Крейсерова соната Проханов Александр

Глава 3

В Грановитой палате Кремля, где покатые своды и каменные столпы украшены алыми и зелеными фресками, где нимбы святых и пророков похожи на нежные золотые одуванчики, есть евангельский сюжет о волхвах, идущих за Вифлеемской звездой. Три странника-зороастрийца, в долгополых нарядах, в пышных тюрбанах и фесках, ставят узорные туфли на тонкие травы и нераскрытые бутоны цветов. В их руках корзины с дарами – золотые монеты, свитки драгоценных материй, флаконы с благовониями. В небе, похожая на лучистое колесо, окруженная многоцветным сиянием, катится дивная звезда, указывая путь на восток. И можно бесконечно стоять перед фреской, любуясь звездой и цветами, вдыхая запахи таинственных трав, рассматривая узоры на тканях, веря в чудесное рождение Младенца, в явление волшебной звезды.

Не всякий глаз и не сразу различит в стене едва заметную дверь, упрятанную в заросли нарисованных диковинных листьев. За потаенной дверью, растворяемой на звук сокровенного слова, открывается просторный зал, уставленный стеклянными шкафами.

На полках, среди мягкого света, расставлены подарки, поднесенные Президенту России почитателями его мудрых деяний, сторонниками его властных свершений, поклонниками его ума и таланта. Хранилище подарков зовется «Пещерой волхвов». Лишь самые близкие друзья Президента, самые званые гости Кремля допускаются в заветную комнату полюбоваться дарами, которые приносят волхвы.

На самом почетном месте – дар Президента Америки. Скальп последнего ирокеза, застреленного из винчестера, увенчанный ритуальным убором. Сизые маховые перья орла, жемчужное хвостовое оперение цапли, пух белого лебедя, иссиня-черные крылья тетерева. И тугие, плотно сплетенные косы, содранные с гордой головы вождя. Подарок русскому другу с надписью на медной табличке: «Русские не ирокезы, не так ли?»

Презент германского канцлера. Бюст философа Канта, отлитый из нержавеющей крупповской стали, источающей белое сияние. Во лбу философа инкрустированная перламутровая пуговка от бюстгальтера Евы Браун с изящной маленькой свастикой. И надпись: «Кенигсберг сближает немцев и русских».

Тут же подношение премьер-министра Японии. Самурайский меч с рукоятью, украшенной тремя зелеными яшмами, символизирующими острова Курильской гряды. Каждая яшма окружена каймой лазурита, словно зеленый остров охвачен морским прибоем. И надпись: «Мир в обмен на землю».

Раввины Израиля подарили огромную книгу – «История государства Российского», в переплете из кожи убитого в Раммале шахида. Творение Карамзина было написано на иврите, читалось справа налево и украшалось картинами Шагала, где петухи летали в звездном небе Витебска, еврейские женихи и невесты кувыркались в невесомости, как космонавты, чернобородый скрипач печально играл на похоронах.

На отдельной полке лежали дары мировых корпораций. «Макдоналдс» – сочный, цветастый «гамбургер», из которого, вместе с томатным соусом, изливалась мелодия «Гимна России». «Майкрософт» – суперкомпьютер, созданный на основе мозговых полушарий гениального русского мальчика. Нефтяная компания «Шелл» – отрезок трубопровода Басра – Кейптаун, изготовленный по новейшим технологиям из прямой кишки пленного иракского солдата.

Отдельно располагались подарки от русской элиты.

Мэр Москвы вручил игральный автомат в виде уменьшенного московского храма, белоснежного, с золотыми куполами, барельефами святых и подвижников. Если повернуть золоченую главку, из автомата начинали вылетать новенькие зеленые доллары, и знакомый голос мэра возглашал: «Да здравствует наш Президент!»

Старейший российский политик, мудрец советской эпохи, знаток арабского мира, неутомимый тамада грузинских застолий, автор эзотерических текстов, рафинированный масон, соединяющий стены, пол и потолок масонского храма, за что и получил вещее прозвище Плинтус, подарил Президенту серебряный перстень с пеплом сожженного тамплиера и надписью: «Горю, не сгорая».

Генералы Генштаба преподнесли высушенную, провяленную ногу чеченца Басаева, оторванную миной в окрестностях Грозного. На пальцах были золотые кольца. Раздробленные кости и сухожилия были спрятаны под колпак в виде головки реактивного снаряда. На штативе была шутливая надпись: «Не с той ноги встал».

Особый подарок был от бывшего премьера в правительстве Могучего Истукана, чьей милостью властвовал и правил нынешний удачливый Президент. Большой любитель всевозможных охот, премьер просунул в медвежью берлогу гранатомет и единым выстрелом накрыл всю семью. Подарок являл собой колбу с эликсиром долголетия, в которой, соединенный с проводками и стимуляторами, плавал глаз медвежонка. Блестящее черное око, если в него заглянуть, хранило последнее видение убиваемого зверя – смеющееся лицо премьера, его добродушный хохочущий рот.

Отдельно от прочих даров, в хрустальной призме, озаренное бриллиантовым светом, лежало темно-лиловое, в наростах и опухолях, сердце Могучего Истукана, извлеченное из утомленной груди, куда искусные хирурги вкатили сочное алое сердце беловежского зубра. Истукан, передавая власть молодому преемнику, одарил его своим сердцем, которое сжималось и вспучивалось, издавая гулкие стуки. Под эти ритмичные удары на кремлевском дворе маршировала рота почетного караула, а в Большом театре прелестные балерины плясали танец маленьких лебедей.

Каждое утро в «Пещеру волхвов», пройдя по извилистым переходам Теремного дворца, минуя мрамор и золото озаренного Георгиевского зала, легко прошагав по Грановитой палате, среди сюжетов русской и библейской истории, спускался Президент, именуемый в народе Счастливчиком. Здесь его встречал любимый советник, сердечный и верный друг, устроитель кремлевских приемов, управитель придворных слуг и чиновников. Владея теорией и технологией власти, будучи неутомимым творцом, он превращал политику в театральное действо, в костюмированный бал, в демонстрацию политической моды, за что и был наречен Модельером.

Они встречались, чтобы Счастливчик под бдительным оком Модельера примерил несколько масок, в которых потом, в течение дня, он будет явлен народу. Эти маски примерялись у огромного сверкающего зеркала, перед которым позировал Счастливчик. Каждый его жест и улыбку, каждое мановение тонкой изящной руки фиксировал телеоператор из особой Президентской компании, создававшей образы любимца и властителя нации.

– Ну что, мой любезный друг, каковы последние сплетни?

Счастливчик стоял перед зеркалом, примеривая сферический шлем спецназа с пуленепробиваемым стеклом, слоистой стальной оболочкой, куда был вмонтирован лучистый фонарь, прибор ночного видения, две маленькие чуткие антенны, напоминавшие рожки улитки. В шлеме скрылось его аристократическое бледное лицо с женственными золотистыми бровями, из-под которых внимательно, чуть печально смотрели серо-голубые глаза. Сквозь окно в шлеме виднелась хрупкая переносица и милые, слегка оттопыренные губы обиженного ребенка.

– Что происходит в нашей богоспасаемой Думе среди чванливых народных избранников? – Эти слова приглушенно прозвучали из глубины стальной сферы.

Счастливчик поворачивал перед зеркалом невысокое стройное тело, затянутое в кожаный комбинезон. Множество карманов и петель были приспособлены для хранения гранат, магазинов, десантных ножей, сухих галет и медикаментов. В руках ладно лежал автомат, которым он целился в зеркало, а потом, ловко, навскидку, переводил на незримую подвижную цель. В этом обличье он намеревался посетить отряд спецназа, отправлявшегося в Чечню. Оператор двигался вокруг, снимая его плавные, напоминавшие балет движения, чтобы показать народу Президента, полководца чеченской войны.

– Не поверите, товарищ Верховный главнокомандующий… – Модельер стоял чуть поодаль, скрестив на груди руки. Прищурил темные, с фиолетовым отливом глаза. Слегка откинул гордую красивую голову с артистической гривой черных волос, с сильным носом, напоминавшим носы королевского дома Бурбонов. Он казался скульптором, придирчиво и любовно озиравшим свое творение. – С этими избранниками, право слово, и смех и грех. Когда один из коммунистов, по обыкновению, стал патетически возглашать: «Отдайте землю крестьянам!» – депутат пропрезидентской фракции подошел к нему с совковой лопатой и высыпал кучу земли. Дума аплодировала, а коммунисты в знак протеста покинули зал заседаний.

Было видно, как в прозрачной оболочке шлема улыбаются губы Счастливчика. Именно эту милую, незлую улыбку и грозную сталь автомата, которую сжимали маленькие руки в перчатках, уловил оператор, чтобы в утренних новостях на них полюбовался народ.

