солнцем. А у Брежнева из-под трусов выпало одно яйцо. Мимо пробегала собачонка и ну лизни яйцо Леонида Ильича. А тот, не открывая глаз, говорит: «Гейдар, это лишнее. Не надо так…»

Все трое, голые, подставляя плечи парной воде, гоготали, чмокали босыми стопами по теплому кафелю.

Вышли в прохладное пространство бассейна и один за другим шумно плюхнулись в воду, погнав во все концы золотые и синие волны.

– Немножко порезвимся, поотдыхаем, – предложил Мэр, не торопясь начать разговор.

Они забыли о невзгодах и тяготах жизни и развлекались как дети. Плавали наперегонки по дорожкам – кролем, брассом и баттерфляем, причем всех опережал Плинтус, который пользовался зобом как гребным винтом. Опускались под воду, состязаясь, кто сколько продержится без воздуха. Выиграл Буранчик, оставаясь под водой двенадцать минут, ибо умел дышать кожей: когда он погружался на дно, все его тело окутывалось мельчайшими, вылетавшими из пор пузырьками, и казалось, что он кипит. Ныряли на дальность, и тут уж выиграл Мэр – умудрился пронырнуть весь бассейн и выскочить на другой половине, держа в зубах подхваченный со дна парик Кобзона.

Сошлись вместе и шалили. Взявшись за руки, водили хоровод. Визжали, утягивали один другого под воду. Выполняя пируэты водяного балета, опустились вниз головой, выставили наружу ноги и так, головой вниз, танцевали танец маленьких лебедей. Наконец, угомонившись, подплыли к кафельной стенке в том месте, где из невидимой трубы бил упругий прохладный ключ и в стену бассейна была врезана узорная медная решетка с изображением дельфина.

– Ну, – строго сказал Мэр, сбрасывая со своего плеча пухлую руку Буранчика. – Время выслушать ваш план операции.

Космист вмиг стал серьезным. Его голубые, детски наивные глаза, окруженные белесыми ресничками, обнаружили ум, цепкость мысли, сосредоточенность на предмете.

– Прежде всего, – обратился он к Мэру, – выражаю удовлетворение за пунктуальное соблюдение уговора. Первая партия денег получена и распределена между теми, без кого исполнение плана невозможно. Надеюсь, что вторая половина последует сразу же после реализации. Вы уже получили наши счета в офшоре, расположенном на Каймановых островах.

– Благодарите московских торговцев мебелью, – отозвался Мэр. – Они поделились с нами доходами, когда я стал намекать им, что Земля покоится вовсе не на трех китах.

– Затем, как я понимаю, вами почти подготовлена церемония уничтожения космической станции «Мир». Выбрана смотровая площадка на Воробьевых горах. Установлена трибуна для почетных гостей с удобными креслами. Припасены телескопы, бинокли, подзорные трубы. Выпущен буклет, посвященный истории станции. Я уверен, что все приглашенные, включая дипломатов, банкиров и членов правительства, не пропустят возможность увидеть, как в ночном московском небе сгорает гордость советского космоса.

– Можете быть уверены, – самодовольно заметил Мэр. – Мы извлечем из этого зрелища максимум коммерческого эффекта. Только такой бездарный правитель, как Счастливчик, мог допустить, чтобы потопление крейсера «Москва» не превратилось в увлекательное, нарядное шоу. Будь я на его месте, это вылилось бы в международный праздник на воде, в парусные гонки, аттракционы с Нептуном, парад военных кораблей. Стоимость билета колебалась бы от трех тысяч долларов и выше. Это был бы праздник города, праздник Москвы, перенесенный к Северному полюсу.

– Суть операции в том, что на борту космической станции установлен боевой лазер, совмещенный с компьютером и системой наведения. Этот секретный лазер – единственный из советской программы «Звездных войн», которую мы остановили и демонтировали по просьбе американских друзей. Пролетая над Москвой, за несколько секунд до сгорания станции лазер будет наведен на кресло, где разместится мишень. Цель будет поражена лучом в лоб. На небе будет сверкать звездный дождь от сгорающей станции, и, когда заметят убитого в кресле, его смерть можно объяснить несчастным случаем – попаданием в него микроскопического осколка станции.

