Ужин Кох Герман

1

Мы решили встретиться в ресторане. Не буду уточнять в каком, дабы не возбуждать праздное любопытство зевак. Серж забронировал столик. Он всегда все бронирует. В ресторане такого пошиба столик обычно резервируют заранее – месяца за три, или шесть, или восемь, – я сбился со счета. Лично я не имею привычки планировать свой ужин на три месяца вперед, но, очевидно, есть люди, для которых это в порядке вещей. Когда через несколько столетий историки захотят выяснить степень недоразвитости человечества в начале двадцать первого века, им достаточно будет заглянуть в компьютеры так называемых лучших ресторанов. Там хранятся все эти данные. Если в прошлый раз некий господин Л. готов был прождать три месяца, чтобы заполучить столик у окна, то теперь он согласится, пусть и с пятимесячным ожиданием, даже на столик у туалетной двери, – в ресторанах это называется «учетом сведений о клиентах».

Серж никогда не бронирует места за три месяца вперед. Он делает это непосредственно в день ужина, для него это своего рода спорт. Есть рестораны, которые всегда оставляют свободный столик для таких, как Серж Ломан. Этот ресторан не исключение. Интересно, есть ли во всей стране хоть одно заведение, сотрудников которого фамилия Ломан не приводит в экстаз. Само собой, он никогда не звонит лично, а поручает заказ своей секретарше или одному из подчиненных. «Не волнуйся, – сказал он мне по телефону пару дней назад. – Меня там знают. Все будет в ажуре». Я лишь спросил, следует ли нам созвониться и обсудить альтернативный вариант, в случае если ресторан будет забит до отказа. В ответ прозвучало что-то невнятно сочувственное – я прямо видел, как он покачивает головой. Спорт.

Сегодня я не хотел только одного – лицезреть, как владелец ресторана или дежурный метрдотель приветствует Сержа Ломана будто старого знакомого; как официантки провожают его к лучшему столику с видом на сад и как Серж ломает комедию, что его, дескать, не трогают все эти почести, что в глубине души он самый что ни на есть обычный парень и ему гораздо уютнее среди таких же простых людей.

Поэтому я договорился встретиться с ним уже в самом ресторане, а не в кафе на углу, как предложил он. Это кафе посещают в основном простые люди. Я представил себе, как Серж Ломан заходит туда как самый обычный парень, с ухмылкой, призывающей всех как ни в чем не бывало продолжать беседу и не обращать на него внимания. Быть зрителем этой сцены у меня сегодня тоже не было ни малейшего желания.

2

Поскольку ресторан находится всего в нескольких кварталах от нашего дома, мы решили прогуляться пешком, заглянув по дороге в кафе, в котором я отказался встретиться с Сержем. Я обнял жену за талию, а ее рука забралась мне под пиджак. На фасаде теплым светом горела красно-белая реклама марки пива, которое подается в этом кафе.

– Мы слишком рано, – сказал я. – Точнее, мы неприлично вовремя.

Мою жену (больше не буду ее так называть) зовут Клэр. Родители окрестили ее Мари Клэр, но Клэр не хотела носить имя женского журнала. Иногда я зову ее Мари, чтобы поддразнить. И лишь изредка пользуюсь выражением «моя жена», исключительно в деловых разговорах: «Моя жена не может сейчас подойти к телефону» или «Моя жена уверена, что забронировала номер с видом на море».

В такие вечера, как сегодня, Клэр и я наслаждаемся редкими минутами, которые можем провести вдвоем. Такое чувство, что у нас все еще впереди, что встреча в ресторане – досадная ошибка и что вечер только для нас двоих. Если бы меня попросили описать счастье, то я бы сказал: счастье самодостаточно и не нуждается в свидетелях. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», – гласит первая фраза романа Толстого «Анна Каренина». От себя я бы еще добавил, что несчастливым семьям, и прежде всего несчастливым супругам в этих семьях, ни за что не справиться с несчастьем в одиночку. Несчастью всегда нужна компания. Несчастье не переносит молчания, особенно неловкого молчания вдвоем.

Получив наше пиво, мы с Клэр улыбнулись друг другу, осознавая, что это лучший момент сегодняшнего вечера, который нам предстоит провести в обществе супругов Ломан, и что начиная с этого мгновения все покатится под гору.

Я вообще не хотел идти в ресторан. Я не любитель ресторанов. Ожидание скорой встречи – это преддверие ада, сама встреча – ад. Все начинается уже с утра перед зеркалом: что надеть, бриться – не бриться. Ведь любой наряд есть некое заявление, будь то рваные джинсы в пятнах или наглаженная рубашка. Однодневная щетина свидетельствует о твоей лени; двухдневная неизбежно наводит на подозрения о смене имиджа; щетина трехдневной и более давности сообщает, что всего лишь шаг отделяет тебя от полной деградации. «С тобой все в порядке? Ты не заболел?» Как ни крути, ты не свободен в своем выборе. Ты бреешься, но ты не свободен. Гладко выбритое лицо – это тоже заявление. Эта встреча для тебя так важна, что ты потрудился побриться, думают окружающие. Побрившись, ты уже, по сути, проиграл со счетом 0:1.

И потом еще Клэр со своими постоянными напоминаниями, как он важен, нынешний вечер. Клэр умнее меня. Я говорю так не из дурацких феминистских соображений, не ради того, чтобы польстить женщинам. Ведь я не утверждаю, что женщины в целом умнее мужчин. Или утонченнее, чутче. Что живут они более полноценной жизнью. Я не болтаю подобного вздора, который на поверку чаще разносят так называемые сентиментальные мужчины, нежели сами женщины.

Клэр просто умнее меня, и я не отрицаю, что мне понадобилось какое-то время, чтобы это признать. В первые годы наших отношений я считал ее смышленой, только и всего, – ровно настолько, насколько это полагается женщине. Ведь с какой-нибудь тупицей я не выдержал бы и месяца. А с Клэр выдержал гораздо дольше. Почти двадцать лет.

Ладно, в общем Клэр умнее меня, но в такие вечера, как сегодняшний, она неизменно нуждается в моем совете: что ей надеть, какие серьги выбрать, как уложить волосы. Серьги для женщины примерно то же самое, что для мужчины бритье: чем торжественней вечер, тем внушительней серьги. У Клэр есть серьги на все случаи жизни. Некоторые скажут, неуверенность в выборе одежде – отнюдь не признак интеллекта. Но я другого мнения. Как раз глупая женщина считает, что разбирается во всем лучше других. «Что мужики в этом понимают?» – думает глупая женщина и в результате делает неверный выбор.

Я пытаюсь представить себе, как Бабетта спрашивает Сержа Ломана, идет ли ей это платье. Не длинновато ли? А туфли с ним сочетаются? Каблук не слишком низкий? Или, наоборот, не чересчур ли высокий?

И здесь возникший передо мной четкий образ начинает расплываться. «Нет, – так и слышу я голос Сержа. – Нормально». Он слушает ее вполуха, ему неинтересно, и, кроме того, даже если его жена наденет не то платье, все мужчины неминуемо свернут себе шеи, когда она будет проходить мимо. Ей все к лицу. Что она там ноет?

Кафе, куда мы забрели, не было модным. Сюда не захаживали гламурные персонажи. «Не крутое», сказал бы Мишел. Здесь преобладали простые смертные разных возрастов, самые обыкновенные люди. Все кафе должны быть такими.

Народу было много. Мы стояли вплотную друг к другу возле двери в мужской туалет. В одной руке Клэр держала пиво, а пальцами другой легонько сжимала мое запястье.

– Не знаю, – сказала она, – но в последнее время Мишел ведет себя как-то странно. Даже не странно, но не так, как всегда. Отчужденно. Ты не заметил?

Мишел – это наш сын. На следующей неделе ему исполнится шестнадцать. Нет, больше у нас детей нет. Не то что мы специально планировали произвести на свет лишь одного ребенка, просто в какой-то момент опоздали со вторым.

– Ты считаешь? – сказал я. – Вполне возможно.

Я не смотрел на Клэр, мы слишком хорошо знаем друг друга, мои глаза выдали бы меня. Поэтому я сделал вид, что гляжу по сторонам, что крайне увлечен болтовней обыкновенных людей в этом кафе. Я радовался, что настоял на своем и что мы договорились с Ломанами встретиться в ресторане, а не здесь.

– Он тебе ничего не говорил? – спросила Клэр. – Вы же ведете с ним чисто мужские беседы. Может, замешана девушка? С тобой ведь ему легче это обсудить.

Дверь мужского туалета распахнулась, и нам пришлось отступить в сторону, почти прижавшись друг к дружке. Стакан Клэр стукнулся о мой.

– Какие-то проблемы с девушками? – повторила она свой вопрос.

Если бы с девушками, подумал я. Как это было бы прекрасно… и вполне нормально… обычные подростковые неурядицы. «Можно Шантал/Мейрел/Роз сегодня у нас переночует?» – «А ее родители в курсе? Если родители Шантал/Мейрел/Роз не возражают, то пожалуйста. Только подумай о… будь осторожен… ну, в общем, сам знаешь, не мне тебя учить. Хорошо? Мишел?»

У нас дома частенько бывали девушки, одна красивей другой, они сидели на диване или за столом и вежливо приветствовали меня, когда я возвращался с работы. «Здравствуйте, господин». – «Обращайся ко мне на «ты» и забудь про «господина». И они обращались ко мне на «ты» и называли меня «Паул». Но через несколько дней снова переходили на «вы».

Иногда они попадали на меня по телефону. Никогда не представлялись, сразу к делу: «Мишел дома?» Спрашивая, не нужно ли что-то передать Мишелу, я зажмуривал глаза и пытался визуализировать обладательницу голоса на другом конце провода. «Нет, не нужно, спасибо. Просто его мобильный был выключен, и я решила позвонить на домашний».

Пару раз по возвращении домой мне казалось, что я им помешал, Мишелу и Шантал/Мейрел/Роз: было похоже, что не так уж невинно они смотрели «Звездную жизнь» по MTV, поскольку, едва заслышав мои шаги, тут же отрывались друг от друга, наспех оправляли одежду и волосы. Особенный румянец на щеках Мишела и слишком разгоряченный его взгляд наводили меня на определенные подозрения.

Но, если честно, я не имел ни малейшего понятия о том, чем они там занимались. Может, между ними вообще ничего не было и все эти прелестные девушки считали Мишела просто хорошим приятелем: симпатичным мальчиком, с которым можно сходить на вечеринку, мальчиком, которому можно доверять.

– Нет, не думаю, что причина в девушке, – сказал я, глядя Клэр прямо в глаза. Гнетущая сторона счастья заключается в том, что ты весь как на ладони. Если я и дальше буду избегать ее взгляда, она точно заподозрит что-то неладное. – Скорее в школе. Только что закончилась зачетная неделя. По-моему, он элементарно устал. Думаю, он недооценил нагрузку.

Убедительно прозвучало? И главное, подкрепил ли я свои доводы уверенным взглядом? Клэр пристально на меня посмотрела, потом поднесла руку к воротнику моей рубашки, будто желая там что-то поправить именно сейчас, пока не поздно, чтобы в ресторане я не выглядел дураком.

Она улыбнулась и положила разведенные пальцы мне на грудь; кончики двух пальцев я ощутил на коже, там, где была расстегнута верхняя пуговица рубашки.

– Может быть, – сказала она. – Только, по-моему, нам надо быть начеку, иначе в какой-то момент он вообще перестанет с нами разговаривать. То есть я имею в виду, что мы к этому привыкнем.

– Конечно. Но в этом возрасте у него есть право на свои маленькие секреты. И нам не стоит его обо всем расспрашивать, если мы не хотим, чтобы он навсегда от нас закрылся.

Я посмотрел Клэр в глаза. «Моя жена, – подумал я в тот момент. – Почему мне нельзя называть ее «моя жена»? Моя жена. – Я обнял ее за талию и притянул к себе. – Пусть хотя бы на сегодняшний вечер. Моя жена и я, – сказал я мысленно. – Моя жена и я хотели бы ознакомиться с винной картой».

– Чему ты улыбаешься? – спросила Клэр. То есть моя жена.

Я бросил взгляд на наши пивные стаканы. Мой был пуст, ее полон на три четверти. Как всегда. Моя жена пила медленнее меня, и за это я тоже ее любил, в этот вечер, возможно, даже больше, чем обычно.

– Просто так, – сказал я. – Я подумал… я подумал о нас.

Все произошло очень быстро: я смотрел на Клэр, свою жену, с любовью, как вдруг глаза застлала влажная пелена.

Но, поскольку ей ни в коем случае нельзя было это видеть, я спрятал лицо в ее волосах. Я еще крепче прижал ее к себе и вдохнул запах шампуня. Шампуня и еще чего-то, чего-то теплого – счастья, наверное.

Как бы сложился наш вечер, если бы всего час тому назад я не поднялся в комнату Мишела?

Как бы сложилась тогда наша дальнейшая жизнь?

Может, тогда волосы моей жены пахли бы просто счастьем, а не воспоминаниями из далекого прошлого, чем-то, что можно потерять в любую секунду?

3

– Мишел?

Я стоял в дверях его комнаты. Самого Мишела в комнате не было. Или точнее: я знал, что Мишела в комнате не было. Он заклеивал в саду заднюю камеру своего велосипеда.

Я сделал вид, что забыл об этом. Разыграл мизансцену, будто Мишел, по обыкновению, сидит у себя комнате.

– Мишел? – Я постучался в полуоткрытую дверь.

Клэр в это время рылась в шкафу у нас в спальне, ведь через полчаса мы должны были выдвигаться в ресторан; она никак не могла выбрать, что надеть: черную юбку с черными сапогами или черные брюки с кроссовками «DKNY». «Какие серьги? – спросит она меня сейчас. – Эти или те?» Я отвечу, что ей к лицу миниатюрные серьги и что они подходят как к юбке, так и к брюкам.

Тем временем я уже стоял посреди комнаты своего сына. И сразу обнаружил то, что искал.

Я хотел бы подчеркнуть, что никогда не поступал так прежде. Никогда. Когда Мишел переписывался с кем-то, сидя за компьютером, я всегда поворачивался спиной к его рабочему столу, чтобы не смотреть на экран. Я хотел, чтобы по моей позе он убедился: я не шпионю за ним и не подглядываю, что и кому он строчит. Иногда его телефон издавал пищащий звук, похожий на свист флейты Пана и сообщающий о получении эсэмэски. Часто он бросал свой мобильник где попало. Не буду отрицать, что в его отсутствие меня порой распирало любопытство: кто посылает ему сообщения? Однажды, зная, что из спортивной секции сын вернется лишь через час, я стоял и крутил в руках забытый им дома телефон – это был еще его старый «Sony Ericsson», не слайдер. На дисплее под изображением конвертика появилась фраза «Одно новое сообщение». «Не понимаю, что на меня нашло, но я прочел присланное тебе сообщение», – фантазировал я. Остается только гадать, узнал бы Мишел или нет, прочти я на самом деле адресованное ему послание. В любом случае он бы не подал виду, однако начал бы подозревать меня или мать в слежке за ним: царапина, которая со временем разрослась бы в приличную трещину. Жизнь нашей счастливой семьи уже никогда не стала бы прежней.

До его письменного стола у окна было всего лишь несколько шагов. Наклонись я вперед, я бы увидел, как он сидит на террасе перед кухонной дверью и возится с камерой. Подними он глаза, он различил бы силуэт отца в окне своей комнаты.

Я схватил со стола его новенький черный «Samsung» и сдвинул крышку. Я не знал пин-кода и, если бы телефон был выключен, я бы ничего не добился, но на дисплее тут же высветилась расплывчатая фотография логотипа «Nike», скорее всего, с его собственной одежды: кроссовки или черной шапочки, которую он даже летом и даже дома натягивал почти до носа.

Я быстро пробежался по меню, практически идентичном меню в моем телефоне, тоже «Samsung», только модели полугодовой давности и уже поэтому безнадежно устаревшей. Я выбрал рубрику «мои файлы» и нажал на «видео». Быстрее, чем я ожидал, я нашел то, что искал.

Я посмотрел ролик и почувствовал, как холодею. То был холод, сравнимый с холодом от чересчур большой порции мороженого или залпом выпитой ледяной воды.

Это был холод, причиняющий боль – изнутри.

Я прокрутил ролик еще раз, а затем включил продолжение. И увидел, что там было даже больше, но насколько больше, с наскока не оценить.

– Папа?

Голос Мишела доносился снизу, я слышал, как он поднимается по лестнице. Я молниеносно задвинул крышку мобильника и положил его обратно на стол.

– Папа?

Скрыться в спальне, достать из шкафа рубашку или пиджак и усесться перед зеркалом было уже поздно. Мне оставалось лишь как можно беспечнее и убедительнее выйти из комнаты сына – так, как будто я в ней что-то искал.

Как будто я искал Мишела.

– Папа? – Он остановился на последней ступеньке и посмотрел мимо меня внутрь своей комнаты. Потом перевел взгляд на меня. Он был в найковской шапочке, на груди болтался черный айпод-нано на тесьме; на шее наушники: здесь надо отдать ему должное – его не заботил статус, он быстро заменил белые «затычки» обычными наушниками, поскольку в тех лучше звук.

Все счастливые семьи похожи друг на друга, впервые подумалось мне в тот вечер.

– Я искал… – начал я. – Я искал тебя.

Новорожденного Мишела едва выходили. Я довольно часто вспоминал синюшное, сморщенное тельце в кувезе после кесарева сечения: то, что он еще жил, было подарком судьбы, тоже счастьем.

– Я заклеивал велосипедную камеру, – сказал он. – Слушай, ты не знаешь, у нас ниппели нигде не завалялись?

– Ниппели, – повторил я.

Я не из тех, кто сам заделывает велосипедные камеры, меня на пушечный выстрел к ним нельзя подпускать. И все же мой сын вопреки здравому смыслу надеялся, что существует другая версия его отца, осведомленного о том, где лежат ниппели.

– А что ты тут делаешь? – вдруг спросил он. – Ты сказал, что искал меня. Зачем?

Я посмотрел в его ясные глаза под черной шапочкой, его честные глаза, составляющие, как я всегда полагал, важную часть нашего счастья.

– Просто так, – сказал я. – Потому что нигде не мог тебя найти.

4

Их, разумеется, еще не было.

Чтобы не слишком распространяться о местонахождении ресторана, скажу лишь, что со стороны улицы его загораживают деревья. Мы опаздывали на полчаса и, шествуя ко входу по гравийной дорожке, с обеих сторон освещенной электрическими факелами, обсуждали вероятность хоть разочек прийти позже Ломанов.

– Спорим? – предложил я.

– Зачем? – сказала Клэр. – Их все равно еще нет.

Девушка в черной майке и черном фартуке до лодыжек приняла у нас пальто. Другая девушка в таком же черном облачении изучала книгу заказов, возлежавшую на пюпитре.

Я видел, как она притворяется, будто не знает фамилии Ломан. К тому же притворялась она весьма неестественно.

– Господин Ломан, говорите? – Она подняла бровь и даже не потрудилась скрыть своего разочарования в том, что перед ней стоит не сам Серж Ломан, а абсолютно неизвестная ей парочка.

Я мог бы помочь ей, подсказав, что Серж Ломан вот-вот подъедет, но я этого не сделал.

Пюпитр с книгой заказов заливала светом сверху небольшая медная лампочка в стиле ар-деко, только что не то вошедшего, не то вышедшего из моды. Волосы девушки, такие же черные, как майка и фартук, были собраны в строгий тугой хвост, словно того требовал дизайн ресторана. Девушка, забиравшая у нас пальто, носила точно такой же хвост. Может, тут это своего рода гигиеническое требование, подобно обязательным маскам в операционных. Ресторан гордился тем, что пользовался лишь «органической» продукцией. В меню еще значились блюда из мяса, но только тех животных, у которых была «хорошая жизнь».

Поверх черного хвоста я сумел окинуть беглым взглядом интерьер ресторана, по крайней мере первые два-три столика, которые были отсюда видны. Слева от входа располагалась открытая кухня. Судя по всему, именно в данный момент там что-то фламбировали в сопровождении неизбежного фейерверка из языков пламени и сизого дыма.

Мне захотелось домой; отвращение от мысли о предстоящем вечере стало почти физическим – тошнота, вспотевшие ладони и зарождающаяся головная боль с левой стороны, – однако недостаточным для того, чтобы упасть в обморок или потерять сознание.

Я представил себе, как отреагировали бы девушки в черных фартуках, если бы кто-то из гостей, еще не миновав пюпитра, рухнул бы наземь. Они попытались бы незаметно оттащить меня в гардероб, в любом случае с глаз других посетителей. Скорее всего, меня усадили бы на табуретку за верхней одеждой. Любезно, но решительно предложили бы вызвать мне такси. Которое увезло бы меня отсюда! Прочь! Как было бы замечательно – кардинально изменить ход вечера, оставив Сержа вариться в собственном соку!

Я прокручивал в голове разные сценарии. Мы могли бы вернуться в кафе и заказать там порцию «еды для обычных людей»: свиные ребрышки с жареным картофелем за 11,50, что наверняка не составило бы и десятой доли той суммы, которую мы потратим здесь на человека.

Другим вариантом было возвращение домой: по дороге мы зашли бы в видеотеку и взяли напрокат фильм, который посмотрели бы потом на нашей двуспальной кровати; бокал вина, крекеры, несколько кусочков сыра (придется еще забежать в ночной магазин) – и идеальный вечер нам гарантирован.

Я бы пошел на жертву, мысленно пообещал я себе, и позволил бы Клэр самой выбрать фильм, пусть даже костюмированную драму. «Гордость и предубеждение», «Комната с видом», «Убийство в Восточном экспрессе» или что-то в этом духе.

Да, можно сказаться больным и пойти домой. Но вместо этого я изрек:

– Серж Ломан, столик с видом на сад.

Девушка оторвалась от изучения книги заказов и уставилась на меня.

– Но вы же не Ломан, – констатировала она не моргнув глазом.

В тот момент я проклял все: ресторан, девушек в черных фартуках, заведомо испорченный вечер, но больше всего в тот момент я ненавидел Сержа и этот ужин, на котором он настаивал громче всех и на который не удосужился явиться вовремя. Пунктуальность была не в его стиле; в провинциальных городках его всегда ждали избиратели – занятого Сержа Ломана постоянно что-то задерживало, затянувшееся совещание в другом городе, например; а сейчас он стоял в пробке, хотя ни разу в жизни не сидел за рулем; нет, вести машину было пустой тратой времени для столь талантливого человека, как Серж, – ее вел шофер, а Серж посвящал свои драгоценные минуты ознакомлению с важными документами.

– Он самый, – сказал я. – Моя фамилия Ломан.

Я пристально смотрел на девушку, которая, на сей раз лихорадочно захлопав глазами, уже открыла рот, чтобы произнести следующую фразу. Настал момент моей победы, только победа эта имела привкус поражения.

– Я его брат, – уточнил я.

5

– В качестве аперитива от заведения у нас сегодня розовое шампанское.

Метрдотель, или главный официант, или распорядитель (не знаю, как положено называть эту категорию служащих в ресторанах подобного класса), был одет в светло-зеленый костюм-тройку в тонкую голубую полоску, из нагрудного кармана виднелся уголок голубого носового платка.

У него был тихий голос, даже слишком тихий, практически тонущий в общем гуле; очутившись за столиком (с видом на сад! я оказался прав!), мы сразу заметили, что с акустикой тут что-то странное – приходилось говорить громче обычного, иначе слова уносились к высокому стеклянному потолку. Я бы даже сказал, нелепо высокому, не знай я о прежнем предназначении этого здания. Где-то прочел, что раньше здесь располагалась то ли молочная фабрика, то ли канализационная насосная станция.

Мизинцем метрдотель указывал на какой-то предмет на нашем столике. На свечку, сначала подумал я, – на всех столах вместо свечей в высоких подсвечниках мигали крошечные плоские свечки-таблетки. Но мизинец был направлен на плошку с оливками, очевидно только что поданную официантом. Во всяком случае, я не помнил, чтобы она там стояла, когда метрдотель выдвигал для нас стулья. Когда он успел ее принести? Меня охватил краткий, но сокрушительный приступ паники. В последнее время со мной часто такое случалось, когда вдруг из времени выпадали целые куски, образуя пустоты, внутри которых меня, скорее всего, не существовало.

– Это греческие оливки с Пелопоннеса, спрыснутые оливковым экстра-класса маслом первого отжима из Северной Сардинии и сдобренные розмарином из…

Тут метрдотель склонился над столом, но слышимость от этого не улучшилась; конец фразы вообще пропал, в результате чего происхождение розмарина так и осталось для нас загадкой. Хотя, по мне, подобная информация вообще никому не нужна, мне все равно, вырос ли розмарин в Рурской области или в Арденнах. Не слишком ли много слов ради несчастной плошки оливок?

Вдобавок еще этот мизинец. Почему обязательно пускать в ход мизинец? Это что, признак хорошего тона? Может, это сочетается с костюмом в тонкую голубую полоску, так же как торчащий из кармана голубой платок? Или он просто что-то скрывает? Ведь мы не удостоились вида других его пальцев, которые метрдотель сложил в кулак, – может, они покрыты грибковой экземой, симптомом неизлечимой болезни?

– Сдобренные? – переспросил я.

– Да, сдобренные розмарином. Это означает, что…

– Я знаю, что это означает, – резко и, наверное, неуместно громко перебил его я: за соседским столиком мужчина и женщина, прервав свою беседу, обернулись; мужчина с густой бородой, закрывающей почти все лицо, и слишком молодая для его возраста женщина лет тридцати; второй брак, подумал я про себя, или девушка на один вечер, на которую он решил произвести впечатление, пригласив в такой ресторан. – Я в курсе, – продолжил я чуть тише, – что это не означает, что оливки были «удобрены» или «озлоблены».

Угловым зрением я видел, как Клэр смотрит в окно. Незавидное начало; вечер и так уже испорчен, мне не стоило усугублять ситуацию, хотя бы ради моей жены.

Но тут метрдотель сделал то, чего я никак не ожидал; я был готов к тому, что у него отвиснет челюсть, задрожит нижняя губа, что он, возможно, покраснеет и станет мямлить извинения, предписанные ему начальством и кодексом поведения с трудными и грубыми клиентами. Но вместо этого он разразился смехом, причем не подобострастным, а самым что ни на есть искренним.

– Простите, пожалуйста, – сказал он, прикрывая рот рукой; пальцы были по-прежнему подогнуты, и только мизинец все еще оттопыривался. – С таким поворотом мне еще сталкиваться не доводилось.

6

– Какой смысл в этом костюме? – спросил я Клэр, после того как мы заказали аперитив и метрдотель удалился.

– Милый… – Клэр протянула руку и прикоснулась к моей щеке.

– Нет, ты только посмотри. Он нацепил его не просто так. Ты же не будешь отрицать, что в нем кроется определенный смысл?

Моя жена одарила меня лучезарной улыбкой, которой одаривала меня всякий раз, когда считала, что я слишком завожусь, – улыбкой, говорящей, что ее забавляет мой пыл, но что она ни на секунду не воспринимает его всерьез.

– И эта церковная свечка? – продолжал я. – Почему не цветы? Или не траурный марш?

Клэр взяла пелопоннесскую оливку из плошки и сунула ее в рот.

– Ммм, – сказала она. – Объедение. Жаль только, что розмарин, судя по вкусу, явно недополучил солнца.

Теперь настала моя очередь улыбнуться жене; розмарин, как потом поведал нам метрдотель, был «собственного разведения» и происходил из стеклянной теплицы на задворках ресторана.

– Ты обратила внимание на его мизинец? – спросил я, раскрывая меню.

Вообще-то я сначала хотел взглянуть на цены – цены в подобных ресторанах меня завораживают. Должен отметить, сам я не жмот; не стану утверждать, будто не знаю цены деньгам, однако я ни в коей мере не отношусь к тем, кто уверен, что пойти в ресторан значит выбросить деньги на ветер, и предпочитает ужинать дома, где «гораздо вкуснее». Такие люди ничего не смыслят ни в еде, ни в ресторанах.

Нет, меня завораживает нечто другое, что условно назову непреодолимым расстоянием между блюдом и назначенной за него денежной суммой; мне кажется, что две эти величины: с одной стороны еда, а с другой – деньги – не имеют между собой ничего общего, они обитают в диаметральных плоскостях и не должны соседствовать в одном меню.

Я собирался пройтись по названиям блюд и соотнесенным с ними ценам, но мое внимание привлекла фраза на левой странице меню.

Я впился в нее глазами, после чего стал высматривать полосатый костюм метрдотеля в глубине ресторана.

– Что случилось? – поинтересовалась Клэр.

– Знаешь, что здесь написано?

Моя жена вопросительно на меня посмотрела.

– Здесь написано: «Аперитив от заведения – 10 евро».

– Ну и что?

– Ты не находишь это странным? – удивился я. – Метрдотель говорит нам: «В качестве аперитива от заведения у нас сегодня розовое шампанское». Как это понимать? Ты пребываешь в полной уверенности, что ресторан угощает тебя розовым шампанским. Или я не прав? Если тебе что-то предлагают «от заведения», значит, бесплатно, так ведь? И тогда это не стоит десяти евро, это не стоит ни цента.

– Ну, не всегда. Например, «бифштекс la maison» означает лишь то, что бифштекс приготовлен по рецепту заведения. Нет, не очень удачный пример… Домашнее вино! Вино, разливаемое в данном заведении. Это же не значит, что его разливают бесплатно?

– Ладно-ладно, это логично. Но я про другое. Я же еще не успел прочесть меню. Человек в тройке выдвигает для тебя стул, ставит перед твоим носом жалкую плошку оливок и объявляет, какой сегодня в заведении аперитив. Это же слегка сбивает с толку. Это звучит так, словно аперитив предлагается бесплатно, а не стоит десять евро. Десять евро! ДЕСЯТЬ! Давай рассуждать иначе: стали бы мы заказывать бокал выдохшегося розового шампанского от заведения, если бы заранее знали, что оно стоит десять евро?

– Нет.

– Вот именно. Нас просто поймали на крючок.

– Да.

Я посмотрел в глаза своей жене, и она ответила мне серьезным взглядом. «Нет, я не подтруниваю над тобой, – говорил ее взгляд, – ты совершенно прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Это действительно странно. Такое впечатление, что они делают это намеренно, чтобы посмотреть, попадешься ты в их ловушку или нет».

– Правда же?

Вдалеке я уловил, как костюм-тройка нырнул в кухню; я помахал ему, но мой жест заметила лишь одна из девушек в черном фартуке, тут же устремившаяся к нашему столику.

– Послушайте, – сказал я, демонстрируя девушке меню и глядя на Клэр – в поисках поддержки или любви или в расчете на понимание, что, мол, с нами такие шутки не пройдут, – но взгляд Клэр был прикован к чему-то за моей спиной: к месту, где, по моему разумению, находился вход в ресторан.

– А вот и они, – сказала Клэр.

7

Обычно Клэр сидит лицом к стене, но сегодня мы поменялись местами.

– Нет-нет. Давай хоть разочек ты сядешь здесь, – сказал я, пока метрдотель выдвигал наши стулья и она машинально собралась занять место, откуда открывалась панорама сада.

Обычно я сижу спиной к саду (или к стене, или к открытой кухне) по одной простой причине: я не хочу ничего пропустить. Клэр всегда собой жертвует. Она знает, что мне не нравится вид стен или садов и что я люблю глазеть на людей.

– Да ладно тебе, – сказала она, пока метрдотель учтиво выжидал, не отрывая рук от спинки стула – стула с видом на ресторан, который он в принципе отодвинул для моей жены, – это же твое любимое место!

Дело не только в том, что Клэр готова принести себя в жертву. В ней есть какой-то покой или внутреннее богатство, позволяющее довольствоваться зрелищем глухой стены, или открытой кухни, или, как здесь, парой чахлых газонов с гравийными дорожками и прямоугольным прудом с хилой живой изгородью. Теоретически вдалеке должны были виднеться деревья, но из-за опустившихся сумерек и отражений в стеклянной стене их едва ли удастся разглядеть.

Подобного вида в сочетании с видом на мое лицо ей вполне хватало.

– Не сегодня, – сказал я. «Сегодня я хочу любоваться лишь тобой», – должен был добавить я, но вслух произнести этого в присутствии метрдотеля в полосатом костюме у меня не хватило духу.

Помимо того что в этот вечер я мечтал сосредоточиться на любимом лице моей жены, я надеялся избежать зрелища прибытия моего брата: возни в коридоре, раболепия метрдотеля и девушек в фартуках, реакции гостей. Однако в момент их прихода я все же обернулся.

Разумеется, появление супругов Ломан не осталось незамеченным. Возле пюпитра образовалось легкое столпотворение: не менее трех черных фартуков приняли на себя заботу о Серже и Бабетте. Их приветствовали метрдотель и еще какой-то седой полулысый мужчина, не в костюме и не в черном с головы до пят, а в обычных джинсах и белой водолазке – судя по всему, владелец ресторана.

Да, это и в самом деле оказался владелец, – он подошел к Сержу и Бабетте и пожал им руки «Меня там знают», – предупредил нас Серж несколько дней назад. Он был на короткой ноге с мужчиной в белой водолазке, который осчастливливал своим выходом из открытой кухни отнюдь не каждого.

Гости делали вид, что не происходит ничего особенного, – скорее всего, выражать свои эмоции не полагается в ресторанах, где аперитив от заведения стоит десять евро. Видимо, они, еще на несколько миллиметров согнувшись над тарелками, изо всех сил пыжились сохранять непринужденность, лишь бы избежать неловкой тишины, – если судить по тому, как явственно усилился гул в зале.

И пока метрдотель (белая водолазка снова скрылась в кухне) сопровождал Сержа и Бабетту к нашему столику, по ресторану пробежала едва заметная волна: легкий бриз по прежде гладкой поверхности пруда, порыв ветра над кукурузным полем, не более того.

Серж широко улыбался и потирал руки, Бабетта следовала за ним. Судя по ее семенящей походке, она надела чересчур высокие каблуки и теперь едва поспевала за мужем.

– Клэр! – Он протянул руки навстречу моей жене, которая уже приподнялась на стуле, и они трижды поцеловались.

Мне поневоле тоже пришлось встать: останься я сидеть, мне пришлось бы потом долго объясняться.

– Бабетта… – сказал я, придерживая локоть моей невестки. Я уже рассчитывал на то, что она подставит щеки для предписанных трех поцелуев, чтобы затем поцеловать воздух у моих собственных щек, как вдруг ощутил мягкое прикосновение губ сначала на одной щеке, потом на другой, а последний поцелуй пришелся – нет, не в губы, но совсем рядом. После чего мы посмотрели друг на друга; на ней, как всегда, были очки, только на сей раз какая-то другая модель – по крайней мере, я не припомню, чтобы когда-то видел ее в очках с настолько темными стеклами.

Бабетта относилась к той категории женщин, которым, как говорится, идет все, даже очки. Но сейчас что-то явно было не так. Как в комнате, в которой в твое отсутствие кто-то выкинул все цветы: изменение в интерьере, неосознаваемое до тех пор, пока не откроешь крышку мусорного ведра.

Жена моего брата обладала, мягко говоря, импозантной внешностью. Некоторых мужчин ее габариты приводили в трепет. Она не была тучной, нет, все ее физические параметры идеально уравновешивали друг друга. Тем не менее все в ней было крупным и роскошным: руки, ноги, голова, – слишком крупным и слишком роскошным, по мнению тех мужчин, которые втихаря обсуждали прочие части ее тела, пытаясь мысленно воссоздать их размеры исходя из нормальных человеческих пропорций.

В средней школе я дружил с мальчиком двухметрового роста. Помню, как тяжко было стоять рядом со сверстником на целую голову выше тебя – ты буквально тонул в его тени, лишенный солнечного света. Солнечного света, на который я имел полное право, сетовал я частенько. Я вынужден был постоянно задирать голову вверх, отчего затекала шея, но это еще полбеды. Мы вместе проводили летние каникулы, и, хотя мой друг был не толстым, а только ужасно долговязым, мне приходилось отвоевывать себе пространство всякий раз, когда он шевелил руками или ступнями, торчавшими из спального мешка и упиравшимися в стенку палатки. Эта борьба отнимала у меня все силы. Иногда утром я обнаруживал его ноги за пределами палатки и чувствовал себя виноватым за то, что эта маленькая палатка не в состоянии вместить в себя таких людей, как мой школьный товарищ.

В присутствии Бабетты я всегда лез из кожи вон, чтобы казаться больше и выше, чем был на самом деле. Я вытягивался, чтобы она смогла смотреть мне прямо в глаза.

– Хорошо выглядишь, – сказала Бабетта, ущипнув меня за предплечье.

У большинства людей, особенно у женщин, высказанные вслух комплименты по поводу внешности – пустой звук. Но только не у Бабетты, как убедился я за многие годы. Если кто-то, кому она симпатизировала, неважно выглядел, она этого не скрывала.

Поэтому фраза «Хорошо выглядишь» могла означать, что я действительно хорошо выглядел, хотя, возможно, таким образом она приглашала меня высказаться на счет ее собственной внешности, уделив той больше внимания, чем обычно.

Я еще раз хорошенько заглянул ей в глаза сквозь стекла очков, отражающих весь ресторан: гостей, белые скатерти на столах, парафиновые свечки… да, десятки парафиновых огоньков дрожали в стаканчиках. Только сейчас я заметил, что затемнен лишь верхний край стекол. Нижняя половина оставалась прозрачной, открывая для меня глаза Бабетты.

Они были красные и опухшие: явный признак недавних слез. Не слез двухчасовой давности, нет, слез, выплаканных только что, в машине, по дороге в ресторан.

Возможно, на парковке перед рестораном она и попыталась замаскировать их следы, но безуспешно. Своими затемненными очками она могла провести персонал в черных фартуках, метрдотеля в костюме-тройке и прыткого владельца в белой водолазке, но только не меня.

И в тот же момент я понял, что Бабетта вовсе не собиралась меня обманывать. Она приблизилась ко мне ближе, чем обычно, поцеловала меня почти в губы и заставила посмотреть в ее влажные глаза, чтобы я мог сделать соответствующие выводы.

Она опустила веки и пожала плечами – на языке тела это могло означать только одно: «Мне жаль…»

Не успел я и рта открыть, как Серж протиснулся между нами, слегка оттолкнув свою жену, чтобы с силой пожать мне руку. Раньше он не отличался мощной хваткой, но за прошедшие годы научился приветствовать «простых людей страны» крепким рукопожатием, ведь они никогда не проголосуют за какого-нибудь хлюпика.

– Паул, – произнес он.

И улыбнулся, но без какой бы то ни было эмоции. «Улыбайся», – наверняка убеждал он сам себя. Эта улыбка входила в тот же арсенал, что и рукопожатие. Через семь месяцев то и другое вместе должны были обеспечить ему победу на выборах. Даже если в него будут швырять тухлыми яйцами, улыбка должна оставаться безупречной. Первое, что увидят избиратели, – это улыбку на лице, пусть и перепачканном тортом, брошенным разъяренным демонстрантом.

– Привет, Серж, – сказал я. – Как дела?

За спиной брата Клэр и Бабетта приветствовали друг друга. Они поцеловались – по крайней мере, моя жена расцеловала Бабетту в щеки, – обнялись и посмотрели друг другу в глаза.

Увидела ли Клэр то же, что и я? Распознала ли она те же красные круги отчаяния за тонированными стеклами? Но тут Бабетта рассмеялась и поцеловала воздух у щек Клэр.

Мы сели за стол. Серж – напротив меня, на стороне моей жены, а Бабетта с помощью метрдотеля опустилась на стул рядом со мной. Одна из девушек в черном фартуке ассистировала Сержу, который, перед тем как плюхнуться на стул, еще немного постоял, чтобы обозреть интерьер ресторана.

– В качестве аперитива от заведения у нас сегодня розовое шампанское, – объявил метрдотель.

Я глубоко вздохнул, по всей вероятности слишком глубоко, потому что моя жена посмотрела на меня таким пронзительным взглядом, словно пыталась мне что-то сказать. Она никогда не закатывала глаз, не кашляла и не пихала меня ногой под столом, желая предупредить меня о том, что я ставлю себя (или уже поставил) в глупое положение.

Нет, в ее глазах было какое-то неуловимое выражение, незаметное другим, что-то между усмешкой и внезапной серьезностью.

«Не надо», – сказал ее взгляд.

– Ммм, шампанское, – сказала Бабетта.

– Недурно, – сказал Серж.

– Секундочку, – сказал я.

8

– Речные креветки в уксусе и оливковом масле с добавлением эстрагона и лука-порея, – возвестил метрдотель, указывая мизинцем на тарелку Сержа. – А это лисички с Вогез, – мизинец перелетел через креветки к двум разрезанным вдоль коричневым грибам. Казалось, что лисички сорвали лишь несколько минут тому назад: основания ножек были облеплены чем-то, что, по-моему, могло быть только землей.

Я успел отметить ухоженную руку метрдотеля, когда тот откупоривал заказанную Сержем бутылку шабли; так что мои подозрения не оправдались – ему нечего было скрывать: коротко остриженные ногти без заусенцев, чисто вымытые пальцы без колец не выказывали ни малейших признаков какой-либо болезни. Однако рука чересчур активно орудовала в непосредственной близости от нашей еды, всего на пару сантиметров выше креветок, причем мизинец едва не коснулся лисичек.

Я с ужасом представил эту руку с мизинцем над собственной тарелкой, но подумал, что лучше не нагнетать атмосферу за столом и воздержаться от комментариев.

Вот именно, решил я в тот момент, я буду воздерживаться от комментариев. Сдерживаться, как задерживаешь дыхание под водой, и делать вид, что совершенно посторонняя рука над моей тарелкой – самая что ни есть нормальная вещь на свете.

Кое-что еще сильно действовало мне на нервы – растрачиваемое попусту время. Перед тем как откупорить шабли, метрдотель не торопясь закрепил на столе ведерко со льдом (модель, на двух крючках подвешиваемая на край стола, словно детское сиденье), затем продемонстрировал бутылку и этикетку: Сержу, разумеется, поскольку именно он выбирал вино, пусть и с нашего согласия. Эта бесконечная винная церемония меня безумно раздражала.

Точно не вспомню, когда он возомнил себя знатоком вин; по-моему, это произошло довольно спонтанно, просто в один прекрасный день он первым схватил винную карту и пробормотал что-то о «земляном послевкусии» португальских вин из Алентежу. Это было не что иное, как захват власти, потому что с того дня винная карта стала прерогативой Сержа.

После демонстрации этикетки и одобряющего кивка моего брата метрдотель принялся открывать вино. Тут же выяснилось, что умение орудовать штопором не относится к числу сильных его сторон. Он попробовал завуалировать этот изъян, пожав плечами, улыбнувшись и состроив гримасу, что с ним, дескать, такое случается впервые, но именно гримаса его и выдала.

– Эта бутылка явно не в настроении, – сказал метрдотель, после того как верхняя половина пробки, отломившись, раскрошилась.

Теперь он стоял перед выбором: попытаться вытащить из бутылки другую половину пробки под нашими выжидающими взглядами или же удалиться на кухню за квалифицированной помощью.

Простейшее решение проблемы, к сожалению, отпадало: рукояткой вилки или ложки протолкнуть строптивую пробку через горлышко внутрь бутылки. Тогда в бокалы, возможно, попали бы пробковые крошки, – но что с того? Какая разница? Сколько стоило это шабли? Пятьдесят восемь евро? Эта сумма все равно ничего не значит. В лучшем случае она может означать лишь то, что на следующее утро ты обнаружишь точно такое же вино за 7,95 на прилавке супермаркета «Альберт Хейн».

– Простите, пожалуйста, – сказал метрдотель. – Я принесу новую бутылку.

И не успели мы возразить, как он поспешно ретировался.