– А что происходит в сообществе сильных мира сего? – Так Президент называл миллиардеров, владельцев компаний и банков, чьи неуемные притязания друг к другу, тлеющие конфликты и распри требовали неусыпного внимания власти. – Удалось погасить спор «никелированных кастрюль» и «алюминиевых мисок»? – Этот вопрос был задан в момент, когда примерялась другая маска. Высокое зеркало отражало лицо Президента, занавешенное длинной смоляной бородой. Переносицу украшали очки. Из-под черной высокой шляпы свешивались кудрявые пейсы. На долгополом сюртуке желтела золотая цепь. На белом как мрамор пальце сверкал тяжелый бриллиант. Президенту предстояло принять делегацию американских хасидов, которые намеревались требовать возвращения еврейских рукописных святынь.

– Я пригласил владельцев «Северного никеля» и «Южного алюминия» на демонстрацию, где тысячи голодающих женщин под красными знаменами лупили ложками в никелированные кастрюли и алюминиевые миски, скандируя: «Буржуев – на фонарь! Недра и заводы – народу!» Это зрелище образумило металлургических магнатов, и они увеличили отчисления в Фонд поддержки ОМОНа. – Модельер любовался библейской бородой Счастливчика и перстнем, подаренным главой «Де Бирс». Этот образ благочестивого хасида был создан по эскизам самого Модельера, который внес в них долю иронии, свойственной театру абсурда. Сохранил Счастливчику, при черно-фиолетовой бороде, его золотистые брови. – Ты не представляешь, как были напуганы олигархи этими предвестницами бабьего бунта! – Он счастливо смеялся, открывая сочные красные губы, обнажая белизну зубов. Его волнистые блестящие волосы красивой гривой ниспадали на плечи. Он смеялся, а сам придирчиво наблюдал работу старательного оператора, чтобы снимаемый сюжет попал в дневные телевыпуски.

– А что интеллигенция, эта капризная и болезненная вдовица? Надеюсь, довольна озвученным мною списком лауреатов литературных премий? – Счастливчик, освободившись от библейских атрибутов, уже вживался в новый образ. Он должен был посетить общежитие матерей-одиночек и сделать там заявление, призванное увеличить рождаемость. Стоял перед зеркалом голый по пояс, приподнимаясь на носки и делая балетное па. Его гибкое тело с длинными сильными мышцами было пропорционально, как у античной статуэтки. На груди чуть курчавилась золотистая прозрачная поросль. Ноги и торс облегало розовое шелковое трико, под которым бугрились аппетитные клубеньки. Пояс стягивала шелковая желтая перевязь. На ногах красовались туфли на высоких каблуках с крупными серебряными пряжками. Он напоминал солиста балета, танцующего тореадора. В таком виде, как справедливо полагал Модельер, он будет привлекателен для женщин среднего возраста, поддерживая в них неугасающее обожание.

– Болезненная вдовица? Ты, как всегда, безукоризненно точен в подборе имен. Особенно радовалась интеллигенция признанию заслуг нашего восхитительного юмориста, который, как вы знаете, заболел расстройствами после того, как у него похитили любимый джип. Получая премию, он так разволновался, что даже пукнул. Возникло замешательство, но он тут же исправил неловкость: «Теперь, господа, я – лауреат Пукеровской премии». Все были в восторге.

Оператор мягко, по-медвежьи, топтался вокруг, добывая бесценные кадры для вечерних новостей, когда с первыми сумерками у женщин возрастает чувственность и узнаваемый кумир в розовом трико с мужественными выпуклостями между ног будет наверняка услышан поклонницами.

Слегка утомленный переодеваниями, переменив дневную норму масок, Президент облачался в легкий серый костюм и шелковый галстук, с удовольствием застегивая на правом запястье удобный браслет из платины.

– Мне бы хотелось узнать, дорогой Модельер, как отразилось на рейтинге мое вчерашнее выступление в обществе воров в законе. Думаю, это должно прибавить мне популярность в местах заключения, где, по некоторым сведениям, усиливаются антипрезидентские настроения. Прикажи-ка позвать оператора президентского рейтинга…

Радиосигналом был вызван морской офицер с чемоданчиком, подобным тому, в котором хранятся пусковые коды ядерных ракет. Строгий как жрец, с аскетическим лицом преданного служению волхва, уложил на стол чемоданчик. Сделал несколько ритуальных движений, открывая инфракрасный замок. Приложил ладонь жестом клянущегося на Библии свидетеля. Согласно инструкции отвернулся, словно боялся лицезреть таившееся в чемоданчике божество.

Чемоданчик раскрылся. И внутри драгоценно затрепетало, золотисто запульсировало электронное табло, где плескался, подобно влаге, прозрачный свет. В этом космическом трепете, в чутком колыхании хрупко мерцал серебристый столбец, непрерывно вздрагивая, откликаясь на легчайшие толчки и колебания. Напоминал термометр, реагирующий на мельчайшие изменения температуры. Там, куда подлетала вершина столбца, загорались и гасли нежные электронные цифры – 12, 13, 11, – словно танцевало изящное лучистое насекомое.

– Ура! – оживился Счастливчик, затягивая перед зеркалом шелковый узел галстука, победно оглядываясь на волшебный прибор. – Вчера было десять. Целых два процента подарила мне встреча с ворами в законе. Распорядись, дорогой Модельер, чтобы в места заключения разослали календарики с моей фотографией.

Прибор, показывающий истинный рейтинг Президента, являл собой государственную тайну, а пляшущие электронные цифры приравнивались к высшим секретам государства. За их неразглашением следила особая служба безопасности. В России, где были уничтожены ядерные силы и сведена на нет система управления ракетными шахтами, бомбардировщиками и подводными лодками, все антенны дальнего обнаружения, все узлы космической и наземной связи служили установлению истинного рейтинга Президента. Электромагнитные поля охватывали все пространство страны, омывали каждое селение и город, проникали сквозь бревенчатые венцы и бетонные стены. Бесшумными касаниями щупали мозг человека, узнавая истинное отношение гражданина к своему Президенту.

Параболоиды гигантских антенн, стальные мачты и парящие в космосе чаши собирали по каплям драгоценное знание. Оно стекалось в Москву, в огромную призму великолепного здания, возведенного по чертежам Корбюзье. Днем и ночью на мощных компьютерах шла обработка информации. Секретный чемоданчик в руках морского офицера откликался на малейшие колебания рейтинга. Эти сокровенные электронные цифры не имели ничего общего с рейтингом, что высвечивался циферблатами на перекрестках города, пылал на фасадах высотных домов, звучал из мобильных телефонов, если нажималась специальная кнопка, оповещал по радио и телевидению наряду с курсом рубля и доллара. Во всех магазинах за небольшую цену можно было приобрести домашний рейтингомер, напоминавший колбочку песочных часов, в которой, словно пленная бабочка, плясали цифры рейтинга. Как правило, они колебалась между 79 и 81, что соответствовало норме и обеспечивало социальную стабильность в стране. Сокровенный же рейтинг был известен только двоим – Счастливчику и Модельеру. Вся деятельность Президента, его выступления, поездки и встречи, его костюмы, прическа и мимика, даже форма и цвет педикюра сводились к обслуживанию собственного рейтинга, мистического кода, определявшего судьбу государства. Управлением страны занимались иные люди. Ему же, Счастливчику, отводилась невыносимо тяжкая роль – сотворение рейтинга. И он с ней блестяще справлялся.

Завершилось утреннее примеривание масок. Несколько освободившихся минут Счастливчик посвятил изъявлению своей признательности Модельеру:

– Мы с тобой неразделимы, как предмет и его отражение в кристальной воде. И неясно, где предмет, а где отражение. Ты делаешь для меня так много, что, кажется, забываешь о своем собственном благе. Знай, что будущее, к которому мы стремимся, принадлежит нам обоим. Ты можешь взять себе лучшую его половину.

Модельеру было сладостно это услышать. Нерасторжимость их судеб означала утонченную власть, которой он обладал над Счастливчиком. Неисчерпаемая фантазия театральных представлений, неутомимая изобретательность политических карнавалов, искрящийся эстетизм, ослепляющая прозорливость, которыми обладал Модельер, побуждали Счастливчика неутомимо и безошибочно действовать. Заставляли огненные электронные цифры танцевать у отметки «80». Они были нерасторжимы и слиты. Модельер был корнем, Счастливчик – стеблем. Цветок, готовый раскрыться, принадлежал им обоим.

– Мой друг, приближается время, когда мы должны уединиться и я раскрою тебе весь ритуал предстоящего Праздника века. Я задумал его как мировую мистерию, в процессе которой Москва становится центром планеты – Четвертым Римом. А ты, с согласия лидеров мира, с благословения Патриарха, Папы Римского, Далай-Ламы и иудейского Первосвященника, венчаешься на Вселенское Царство. Я поделюсь с тобой нерешенными проблемами, непреодоленными рисками, но ты будешь рад, узнав, как много сделано для предстоящей мистерии.