– Модельера убьет метеорит!.. Неподражаемо!.. – От возбуждения Мэр бурлил вокруг себя воду.

Плинтус был также взволнован услышанным. Его зоб раздулся и стал нежно-голубым, как пузырь у весенней лягушки, находящейся в состоянии полового перевозбуждения.

– Но как, скажите, будет обеспечено прицельное попадание?

– Номер кресла будет введен в компьютер, а тот в состоянии направить луч хоть в дырочку от пуговицы на вашей ширинке, – снисходительно, как наивному гуманитарию, пояснял Буранчик.

– А нельзя ли воспользоваться вашим лазером для охоты на бабочек? – не унимался Плинтус.

– Увы! – печально улыбнулся Буранчик. – Лазер погибнет со станцией «Мир». Это будет реквием по русскому космосу. Программой предусмотрено, что в этот момент все русские космонавты встанут и снимут фуражки. Вам же, как это ни печально, и впредь придется пользоваться марлевым сачком.

– Но есть ли гарантия того, что Модельер придет на праздник сожжения «Мира»? – все еще тревожился Плинтус.

– Он будет считать, что это его затея. Он – великий драматург, и в числе устроителей праздника его имя набрано самыми крупными буквами. Главной тайной является номер кресла, в котором разместится мишень. Этот номер введен в бортовой компьютер, управляющий наведением лазера. В это кресло на смотровой трибуне служитель отведет и посадит того, кто является мишенью.

– Браво!.. – ликовал Мэр, окунаясь с головой в воду, выныривая обратно, голый, лысый, блестящий, с дышащей грудью, на которой слипшиеся волосы образовали свастику, словно Мэр был скинхедом. – Эй, кто там есть!.. – громко позвал он. На его крик появился бородатый служитель с сачком, склонился в молчаливом поклоне. – Теперь, любезный, мы созрели. Можешь пустить к нам «мамочек».

Служитель удалился. Медная решетка в кафельной стене бассейна отворилась, и в воду, как темные глянцевитые торпеды, метнулись дельфины. Молодые резвые самки стали носиться из края в край, пеня воду, разрезая ее стеклянными плавниками, взлетая в бурных фонтанах, оглядывая людей счастливыми выпуклыми глазами. Утолив первую радость свободы, они стали приближаться к купальщикам, ластились к ним, касались нежными телами, прижимались белыми шелковистыми животами. Мэр изловчился, вскочил на дельфиниху, и та со смеющимися глазами, похожая на актрису Миннелли, ринулась по воде, играя серповидным хвостом. Мэр вцепился в ее стеклянный плавник, обвил упругое туловище скрещенными ногами. Покрикивал, повизгивал. Мчался на ней в бурунах и брызгах, как фантастический наездник.

Плинтус изнывал под ласками водяного страстного зверя. Самка, по пояс в воде, обнимала его, наваливалась млечной теплой грудью, целовала тонким изящным ртом. Соскальзывала вниз, обвивала торс, нежно целуя в пах. Плинтус, закрыв глаза, издавал сладостные курлыканья. Его зоб трепетал, приобретя раскаленно-алый прозрачный цвет. Сквозь стенки просвечивали кумранские свитки, рукопись Шнеерсона и щипчики для снятия нагара, которые он проглотил в раннем детстве.

Буранчик, розовый, синеглазый, обнял самку дельфина. Поил ее шампанским. Они танцевали вальс. Все больше возбуждаясь, в истоме погрузились на дно. Буранчик сделал ей предложение. Его совокупление с дельфинихой не прошло даром. У них родилась дочь-русалка, пышногрудая синеглазая дева – она устроилась стриптизершей в ночной клуб «Ихтиандр»…

Игрища в бассейне продолжались долго, в то время как наверху, в торжественном гулком соборе, шла панихида, пылали свечи, диакон разрывал истомившиеся сердца громоподобным рыдающим рыком.

Утомленные дельфинихи вяло уплыли в аквариум. А вкусившие услад купальщики, в засосах, оставленных страстными, неосторожными подругами, отправились в душевую, где выяснилось, что Мэр и Плинтус, в отличие от легкомысленного Буранчика, предпочли безопасный секс.

Расходились, дружески пожимая руки. «Мерседесы» выносили их из подземных стоянок, из-под пластмассово-белых стен собора. Мчали в разные края Москвы, окутанной осенним сиянием.

Через час в рабочий кабинет Модельера вошли разведчики из спецслужбы «Блюдущие вместе». Служитель, похожий на голубоглазого инока, подававший Мэру и Плинтусу морковный сок. Горбоносый, испанского вида скотник, присматривавший за андалузскими быками. Бородач из бассейна, все еще чуть влажный и пахнущий хлоркой. Все трое выложили перед Модельером аудиокассеты с записями разговоров. Потирая ладони, не торопясь ставить их в портативный проигрыватель, Модельер поглядывал на кассеты, приговаривая: «Нуте-с, нуте-с…»

Аня сидела в сумерках занавешенной комнаты у изголовья своей кровати, в которой спал неведомый пришелец. Плед на его груди тихо вздымался и опускался. Слабо золотилась приподнятая бровь. На лбу, словно звезда, багровел незаживший ожог. Лежавший перед ней человек хлебнул горя, которое запечатало ему уста, залепило глаза и уши, пометило множеством ожогов и ссадин. Горе гуляло по родной земле, заглядывало в каждый дом, в каждую душу, и люди повсюду горевали, кто тихо, обливаясь беззвучными слезами, кто криком крича, колотясь головой о стену. Но мало кто слышал друг друга. Аня, разнося по домам конвертики писем, соединяла это разрозненное горе в клетчатое покрывало.

Она и сама горевала, сама нуждалась в сочувствии. Ей хотелось сесть под горящую вечернюю лампу, положить перед собой стопку чистых листов и писать одно бесконечное, печальное и сладостное письмо о своем одиночестве, о своей несостоявшейся жизни, о неслучившемся счастье. Отправить письмо в окружавшую ее пустоту, откуда никогда и никто не пришлет ей ответ.

В этом письме она рассказала бы неведомому адресату о своем чудесном детстве. О даче с сухой деревянной верандой, где пахло смолой и самоварным дымом…

В своем бесконечном послании кому-то, кто никогда не ответит, она поведала бы о своей восхитительной юности. О влюбленности. О звучащем рояле, на котором в граненом стакане стояла алая роза… В университете, розовом словно утренняя гора, островерхом, прекрасном, вокруг которого весной расцветали яблони, она изучала русский Серебряный век… В ее жизни из предчувствий, мечтаний, из девичьих снов возник человек. Во плоти, молодой остроумный красавец… их руки случайно столкнулись. Позже, обнимая ее, он тихо смеялся, вспоминая это первое прикосновение, – целовал ее, посадив на плед перед зеркалом, снимая с нее легкие туфельки. Это был чудесный год – их встреч, неразлучных дней и ночей… Как весенние тучи с прогалами молниеносного солнца летели перемены. Ее любимый был в центре перемен. Его блистательные статьи и речи передавались из уст в уста. Она ему поклонялась. На несколько недель он уехал в Америку прочитать в Калифорнии лекции по русскому Серебряному веку… Она провожала его в аэропорт… Через неделю пришло сообщение, что он разбился в автомобильной катастрофе около крохотного калифорнийского городка Ватсонвилл… Жизнь стала рушиться в ней и вокруг. Все стонало, голосило, угрожало, окутывалось дымом и смутой… Она ушла из аспирантуры и поступила в библиотеку. Библиотека закрылась. И она осталась без работы. Перебивалась уроками, репетиторством, случайными переводами. В страшные дни октября, когда над мятежной Москвой пролетели журавли, и танки били с моста по горящему дворцу, и по улицам сновали броневики, и на них сидели черные, словно бесы, в глазастых масках, военные, пришло еще одно горе. Мать и отец, наивно оставшиеся в белом холодном дворце, защищая, как они говорили, «совесть и честь страны», были убиты. Их погребение состоялось под надзором военных, в оцеплении, без поминальных речей, без музыки, под стылым дождем. С тех пор она разом потухла, постарела, подурнела. Замотала себя в блеклые поношенные одежды. Устроилась письмоношей и, похожая на хрупкую побитую птицу, которой уже никогда не летать, пугливо скакала по Зачатьевским и Обыденским переулкам в своих истоптанных туфлях, стучась в двери, похожая на нищенку, протягивая в приоткрытую щель худую руку с заказным письмецом.

Теперь она сидела в своей занавешенной спальне над спящим человеком, что упал в ее постель, как летчик из разбитого самолета, у которого сгорел парашют…

И вдруг такая горячая, нежданная, живая волна жалости и печали плеснула в нее, похожая на обморок бабья нежность и горючая любовь накатилась, что все ее окаменелое нутро вдруг растопилось, растаяло, стало вытекать из глаз быстрыми горячими слезами. Одна из слезинок упала на лицо человека, и он, не просыпаясь, вздохнул так, как если бы вздохнул опрокинутый навзничь, укутанный пеленами памятник.

Глава 7

Из храма трое заговорщиков, утонув в благоухающей замшевой глубине машин, направились каждый к своей заветной цели. Буранчик помчался в Звездный городок на встречу с космистами, которые готовились спалить над Москвой орбитальную станцию «Мир»… Плинтус торопился домой, в тишину кабинета, где ждала его почти завершенная книга «Мед и пепел» – о сладостных демократических иллюзиях, которыми, как акридами, питались отважные и честные либералы, и о горьких угольках, в которые превратил эти мечтания жестокий и коварный Счастливчик… Мэр поехал в Думу, где разгоралась жаркая политическая схватка между его сторонниками и депутатами пропрезидентских фракций.

Обе стороны, обладая почти равными возможностями в Думе, мерились силами, стараясь провести каждый свою версию важнейшего для России закона.

Президентская версия звучала так: «Сокращение народонаселения России до пятидесяти миллионов человек». Версия либеральных сторонников Мэра звучала иначе: «Сокращение народонаселения России до шестидесяти миллионов человек, с последующим замедлением темпов падения». Исход голосования определял расстановку политических сил в стране и мог, в случае успеха либерально настроенных фракций, серьезно повлиять на рейтинг Президента.

Здание Думы на Охотном Ряду было построено в стиле тяжеловесной сталинской мебели. Напоминало огромный каменный диван или дубовый комод, в котором твердый и властный резец выточил герб СССР. Когда-то здесь размещался супермозг большевистской экономики. Многоумные государственники запускали заводы, города, электростанции. Планировали расходы на мировую революцию, освоение планет, достижение человеком бессмертия. Теперь этих утопистов и тоталитарных мыслителей сменил депутатский корпус новой, свободной России. Политические споры, блеск идей и воззрений, цветущее разнообразие партий и лидеров составляло гордость молодого российского парламентаризма. Однако и он себя исчерпал. Был готов уступить место просвещенной монархии. Счастливчик, замышлявший восхождение на престол, больше не нуждался в парламенте, как не нуждается в вялых желтых лепестках созревший огурец. По замыслу Модельера, большого знатока музеев и ревнителя театральных действ, здание Думы должно было превратиться в Музей российского парламентаризма. Для этого сохранялась вся атрибутика Думы, кабинеты и залы, буфеты и туалеты. Но места в овальных рядах зала заседаний должны были украсить восковые фигуры депутатов последнего созыва. Они же, восковые копии депутатов, размещались в кабинетах у телефонов и компьютеров. Они же стояли в очереди перед буфетными стойками. Некоторые же, из мягкого воска, располагались в туалетах и в комнатах для интимных свиданий.

В гаданиях об исходе предстоящей борьбы Мэр сквозь служебный вход проник в Думу. Обосновался в секретной комнатке, где с помощью монитора предполагал следить за думской дискуссией, а по специальному видеоканалу мог посылать сигналы и знаки своему тайному стороннику спикеру. Согласно странной депутатской манере давать спикерам клички животных, нынешний спикер носил необидное прозвище Утка, тогда как его предшественник именовался Рыбкой. Мэр включил монитор и сигнальный видеоканал, не ведая, что недалеко от него, в подобной же комнатке, разместился Модельер, – зажег экран монитора, послал по видеоканалу приветствие спикеру Утке.

Зал для голосования был полон. Слишком важен для судеб страны был поставленный на обсуждение закон. Всплески страстей, самые первые, как брызги шампанского, перелетали над рядами, где некоторые депутаты уже показывали друг другу кулаки. Как всегда, златоглав и златопер был горделивый орел, разрываемый надвое вечным имперским сомнением «или-или». Спикер, хотя и с одной головой, мотал глазами между двух портативных экранов, где Мэр и Модельер показывали ему – один «утку на вертеле», другой «утку по-пекински». Над орлом, между двух корон, не выпадая из общей имперской стилистики, красовался рейтингомер в виде перста небесного, указывающего на танцующие цифры «8» и «1». С этим символом власти через электронную систему соединялись кнопки для голосования, дабы каждый депутат мог видеть, как Дума влияет на популярность первого лица государства. Кнопки находились вблизи от пола, чтобы депутаты могли голосовать большим пальцем левой ноги, для чего им выдавалась специальная обувь, из которой выглядывали разнообразные большие пальцы: изысканно-хрупкие, аристократические, с аккуратно подрезанными ногтями, характерные для фракции «Яблоко»; или грубые, рабоче-крестьянские, в волосах, мозолях, с могучими ногтями, выдававшие в их владельцах коммунистов или аграриев; или же дамские, с нежным педикюром разных расцветок, от перламутрово-голубого, у дам-либералок, до огненно-красного, у феминисток. У некоторых депутатов пальцы вовсе отсутствовали, и наружу выступал краешек копытца, или птичий коготь, или лягушачья перепонка, чем особенно отличались члены ЛДПР. В остальном же на кнопках были пальцы чуткие, нервные, иные в обручальных колечках.

Над головой спикера висело огромное электронное табло, на котором, в перерывах между голосованием, показывали полезную для депутатов рекламу – презервативов, гигиенических прокладок, средств от импотенции, таблеток от грибковых заболеваний, порошка от пота, шампуня от перхоти, мази от облысения, пудры от блох, ампул от шизофрении, слуховых аппаратов, стимуляторов мозга, эротических вибраторов, жестяных рупоров, детекторов лжи, кастетов с шипами, волчьих капканов, корма для собак, корма для рыб, корма для верблюдов, корма для проправительственных фракций, терок и соковыжималок для «Яблока», теплых рейтуз для фракции «Народный депутат», капель от загноения глаз для фракции «Российские регионы», печек-буржуек для «независимых депутатов», а также недорогих и нетяжелых цепей для фракции коммунистов, которые голосовали солидарно, скованные партийной дисциплиной.

На трибуне находился лидер пропрезидентской фракции. Его скифское плоское лицо желтовато блестело, натертое барсучьим салом. Маленькие усики топорщились, приподнимаемые шевелящейся верхней губой. Глаза под выщипанными бровями победно блестели. Он был исполнен сознания, что в поддержку его аргументов выступает мощь остатков Российской армии, Экспедиционный корпус американской морской пехоты с ударным авианосцем «Энтерпрайс», а также Провидение, хранившее его в период тоталитарного коммунизма на хозяйственной и партийной работе. Он был одет в серый добротный пиджак, застегнутый на все пуговицы. Точно так же были одеты его соратники, составлявшие думское большинство. Одинаковые пиджаки, из той же ткани, что и обивка кресел, делали их почти невидимыми, и казалось, что в зале множество пустот. Однако некоторые начинали зевать, и тогда в рядах, где не было видно лиц и голов, в воздухе повисали открытые челюсти, золотые коронки, фарфоровые мощные зубы, и все убеждались, за кем большинство.

– Уважаемые коллеги, согласованная с Президентом цифра в пятьдесят миллионов является результатом глубокой проработки. Социальные психологи, антропологи, работники коммунальных служб, криминалисты, специалисты по фольклору и инопланетным цивилизациям, духовенство, купечество, дворянство, земские деятели, представители «Серафимовского клуба» убеждают нас, что оптимальное население для России – это пятьдесят миллионов хорошо организованных, физически и нравственно здоровых граждан. Именно такое количество способно понимать политику правительства и любить своего Президента. Именно для такого количества граждан мы сможем реализовать программы «Каждой семье – отдельный дом», «Каждому мужчине – подержанную иномарку», «Каждой женщине – полноценный мужчина», «Каждому ребенку – английский язык». Немедленное, за пять лет, снижение населения втрое даст мощный толчок деревообрабатывающей индустрии, снизит размер индивидуальных земельных участков до четырех квадратных метров, а также стимулирует развитие текстильной и целлюлозной промышленностей, которые разместят у себя заказы на погребальные ленты и бумажные венки. Что и будет долгожданным локомотивом нашей развивающейся русской цивилизации…

Он сошел с трибуны под рукоплескание пустых серых кресел, в которых то возникали, то исчезали ладони, хлопающие, словно жирные крылышки.

Пылко и нетерпеливо взбежал на трибуну представитель фракции «Яблоко». Его лицо было бледным от священного негодования. Широкий лоб мыслителя оросил голубоватый пот, какой выступает под луной у неостывших мертвецов. Одна половина лица еще дергалась, другая навеки омертвела, и по ней, от переносицы к уху, ползла небольшая улитка. Темные, чуть вьющиеся волосы украшал лавровый венец неудачника и идеалиста, каковым его привыкла видеть страна последние десять лет.

Каждый год на несколько месяцев он выпадал из публичной политики. Говорили, что это время он проводит в психушке, где, босой, в тунике, сидит на койке, повторяя: «Я – Президент!» Теперь же он пребывал в зените своей активности, и дамы-депутатки всех фракций от симпатий к нему скрючили пальцы ног.

– А где, спрашиваю я вас, недостающие десять миллионов? Именно среди этих, списанных вами граждан находятся те, кто исповедует либеральные ценности, привержен сексуальным свободам, выступает за мирные переговоры в Чечне, верит в Шамбалу, пострадал от дефолта, является результатом блестящих, хотя и неудачных опытов по клонированию, помнит группу «Машина времени», хотя бы раз в жизни ел гамбургер, а во время интерактивных голосований отдает предпочтение мне, а не этому жалкому самозванцу из СПС, который только и знает, что торчит перед телекамерами в ледяной проруби, напустив в нее предварительно теплую воду…

Он сбежал с трибуны, легкий как юноша. Душистый западный ветер поднимал фалды его темного фрака. На бегу осушил бокал шампанского. С криком «Виват!» прыгнул в глубину кареты. И его отвезли в бедлам, где он сам облачился в белую, с длинными рукавами, хламиду. Ловко прикрутил себя к кровати, на спинке которой золотыми латинскими буквами было написано: «Диагноз: Юлий Цезарь».

Его место на трибуне заняла женщина из фракции СПС. Она была очень худа, в непросохших следах от неудачных слияний с фракцией «Яблоко». У нее была осиная талия и тонкое язвительное жальце, которым она, агрессивно поднимая полосатое тельце, искусала половину Думы, отчего у многих депутатов образовался флюс. Было видно, как вращаются на трибуне ее прозрачные слюдяные крылышки, сучат цепкие лапки, в которых она держала ветку сакуры. Глаза в стеклянных линзах искали в зале тех, кто пока еще избежал ее укусов.

– Я, известная противница Президента, выступаю на этот раз с решительной поддержкой его законопроекта. Зачем, спрашиваю я, нам эти лишние, обременительные десять миллионов русских? Чтобы тешить болезненное самолюбие гордецов из фракции «Яблоко»? Чтобы увеличивать риск социальных волнений и угрозу русского фашизма? Чтобы плодить голодных сторонников коммунистов, которым нечего терять, кроме своих цепей? Даже с нынешним населением нам не удержать Курил и Приморья. Если угодно, нам не удержать и Сибирь. Компактно проживающие в европейской части России пятьдесят миллионов русских гармонично войдут в цивилизованную Европу, став добрыми соседями японцам, которые воспроизведут на Урале «японское чудо». Хочу сообщить многоуважаемым депутатам, что я провела неофициальные переговоры с императором Японии, и мы, фракция СПС, при поддержке алюминиевых, нефтяных и энергетических олигархов, уже теперь готовы открыть в регионах Сибири и Дальнего Востока курсы по проведению харакири…

Надменно улыбаясь, вращая прозрачными крылышками, она слетела с трибуны, легкая, грациозная, не касаясь земли, ужалив на лету тяжеловесную заместительницу спикера, похожую на джип. Но та не заметила укуса. Выставила огромный задний багажник с компроматом на враждебные фракции. Сдвигала бампером противников правительственного законопроекта.

Следом выступал лидер коммунистической фракции. Для этого ему пришлось долго возиться с амбарным замком, размыкая цепь и возвращая ключ блюстителю партийной дисциплины. Его лицо было открытым и ясным, как детский букварь, где можно было прочитать сделанную крупными буквами надпись: «Мы – не рабы. Рабы – не мы». Именно к этому утверждению и сводилось его выступление. А также к угрозе поднять на борьбу с антинародным режимом широкие народные массы, которые все больше и больше поддерживают коммунистов. Особенно после минувшей зимы, когда в половине домов разорвались отопительные системы и народ выходил на демонстрации с протестной песней: «И сотни тысяч батарей льют слезы наших матерей…»

– Нет продаже земли!.. Нет коммунальной реформе!.. Чубайс – это наше ничто!.. Куда спрятали Первого Президента России?… А Ленин такой молодой, и новый Октябрь впереди!..

Он закончил призывом к вотуму недоверия и импичменту. Его речь сопровождалась овациями и звоном кандалов, напоминая сцену в «Сибирском цирюльнике», когда персонажа Олега Меньшикова, закованного, с бритой башкой, ведут в острог.

Завершал дискуссию лидер ЛДПР. У его было два рта, разделенные перемычкой. Он говорил одновременно двумя ртами, и некоторым это мешало его понимать.

– Каждой жене – два мужа!.. Каждому мужу – четыре жены!.. Смерть жидам!.. Евреи – лучший в мире народ!.. Руки прочь от Ирака!.. Русские батальоны – на свержение Саддама Хусейна!.. Отбросим НАТО от границ России!.. Отдадим Среднюю Азию под американские базы!.. Слава ГКЧП!.. Всех коммунистов – под суд!.. Вернем на Лубянку Дзержинского!.. Выкинем из Мавзолея Ульянова!.. Первого Президента убили!.. Я встретил его вчера в казино!.. – Он говорил быстро, много. Было видно, что у него столько мыслей, что не хватает двух ртов. На щеке его пульсировала и бугрилась кожа, как если бы там хотел образоваться третий рот.

Сходя с трибуны, весь в теплой пене, раздраженно обмахиваясь хвостом и стуча копытцами, он успел бросить в зал:

– А если вы, суки, желаете знать, куда попрятались все педерасты и говноеды, ищите их в СПС!..

Это взорвало обстановку.

Коммунисты повскакали и, загремев железами, принялись обвинять СПС: «Предатели Родины!.. Слуги Америки!..» Те дружно отвечали: «Сталинские палачи!.. Мучители ГУЛАГа!..» Не врубившийся в спор представитель правительственного большинства, очнувшись от спячки, увидел перед собой курчавую голову яблочника и завопил: «А вы Христа распяли!..» На что яблочники и СПС, объединившись в этом чувствительном для них вопросе, закричали: «Антисемиты!.. Фашисты!.. Кальтенбруннеры!..» Независимый депутат, симпатизировавший коммунистам, плюнул в ЛДПР: «Ваш лидер – клистир!..» На что либеральные демократы стали плевать в ответ и скандировать: «Смерть Америке!.. Да здравствуют Соединенные Штаты!..» Пробегавшему депутату от правых кто-то подставил левую ногу, и тот загремел с воплем: «Требуем расследовать исчезновение Первого Президента!..» Зрелище оказалось невыносимым для аграриев. Один из них по-крестьянски выломал из изгороди кол и огрел подвернувшуюся женщину-джип, выдохнув: «Эхма!..» Та дико замигала и, не разобрав, кто обидчик, саданула кулаком в пах интеллигентному либералу. Тот потек. На луже поскользнулся известный певец. Издав рык, грохнулся о трибуну с орлом. Большинство расценили это как посягательство на атрибутику государства, схватили певца за руки и ноги, раскачали и зашвырнули на балкон для гостей.

Началась рукопашная. Бились жестоко и молча. Лидер ЛДПР засунул крепкие пальцы в рот ненавистной либералке и рвал губы до ушей. Его неизменный сподвижник, мастер бильярда, эстрадный певец, геополитик, любимец страстных мужчин, схватил за волосы непокорную демократку и возил ее плоским лицом по паркету. Коммунист и яблочник, оба в прошлом боксеры, показывали класс в среднем весе, и азартный старичок из фракции «Российские регионы» следил за поединком, кричал «брейк» всякий раз, когда те склещивались.

Бой шел уже два часа. В ход пошли кастеты, заточки, удавки, обрезки труб. Некоторые из коммунистов спина к спине бились цепями. Раздались негромкие пистолетные выстрелы. Женщина-оса норовила подкрасться сзади и вонзить жало в ягодицу бывшего президентского охранника, но получила башмаком в лоб и благоразумно отлетела.

По залу носились парики, обрывки рукавов, дамские трусики, костыли и корсеты. С ревом пролетела невесть откуда взявшаяся самоварная труба, изрыгая дым.

Спикер Утка, не умея остановить беспорядок, то и дело менялся в лице. Стал и впрямь похож на взволнованную перистую крякву, потом – на резиновую подсадную птицу, потом принял вид медицинского фаянсового сосуда, какой подают лежачим больным, потом и вовсе исчез, и его обнаружили в другом конце зала на женщине, порвавшей с коммунистами, которая обнимала его, приговаривая: «Милый, ты не забыл меня!.. Нам было так душевно!..»

Битву снимали все телеканалы и транслировали по центральным программам и по Си-эн-эн, которое интерпретировало свалку как коммунистический мятеж в Москве, что вынудило Пентагон направить в район конфликта группировку сухопутных войск.

Наконец в зал вбежали пожарные и направили на драчунов брандспойты. Это возымело действие. Мокрые, иные в одних трусах, расцарапанные в кровь, еще сжимая бердыши и пищали, огрызаясь в адрес противников: «Ужо покажем вам Минина и Пожарского!..», «Прав, прав Шарон, только – силой на силу!» – депутаты усаживались на свои места. Один лишь неугомонный лидер ЛДПР бегал по залу с большим кувшином брусничного сока, намереваясь вылить его на голову ненавистного либерального соперника, но того и след простыл.

Спикер, среди общего изнеможения, прокричал: