Опрокинутый рейд Шейкин Аскольд

Из-за портьеры выглянул личный адъютант:

– К вам Игнатий Михайлович.

Бросил, не оборачиваясь:

– Да-да, пусть войдет.

Начальника контрразведывательного отдела штаба корпуса полковника Родионова Мамонтов недолюбливал, был в общении с ним весьма сдержан. В самой неброской внешности этого полковника: пехотная форма, прямой пробор, русые коротко подстриженные усы, – чудился ему укор. Мол, мы, контрразведчики, во всем не такие, как прочие. По-особому скромны, непритязательны. Мамонтову виделся в этом некоторый вызов, заносчивость, в том числе и по отношению к нему лично.

Но сегодня он приветствовал Родионова, широко разведя руки:

– Наконец!

– Простите, – сказал Родионов с явным смущением. – Час поздний. Но – дело.

– Ну что вы! – подбодрил его Мамонтов. – Я вас ждал. И как там? Сколько?

– Уже около четырех сотен.

– И это для первого дня! Неплохо.

– Однако не самых главных.

– Но все же…

Они говорили о расстрелянных советских и партийных работниках.

– Прекрасно, Игнатий Михайлович. Хорошо бы не только нашими руками. Само население…

– Это несомненно. Но таких случаев пока еще нет. Прежде должны осмелеть. Способствуем. Вопрос не дней – часов.

– Ваша епархия. Не буду мешать. Заранее за все благодарен… Благодарен, – повторил Мамонтов, показывая этим, что считает разговор завершенным и Родионов может уйти.

Тот, однако, продолжал стоять. Мамонтов обеспокоенно взглянул на него:

– Что еще у вас?

– Есть одна новость.

– Может, отложим на завтра?

– Дело спешное. Прибыл курьер. Деликатное сообщение. Сегодня из Новочеркасска должен выехать некий господин Мануков. Намерен прибыть в местности, освобождаемые корпусом.

– И кто он?

– Именует себя представителем торговых кругов.

– А на самом деле?

– Так и на самом деле. Но это… Если коротко – Запад.

– Британец? Француз?

– Равновероятно то и другое. Есть уровни, на которых конкретность в таком вопросе уже не имеет значения.

– Вот как? И притом – Мануков?

– Ну… Что в наше время фамилия!.. Прекрасно говорит по-русски, неотличим от любого из русских по внешности. Тем более что Мануковы в Ростове фамилия известная. Хлеботорговцы. Для многих звучит привычно.

– Так что же он? Выдает себя за одного из них?

– Во всяком случае, родства своего не отрицает.

– И что ему надо? Мне-то какое до него дело?

– Его цель – инспекция. Теперь это модно.

– И кого сей господин намерен инспектировать?

– Его интересует обстановка в освобождаемых губерниях.

– Любопытно… Как же он думает по этим губерниям ехать?

– Строгое инкогнито. В компании донских купцов, намеренных экономически те местности осваивать.

– Уже осваивать?

– Такова заявленная ими цель.

– И что знают об этой поездке в Новочеркасске?

– Едут купцы, надо оказать содействие. Есть солидные рекомендации. Но и только.

– А в ставке?

– Там – ничего. Собственно, потому и инкогнито. И полагаю, не в наших расчетах его раскрывать. «Хотите, западные господа, объективности? Пожалуйста!»

Мамонтов опустился в кресло.

Как стремительно все происходит! Для Европы, Америки он уже в том ряду, что и Колчак, Деникин. «Александр Васильевич», «Антон Иванович» и тем более «Верховный правитель Российского государства», «Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России» он как-то не смог произнести даже мысленно, настолько далеко теперь они от него отстояли, или, вернее, настолько вровень с ними он уже видел себя. Выясняют, на кого именно из них троих делать ставку. Только так это инкогнито можно понять. Но и с какою же быстротой реагирует Запад!

– Что требуется от меня? – спросил он.

– Указание, чтобы командиры частей, в расположении которых окажутся эти господа, всячески им содействовали.

– Да, но кто-то из надежных людей должен оберегать их и на всей прочей территории.

– Это наша задача.

– Кто еще в штабе корпуса знает либо может знать об истинной роли этого господина?

– Вы, ваше превосходительство, начальник штаба и, простите, я.

– Тайна, которая известна троим, уже не тайна, – снисходительно улыбнулся Мамонтов.

– Не троим, а четверым, – поправил его Родионов.