По лицу Счастливчика скользнула туманная улыбка, как луч осеннего солнца по сухому жнивью. Глаза погрузились в зеркало, где он предстал в туалете из прозрачного, как целлофан, вещества, наполненного голубым светящимся газом.

– Ты прав, мой друг. Пора поговорить о подробностях. Сведения о празднестве и предстоящем венчании просочились в прессу и отлично сказались на рейтинге, повысив его на целых полтора пункта. Когда я вчера встречался с ветеранами, со скинхедами, с жертвами холокоста, с глухонемыми, с рабочими птицефабрики и дипломатическим корпусом, раздавались вопросы, не означает ли предстоящее венчание переход от президентской республики к монархии. Мы должны продумать это во всех нюансах.

– Но уж если ты заговорил об этом, то тем самым вынудил меня сделать одно признание, быть может, и преждевременное… – Лицо Модельера стало похоже на загадочный заморский плод, созревший в тропических лесах Амазонки. – Я могу доложить предварительные результаты исследования, которые предпринимаются Академией наук, Институтом древних рукописей, отделами геральдики Эрмитажа и Исторического музея, а также генетическими лабораториями Министерства обороны. Ты знаешь, мы изучаем твое генеалогическое древо. Предпринимаем этнографические экспедиции в твои родовые места. Заложили несколько раскопов на месте деревень и посадов, где предположительно обитали твои предки. Проведены сравнительные анализы твоей крови, частичек кожи, волос и ногтей, а также остатков костного вещества, взятого из усыпальниц Ивана Грозного, Петра Великого и государя императора Николая Второго. Их сличение, а также данные лингвистической экспертизы, исследование родовых грамот, синодиков, монастырских списков и царских архивов, антропологическое сопоставление твоих фотографий с парсунами, портретами и гравюрами августейших особ позволяют нам с высокой степенью достоверности утверждать, что ты ведешь свое происхождение от Рюрика. Ты – Рюрикович, и нет династических препятствий к тому, чтобы в твоем лице восстановилась прерванная монархия.

Модельер видел, как неистовой радостью сверкнули серо-голубые глаза Счастливчика. Счастливчик повернулся к зеркалу, откинул назад гордую голову, выставил вперед ногу, стал похож на Павла Первого с портрета Щукина – та же властная осанка, надменный подбородок, повелевающий взгляд.

Модельер знал, что Президента томила тайна его происхождения, мучили гуляющие в народе слухи о его самозванстве, распускаемые коварным Мэром и иезуитски вероломным Плинтусом. Теперь этим слухам будет положен конец, и благодарность ему, Модельеру, не будет иметь границ.

– Я догадывался… – восторженно прошептал Счастливчик. – Мне снилось… Мои великие предки… Князь Святослав… Владимир Красное Солнышко… Иван Четвертый… Мне чудилось, что это я основал Петербург… Я разгромил Наполеона… Я отдал приказ повесить мятежника Пестеля… Спасибо тебе за долгожданную весть, мой друг…

Дверь приоткрылась.

– Господин Президент, на проводе Главком ВМФ. – Полковник правительственной связи, ведающий секретными переговорами Президента, переступил порог, раскрывая футляр, где на сафьяновом ложе покоились две одинаковые телефонные трубки малахитового цвета с перламутровыми кнопками. Такие трубки использовались для переговоров с высшими должностными лицами государства и были параллельно подключены к защищенным от подслушивания линиям. Счастливчик и Модельер взяли каждый по трубке, чтобы одновременно участвовать в разговоре.

– Товарищ Верховный главнокомандующий… Верховный главнокомандующий… – В трубке металлически зазвучал удаленный голос, в котором каждое слово было окружено эхом, словно прозрачной тенью. – Докладываю о происшедшем на Северном флоте ЧП… на флоте ЧП… Ракетоносный подводный крейсер «Москва», носитель спецзаряда под кодовым номером семьсот четыре дробь шесть, выполняя учебное плавание, был атакован, предположительно американской подводной лодкой класса «Колорадо»… класса «Колорадо»… В результате атаки получил пробоину и затонул в районе, удаленном от основных корабельных маршрутов и трасс… маршрутов и трасс… В район затопления посланы корабли Северного флота, оборудованные спускаемыми аппаратами, водолазами и системами спасения… системами спасения… Осуществлен первый контакт с уцелевшими моряками… уцелевшими моряками… По предварительным данным, реакторы крейсера «Москва» остановлены, радиоактивных утечек нет… утечек нет… Спецзаряд семьсот четыре дробь шесть блокирован, самопроизвольный пуск исключен… пуск исключен… Лодка «Колорадо» уходит к прибрежным водам Норвегии, предположительно в порт Керкинес… порт Керкинес… Прошу разрешения на атаку возмездия силами морской авиации… морской авиации…

– Боже мой!.. – ужаснулся Счастливчик, став моментально бледным, как слоновая кость. – Это чудовищно!.. Мой рейтинг!.. Сколько там моряков?… Что такое «спецзаряд семьсот четыре дробь шесть»?… Как могла «Колорадо»?… Еще месяц назад друг Джордж подарил мне ковбойскую шляпу и скальп ирокеза… Мы кушали барбекю и танцевали под музыку кантри… Это объявление войны?… Мировая война в период стратегического партнерства?… А как же мой рейтинг?… – Он держал малахитовую трубку в стороне от своих шевелящихся губ. Утратил недавнее царственное величие. Был маленьким испуганным человечком, на которого из черного мироздания падал метеорит.

Модельер знал за Счастливчиком эту моментальную всеохватную панику, когда его воля превращалась в пыль, глаза становились круглыми, как у выхваченного из лунки окуня, который, вяло повиляв на льду хвостом, костенеет в параличе. Для таких минут президентской слабости и был поставлен рядом с ним Модельер.

Мгновенно и страстно осознал весь ужас случившегося. Переосмыслил катастрофу как грандиозный повод для трагического всенародного действа, поминальных молебнов, надгробных рыданий. Сборища вдов и сирот, среди которых, весь в черном, с заплаканными глазами, с тонкой свечой в руках, появляется Президент. Отец и утешитель народный. Радетель, сплотивший вокруг себя потрясенную горем нацию. После прилюдного многодневного действа, разносимого телевидением по всем уголкам страны, две пляшущие огненные цифры в секретном чемоданчике сложатся в «85».

В осчастливленном сознании Модельера стали возникать яркие, черно-золотые эскизы панихиды. Отрывки слезных речей и стенаний. Скульптурные фрагменты памятника погибшим подводникам.

Счастливчик, минуту назад представлявший собой тучу распавшихся молекул, вновь овладел собой. В щеки ему прыснул легкий румянец. Он приблизил телефонную трубку к вытянутым, напоминавшим хоботок губам. Соединил их через линию кодированной связи с волосатым ухом флотоводца.

– Слушайте мой приказ!.. Ускорить спасательные работы!.. Бросить весь штат водолазов в район аварии!.. Преследовать лодку-убийцу силами противолодочной авиации!.. Привести в боевую готовность ядерные силы подводного и надводного флотов!.. Информировать меня об обстановке каждые тридцать минут!.. Предупреждаю, если в результате аварии мой рейтинг покатится вниз, вы ответите перед трибуналом!.. Выполняйте!..

Оба кинули малахитовые трубки в сафьяновые углубления, и связист-полковник, захлопнув футляр, удалился из комнаты.

Модельер любил в Счастливчике эти ослепительные преображения. Переход от немощи к бесстрашным проявлениям воли, что давало тому право сравнивать себя с Наполеоном. «Мой Тулон!» – повторял он в решительные минуты, и кремлевский портной, по указанию Модельера, сшил ему треуголку и походный сюртук.

Модельер любящим взором рассматривал своего властительного друга, как кукольных дел мастер рассматривает свое заводное изделие.

Вновь появился связист. Держал раскрытый футляр, в котором покоились две бирюзовые трубки с кнопками из самоцветов:

– Господин Президент, на проводе Вашингтон, Белый дом, Овальная комната…

– Что хочет от меня этот вероломный ковбой? – надменно произнес Счастливчик, беря неохотно трубку.

Модельер завладел второй, слыша, как в ней, словно в мелодичной ракушке, рокочет заокеанский голос. Проталкивал сквозь проложенный из Америки в Европу донный кабель булькающие английские слова…

– Мой дорогой русский друг… Лишь чрезвычайные обстоятельства побудили меня обратиться к тебе с этим экстренным сообщением… Командование американского флота только что проинформировало меня, что в верхних широтах, недалеко от Северного полюса, наша лодка класса «Колорадо» столкнулась с русским подводным крейсером и, получив повреждение, движется в норвежскую базу Керкинес… Как сообщает наша разведка, ваш крейсер «Москва», испытав в результате удара серьезные повреждения, лежит на дне, на глубине около ста метров… Инцидент произошел в результате опасного маневрирования вашей лодки, что, к сожалению, стало частым явлением и подвергает участвующие в патрулировании экипажи наших субмарин большому риску… Тех нескольких минут, что отделяют мой звонок от полученной из штаба флота информации, было достаточно, чтобы взвесить все возможные последствия инцидента… Поставив наши дружественные страны на грань несанкционированной ядерной атаки, мы подвергаем испытанию мучительный и многолетний процесс нашего сближения, которое через месяц должно увенчаться грандиозным московским Праздником века, где мы, лидеры мировых держав, собираемся передать тебе высшие полномочия Мирового правительства… Как бы горько ни звучало для меня известие о поврежденной субмарине, я готов закрыть на это глаза, ибо целостность мировой архитектуры, столь тщательно нами возводимой, для меня выше, чем целостность корпуса отдельной подводной лодки… Поэтому, мой друг, я предлагаю тебе незамедлительно отменить боевую готовность русских ядерных сил… Отозвать с места аварии поисковые и спасательные суда, чтобы ваш потопленный крейсер навсегда унес в океан тайну этого досадного столкновения… Наши отношения останутся незамутненными, и ты на виду всего человечества будешь награжден высшим титулом Мирового правителя…

– Ты!.. Ты смеешь мне это предлагать!.. Цвет русского подводного флота!.. Двести моряков!.. Их жены и дети!.. На меня смотрит Россия!.. Мой рейтинг покатится вниз!.. Твоя проклятая «Колорадо» умышленно осуществила атаку!.. Пользуясь временной слабостью России и моей наивной доверчивостью!.. Но знай, у меня еще остается ядерный потенциал, чтобы показать тебе кузькину мать, а твоя ракетная оборона способна сбивать одни дельтапланы!.. – Захлебываясь, путая немецкие слова и английские, Счастливчик вталкивал все это в бирюзовую трубку, сквозь которую его брань врывалась в подводный кабель и мчалась со скоростью электромагнитной волны среди китов, акул и моллюсков. Достигала Овальной комнаты Белого дома, где в час позднего вечера сидел Президент Америки, окруженный госсекретарем, министром обороны, начальником объединенных штабов и темнокожей советницей по национальной безопасности, у которой были критические женские дни.

– Владимир, послушай, что скажет тебе твой верный советник и друг… Он наверняка слушает наш разговор, – таков был ответ Президента Америки.

Счастливчик беспомощно оборотился к Модельеру, стараясь уразуметь стремительно набегавшие мировые события, которые с каждым прилетавшим из-за океана словом обретали новый устрашающий смысл.

Модельер молча взирал. Его мраморное лицо античного бога стало еще белее. Черные волосы напитались серебряным блеском. Алые губы шевелились, произнося беззвучные заклинания. Грозная жила пульсировала среди лба. Глаза огромно и мощно сияли, источая лучи, которые действовали на Счастливчика как потоки жара и холода. Тому казалось, что на лоб его наложили горчичник, и лоб от жгучего компресса начал нестерпимо гореть. Потом почудилось, что в глаза метнули лопату снега, и они ослепли от холода. Затем померещилось, что лицо обмазали толстой глиной, словно наложили посмертную маску. Сквозь каменную маску стало медленно просачиваться тепло, как если бы зажаривали заключенный в глину кусок мяса. Сквозь эту медленно нагреваемую коросту он услышал слова Модельера:

– Сделай так, как говорит американец. Тебе предстоит венчание на Всемирное Царство, а это и есть вершина нашего русского дела. Ты – помазанник Четвертого Рима, Новой Москвы, а помазание требует жертвы. Ты должен отказаться от прежней Москвы, которая канет в водах истории, чтобы новая воссияла как Вершина Истории. Пусть крейсер «Москва» уйдет на дно. Это есть ритуальная жертва твоего восхождения. Жертва, освящающая явление Новой Москвы.

Счастливчик чувствовал, что его голова запечатана в ком раскаленной глины. Сквозь пылающий камень в трещины черепа лился синий огонь. Из каменного валуна, на котором, как на башке скифской бабы, были едва обозначены плоские глаза, вмятины ноздрей, стесанные подбородок и скулы, из глубины раскаленного камня глухо прозвучало:

– Согласен…

Две бирюзовые телефонные трубки, сверкнув аметистами, легли в сафьяновый футляр.

– Соедините меня со штабом флота, – приказал Модельер офицеру связи. Принял отшлифованный брусок малахита, инкрустированный перламутром. – Приказ Президента! – властно произнес Модельер, как только его алые губы коснулись промытого, с пучком волос, уха командующего. – Прекратить поисковые и спасательные работы в районе аварии подводного крейсера «Москва»!.. Вернуть самолеты разведки на аэродромы дислокации!.. Отозвать эсминец в прежний квадрат учений!.. Отменить стартовую готовность стратегических сил!.. Флоту работать по плану мирного времени!.. Выполняйте!..

Счастливчик с облегчением почувствовал, как распался ком накаленной глины и побелевшие от жара черепки со стуком упали на пол. Стало легко дышать. Прохладный душистый воздух наполнил спекшиеся легкие.

– Как хорошо! – произнес он, подходя к зеркалу и рассматривая свое освобожденное от камня красивое лицо. Оно было свежим, молодым, с легким румянцем, какой бывает после дня, проведенного на горнолыжном курорте. И лишь на щеке проступило странное зеленоватое пятнышко, какое бывает у лежалого сыра. – Что это?… – Счастливчик испуганно тер пятно, сначала рукой, затем батистовым платком, смочив его духами. – Как будто рокфор!

– Ерунда!.. – успокоил его Модельер, рассматривая злокачественное зеленовато-лиловое пятнышко. – И на солнце бывают пятна!.. Гримера!.. – Он громко хлопнул в ладони.

Появился гример в форме офицера безопасности. Раскрыл саквояж с множеством красителей, кремов, мастик, с набором помад и гримов. Стал священнодействовать, обмахивая Президента пышными благовонными кисточками, скрадывая проступившее досадное пятнышко, рисуя ему новое лицо.

В «Пещере волхвов» мерцали на полках драгоценные дары. Не мигая, смотрел из колбы чернильно-испуганный глаз медвежонка. Стояла костяная нога Басаева. Серебрился тяжелый перстень с пеплом сожженного тамплиера. Озаренное хрустальными лучами, с трубками рассеченных сосудов, пульсировало отечное сердце Истукана, издавая ухающие хриплые стуки. Под эти барабанные стуки на Ивановской площади, среди сумрачного злата кремлевских соборов, рота почетного караула танцевала дефиле. Тускло сияли штыки карабинов.

Подводный крейсер «Москва» с размозженной головой лежал на дне, среди оседающего ила, и сквозь трещины корпуса тянулись к поверхности непрерывные вереницы пузырей. Воздух уходил из отсеков, и черная ледяная вода заполняла пустоты. Уцелевшие моряки в хвостовой части лодки, под блеклыми желтыми светильниками, облаченные в скафандры, слушали звуки моря, сквозь которые иногда долетали металлические удары и скрипы. Это могло означать, что на поверхности кружат корабли-спасатели, ощупывают дно эхолотами, барабанят по корпусу лодки ультразвуковыми посылками. И тогда моряки начинали дружно стучать в стены железными ключами, кувалдами, надеясь, что звук ударов будет уловлен гидрофонами.

Так продолжалось более суток, а потом все звуки исчезли, и наступила тишина глухой, непроницаемой толщи. На лодку навалилась тупая тяжесть полярного океана. Светильники стали тускнеть, превращаясь в оранжевые пятна. Холод был нестерпим, и моряки, сберегая остатки кислорода, скрючились у стен, глядя на рыжие, как мандарины, отражения, плавающие на мокром полу.

Аккумуляторы резервного питания сели, свет погас, и в этом ледяном мраке, где раздавалось звонкое падение капель и слышался чей-то кашель и хрип, всем сразу, как внушение, явилось знание о неизбежной смерти. И они стали шарить в потемках, нащупывая друг друга. Так живое и беззащитное, случайно возникшее среди непроглядного Космоса, цепляется за другое живое, стараясь сохраниться в беспощадном мироздании.

Кислород кончался, и загазованный воздух, в котором плавали частички ядовитых эмульсий, металлической пудры и расплавленных пластмасс, – ледяной отравленный воздух попадал в кровь, порождая галлюцинации.

Мотористу в дурмане казалось, что он сидит в деревенской горнице, среди гуляющей и пьющей родни. На столе, на жаркой сковороде, желтеет яишня. Стаканы с водкой сталкиваются и звенят. А он сам на табуретке растягивает малиновую гармонь и залихватски, счастливо поет: «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…»

Радисту чудилось, что он в душной постели обнимает женщину. Мнет ее мягкие груди, нюхает потный запах подмышек, разваливает на стороны белые сильные ноги. Погружается в нее бурной, бушующей плотью, приговаривая: «Катя, люби меня, Катя!.. А я всегда тебя буду любить!..»

