Ужин Кох Герман

9

– Зобная железа ягненка, маринованная в оливковом масле из Сардинии с добавлением рукколы, – провозгласил метрдотель, тыча мизинцем в два микроскопических кусочка мяса в тарелке Клэр. – Помидоры, вяленные под солнцем Болгарии.

Что меня поразило в тарелке Клэр, так это необозримая пустота. Разумеется, я знаю, что в престижных ресторанах качество превалирует над количеством, но пустота в тарелке Клэр явно была вопиющей.

Возникало впечатление, что пустая тарелка провоцирует тебя на замечание, жалобу в адрес открытой кухни. «Но ты же все равно не осмелишься!» – говорила тарелка, смеясь тебе в лицо.

Я напрягся, вспоминая цену, – самая дешевая закуска стоила девятнадцать евро. Цены на главные блюда варьировались в диапазоне от двадцати восьми до сорока четырех. Кроме того, гостям предлагались три варианта комплексного меню по сорок семь, пятьдесят восемь и семьдесят девять евро.

– Горячий козий сыр с кедровыми и грецкими орешками, – рука с мизинцем парила над моей тарелкой. Я подавил искушение ответить: «Я знаю, потому что именно это я и заказал» – и сосредоточился на мизинце. Ближе чем сейчас он в этот вечер ко мне не подбирался, даже когда разливалось вино. В конце концов метрдотель пошел по пути наименьшего сопротивления, вернувшись из кухни с новой, уже откупоренной бутылкой.

После винного погреба и поездки в долину Луары настал черед шестинедельных винных курсов. Отнюдь не во Франции, а в пустующем классе вечерней школы. Свой диплом Серж повесил на самом видном месте. На одном из первых уроков его должны были научить, что содержимое бутылки, пробка которой торчит над горлышком, может не совпадать с тем, что заявлено на этикетке. Недоброжелатели могли подменить вино, разбавить его водой из-под крана или плюнуть в бутылку.

Однако после аперитива от заведения и сломанной пробки Сержу Ломану, видимо, не хотелось дополнительной суеты. Не глядя на метрдотеля, он вытер губы салфеткой и буркнул под нос, что вино «восхитительно».

В тот момент я отвернулся и посмотрел на Бабетту. Ее глаза под затемненными стеклами очков были направлены на мужа; я не видел, но уверен, что она приподняла бровь, когда услышала его оценку вина, откупоренного на кухне. В машине, по дороге в ресторан, он заставил ее плакать, но сейчас ее глаза уже были не такими опухшими. Я надеялся, что она метнет в него какую-нибудь колкость: у нее это прекрасно получалось, порой она бывала весьма язвительна. Фраза «Он в долине Луары, дегустирует вина» была наимягчайшей формой ее сарказма.

Я мысленно ее воодушевлял. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Если разобраться, то основательный, вышедший из-под контроля скандал между Сержем и Бабеттой еще до закусок был бы мне, пожалуй, на руку. Я бы произнес примирительные слова, выступил якобы непредвзятым судьей, между тем она бы поняла, что я на ее стороне.

К моему сожалению, Бабетта ничего не сказала. Было почти очевидно, что она проглотила несомненно убийственную реплику по поводу пробки. И все-таки случилось то, что вселило в меня надежду на предстоящий взрыв. По закону драмы, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем оно непременно должно выстрелить. Я увидел это ружье.

– Салат рапунцель, – произнес метрдотель.

Я следил за мизинцем, замершим в сантиметре над тремя-четырьмя съежившимися зелеными листиками и расплавленным комком козьего сыра, а потом за рукой, повисшей так близко от меня, что, наклонись я слегка вперед, я смог бы ее поцеловать.

И зачем я заказал это блюдо, если не люблю козий сыр? Не говоря уже о салате рапунцель. На сей раз я благословил экономичные порции: моя тарелка тоже практически была пустой, хотя и не такой пустой, как у Клэр. Я бы мог съесть три листика в один присест или просто оставить их на тарелке, что по сути ничего не меняло.

Этот салат всегда ассоциируется у меня с хомячком (или морской свинкой) в клетке, установленной на подоконнике в нашем классе начальной школы. Наверное, для того, чтобы научить нас ухаживать за животными. Не помню, были ли листочки, которые мы просовывали по утрам сквозь прутья клетки, листками рапунцеля, – во всяком случае, выглядели они очень похоже. Хомячок (или морская свинка) жевал салат своими шустрыми зубками и потом весь день смиренно сидел в углу клетки. В одно прекрасное утро хомячок (или морская свинка) сдох, так же как и его предшественники: черепашка, две белые мыши и палочники. Но, к сожалению, мы не извлекали урока из столь высокой смертности.

Ответ на вопрос, почему передо мной оказалась тарелка горячего козьего сыра с рапунцелем, был проще, чем может показаться на первый взгляд. Я был последний, у кого официант принимал заказ. Мы не договаривались заранее, кто что возьмет, а может, я просто прозевал этот момент. Как бы то ни было, я планировал заказать вителло тонато, но, к своему ужасу, обнаружил, что выбор Бабетты пал на то же самое блюдо.

Ничего страшного, подумал я, тогда переиграю на устрицы. Но, когда Серж прямо передо мной потребовал устриц, я оказался в тупике. Дублировать чей-то заказ не хотелось, но заказывать то же, что Серж, исключалось категорически. В теории я бы еще мог вернуться к вителло тонато, но только в теории. На практике это означало бы, что я, очевидно, не способен проявить оригинальность и сделать самостоятельный выбор, к тому же Серж заподозрил бы меня в попытке подыграть его жене. Что правда, которая именно поэтому не должна быть столь откровенной.

Мне пришлось снова раскрыть меню. Я притворился, будто хочу только показать официанту выбранное мною блюдо, а сам тем временем судорожно пробегал названия закусок. Но было уже поздно.

– А вы, господин, что желаете? – спросил метрдотель.

– Горячий козий сыр на листьях салата рапупцель, – выпалил я.

Прозвучало уж слишком бойко, с преувеличенной уверенностью в правильности собственного выбора. Серж и Бабетта ничего не заметили, но на лице Клэр отразилось изумление.

Защитит ли она меня от меня самого? Скажет ли она: «Но ты же не любишь козий сыр!»? Я не знал; в тот момент я был под обстрелом слишком многих взглядов, чтобы подать ей какой-то знак, и боялся рисковать.

– Я слышал, козий сыр привезен с домашней фермы, – сказал я, – где козы дни напролет пасутся на воздухе.

После того как метрдотель подробно описал Бабеттино вителло тонато (которое в идеальном мире могло бы быть моим) и удалился, мы наконец возобновили нашу беседу. «Возобновили», наверное, не самое удачное слово, поскольку никто из нас не имел ни малейшего понятия, о чем мы говорили до того, как принесли закуски. В так называемых престижных ресторанах это в порядке вещей: тебя без конца прерывают ради обстоятельных объяснений, в чем смысл кедрового орешка на твоей тарелке, нескончаемых ритуалов откупоривания бутылки и бесконечного подливания в бокал, кстати и некстати.

Скажу больше: я исколесил весь мир, побывал в разных странах и в самых разных ресторанах, но нигде, то есть буквально нигде, не подливают вино в бокал, если об этом не просишь. В других местах это считается неприличным. Только в Голландии официанты подлетают к твоему столику и не только без спросу подливают вино, но и бросают задумчивый взгляд на почти допитую бутылку. «Не пора ли заказать новую?» – прочитывается в этом взгляде. Один мой знакомый, работавший в свое время в голландских «престижных ресторанах», как-то поведал мне следующее. Тактика рестораторов в том, чтобы залить в своих клиентов как можно больше вина – вина, цена которого у них по меньшей мере в семь раз превышает цену от поставщика. Официанты намеренно затягивают перерыв между закуской и горячим: подмечено, что от скуки, дабы убить время, клиенты медленно, но верно напиваются. Закуску, как правило, приносят довольно быстро, иначе посетители начинают выражать претензии, однако между закуской и горячим они уже не в состоянии следить за ходом времени, поскольку достигли нужной кондиции. Не редкость и то, что давным-давно приготовленное горячее не подают до тех пор, пока никто не жалуется, но как только разговоры стихают и публика принимается возмущенно вертеть головами, тарелки поспешно засовывают в микроволновку.

О чем шла речь за нашим столиком до того, как подали закуски? Не то чтобы это было архиважно, ничего существенного мы все равно не обсуждали, но меня раздражала моя забывчивость. Я еще помнил предмет разговора сразу после возни с пробкой и заказа еды, но его содержание напрочь стерлось из моей памяти непосредственно перед тем, как метрдотель водрузил на стол тарелки.

Бабетта записалась в новый спортивный клуб, мы говорили о весе, пользе движения и спортивных увлечениях. Клэр с интересом слушала, а Серж заявил, что не выносит навязчивой музыки в большинстве спортивных клубов. Поэтому он принял решение бегать – в одиночестве, на свежем воздухе, что может быть прекраснее; он делал вид, что додумался до этого без посторонней помощи. Видимо, предпочел забыть о том, что я начал бегать уже много лет тому назад и что он никогда не упускал случая подшутить над «беготней своего младшего братца».

Да, именно об этом мы и говорили, чересчур долго, на мой вкус, но зато мы выбрали безопасную тему – тривиальное начало заурядного ужина. Что было потом – не помню, хоть убейте. Я посмотрел на Сержа, на свою жену и, наконец, на Бабетту. Как раз в тот момент Бабетта воткнула вилку в вителло тонато, отрезала кусочек и поднесла его ко рту.

– У меня что-то вылетело из головы, – сказала она, остановив вилку прямо у открытого рта. – Так вы видели новый фильм Вуди Аллена или нет?

10

По-моему, это признак беспомощности собеседников – когда разговор сразу заходит о фильмах. То есть мне кажется, что о кинематографе уместнее поболтать ближе к концу вечера, когда уже исчерпаны все темы. Я всегда ощущаю неопределенное беспокойство, когда речь с места в карьер заводят о кино, это как если ты только что проснулся, а за окном уже смеркается.

Самые страшные типы – это те, кто пересказывает фильмы от начала до конца, со всей дотошностью, уделяя каждой картине минут по пятнадцать. Их не волнует, смотрел ты фильм или только собираешься, эти сведения они игнорируют, они уже вошли в раж. Поначалу ты еще изображаешь заинтересованность, но очень скоро отбрасываешь всякую вежливость, открыто зеваешь, пялишься в потолок, ерзаешь на стуле. Ты не брезгуешь никакими средствами, чтобы заставить оратора умолкнуть, но тщетно – он не воспринимает подаваемые ему сигналы, упиваясь собой и собственным повествованием.

Полагаю, это мой брат первым завел речь о новом фильме Вуди Аллена.

– Шедевр, – подытожил он, не удосужась даже спросить у нас с Клэр, смотрели ли мы его или нет. Бабетта поддержала мужа кивком, в прошлые выходные они вместе ходили в кино. Для разнообразия они в чем-то согласились друг с другом.

– Шедевр, – подтвердила она. – Правда-правда, вам обязательно стоит посмотреть.

После чего Клэр сообщила, что мы уже видели этот фильм.

– Два месяца назад, – добавил я, что, по сути, было лишней информацией, но мне хотелось ею поделиться, не в пику Бабетте, а в пику моему брату, дать ему понять, что он здорово отстал со своими «шедеврами».

Потом нас обступили девушки в черных фартуках с закусками и метрдотель с мизинцем, и мы потеряли нить разговора, пока Бабетта не вернулась к нему.

– Отличный фильм, – сказала Клэр, окуная вяленный под болгарским солнцем помидор в лужицу оливкового масла. – Даже Паулу понравился. Правда, Паул?

Клэр часто привлекает меня к беседе таким образом, что у меня нет пути к отступлению. Теперь все знали, что мне понравился фильм, что даже Паул, которому не нравятся никакие фильмы, не говоря уже о фильмах Вуди Аллена, оценил эту ленту по достоинству.

Серж с полным ртом поднял на меня глаза.

– Шедевр, правда? Фантастика! – Он продолжал жевать, а потом что-то проглотил. – А эта Скарлетт Йоханссон может до конца моей жизни приносить мне завтрак в постель. Ну и красотка!

Услышать, как старший брат называет шедевром фильм, который произвел на тебя благоприятное впечатление, примерно то же самое, что надеть на себя его старую одежду: одежду, из которой он вырос, но которая в твоих глазах прежде всего старая. Возможности мои были довольно ограниченны: согласиться с тем, что фильм Вуди Аллена действительно шедевр, означало снова нацепить на себя поношенную одежду брата, а принять такое априори нельзя; превосходной степени от слова «шедевр» не существует; в лучшем случае я бы мог попытаться доказать, что Серж не понял фильма, что он напрасно столь высоко его оценил, но это потребовало бы от меня слишком большой изобретательности; к тому же для Клэр мои аргументы были бы шиты белыми нитками, да и для Бабетты тоже.

Поэтому оставалось только одно – основательно сгустить краски, что не представляло особого труда; слабых мест в фильме Вуди Аллена навалом, слабых мест, которые не имеют значения, если фильм тебе понравился, но которые в случае необходимости можно поместить под лупу, дабы раскритиковать его в пух и прах. Клэр сначала поднимет брови, но потом, надеюсь, поймет мой замысел: что я предал наше обоюдное удовольствие от просмотра только ради борьбы против скучной и бездарной болтовни о кино.

Я взял бокал шабли, собираясь сделать полный раздумий глоток, прежде чем приступить к осуществлению плана, но тут меня осенила другая мысль. Что этот недоумок сейчас сказал? О Скарлетт Йоханссон? Что-то про «завтрак в постель», про «красотку». Не знаю, как Бабетта относилась к подобным залихватским мужским комментариям, но Клэр всегда вставала на дыбы, когда мужчины принимались обсуждать «аппетитные попочки» или «грандиозные сиськи». Я не заметил ее реакции на Сержево упоминание о завтраке, потому как в тот момент смотрел на него самого, но это было и не важно.

У меня складывалось впечатление, что в последнее время он начинает утрачивать связь с реальностью, ведь он со всей серьезностью полагал, что Скарлетт Йоханссон загорится желанием приготовить ему завтрак. Подозреваю, что он смотрит на женщин примерно так же, как на еду, ежедневную горячую еду. Я наблюдал это и раньше. «Я голодный», – говорил Серж всякий раз, когда хотел есть. Он говорил это и тогда, когда мы гуляли на природе, вдали от цивилизации, или когда мчались по автостраде. «Ясно, – отвечал я тогда. – Но в данный момент еды у нас нет». «Но я же голодный, – настаивал Серж. – Мне надо поесть сию же минуту».

Было что-то печальное в этой тупой решимости, заставляющей его забывать обо всем на свете и нацеленной на одно – утолить голод. В подобные минуты он напоминал животное, наткнувшееся на препятствие, – какую-нибудь безмозглую птицу, упорно пытающуюся вылететь в закрытое окно.

Когда мы наконец отыскивали закусочную, еды ему всегда было мало. Он ел так, словно заправлялся бензином: быстро и энергично прожевывая булочку с сыром или миндальное пирожное, чтобы горючее как можно быстрее достигло желудка, ведь без горючего далеко не уедешь. Длинные трапезы вошли в его жизнь гораздо позже, так же как и увлечение винами, – когда на него вдруг снизошло озарение, что он принадлежит к высшей касте общества; но скорость и энергичность остались прежними – он всегда первым опустошал свою тарелку.

Я бы отдал целое состояние, чтобы хоть одним глазком взглянуть, что творится в их с Бабеттой спальне; однако другая часть моего существа, как раз наоборот, изо всех сил противится столь бредовому желанию и готово выложить не меньшее состояние, чтобы этого избежать.

«Я хочу секса», – наверняка заявляет Серж. А Бабетта жалуется в ответ, что у нее болит голова, что у нее месячные или что сегодня вечером она вообще неспособна думать об этом, о его теле, его руках и ногах, о его запахе. «Но я хочу секса сейчас». Предполагаю, что мой брат занимается сексом подобно тому, как поглощает пищу, что он входит в женщину так же, как засовывает в рот котлету, чтобы на время утолить голод.

– Значит, ты в основном таращился на грудь Скарлетт Йоханссон? – спросил я гораздо грубее, чем собирался. – Или под «шедевром» ты имел в виду что-то иное?

Воцарилась пронзительная тишина. Такого рода тишину услышишь только в ресторанах: когда внезапно обостряется осознание, что вокруг люди, и вдруг отчетливо слышится шелест салфеток и стук вилок за остальными тридцатью столиками, то есть одна-две секунды затишья – и фоновое сопровождение выходит на первый план.

Тишину прервал смех Бабетты; я бросил взгляд на свою растерявшуюся жену, а потом на Сержа: он тоже попытался рассмеяться, но явно неискренне, вдобавок он все еще сидел с набитым ртом.

– Не строй из себя святошу, Паул! – сказал он. – Ну, признай, что она потрясающая цыпа, ты же не слепой!

Я знал, что выражение «потрясающая цыпа» определенно не понравится Клэр. Сама она всегда говорила «красивый мужчина» и никогда «классный мужик». К месту и не к месту употребляемое женщинами в адрес мужчин модное выраженьице «аппетитная задница» слегка ее напрягало. «Это как если бы женщины вдруг все скопом начали курить трубку и плевать на пол», – как-то заметила она.

В глубине души Серж всегда оставался деревенщиной, тем же невоспитанным подростком, которого выгоняли из-за стола за отрыжку и газы.

– Скарлетт Йоханссон весьма привлекательная женщина, – сказал я. – Просто мне показалось, что ее внешность ты счел главным достоинством фильма. Поправь меня, если я неправ.

– Ну, по-моему, этот, как его, англичанин, тренер по теннису, который не в силах был выбросить ее из головы, совсем с катушек съехал. Он даже вынужден был ее убить, чтобы не упустить своего.

– Ну вот! – воскликнула Бабетта. – Зачем ты рассказал, они же еще не смотрели!

И снова тишина. Бабетта перевела взгляд с Клэр на меня.

– Фу, черт, совсем забыла. Вы же как раз видели этот фильм!

11

Теперь мы смеялись все вчетвером – момент разрядки. Слишком расслабляться, однако, не стоило, следовало сохранять бдительность. Дело в том, что Серж Ломан сам был обладателем «аппетитной задницы», и данный факт частенько акцентировался противоположным полом. Он прекрасно знал, что пользуется успехом у женщин, и в этом не было ничего предосудительного; он был фотогеничен, отличался приятной, но опять-таки деревенской наружностью, слишком уж простоватой, вырубленной как бы из одного чурбака, – но есть ведь женщины, которым по вкусу грубая мебель, стол или стул, сколоченные из «аутентичных материалов» – досок от старого хлева в Северной Испании или Пьемонте.

Раньше подружки Сержа уже через несколько месяцев сбегали от него: было в нем что-то постное и прямолинейное, и им быстро надоедала его «смазливая мордашка». Только Бабетта выдержала рядом с ним дольше других, восемнадцать лет, что само по себе можно считать чудом: вот уже восемнадцать лет подряд они ссорятся, поскольку совершенно не подходят друг другу. Впрочем, на каждом шагу встречаются пары, для которых нескончаемые трения и являются движущей силой брака, когда каждый скандал предвещает момент примирения в постели.

И все же порой я не мог отделаться от мысли, что Бабетта просто подписалась на союз с успешным политиком, потому что ей было жаль выкинуть из жизни потраченные на него годы; так ты не откладываешь в сторону дрянную книгу, прочитав ее лишь до половины, но помимо воли домучиваешь до конца в надежде на удачную развязку.

У них было двое своих детей: Рик, ровесник Мишела, и Валери, слегка аутичная девочка тринадцати лет, красивая почти призрачной красотой русалки. И еще был Бо, точный возраст которого установить не удалось – по всей видимости, где-то между четырнадцатью и семнадцатью годами. Бо происходил из Буркина-Фасо и оказался в семье Сержа и Бабетты благодаря одной из программ помощи развивающимся странам. Согласно правилам, ты помогал детям школьного возраста из стран третьего мира, оплачивая их учебники и предметы первой необходимости, а потом «усыновлял» их: сначала на расстоянии, посылая им письма, фотографии и открытки, а потом по-настоящему, вживую. Отобранные дети находились какое-то время в голландских семьях, и если все шло хорошо, то им разрешали остаться. Вот такая покупка в рассрочку. Это как взять кота из приюта: если он раздерет диван или записает весь дом, то его можно будет отнести обратно.

Я помню несколько фотографий и открыток, полученных от Бо из далекого Буркина-Фасо. На одной из них, которая мне особенно запомнилась, он стоит перед кирпичной лачугой с крышей из гофрированного листа, черный как смоль парнишка в полосатой рубахе почти до пят, с голыми ногами в резиновых сандалиях. «Большое спасибо моим родителям за нашу школу!» – было старательно выведено внизу красивым почерком.

«Какая прелесть!» – сказала тогда Бабетта, увидев фотографию. Они с Сержем отправились в Буркина-Фасо и сразу, по их словам, влюбились в мальчика.

Затем последовало второе путешествие, заполнение документов, и через несколько недель Бо приземлился в аэропорту Схипхол. «Вы отдаете себе отчет, во что ввязываетесь?» – спросила Клэр, когда процесс усыновления еще находился на стадии открыток. Но этот вопрос вызвал лишь бурю возмущения. Они ведь помогают ребенку! Ребенку, который в своей стране никогда бы не получил таких возможностей, как в Голландии! Да, они хорошо понимают, что делают, – людей, думающих исключительно о себе, на Земле ведь и так хватает.

Их невозможно было обвинить в примитивном эгоизме. Они не были обычными усыновителями, неспособными иметь собственных детей, – Рику тогда уже исполнилось три года, а Валери – несколько месяцев. Они брали в свою семью, абсолютно бескорыстно, третьего ребенка, чужого, социально неблагополучного, предлагая ему новую жизнь в Голландии.

Но тогда что это было? Действительно, во что они ввязывались?

Поскольку Серж и Бабетта запретили нам задавать этот вопрос, мы не задавали и других. Есть ли у Бо биологические родители, разрешившие ему покинуть страну? Или он сирота, предоставленный самому себе? Надо заметить, что Бабетта занималась усыновлением фанатичнее, чем Серж, с самого начала это был всецело ее «проект», который она во что бы то ни стало хотела довести до счастливого конца. Она изо всех сил старалась не обделить приемного ребенка материнской любовью.

В конце концов само слово «усыновление» превратилось в табу. «Бо – наш ребенок. Между нашими детьми нет никакой разницы». В такие моменты Серж одобрительно кивал. «Мы любим его наравне с Риком и Валери», – говорил он.

Возможно, он осознавал это уже тогда и все заранее обдумал – я не вправе судить, – но позднее этот «проект» сослужил ему хорошую службу: чернокожий сын из Буркина-Фасо, которого он любил так же, как собственных детей. Этот проект был иного порядка, чем его винное хобби, но производил сходное впечатление. Он укреплял его имидж: Серж Ломан, политик с приемным африканским ребенком.

Он все чаще позировал со своей большой семьей; фотографии получались эффектные: Серж и Бабетта на диване и трое детей у них в ногах. Бо Ломан был живым доказательством того, что этот политик живет не только сугубо личными интересами; что он, по крайней мере раз в жизни, поступил великодушно, ведь двое других его детей зачаты естественным способом, а значит, острой необходимости в усыновлении ребенка из Буркина-Фасо не было. Так что это стало неким косвенным посланием общественному мнению: значит, Серж Ломан не станет руководствоваться чисто эгоистическими соображениями и в прочих областях своей деятельности.

Официантка, похожая на Скарлетт Йоханссон, подливала вина в наши с Сержем бокалы: Клэр и Бабетта свои бокалы еще не допили. На эту операцию у нее ушло довольно много времени, неловкие движения выдавали новенькую. Сначала она вытащила бутылку из ведерка со льдом и протерла ее насухо белой салфеткой, ниспадающей с края ведерка; сам процесс подливания проходил негладко – она стояла под слишком острым углом к стулу Сержа, в результате чего задела локтем голову Клэр.

– Простите, пожалуйста, – извинилась она и покраснела.

Конечно, Клэр тут же успокоила ее, что, мол, ничего страшного не произошло, но девушка так растерялась, что наполнила бокал Сержа аж до краев. Тоже невелика беда – но только не для винного эксперта.

– Ого! – воскликнул мой брат. – Вы что, хотите, чтобы я напился в стельку?

Он отодвинул стул на полметра от стола, как будто девушка пролила полбутылки ему на брюки. Теперь ее окончательно вогнали в краску, она хлопала глазами, словно собираясь расплакаться. Подобно другим девушкам в черных фартуках, она тоже носила предписанный им всем тугой хвост, но благодаря золотистому цвету волос выглядела менее сурово, нежели ее темноволосые коллеги.

У нее было миловидное личико, и я не мог отказать себе в удовольствии вообразить, как она снимет резинку с хвоста, распустит волосы по окончании рабочего дня, такого ужасного рабочего дня, и поспешит рассказать подруге (или приятелю): «Представляешь, со мной сегодня такое случилось! Так глупо… Ты же знаешь, как я ненавижу эту канитель с винным этикетом? Ну так вот, сегодня я опять все испортила. И знаешь кому?» Подруга (или приятель) покачает головой и спросит: «Кому?» Для достижения максимального эффекта девушка выдержит короткую паузу, а затем ответит: «Сержу Ломану!» – «Кому?!» – «Сержу Ломану! Ну, тому, министру. А может, он и не министр, но ты понимаешь, о ком я, его еще вчера показывали в новостях, ну, который, скорее всего, победит на выборах. Ужасно глупо получилось, а его соседке по столу я вдобавок заехала локтем по голове». – «Да ты что?! О господи, ну а потом-то что?» – «Ничего, он был очень любезен, хотя мог бы стереть меня в порошок!»

Очень любезен… Да, он был очень любезен, когда отодвинул свой стул на полметра от стола, поднял голову и только тогда впервые соблаговолил посмотреть на девушку. Я заметил, как в сотую долю секунды поменялось его лицо: наигранное возмущение по поводу непрофессионального обращения с его шабли сменилось приветливым, чуть ли не виноватым выражением. Судя по тому, как он растаял, сходство со Скарлетт Йоханссон не ускользнуло и от его внимания. Он видел перед собой «потрясающую цыпу», пунцовую и сконфуженную, безоговорочно сдавшуюся на его милость. И он послал ей свою очаровательную улыбку.

– Ничего страшного, – сказал он, поднимая бокал и расплескивая его содержимое на полупустую тарелку с устрицами. – Вино не пропадет.

– Простите, пожалуйста, – повторила девушка.

– Не переживайте. Сколько вам лет? Вы уже можете голосовать?

Сначала я подумал, что ослышался. Но в этот момент брат повернулся ко мне и сально подмигнул.

– Девятнадцать.

– Ну тогда, если на предстоящих выборах вы отдадите свой голос за нужную партию, мы забудем про этот маленький винный инцидент.

Девушка в очередной раз зарделась, и я снова подумал, что она разрыдается. Я сразу перевел взгляд на Бабетту, но не обнаружил на ее лице никаких признаков недовольства поведением своего мужа. Как раз наоборот, казалось, что эта сцена ее забавляла: политик национального масштаба Серж Ломан, лидер крупнейшей оппозиционной партии, без пяти минут премьер-министр, открыто заигрывает с девятнадцатилетней официанткой, вгоняя ее в краску, – возможно, это и впрямь весело, возможно, таким образом еще раз подтверждался его неотразимый шарм, а Бабетте попросту нравилось быть женой такого человека, как мой брат. В машине, по дороге в ресторан, или на парковке он довел ее до слез. Ну и что? Она же не собирается расстаться с ним после восемнадцати лет совместной жизни? За шесть месяцев до выборов?

Я попробовал поймать взгляд Клэр, но она целиком была поглощена эволюциями переполненного бокала. Прикоснувшись к затылку, куда угодил локоть девушки (возможно, с большей силой, чем нам всем показалось), она спросила:

– Вы летом опять едете во Францию? Или вы еще не определились с планами?

12

У Сержа и Бабетты был домик в Дордони, где они проводили с детьми каждое лето. Они принадлежали к тем голландцам, которые благоговели перед всем французским: круассанами, багетами, камамбером, французскими марками автомобилей (разъезжая на одной из самых дорогих моделей «пежо»), шансоном и, наконец, французским кинематографом. Между тем они не замечали, что местное население Дордони голландцев на дух не переносит. Многие дома голландских семей были исписаны антиголландскими лозунгами, – по мнению моего брата, дело рук «деградировавшего меньшинства», ведь к ним-то всегда хорошо относились, и в магазинах, и в ресторанах.

– Пока неизвестно, – ответил Серж. – Зависит от того, как все сложится.

Год назад мы заехали к ним по пути в Испанию – в первый и в последний раз, как заключила Клэр, когда спустя три дня мы продолжили свое путешествие. Просто мой брат и его жена столько раз нас приглашали, что в какой-то момент нам стало неудобно откладывать визит до бесконечности.

Их дом возвышался на холме, скрытый за деревьями, сквозь кроны которых блестела вдали излучина реки Дордонь. Мы изнемогали от духоты, на улице не было ни ветерка, и даже в тени, возле прохладных стен заднего фасада, стояла нестерпимая жара. Гигантские жуки и синие мухи необъятных размеров истошно жужжали в листве и с такой силой врезались в окна, что дребезжали стекла.

Нас познакомили с каменщиком, пристроившим к дому открытую кухню, с мадам пекаршей и владельцем «самого обычного ресторана, куда наведываются только местные жители». «Mon petit frre»[2], – представлял меня им Серж. Он чувствовал себя в своей тарелке среди французов, кстати самых что ни на есть обыкновенных. Простые люди были его профессией в Нидерландах, так почему бы и не поработать с ними и здесь тоже?

Единственное, чего он, по-моему, не учитывал, было то, что все эти обыкновенные французы прилично зарабатывали на нем, состоятельном голландце с его загородным домом, и лишь поэтому соблюдали элементарные нормы вежливости. «Такие дружелюбные, – восторгался ими Серж. – И простые. В Голландии таких нет». Он не видел или не хотел видеть, как каменщик выплюнул зеленый комок жевательного табака на плитку их террасы, после того как назвал цену партии «аутентичной» деревенской черепицы для навеса их кухни. Как мадам пекарше не терпелось поскорее обслужить других клиентов, томящихся в очереди, пока Серж рекомендовал ей своего младшего брата, – клиентов, весьма красноречиво подмигивающих друг другу: до чего спесивые они, эти голландцы! Как общительный владелец ресторанчика, присевший на корточки рядом с нашим столиком, заговорщическим тоном поведал нам, что получил накануне партию свежайших виноградных улиток – у фермера, который уступил их «по специальной цене» исключительно для Сержа и его «симпатичных родственников». Серж не подозревал, что французские гости ресторана довольствовались при этом самым заурядным меню из трех блюд, стоившим вдвое дешевле, чем одна порция наших улиток. О винной дегустации в этом заведении я лучше вообще умолчу.

Клэр и я выдержали у них три дня. За эти три дня мы посетили замок, где вместе с сотней других иностранцев, преимущественно голландцев, целый час промаялись в очереди, прежде чем гид провел нас по двенадцати затхлым комнатам со старыми креслами и кроватями с балдахином. Остальное время мы коротали в душном саду. Клэр пыталась что-то читать, мне же было жарко даже раскрыть книгу, белизна страниц резала глаза, однако бездельничать тоже не получалось. Серж неутомимо занимался обустройством дома. «К тебе здесь проникаются уважением, если ты сам строишь свой дом», – говорил он. За черепицей, привезенной для кухни, он по сорок раз на дню гонял тележку на проселочную дорогу в полутора километрах от дома. Он ни на секунду не задумывался о том, что своей бурной деятельностью лишь отбирает у кровельщика его заработок.

Даже дрова для камина он распиливал собственноручно. Все это порой напоминало рекламный снимок для его предвыборной кампании: Серж Ломан, кандидат от народа, с тележкой, пилой и толстыми бревнами, простой человек, как все, с той лишь разницей, что очень немногие простые люди могут позволить себе загородный дом во Франции. Наверное, именно поэтому он не приглашал телевизионщиков в свое «поместье», как он сам его называл. «Это мое личное укрытие, – говорил он. – Для меня и моей семьи. Нам тут ни до кого».

Когда он не таскал черепицу и не колол дрова, он собирал смородину или ежевику. Бабетта варила из них варенье: в повязанном на голову крестьянском платке она дни напролет разливала горячую приторную субстанцию по сотням стеклянных банок. Клэр ничего не оставалось, как предложить свою помощь, так же как и я чувствовал себя обязанным ассистировать Сержу с его черепицей. «Помощь нужна?» – спросил я после седьмой тележки. «Не откажусь», – ответил он.

«Когда нам можно будет отсюда уехать?» – спросила Клэр вечером, лежа в постели; мы наконец были одни и, несмотря на жару, могли прижаться друг другу. От ежевики ее пальцы окрасились в синий цвет, синие пятна более темного оттенка виднелись и на волосах, и на щеках. «Завтра, – сказал я. – Нет, послезавтра».

В прощальный вечер Серж и Бабетта пригласили друзей и знакомых на ужин в саду. Среди них не было ни одного француза – исключительно голландцы, обладатели загородных домов по соседству. «Не волнуйтесь, – сказал Серж. – Соберется тесная компания, наиприятнейшие люди».

Вечером у Сержа в саду стояли, не читая нас, семнадцать голландцев, вооруженных бокалами и тарелками. Престарелая актриса («без работы и без мужа», как просветила меня на следующее утро Клэр), худой как щепка хореограф на пенсии, пивший только минеральную воду «Виттель» из принесенных с собой пол-литровых бутылочек, и гомосексуальная пара писателей, беспрестанно придирающихся друг к другу по любой ерунде.

Бабетта устроила шведский стол с салатами, французскими сырами, колбасой и багетами. Серж в красно-белом клетчатом фартуке, взяв на себя ответственность за барбекю, жарил гамбургеры вперемежку с кусочками мяса, перца и лука на шампурах. «Секрет барбекю в хорошем огне, – разъяснил он мне за несколько часов до ужина в тесной компании. – Остальное мелочи». Мне поручили собирать сухие ветки. Серж пил больше, чем обычно, рядом с барбекю он поставил в траву оплетенную бутыль – возможно, он нервничал по поводу того, как все пройдет, хоть и не подавал виду. «В Голландии сейчас уплетают картошку с подливкой, – сказал он. – Даже мысль об этом мне противна. Ты только посмотри вокруг, вот это жизнь!» – Вилкой для мяса он обвел деревья и кустарники, заслонявшие дом от назойливых посторонних.

Все голландцы, с которыми я общался в тот вечер, рассказывали примерно одно и то же, зачастую даже в одинаковых выражениях. Они не завидовали своим соотечественникам, вынужденным из-за нехватки денег или по другим причинам оставаться в Голландии. «Мы катаемся как сыр в масле», – сказала женщина, много лет, по ее словам, проработавшая в «индустрии похудения».

Посмотрев на фигуры с бокалами в руках в золотистом сиянии факелов, стратегически размещенных Сержем в саду, я вспомнил фразу одного старого актера – как бишь его? – из рекламного телеролика десяти– или двадцатилетней давности: «Еще бы не кататься как сыр в масле, тем более когда сыр – настоящий французский, да еще и к бокалу хорошего коньяку…»

В тот же миг я ощутил запах бурсена, словно мне сунули под нос тост, намазанный этим препротивнейшим суррогатом мягкого французского сыра. Сочетание освещения и запаха бурсена превращали вечеринку брата в бородатый рекламный ролик: как там этот – как бишь его? – на все лады расхваливал суррогат, не имеющий ничего общего с настоящим французским сыром, так и здесь, в сердце Дордони, все притворялись французами при полном отсутствии французов настоящих.

Насчет антиголландских лозунгов они единодушно пожимали плечами. «Хулиганы!» – считала безработная актриса; владелец рекламного бюро, продавший свой бизнес, чтобы навечно поселиться в Дордони, утверждал, что эти акции направлены прежде всего против туристов, набивающих свои кемперы провизией из Голландии и не тратящих ни цента у местных продавцов.

«Мы не такие, – говорил он. – Мы обедаем в их ресторанах, пьем местное перно и читаем их газеты. Без таких, как Серж и ему подобные, здесь каждый второй строитель и сантехник остался бы без работы».

«Не говоря уже о виноделах! – вмешался Серж и поднял свой бокал. – Ваше здоровье!»

Чуть позади, в темной части сада у кустов, тощий хореограф целовался с младшим из писательской пары. Я заметил руку, скользнувшую под рубашку, и отвернулся.

«А что, если авторы лозунгов не ограничатся лозунгами?» – задался я вопросом. Скорее всего, им бы не составило большого труда прогнать отсюда эту трусливую шайку чужаков. При угрозе настоящего насилия голландцы обычно тут же поджимают хвост. Можно было бы начать с выбивания стекол, а потом поджечь парочку загородных домов. Парочку, не больше – ведь в конце концов эти дома должны были перейти в собственность тех, кто имел на них первоочередное право: молодым французским новобрачным, вынужденным из-за подскочивших цен на недвижимость тесниться у родителей. Голландцы напрочь расстроили местный рынок недвижимости, выкладывая баснословные суммы даже за сущие руины. С помощью относительно недорогих французских каменщиков эти руины восстанавливались, чтобы потом большую часть года пребывать в запустении. Удивительно, что до сих пор произошло так мало инцидентов, что аборигены ограничились лишь оскорбительными надписями.