– Кто же будет четвертым?

– Кто-либо из старших офицеров, которого вы к этим господам неофициально прикомандируете.

– И с какой целью?

– Оперативно удостоверять перед командирами частей корпуса личность этих господ. Возможны неожиданности. От самих казаков. Что греха таить?

– А ваши оберегающие?

– Эта задача им не по плечу. Они – кучера, организаторы ночлега, попутчики. Такому человеку обратиться к командиру полка, дивизии значит уже навсегда выйти из своей роли.

– Понимаю. И кого бы вы предложили?

– Тут важна степень личного вашего доверия. Приказ пойдет, смею заметить, через голову командира дивизии. Секрет короля!

«Секрет короля! – воскликнул про себя Мамонтов. – И этот уже заюлил. Что же? То ли будет еще! И скоро!»

Вслух он сказал:

– Антаномов. Командир Семьдесят восьмого полка.

– Слушаю, – ответил Родионов.

Снова наступило молчание. Мамонтов думал: «За считанные дни так возвыситься! Вот что значит лететь на гребне волны».

Очень хотелось поскорее остаться в одиночестве и еще раз обдумать это известие. Итак, для западных стран Колчак, Деникин и он, Мамонтов, стоят в одном ряду. А рейд только начинается. Как славно! И что будет завтра!

Он обнаружил, что Родионова в комнате нет. И не заметил, как тот удалился. Мелочь! В таких ли масштабах теперь ему следует жить?

Мамонтов взглянул на часы. Ровно двенадцать. Первый день пребывания в Тамбове закончился. И пусть себе сколько угодно восхищаются западные господа!..

Вот же он – Мануков! Собственной персоной встретил их на вокзале у входа в вагон 1-го класса. Как старых знакомых, легким поклоном приветствовал Варенцова и Нечипоренко, Шорохову протянул руку, представился.

Да, это был тот человек, который стоял тогда в ресторанном зале, у порога. И, судя по необычно ароматному дыму его папиросы, он же находился за портьерой у Нечипоренко. Все так.

– О-ля-ля! – Мануков, лукаво прищурясь, наклонил голову. – Славно, что вы смогли отправиться с нами в поездку.

– Все-таки сумел, – в тон ему отозвался Шорохов. – А могло не получиться. До самой последней минуты…

В сопровождении начальника станции и еще двух каких-то железнодорожных чиновников вошли в вагон. Мануков взял Шорохова под руку, повел по коридору, говоря:

– У каждого человека теперь две заботы. Одна – где взять силы, другая – время.

– И деньги, конечно.

Мануков энергично рассмеялся:

– Вы молодчина. Мне говорили… Право же, удачно, что вы едете с нами.

– Постарался. Смешно, наверно, но для меня всякая поездка как праздник.

– Ну? Не скажите. А если это разлука? И надолго… Навсегда. С любимой женщиной… Не приходилось? Тогда вы счастливейший человек.

– Сдаюсь, сдаюсь…

Это было плохо. С первой минуты знакомства они оба начали исходить по отношению друг к другу сладостью. Играли. Он, Шорохов, – простачка, Мануков – любителя пустого краснобайства. И чего ради?

Вагон был уже стар, с облупившейся краской, но отведенное им купе выглядело вполне прилично: диваны хоть и продавлены, однако целы, пол чист, окно вымыто. Перекрестившись и воздев к потолку указательный палец, Нечипоренко многозначительно произнес:

– С богом! Через Великокняжескую, Царицын, Поворино! По всем землям казацким.

«Маршрутом Сидорина, – подумал Шорохов. – А дальше как? Но – выяснится само. Так лучше».

Поезд тронулся. Шорохов сел на диван, положил на колени руки. Так бы всю дорогу сидеть и молчать. Старики говорят: «Язык мой – враг мой». Враг и друг, если на то пошло. А начало поездки обставлено очень солидно. Провожали в вагон. Проезд бесплатен. Предоставлен приказанием Начальника военных сообщений Области войска Донского. Вот уж действительно: «Деньги не бог, но милуют». Тоже одна из купеческих заповедей.

На станциях толпы баб, детей, мужиков подступали к подножкам, лезли на крыши. Их вагона это, впрочем, не затрагивало. Казаки с белыми лоскутами на фуражках, что значило: фронтовая часть, – отгоняли любого, кто к нему приближался. Особенно настойчивых отталкивали прикладами. Случалось, брались за нагайки. Все делали спокойно и молча.

Соседние купе занимали господа в поношенных чиновничьих мундирах, хмельное офицерство. Во время езды стук колес и скрип вагона заглушали их голоса. Но на стоянках сквозь стенки доносилось:

– …Почему же? Вы стоите на рельсах, на вас движется поезд…

– …спасла. Ими питалась вся Закавказская армия…

– …Позвольте!

– Нет уж, теперь вы позвольте. Усилие сделано, и если есть высшая сила, которая берет на себя обязательства…

Когда поезд шел, Шорохов почти не отрывал глаз от окна. Дорога вилась по степи, обычно в эту пору года уже ржаво-серой, иссушенной. Но тут, после недавних дождей, будто вернулся май. Вновь поднялись травы, вымахали в человеческий рост, зацвели. Изумрудно-зеленый, а местами еще и желтый, белый, голубой, лиловый ковер простирался до самого горизонта.

– Татарник… донник… типчак… А видите те, будто чернильные пятна, – воодушевленно говорил Шорохов Манукову. – Это катран. Там дальше розовые и синие полосы: тысячелистник, горошек, колокольчики… Лично я больше всего люблю таволгу. Нежные белые цветы, и как будто сотканы из паутинок… Но пойдите-ка по степи босым. Не удастся сделать и двух шагов, исколетесь. Дикая роза, будяки. А крапива – так она выше поднятых рук!

– И все-то известно вам! – с не меньшим воодушевлением восклицал Мануков. – Вот что значит вырасти в степном краю!

Однако почему он, Шорохов, так рассыпается перед этим ростовским торговцем? Чтобы заслониться от возможных расспросов, поскольку его настороженность по отношению к Манукову все не утихает? Да, конечно. И есть почему. Затаенное высокомерие в каждом жесте, слове и вместе с тем ласковая неискренность человека, который никогда не идет напролом, – такие ли уж это купеческие черты? И кто тогда он? Зачем ему выдавать себя за торговца?

Степь за окном вагона простиралась и на следующий день.

Правда, теперь временами в купе врывался отвратительный запах. Всякий раз это значило: вблизи рельсов – трупы лошадей, быков; здесь же – окопы, сожженные дома, опрокинутые вагоны, паровозы…

К вечеру в вагоне объявилось несколько дородных женщин с горами кошелок, корзин, чемоданов. Временами через стенку доносился голос одной из них:

– …И какая жизнь наша? Что собака мечешься. Купишь – погрузить надо. Отдай пятьдесят. Там, глядишь, – стражник: «Чего везешь?» И уже знаешь, чем он, стерва, дышит… Достаешь четвертной – не глядит. Опять – полсотни, а то и всего ермака[2]…

Это были очень знакомые Шорохову сетования мелкого торгаша, каких по стране скиталось теперь великое множество.

Весь второй день пребывания в Тамбове был занят у Мамонтова ожиданием. То есть ему, конечно, приходилось действовать: выслушивать начальников отделов штаба, не раз и подолгу вглядываться в листы карты с показанным на них расположением белых и красных частей, подписывать подготовленные Калиновским приказы.

Несколько часов ушло на то, чтобы проехать по городу, осмотреть захваченное на складах, в железнодорожных вагонах. Все это было теперь в его руках. Мог уничтожить, раздать кому пожелает, мог забрать себе, наконец. Или – лучше – взять в казну при штабе корпуса как военную добычу, добрая часть которой, по старым казацким обычаям, после завершения похода возвратится ему же в виде награды Донского правительства, Войскового круга.

Время потребовалось и еще на одну поездку: побывать в зданиях, где до прихода белоказаков размещались Губернский комитет партии большевиков, Губернский исполнительный комитет, Губчека.

Заходил в комнаты, озирался. Обстановка всюду была самая обыденная: канцелярские столы, шкафы, стулья. И это все?

Захваченные там большевистские бумаги его не заинтересовали, равно как и не пожелал он лично допросить кого-либо из задержанных казаками советских служащих.

Конечно, какое-то время ушло на завтрак, обед, ужин, на разговоры с личными адъютантами, с Калиновским. С протоиереем Островоздвиженским – главным духовным лицом в корпусе – обсуждал вопрос, допустимо ли изымать из храмов в захваченной местности иконы и церковную утварь. Решили: можно и должно, поскольку на большевистской территории декретом советской власти церковь лишена права собственности, все ее имущество объявлено национализированным и лишь передано верующим в пользование. Изыматься оно, следовательно, будет уже не у святой церкви, а у богопротивного красного государства, и, значит, напротив, таким образом в лоно ее возвращаться.

Беседа состоялась и с генералом Постовским, дивизия которого занимала Тамбов. Генерал просил о скорейшей замене его частей другими. Повторял: «Казаки могут не выдержать». Имелось в виду: сорвутся на открытую враждебность к местному населению и поголовный грабеж.

Словом, день был плотно заполнен поездками, беседами, принятием важнейших решений, но в самом-то деле ничто из этого Мамонтова в данный момент не интересовало. Он с нетерпением ждал. Во-первых, вестей от Родионова о том, как идет формирование гражданского аппарата для управления городом. Во-вторых, сообщений о том, что происходит по всей губернии, и прежде всего в тех уездах, которые еще не занимают полки корпуса. Из Тамбова теми местностями больше никто из комиссаров не командует. Пружина должна разжаться. Но когда же?

Потому-то он и побывал в зданиях Губернского большевистского комитета, Губернского исполкома, что не имел ответа на этот вопрос. Надеялся там отыскать некие, говоря иносказательно, рычаги и шестерни механизма, повелевавшего всем происходящим в губернии и теперь оказавшимся в его руках.

Что настораживало? Никто из солидных деятелей прежнего, добольшевистского, режима не искал личной встречи с ним, не старался поскорее выставиться в лучшем свете, заручиться доверием. Объяснения находились: одни из таких деятелей просто еще не успели освоиться с мыслью о смене власти – захват города свершился слишком стремительно, – другие уже вступили в контакт с Родионовым… Но почему же он медлит с докладом?

Так прошел день. Наконец, почти в полночь, Родионов явился.

– И где они, эти гниды?

– Прячутся по квартирам. Не по своим, естественно. Там бы мы их не упустили.

– Но кого-то из бывших городских и губернских правителей вы находите?

– Отвратительные ничтожества. Объясняешься и с трудом… Простите, ваше превосходительство. Едва сдержался.

– Но что-то ведь они отвечают.

– Детский лепет: устали, больны… Говоря коротко – боятся.

– Но чего?.. Сколько прибавилось к той, вчерашней, цифре расстрелянных комиссаров?

– Около трех сотен. Что отрадно, кое с кем уже обошлось самосудом.

– На тех, кто их организует, и опереться.

– Обезумевшие барыни, хулиганствующие юнцы, психические инвалиды… Ни у кого никакой программы. Говоришь про губернское управление, градоначальство – ни малейшего отзвука. И ни малейшего желания брать на себя ответственность.

– Какая ответственность! Вздор! Ответственность лежит исключительно на мне, на остриях казачьих шашек! Армия всегда была фундаментом государственности. И будет впредь. Но порядок в городе – чтобы торговали лавки, чтобы мастеровой шел на работу… Чтобы, наконец, полицейский стоял на углу! Этот порядок обязана установить и поддерживать гражданская власть. Она потом, когда распространится на всю Россию, изберет верховного правителя. Вы это им объясняли?

– Отвечают: «Вас семьдесят пять тысяч пришло. Теперь-то мы за свое спокойны. На Советы всяко не повернет».

– Но это цифра пропагандистская! Им-то бы можно об этом сказать. Пусть задумаются, поймут, что или они сами начнут налаживать порядок, или мы отсюда вообще уйдем. Не казаков же ставить на улицах городовыми!

Мамонтов подошел к окну гостиничного номера, отдернул штору. Ринуться бы туда, в лабиринт улиц. Самому отыскать. Заставить. Немедля.

– Не пожелали… Хотелось как лучше. Чтобы все шло от самой благонадежной общественности. Таким путем возвысить ее, – он обернулся к Родионову. – Заметьте, за все минувшие сутки мы ни у кого из этих господ ни разу ничего не потребовали. Снабжались из захваченных складов. Постоем стоим только в казенных зданиях. Потому-то они и не ощутили нас как силу, способную приказывать твердо. В том числе приказывать и самим этим господам.

Родионов оживился:

– Вы совершенно правы. Контрибуция на имущие классы. Миллионов десяток. В два счета учредился бы комитет для переговоров об ее уменьшении. Вот и было бы положено начало самоорганизации. Тут же облечь этих господ доверием, всюду говорить от их имени… Теперь пойди ухвати. И мне докладывали: идет большевистская агитация.

– И что агитаторы говорят?

– Разное. Есть ли смысл вам в это вдаваться?

– Все же?

– Обычное. Во-первых, что жестокости, грабежи.

– Легко оспорить: война! Тем более – при отсутствии пока еще гражданского правления.

– Во-вторых, что вокруг Тамбова красные части, и вот-вот они перейдут в наступление.

– Ну, таких частей, чтобы мы не отбились, пока еще возле города нет.

– Да, конечно… В-третьих, и это очень действует на простонародье, что со вчерашнего дня базар вздорожал сильно и по твердым ценам больше ничего не продается.

– Дело энергичного гражданского правления.

– Причем типичное рассуждение: «Казакам – что? Погромили и дальше пойдут. А если Советы не возвратятся, спекулянты нас всех переморят». И очень трудно опровергать: что ни базарный торговец, то фактический агитатор. Эту братию надо бы к порядку призвать.

– И как? Полдюжины расстрелять? А прочие тем временем будут загребать еще больше? И что делать дальше, коли гражданской власти по-прежнему нет? И нет потому никаких ограничительных законов? Нам самим еще глубже лезть в эту трясину?

Родионов не ответил.

– Поступим так, – Мамонтов уже смотрел вдаль, на невидимого своего собеседника. – За день я все обдумал. Немедленно открыть большевистские склады: военные, гражданские. Сахар, соль, мыло, чай… Раздавать обывателям. До единого фунта. Объяснять: комиссары таили все это лично себе. Внушать: пусть народ требует, чтобы утвердилась законная белая власть. При ней, мол, такого, произвола не будет. Давление на колеблющихся господ. Заодно и на господ спекулянтов. Ну и круговая порука, чтобы народ тем более не желал возвращения большевиков… Оповестить о том же окрестные села. Мужикам раздавать еще и винтовки. Пленных распустить по домам. Строго предупредить: «Опять поймаем в Тамбове – расстрел». И последнее, хотя это будет уже не по вашей части. Приказом по корпусу объявить о создании Тульской дивизии. Дать ей знамя, образовать штаб. Казачьим разъездам срочно донести такую весть до тульских деревень. Там объявлять: пусть спешат навстречу. Примем, оденем, вооружим… Чиновничество, дворянство отказалось от инициативы. Обопремся на мужика. И пусть не сетуют – на самого черноземного. Потом пожалеют. Все возьму в свои руки. Да-да…

На третьи сутки пути, часов в десять утра, холмы, у подножия которых пролегла железная дорога, расступились. Перед вагонным окном словно сдвинулся занавес. Открылся вид на широкую синюю ленту воды, усеянную пятнами парусов. Волга!

Мануков восторгался:

– Христофор Андреевич! Фотий Фомич! Так было и вчера, и двадцать лет назад. Будет и через сто. Вечное, понимаете?

Ехали мимо гигантских нефтяных баков, фабричных труб, заводских зданий, россыпи деревянных и каменных домиков, землянок, мазанок. Начинался Царицын.

Сотрясаясь от частых толчков, поезд вполз в тесный промежуток между другими составами.

Наконец последовал еще один, особенно сильный толчок. Движение прекратилось. Шорохов отшатнулся от окна. На соседних путях стоял товарный вагон. Проем его сорванной двери затягивала колючая проволока. Сквозь нее полуголые люди, в лохмотьях, в бинтах с проступившей сквозь них запекшейся кровью, протягивали к окну их купе пустые кружки, банки. Просили пить. Пленные.

Он покосился на компаньонов. Тоже увидели пленных. Нечипоренко злорадно смеется. Варенцов презрителен. Мануков смотрит надменно. Враги. Не на жизнь, на смерть. Торжествуют. Надо и ему стоять с ними рядом. Не отводить взгляда. Истинное сочувствие не в словах. Не в слезе в углу глаза. Оно в ударе, которым закончится бой. Высокие слова. Ему не прожить без них.

Громовые раскаты обрушивались на Тамбов. Выли собаки. По безлюдным улицам мерно цокали копыта казачьей конницы.

Мамонтов остановил лошадь, снял перчатку, подставил ладонь. С неба валились черные и рыжие крупинки. Порох уже взорванных артиллерийских складов. Так быстро разлетался, что не успевал весь сгореть. Засыпать бы им дома этого проклятого города до самых крыш. И поджечь. Но и без того хватят лиха. В тех складах еще и снаряды с удушливым газом. Вот-вот и они взлетят в воздух. Подул бы только подходящий ветер. Переморить их всех, подлецов!

Слово это Мамонтов адресовал в первую очередь самым высокородным слоям тамбовского населения, на которые прежде он столь опирался в своих расчетах и которые так и не пожелали, отказались стать в городе правящей силой, и, что было всего обидней ему, отказались без каких-либо объяснений. Не поверили лично в него? Не впечатлил? И настолько, что не захотели унизиться до разговоров? Может, другое: вообще уже угасили в себе идеалы Белого движения? Но ведь возрождение их в конечном счете от кого и зависело? И как раз это предлагалось им.

«Ну а все остальные? – с обидой думал он. – Сахар, соль, мыло, ботинки тащили. И сразу затаивались. Словно завладели краденым. А было это наградой уже от лица новой власти. Авансом пусть. Но взамен – ни слова благодарности. И тем более ни малейшего стремления эту власть защищать. Напротив! Что ни час – все большая ненависть к казакам корпуса».

Подъехал Попов. Придерживая фуражку, наклонился в сторону Мамонтова:

– Станция тоже горит. Составы полыхают, как спички. И мосты настолько сильно подорваны, что их не исправить и за десять лет.

Он утешал своего командира. Мамонтов это понял, но в разговор ему вступать не хотелось, продолжал думать: «Так вам и надо. Хамье. Вас бы всех сейчас без разбора – в шашки, в штыки, из пулеметов!..»

В эту минуту он ненавидел людей вообще.

Грохот еще небывалого взрыва сотряс воздух.

«Так вам и надо», – снова произнес про себя Мамонтов и дал шпоры коню.

Происходило это 21 августа, на четвертый день пребывания в Тамбове белоказачьих полков. Теперь они покидали город.

Покидали!

Покидали, так и не вступив ни с кем в бой, изгнанные собственной растерянностью перед бесплодностью всех попыток учредить в городе хоть какое-то гражданское управление и, главное, страхом, что взметнется опомнившаяся от неожиданности казачьего налета народная масса, чего Мамонтов сейчас боялся куда больше, чем прямого столкновения с частями красных. Ведь даже если взрыв всеобщего гнева удастся подавить, то все равно сразу будет навеки похоронена эта его сладостная мечта: корпус движется по советскому тылу, и от него во все стороны волнами расходится успокоение по стародавнему, еще царской поры, образцу.

Выехав за городскую окраину, генеральская кавалькада остановилась. Путь преградили тяжело нагруженные возы. Было их много сотен. Несколькими вереницами выступив из Тамбова по разным улицам, в этом месте они сливались в общий поток, почему и образовался затор.

Рядом опять оказался Попов. Плетью указал на возы:

– Теперь-то не заскучаем.

– Это полковые запасы? – спросил Мамонтов.

– Исключительно, – ответил Попов. – Провиант.

– А где везут то, что казаки брали лично себе? Ведь брали? Брали!

– Тючок-то у каждого перед седлом, – оправдывающимся тоном сказал Попов. – Святое дело. Всегда было так. И не от жителей взято. Ни боже мой! Только из большевистских складов.

– Но чтобы не больше. Обяжите командиров полков проследить. Начало похода! Еще преждевременно. Вы поняли?

– Будет сделано, – произнес Попов и отъехал.

Мамонтов отыскал взглядом Калиновского, тронул поводья, приблизился к нему. Остальные чины свиты сразу же деликатно отдалились.

Некоторое время они молча следили за проходящим обозом.

– Во всем виноват лично я, – с отрешенным видом наконец заговорил Мамонтов. – Не надо было слушать болтунов. Их на Дону и Кубани – сонм. Народ, мол, сам все знает, понимает. Дай волю – устроит свою судьбу наилучшим образом. До вчерашнего дня я был убежден: едва мы вступим в Тамбов, из недовольства большевиками сама собой возникнет новая власть. А народ – быдло. Куда толкнешь, туда и пойдет. И нет в нем никакой благодарности. Помните оставленный нами обоз? Сокрушались – богатство! Оно ничтожно по сравнению с тем, что здесь уже нами роздано жителям. А в ответ?

– Я совершенно согласен с вами, – подтвердил Калиновский. – Хороший обоз – прочный тыл корпуса.

Думая о чем-то своем, он, видимо, просто не расслышал слов Мамонтова. Тот, впрочем, не обратил на это внимания и продолжал с прежним выражением отрешенности на лице:

– У меня просьба. И дело, казалось бы, не очень значительное, но по сути своей крайне важное и для нас с вами, и для корпуса в целом. Через день-другой прошу вас выехать в расположение Семьдесят восьмого полка, встретиться там с одним… как бы это сказать… с одним деятелем. Лично оценить его. Понимаете? Так ли это серьезно, как подается? Нужен ваш строгий ум. Никому другому я не поверю. Даже себе. И нужно… – Он искоса взглянул на Калиновского: – Вы знаете старую казацкую пословицу?

– Их много.

– Нет. Такая одна. И ее надо уметь понимать: не тот казак, что поборол, а тот казак, что выкрутился.

Калиновский вопросительно смотрел на него.

– Нужно… Или, вернее, совершенно не нужно сообщать этому господину о том, что мы уже отсюда ушли, – Мамонтов оглянулся на оставшийся за их спинами город. – Единственное ограничение! Во всем остальном – полная мера доверия. Планы, перспективы, надежды. Играть в этом смысле даже в какой-то мере ва-банк. Чтобы он сразу понял, поверил: наш рейд – это очень масштабно, отвечает русскому национальному духу. Но, конечно, если предварительно убедитесь, что его персона стоит того.

– А коли слух об оставлении нами Тамбова уже до него дошел?

– Объясните: маневр. Еще возвратимся. И скоро. Так и в самом деле будет. Нисколько не сомневаюсь.

– Однако взорваны вокзал, мосты. Тут двойственность.

– Опять-таки: маневр. Мы – кавалерия. Противник же перебрасывает свои отряды по железной дороге. От разрушений тактическая выгода на нашей стороне. Но лучше этого вопроса вообще не касаться, тем более что действительно пройдут лишь считанные дни, и все переменится. Все. Абсолютно. Мы сейчас идем на Козлов, так вот там будет осуществлен классический вариант установления законной власти. Да, да! В чистом виде. Без всех и всяких доморощенных расчетов на местную самодеятельность, как это было там, – Мамонтов снова обернулся: стена желто-бурого дыма надвигалась на город. – Вас эта работа пока не затрагивала, вы о ней не знаете, но подготовка идет, в нее включены многие. И очень серьезно.

– Спасибо, – ответил Калиновский. – Я понял.

– Игнатий Михайлович введет вас в курс дела, – заключил Мамонтов.

А возы все тянулись. Прорваться, опередить их поток штабной колонне так и не удавалось…

Вагон постепенно пустел. Наконец кроме четверки компаньонов в нем осталось шесть или семь офицеров, все в чинах небольших. Занимали они купе у тамбуров, поочередно стояли у дверей. Охрана. Специально для них. Шорохов в этом не сомневался.

На последней остановке в купе ввалился чернобровый и черноусый есаул. Шумно приветствовал:

– Господа с Дона? Очень вам рад. Прошу, прошу…

С ним были два казака. Они подхватили баулы Варенцова и Нечипоренко, саквояж Шорохова. Лишь Мануков не отдал им своего фибрового чемодана. Пожелал нести его сам.

В вокзал не заходили. Шли вдоль железнодорожного пути, потом свернули к домам. Уже темнело. Улица встретила собачьим гвалтом. У ограды с высокими воротами остановились. Есаул распахнул калитку:

– Пожалуйте!

В комнате, где компаньоны затем оказались, было светло от яркой керосиновой лампы, стояло несколько стульев и канцелярских столов. На одном из них немного погодя появились тарелки с закуской, графин водки, жареная гусятина, блюдо с варениками.

Прислуживая, два молодых казака в поварских куртках стремглав летали из комнаты в кухонную пристройку.

– У нас тут по-простому, по-фронтовому, – приговаривал есаул, – что есть, тем и рады угостить… Все, чем можем, не обессудьте.

За столом сидели добрый час. Говорить никому не хотелось. Даже не спрашивали, что их ждет: ночлег? езда? Понимали: все заранее решено. Мануков, правда, время от времени повторял: «По-фронтовому?.. Ну-ну», – и снисходительно поглядывал на есаула.

За окнами раздалось конское ржание, голоса. Вышли за калитку. У ворот стояли два экипажа, впереди и сзади от них дорогу заполняли верховые. В одном экипаже разместились Варенцов и Нечипоренко, в другом – Мануков и Шорохов.