Электрику мерещилось, что он косит траву. Утренний луг отяжелел от холодной росы. Солнце из-за леса ложится на травы туманным блеском. Он размахивает мокрой косой, вонзает ее в шумящее сочное скопище, заваливая стену колокольчиков и ромашек. И коростель, красный от солнца, вылетел из куста и беззвучно понесся над лугом, свесив длинные ноги.

Коку виделось, что он участвует в драке. В темной подворотне на него напали громилы. Душат и давят, суют под ребра нож. И он отбивался, хрипел, сквернословил: «Хера вам, суки!.. Все одно меня не возьмете!..»

Особист, по пояс в воде, окруженный мраком, булькающими, умирающими моряками, видел перед собой жену и детей: «Лена, детки мои, прощайте… Передайте поклон родителям… Об одном вас прошу, мои милые, – не надо отчаиваться…»

Моряки один за другим затихали от безболезненных ядов, которые вместе с дыханием попадали в кровь. Словно кто-то милосердный, желая облегчить их мучения, вкалывал в вену снотворное.

Сергей Плужников, обожженный, оглушенный ударами, держался на плаву в черном ледяном рассоле, хватая разбитыми губами едкую горечь. Пальцы скребли маслянистые стены, хватались за трубопровод, из которого вытекала тягучая зловонная слизь. Он доставал головой потолок, плавал в стиснутом воздушном пузыре, высасывая из него последние глотки кислорода. Понимал, что живет свою завершающую минуту, и его сотрясенный разум исходил моментальными, словно зарницы, видениями. Влажный голубоватый асфальт с начертанными красным кирпичом квадратами, и он играет в «классики» с дворовой девчонкой. Мама несет ему в постель синюю чашку горячего молока, в котором торчит серебряная ложечка с медом. Огромный осенний тополь в золотистой листве заслоняет окно, и сквозь листву просвечивает студеное синее небо. На блюдечке, на влажной тряпице, лежит набухшая горошина, из которой вот-вот проклюнется заостренный живой корешок.

Горошина набухала, корешок трепетал, стараясь пробить эластичную кожицу. Размягченная пленка лопнула, и крохотный язычок жизни жадно вышел наружу.

Это было последнее, что он увидел, захлебываясь и теряя сознание. Стал медленно погружаться, задевая руками металлические выступы стен. И уже не чувствовал, как сквозь черный корпус лодки к нему в отсек прянул лазурный ангел. Протиснулся, сжав заостренные крылья, чтобы не повредить перья о зазубренные кромки. Прижал Плужникова к могучей груди. Вынес из лодки. Словно ракета, оставляя в океане столб расплавленной плазмы, взмыл в небо, озаряя пустые воды. Понес бездыханное тело с последними, едва уловимыми биениями жизни в сторону далекой земли, где горели россыпи ночных городов.

Глава 4

Президентский кортеж черным лакированным вихрем вынесся из розовой башни Кремля и помчался по Москве, которая расступалась перед ним, как Чермное море перед Моисеем.

Вязкое, бестолковое скопище лимузинов разгонялось жестокими милицейскими жезлами, освобождая пустые коридоры. Толпа сметалась с тротуаров, прижималась к стенам домов, ослепляемая фиолетовыми вспышками, оскаленными белыми бамперами, длинными, как темные торпеды, машинами. Сами фасады тесных московских улиц, лепные особнячки, ампирные храмы пугливо шарахались в стороны, открывая пространство для бешеных скоростей, зеркальных стекол, пылающих фар. Москвичи, открывая рот, забывали выдохнуть сигаретный дым «Мальборо», выплюнуть жвачку «орбит» без сахара, проглотить ломтик «сникерса», – глазели, как мчится их Президент на горестную встречу с родственниками утонувших моряков, которая намечалась в отеле «Рэдиссон-Славянская», пепельно-сером от траурных флагов.

В мягкой глубине бронированного «мерседеса», опекаемого со всех сторон машинами охраны и связи, Счастливчик, сосредоточенный, нацеленный в предстоящее действо словно острый и разящий скальпель, выслушивал Модельера, который, наконец, давал волю своему раздражению:

– Этот жирный, скользкий желвак Мэр и его прихвостень, мокрый и гнилой от старости Плинтус, устроили тебе провокацию! Помимо моей воли свезли в Москву несчастных вдов и сирот и собираются натравить на тебя! Сделать тебя виновником катастрофы! Устроить вселенский крик и плач и резко снизить твой рейтинг накануне царственного венчания! Такое прощать нельзя!

Они проносились мимо Пашкова дома с лепными вазонами и скульптурами. По всему классическому фасаду, вытянутый как термометр, горел показатель рейтинга. Золотой столб с электронными цифрами – «79», что означало падение на целых два пункта в связи с катастрофой подводного крейсера. Перед фасадом, на рекламном щите, красовалась огромная, рогатая бычья башка, тореадор в золоченом камзоле с алой мулетой и шпагой и надпись: «Испанская коррида в Москве. Мэр приглашает».

– Ненавижу Мэра и Плинтуса, – беспощадно заметил Счастливчик, ревниво следя за исчезающими электронными знаками, насупленной бычьей башкой.

– Они активизировали свою подрывную деятельность. Можно с уверенностью сказать, что мы имеем дело с разветвленным и хорошо спланированным заговором. Они пытаются контролировать Думу. Имеют сторонников среди губернаторов. В их руках значительная часть прессы, которую сегодня они приведут на панихиду. Даже среди олигархов, присягающих тебе на верность, существует отступник, связанный с предателями. Их цель – не допустить твоего венчания, осуществить перехват власти.

Кортеж вылетал на Новый Арбат, где в блеске витрин, среди сверкания реклам, во всю высоту многоэтажного здания пылала огненная вертикальная линия, которую венчало золотое электронное число – «79». И опять красовалась реклама «Испанская коррида в Москве. Мэр приглашает».

– Мне не страшен их заговор! – надменно произнес Счастливчик. – Я верю в мой народ, верю в мой рейтинг! Если их деятельность станет нестерпимой, я через их голову обращусь к народу!

– Не следует их недооценивать, мой друг. Плинтус, старый краб, переползающий из одной исторической эпохи в другую, помнит вавилонский двор, иерусалимский синедрион, спальню Клеопатры, византийский престол, королевские покои Карла Великого. Он обворожил Сталина, обволок сладкой слюной Хрущева, оплел интригами Брежнева, одурачил легковерного Горбачева, обольстил нашего сурового Истукана, а теперь надеется обыграть тебя. Чтобы отсечь тебя от народа, он распространяет слух, что в тебе течет еврейская кровь.

Они влетели на мост, за которым туманилась розовая остроконечная гора гостиницы «Украина». Свернув на набережную, они стремительно приближались к Киевскому вокзалу, к отелю «Рэдиссон-Славянская», где среди траурных флагов, черных, колеблемых лент сверкало электронное табло с дрожащими бриллиантовыми цифрами – «79».

– Нам нужно немедленно обнародовать открытие историков, геральдистов и антропологов, подтверждающих мое происхождение от Рюрика, – взволнованный последними словами, заметил Счастливчик, – тебе следует продумать церемониал моей поездки в Великий Новгород, на Ильмень, на Волхов, где Патриарх отслужит молебен и освятит мое генеалогическое древо.

– Как мне себя вести с несчастными вдовами? – Счастливчик неуверенно взглянул на Модельера, и в его глазах, секунду назад грозных и царственных, промелькнула мольба.

– Как всегда, искренне и страстно! Кайся и плачь! Русь-матушка на покаянии и слезах стоит!

Между тем в отеле, где на время перестали играть увеселительные оркестры, приутихли стриптиз-бары, укрылись в номерах дорогие проститутки в своих нескромных нарядах, а нескончаемые ряды игральных автоматов, великолепных и пленительных, как образы рая, были отгорожены от остального холла траурной тесьмой, за которую тщетно пытался перебраться подвыпивший азербайджанец, – было многолюдно, слезно и жарко от воздыханий и стонов.

В конференц-зале собралось множество женщин, молодых и старых, в темных платках, с заплаканными лицами, в неказистых одеждах, в коих ходит русская провинция и забытая богом деревня. При них были ребятишки с расширенными испуганными глазами, – совсем малые, уцепившиеся за юбки матерей и бабок, и постарше, подростки, исхудалые от недокорма, от долгой дороги, от страшного, свалившегося на них первого в жизни горя. Среди них понуро сутулились мужчины, иные в поношенных военно-морских мундирах с обтрепанным серебром погон, – отцы подводников, что, отправляя на флот сыновей, уповали на непрерывность фамильной профессии.

Многие из женщин держали фотографии, извлеченные из семейных альбомов, наспех увеличенные, черно-белые, с остановившимися лицами позирующих молодых матросов, что слали приветы недавним школьным подругам. У стены, окруженный еловыми пахучими ветками, стоял большой образ Николая-угодника, перед которым, увитая черной лентой, жарко и сумрачно пламенела лампада.

Скопище телекамер светило лучами, водило окулярами, вращалось на штативах, двигалось на плечах гибких и вертких операторов, которые шествовали вдоль рядов, направляя всевидящее око своих застекленных машин на изведенные горем лица, отчего те на мгновение вспыхивали слезами, ослепленно моргали, беспомощно дрожали и всхлипывали.

Недалеко от образа, перед микрофоном, стоял Мэр, облаченный в траурную атласную пару. Маленький и плотный, как боксер, с лысой костяной головой, на которой оттопыренно пламенели уши и властно, надменно шевелились толстые губы, он с трудом выговаривал слова сострадания. Чуть поодаль стоял Плинтус, расставив короткие стариковские ноги в обвисших штанах, что удачно скрывали грыжу. Его грузное, непропорциональное тело напоминало неправильный шар, плохо умещавшийся в жилетке. Дорогой необъятный пиджак сидел косо, так что казалось, будто под ним сложены усталые помятые крылья. Отечная голова с обвислым лиловым носом и неопрятным седым хохолком придавала ему сходство с пеликаном. Это сходство еще больше увеличивал огромный розоватый зоб, жирно свисавший на грудь. Говорили, что Плинтус прячет в зобу несколько кумранских свитков и рукописи Шнеерсона, иногда заглядывая в них и читая сиплым утробным голосом, отчего голова его проваливалась в глубину зоба и снаружи торчал один хохолок.

– Удар, нанесенный по подводному крейсеру «Москва», – это подлый преступный удар по столице России – Москве!.. – Голова Мэра желтела, словно костяной набалдашник. Пунцовые уши существовали отдельно, как крылья тропической бабочки. – Кому-то очень хочется унизить священный символ России, который в наши дни возвысился с особой силой!.. Вы знаете, дорогие мои, что правительство Москвы ничего не жалело для подводников. Когда в квартирах моряков полопались трубы, мы послали специальный самолет, груженный батареями, и восстановили в домах тепло!.. На средства Москвы мы оборудовали в базе флота вечернее кафе и прислали артистов мюзик-холла с великолепными номерами!.. Теперь, в эти часы трагедии и неутешного горя, хочу вам сказать, мои дорогие, что Москва вас не оставит!.. Вы получите квартиры в новых домах по самым льготным ценам!.. Дети героев смогут учиться в английских школах!.. Но как бы ни велика была наша горечь, как бы ни блестели от слез глаза, мы должны спросить – кто повинен в гибели великолепной подводной лодки?… Кто год от году урезает бюджет на нужды флота, повторяя при этом бессмысленные слова о великой Российской державе?… Почему на помощь гибнущему крейсеру не были посланы корабли поддержки?… Кто дал приказ остановить спасательные работы в то время, когда моряки продолжали жить и молили о помощи?… И где, спрашиваю я, все эти страшные дни находился наш Президент, от которого народ ждал ясного слова?… Видно, кто-то в его окружении очень хочет выставить лидера нации в неприглядном свете и понизить его рейтинг в народе!..

– Коленька мой был жив!.. Бился головой о стену!.. Соленую водичку глотал!.. Мамоньку родную звал!.. Он, Коленька, кровиночка моя, и плавать-то не умел!.. На речку, бывало, придет и смотрит, как другие ребятишки плещутся!.. Коля, сыночек мой ненаглядный!.. Я без тебя помру!.. – голосила простоволосая женщина с круглым деревенским лицом, державшая у груди фотокарточку сына, повторявшего ее черты своим круглым, сияющим как одуванчик ликом.

Женщина стала падать. На помощь ей поспешил врач в белом халате, заботливо поднося к губам рюмочку валерианки. Несколько телекамер, как грифы, ринулись на женщину, вонзая в нее заостренные когти лучей. Выклевывали ей глаза. Обкусывали ее бледные дрожащие губы. Вырывали из немощных рук фотографию сына. Зал волновался, стонал, всхлипывал. Лампада, что висела перед образом, тревожно мерцала.

Мэра у микрофона сменил Плинтус. Неловко поворачивался в разные стороны, переступал перепончатыми ногами, обращая в разные углы зала отечный нос. Заговорил утробным голосом чревовещателя, используя зоб в качестве резонатора, раздувая его, как это делают весенние квакающие лягушки:

– Должен вам доложить, я связался с представительствами ведущих мировых держав, которые скорбят вместе с Россией… Мне звонили американские друзья… Они сообщили, что, как только сейсмические станции зарегистрировали подводный взрыв в районе полюса, американский Президент позвонил Президенту России и предложил свою помощь… Ибо в соседнем районе патрулировала американская подводная лодка, которая могла бы стать первым спасательным кораблем… Но российские власти почему-то отказали… Что это?… Амбиции былой сверхдержавы?… Пережиток тоталитарной эпохи, когда в стране победившего социализма не могло быть аварий и катастроф?… Или просто варварское, наплевательское отношение к людям, которое всегда было свойственно российской власти, будь то царская империя или большевистский Советский Союз… Мы должны знать правду… Президент должен, наконец, появиться перед народом и сказать правду, какой бы горькой она ни была…

Зал застенал, заволновался, ударяясь о стены, о косяки, об острые углы, расшибая в кровь лица, распарывая одежды, раздирая волосы. Женщины целовали черно-белые фотографии. Вскидывали вверх худые руки. Кому-то грозили. Кого-то умоляли. Кого-то, несуществующего, прижимали к груди и лелеяли. Операторы жадно и страстно снимали.

Мэр и Плинтус отступили в глубь зала, по-хозяйски наблюдая за происходящим. Устранились, запустив эту пыточную машину, в которой люди кричали от боли, попадая под безжалостные зубцы и крючья. Николай-угодник с огромным смуглым лбом смотрел сквозь малиновую лампаду. Держал раскрытую книгу, в которой было что-то начертано. Судовой журнал, где значились имена погибших подводников.

– Мой-то Васенька всю ночь снился, ручки ко мне тянул!.. «Мама, мамочка, дай я тебя поцелую!..» А утром проснулась, телевизор включила и про лодку услышала!..

– А у нас лайка Чара, с которой Гена на охоту ходил, всю ночь выла… Отец говорит: «Что-то чует собака. Кабы не с Генкой беда…» А наутро сообщение про лодку…

– И что же у нас жизнь за такая в России?… Дед его в войну под Смоленском погиб… Отца в Афгане убило… А он, Димочка наш, в мирное время страшной смертью, в воде захлебнулся!.. Как же нам жить-то в России?…

– Женщины, пошли к Президенту!.. Встанем вокруг Кремля!.. Пусть отдаст назад сыновей!.. Мы ему детей не на смерть отдавали, а он их в воде утопил!..

– Да живы они, живы!.. Им воздуха в лодке на месяц хватит!.. Ждут спасения, просят Бога о помощи!.. А их не спасают, потому что они правду знают!.. За это их хотят погубить!..

– Женщины, если власть наших мужей и детей не хочет спасать, поедемте сами их вызволять! Наймем корабли, водолазов, деньги заплатим!.. Сами под воду спустимся, а наших дорогих, ненаглядных на воздух подымем!..

– Муж мой – первый офицер на флоте!.. Лучший командир-подводник!.. Я, жена офицера-подводника, обращаюсь к флоту!.. Не бросайте в беде товарищей!.. Выводите из базы свои корабли!.. Ведите их в океан!.. Я вас сама поведу!.. Мое сердце укажет маршрут!.. А предателей, которые засели в Кремле, достанет ваша ракета или бригада морской пехоты!..

Забушевали, истошно заголосили, засверкали беспощадно глазами. Потянули худые цепкие руки, желая разодрать, растерзать на куски, отомстить за смерть любимых.

В этот момент истошных воплей и вскриков растворились узорные двери. Легкий, пылкий, словно на стремительном прозрачном пропеллере, влетел Президент. Он был бледен. Огромные серо-голубые глаза полнились яркими, сверкающими слезами. На нем был черный изящный костюм. В белых манжетах зеленели изумруды цвета океанской волны. В руках он держал серебряную чашу, светлую, как полярные льды. Прошел сквозь расступившуюся толпу в ее самую горючую, стенающую, раскаленную сердцевину. Встал среди неистовых женщин.

– Братья и сестры!.. Я явился к вам прямо из океана!.. С того трагического места, где погибла наша могучая лодка!.. Вот чаша с морской водой, которую я там зачерпнул через борт!.. В ней растворилось дыхание наших погибших героев!.. В ней их прощальные слова и заповеди!.. Она горько-соленая от ваших и моих слез!.. Я привез эту священную воду, соединяющую живых и мертвых!..

Одной рукой он прижал к груди серебряную чашу, другой, гибкой и легкой, стал черпать воду и кропить стоящих подле него женщин. Капли блестели на лету, брызги попадали на лица, на траурные облачения, на портретики моряков. Президент казался пастырем, окропляющим свою горюющую паству. Женщины жадно ловили капли, хватали их в воздухе, целовали, пили, омывали лица, глаза. Словно их любимые были теперь вместе с ними. Этот изящный человек, разбрызгивавший драгоценную воду, совершил ради них подвиг. Побывал в бушующем океане и принес эту целительную и священную чашу.

– Родные мои, люди русские!.. Велика ваша и моя утрата!.. Но в этот час непомерного горя сплотимся теснее!.. Не дадим друг другу пропасть!.. Не дадим погибнуть России, которая скорбит вместе с нами, шлет в этот горестный зал свои поклоны и поцелуи!.. Пусть знают наши злопыхатели и враги, что в минуты горя русские люди становятся непобедимы!.. Будем же вместе – народ и армия, флот и Россия!.. Такова заповедь наших героев, которая доносится сюда из пучины!..

Он искоса взглянул на Мэра и Плинтуса. Те отступили в тень, затрепетали от его разящего, сверкающего взгляда. Женщины тянулись к Президенту, целовали край серебряной чаши, прижимались губами к зеленым изумрудам, так напоминавшим цвет океанской воды.

– Бессовестные, жестокие люди желают столкнуть Президента и народ!.. Ослабить власть, ослабить Россию!.. Льют крокодиловы слезы по поводу нашей потери!.. Но почему они отбирают у флота последние деньги и тратят их на свои роскошные виллы и дворцы?… Почему нежатся в своих золоченых чертогах среди лазурных бассейнов и зимних садов, в то время как герои страны ютятся в промороженных комнатах с протекающими потолками?… Почему превратили священную Москву в развратный Вавилон, погрязли в воровстве и распутстве, в то время как мужественные русские люди уходят в океан, выполняя священный воинский долг?… Так долго продолжаться не может!.. Мы восстановим нашу русскую справедливость!..

Мэр и Плинтус, услышав беспощадную угрозу, закрыли лица локтями. Между тем Модельер что-то нашептывал начальнику президентской охраны. Тот прижал к губам крохотную усатую рацию, передавая указание высоким молодцам, что из разных углов бдительно, по-орлиному взирали на Президента. Те кинулись к операторам и репортерам, которых привели на тризну коварные Мэр и Плинтус. Стали бесцеремонно оттеснять прочь, сдвигать в угол зала, где вскрывали их телекамеры, отбирали кассеты, выталкивали взашей.

На смену этой разношерстной развязной стае в зале появились два оператора из президентского протокола. Четко и умело нацелили новенькие телекамеры на женщин, целующих чашу, на взволнованное, красивое лицо Президента, который гладил по русой голове сиротку.

– Каюсь перед вами!.. – Президент упал на колени, умоляюще протянул руки к окружавшим его матерям и вдовам. – Не уберег наших мальчиков!.. Вся вина на мне!.. Простите меня!.. Все сделаю, чтобы поднять их со дна морского и похоронить в русской родной земле как героев!.. Обещаю вам, мы построим новый подводный крейсер и наречем его «Святая Москва»!.. Сегодня же объявляю всенародный сбор средств!.. Пусть каждый, богатый и бедный, пожертвует что может!.. – Стоя на коленях, он снял с правой руки браслет с золотыми часами и опустил в чашу. Отцепил изумрудные запонки и со стуком метнул в жертвенный сосуд.

И все, кто был в зале, стали снимать обручальные колечки, сережки с камушками, женские часики. Опускали их в чашу. Склонялись к своему Президенту, целовали ему руки, обнимали. А он, потрясенный, стоял среди них на коленях и рыдал. Операторы осторожно, бережно вели окуляры по его рыдающему бледному лицу.

Модельер изумлялся со стороны, не умея скрыть восхищенной улыбки. Счастливчик, выполняя его режиссерский замысел, добился высшего артистического воплощения. Сам, без наущения, придумал чашу с водой, в которой растворил медицинскую морскую соль. Сам объявил сбор пожертвований, напоминавший древний русский обычай. Он заслуживал самых высших похвал. Внезапно Модельер увидел, как сквозь толпу смятенных, стенающих женщин прорвалась одна, рыжеволосая, с черной лентой, стягивающей огненный пук.

– Лжец!.. Убийца!.. – Она рвалась к Президенту.

Другая женщина, вдова шифровальщика, старалась ее удержать:

– Нинель, не надо, Нинель!..

Но Нинель пробилась к стоящему на коленях Счастливчику, расширила свои яростно-зеленые, рысьи глаза, уставила ему в лоб острый, указующий перст, продолжала выкрикивать:

– Ты лжец, паяц!.. Погубил наших мальчиков!.. Оставил их на съедение рыбам!.. Знаю твою страшную тайну!.. Погибнешь!..

Президент отшатнулся, с ужасом выронил чашу. Колечки и сережки покатились по полу. Счастливчик стал страшно бледен, с синеватым отливом утопленника. На впалой щеке его вдруг обнаружилось фиолетово-зеленое трупное пятно.

– Охрана!.. – возопил Модельер.

Несколько дюжих молодцов, разрезая толпу, расшвыривая вдов и сирот, устремились к Президенту. Схватили рыжую женщину. Заламывали ей за спину руки, выволакивали из зала. А та зло озиралась на Президента, плевала в него, безумно выкрикивала:

– Людоед!.. Мальчиков наших заживо съел!..

Ее уволокли, и казалось, ее появление было наваждением. И уже входили в зал с рокочущими песнопениями облаченные в ризы священники. Несли пылающие свечи, уложив на шитую золотую парчу свои тяжелые великолепные бороды. Окруженный клиром, величаво ступал Патриарх в золотой митре, сиявшей как нимб. Черный лицом, с выпуклыми эфиопскими белками и алым языком, весь усыпанный алмазами, напоминал ослепительную люстру. Все кланялись, подходили под благословение. И первым, кого он облобызал отеческим утешительным целованием, щекотнув кольчатой черной бородкой, был Президент, уже поднявшийся с колен, с непросохшими, искренними слезами сострадания.

Обильно поднимался к потолку сладкий кадильный дым. Трепетало в руках множество тонких поминальных свечек.

Мэр и Плинтус держали по свече, кланяясь навстречу серебряному кадилу, в котором багровел маленький жаркий уголь. Патриарх перемежал старославянские и эфиопские слова, мягко вплетал в богослужение строки из пушкинского «Ориона» – «Нас было много на челне…». Молился за души усопших воинов, посылая свою молитву в Царствие Небесное, где уже обретались погибшие моряки.

Поминальная служба транслировалась по телевидению. Граждане огромной страны плакали и скорбели о безвременной гибели своих сыновей. Электронные табло на площадях, на фасадах, на лобовых частях несущихся тепловозов, в подземных станциях метро, в кабинетах правительства, в роскошных дворцах богачей и утлых квартирах бедняков – рейтингомеры – указывали повышение популярности Президента на целых два пункта. Драгоценно, словно вышитое золотой нитью, на фасаде отеля мерцало число – «81». И уже мчались во все концы порхающие вереницы неутомимых юмористов и смехачей, посланных Модельером в русские дали, чтобы отвлечь народ от страшной беды, умягчить сжатые в камень сердца, заставить улыбнуться искусанные губы.

– Не правда ли, председатель Совбеза Крышайло похож на крысу? – шутил один юморист.

– Крысота спасет мир, – со смехом отвечал другой.

Над «Рэдиссон-Славянской», выталкивая из штанов задорные кудряшки дыма, пролетал модный юморист, репетируя смешной этюд о русском мужичке-дурачке. Следом, издавая выхлопные трески, поспевал пухленький одессит с лысоватой головенкой и лягушачьими лапками, рассказывая самому себе уморительный анекдотец. Топливом, с помощью которого они перемещались по воздуху, служил их собственный юмор. Его неполное сгорание слегка ухудшало экологическую ситуацию в городе, окисляло церковные купола и кресты, зато увеличивало число умиравших от смеха. Юмористы летели клином, как журавли, или вереницей, подобно казаркам и уткам.

Модельер был доволен блестящей операцией по умиротворению неистовых вдов. Радовался великолепной игре Счастливчика. Торжествовал победу над вероломными Мэром и Плинтусом.

Ангел с голубыми крыльями, прижимая к груди бездыханного Плужникова, пролетел над седым океаном, где клубилась темная буря. Над рыжей тундрой, где уже замерзали озера. Над золотыми туманными лесами, которые стояли словно сияющие торжественные иконостасы. Влетел в дымное облако, застывшее над Москвой, сквозь которое мерцали неясные вспышки, мутно белели дома. Сложил за спиной острые крылья и кинулся вниз, стараясь не задеть пышные кресты собора, перекрестья проводов, чугунную резную ограду. Вращая крыльями, как пропеллерами, остановился в воздухе, поднимая вихри палой листвы. Не касаясь земли, поставил Плужникова на краю тротуара, на углу Остоженки и Пречистенки, где тесно слиплись, вязко текли машины сквозь узкие горловины, валила темная толпа, скапливаясь у красных светофоров, огромная белогрудая женщина на рекламе освежала бритые подмышки флаконом с дезодорантом, и над ней возвышался тяжелый, пластмассово-белый собор, накрытый золотыми ребристыми тюбетейками. Ангел оставил моряка у перехода, где наезженный, черно-липкий асфальт был заштрихован грязно-белой краской с раздавленным в плоскость пакетом из-под дешевого вина. Убедился, что моряк стоит на негнущихся ногах и не падает под колеса. Ринулся ввысь, задержавшись на мгновение среди кустистых крестов собора. Канул в тумане, слегка удивив подвыпившего бомжа, который то одним, то другим глазом пытался получше рассмотреть диковинную голубую птицу, мелькнувшую в темных ветвях.

И Плужников остался, недвижный, негнущийся, в изорванной робе подводника, в грязных сандалиях, с обгорелым лицом, на котором кровавая короста ожогов смешалась с загустевшей эмульсией. Был глух, слеп и нем. Опаленные глаза были залиты ядовитым рассолом, уши закупорены каменной пробкой пепла, губы спеклись, словно по ним прошлись автогеном.

В нем остановился и застыл страшный удар, превратив живое тело в чугунную отливку. Без чувств, без мыслей, без памяти, он стоял на краю тротуара, словно изваяние, и лишь несколько живых алых клеток слабо пульсировали в глубине мертвого памятника.

Люди скапливались у перехода, когда им в глаза светила красная сердитая ягода светофора. Окружали Плужникова, теснили его. Большинство не обращали внимания. Иные с изумлением оглядывали его измызганное одеяние. Какая-то нервная дамочка брезгливо шарахнулась, зажимая нос: «Живодер, что ли, или из канализации вылез?» Какой-то сердитый мужик толкнул его: «Разуй глаза! Что уперся как столб!» Какой-то едкий господин в красивом плаще отступил на шаг: «Нажрутся, наваляются в луже, а потом в народ лезут!» Толпа скапливалась, давила, раздраженно поглядывала на бесконечные лимузины. Как только в глазнице светофора загоралась зеленая сочная ягода, все разом сбегали на черно-белую зебру перехода, толкая друг друга. А Плужников оставался стоять, словно ноги его привинтили к тротуару болтами.

Так он застыл, не понимая, где он, тупо чувствуя чугунное ядро безглазой своей головы, живя щепоткой теплых влажных клеток, чудом сохранившихся в окаменелом сердце. Над ним прошел мелкий осенний дождик. Ветер сорвал с дерева желтые листья, осыпал его, и один лист прицепился к спутанным волосам. Из проезжавшего джипа выкинули окурок, он упал на его драную сандалию и слабо дымился. Но Плужников не замечал ничего. Жизнь не проникала в него, а слабо тлела внутри, как уголек в темном обгорелом полене, готовый погаснуть.

Подле него, остановленная красным сигналом, задержалась молодая женщина, неприметно одетая, в берете на светлых кудряшках, в поношенной кофте и длинной суконной юбке на худеньком теле, с кожаной почтовой сумкой через плечо, в которой лежали стопки писем, кипы телеграмм, несколько бандеролей. Женщина работала письмоношей, захватила на почте очередную порцию посланий и торопилась по окрестным дворам и улочкам, забегая в полутемные подъезды, засовывая корреспонденцию в железные ящики. Она ждала, когда на противоположной стороне погаснет красное, зловещее око и раскроется зеленое, радостное. Люди скапливались, теснили ее, и она оказалась бок о бок с высоким, грязно одетым человеком, от которого пахло так, как пахнет из раскрытых зловонных люков, где гуляет железный сквозняк. Она машинально отступила, нетерпеливо ожидая, когда прервется сверкающий вал машин и можно будет шагнуть на «зебру», убежать вперед от неопрятного тупого бродяги. Люди дружно пошли, и она собиралась шагнуть. Но вдруг заметила желтый лист, прицепившийся к взлохмаченным, опаленным волосам человека, и его лицо, в котором, среди синяков и царапин, застыло нечто ужасное, не присутствующее здесь, среди толчеи и блеска, звенящих и рокочущих звуков, а занесенное сюда из другого, жуткого мира, быть может из преисподней.

И это соседство с чем-то непонятным и ужасным удержало ее. Толпа ушла, а они двое остались, овеваемые бензиновым ветром хлынувших автомобилей.

Женщина – ее звали Аня Серафимова – смотрела на человека, который, казалось, попал под ужасную, огненную, зубчатую, с крючьями и остриями машину, был ею перемят, перемолот, пронесен сквозь чудовищные, необитаемые пространства и выброшен на углу Остоженки как послание московским жителям. Но те не замечали послания. Торопились и суетились, ссорились и веселились, считали и тратили деньги, развлекались и брюзжали, не желая угадать того, что принес для них из необитаемых страшных далей ошпаренный и обожженный человек.

Люди скапливались у светофора, бежали на зеленый свет. Несли сумки, портфели, свертки. Смотрели под ноги, где черно-белыми клавишами был обозначен переход. Аня и Плужников оставались стоять, и она не могла избавиться от непомерной тяжести, горя и сострадания, которые внушал ей человек, несущий в обгорелых волосах желтый лист липы, обутый в странные дырчатые сандалии, облаченный в промасленную, прожженную робу, где на груди прилепилась нашивка с непонятными буквами и цифрами.

– Вам помочь?… – спросила она, думая, что он слепой, заглядывая в широко раскрытые голубые глаза под обгорелыми бровями, неподвижно и пусто отражавшие блески и отсветы города. – Если хотите, я вам помогу перейти… – повторила она громко, поднимаясь на цыпочках, чтобы ее слова донеслись до ушей, запечатанных темной сукровицей. – Вы здесь живете? Вам нужно в какие дома?…

Она не дождалась ответа, ибо губы в волдырях и болячках не могли разомкнуться, как слипшиеся от ржавчины куски железа, пролежавшие долго в земле.

Человек молчал, и она, преодолев робость, коснулась его локтя, почувствовав сквозь ткань робы окаменелую безжизненную плоть. Пугаясь этой мертвенной, холодной твердости, потянула за руку, стараясь качнуть застывшее туловище. И когда загорелся зеленый огонь и покатилась, обгоняя их, суетная толпа, Аня с силой потянула человека. Тот тяжело качнулся, отрывая от асфальта намагниченные, прилипавшие подошвы. Неловко выгибая бедра, словно учась ходить, сделал слепой шаг. Ступил на проезжую часть, где, раздавленный, валялся пакет от молдавского вина. Она удерживала слабым тонким плечом его тяжесть. Чувствовала его шаткую неустойчивость. Боялась, что он не удержится и рухнет на асфальт, как закованный в доспехи рыцарь, с металлическим грохотом, и от него отлетят железные ноги, нагрудные латы, кованый шлем, и в них обнаружится зияющая пустота.

– Идемте, – тянула она его по черно-белому переходу, страшась, что зеленый свет начнет мигать и погаснет и на них ринется нетерпеливая, оскаленная свора автомобилей.

Черно-белая «зебра» двигалась под ногами, и Ане казалось, что она переносит его на себе, как санитарка, через жестокое пространство, вынося из-под огня, спасая от невидимых убивающих сил. Эта «зебра» была как брод, по которому они переходили опасную реку, с одного берега на другой, из одной половины жизни в другую. На пятом или седьмом шаге, страшно утомившись, она испытала головокружение. Пережила моментальный обморок. И вдруг грязно-белые нашлепки на измызганном черном асфальте налились драгоценными цветами спектра – алым, золотым, изумрудно-зеленым, нежно-голубым, фиолетовым, – и они шли, погружая ноги в прозрачную радугу, переброшенную от тротуара к тротуару. И все смотрели, как они переходят. Остановившийся на обеих сторонах улицы народ. Глядящие сквозь стекла машин водители. Подвыпивший бомж у чугунной ограды собора. Сам огромный, мучнисто-белый собор, увенчанный золотыми зарослями крестов. Розовая обнаженная красавица на рекламе, с голой нежной подмышкой.

Они достигли противоположной стороны. Многоцветный половик под ногами погас. Сзади, разящим вихрем, с воем сирен, расплескивая по фасадам безумные лиловые вспышки, промчался кортеж длинных «мерседесов» и упругих громадных джипов. Аня затягивала своего спутника глубже на асфальт, пугаясь безумной кавалькады и одновременно радуясь тому, что успела выхватить его из беспощадного вихря. На них грозно надвинулся тучный постовой с полосатым жезлом, в глянцевитой кожаной куртке: