Обретение любви Рихтер Андрей
Два года назад у «нефтяника» Нечистяка похитили двенадцатилетнего сына. Запросили полмиллиона евро, предупредили, что шутить не намерены. Но это все похитители так говорят, чтобы «клиенты» были сговорчивее. Нечистяк обратился в милицию. За мужчиной, забравшим из вокзальной камеры хранения сумку с деньгами (полмиллиона, как и было велено, только банкноты не настоящие, а поддельные, из оперативного реквизита), попытались проследить. Задействовали три группы, готовились к долгой слежке, но управились за десять минут. Объект остановил машину возле продовольственного магазина на углу Тургеневской и Павливской, вошел внутрь, и больше его не видели. Не иначе как мгновенно изменил внешность где-то в подсобке (умеючи это секундное дело), сунул сумку в другую и ушел дворами. Район, конечно, перекрыли и прочесали, всех сотрудников магазина просеяли сквозь мелкое сито, но концов так и не нашли. Нечистяка-младшего тоже не нашли. Ни живого, ни мертвого. Слухи ходили разные. Говорили, что у похитителей был информатор в милиции, говорили, что сами милицейские начальники и организовали похищение… Много чего говорили. Версии были разными, но сходились в одном. В том, что надо было тихо-смирно заплатить, не впутывая в дело милицию. Не последние, чай, полмиллиона-то, а сын был единственный, поздний ребенок.
С Петра запросили много меньше – «всего-то» сто тысяч евро. Деньги надо было оставить в Нивках[28]. Пройти по Сикорского мимо американского посольства, возле первого знака пешеходного перехода, что возле девятиэтажного жилого дома, свернуть налево в парк, дойти по тропинке до старой раздвоенной липы, для пущей надежности, помеченной свежевырезанным крестом на том стволе, что ближе к тропинке. Время закладки – девять часов вечера.
– Идиоты, – сказал Гучер, выслушав Петра. – Не могли ничего лучше придумать? – Помолчал немного и добавил: – Или гении. Все гениальное просто. Парк оцепить невозможно, не к военным же обращаться. Залечь в кустах поблизости? Заметят. Явно же обойдут территорию, прежде чем соваться к закладке. Нет, Петр, не идиоты они. Может, и дилетанты, но не идиоты.
– Почему думаешь, что дилетанты, Артур? – спросил Петр.
Гучер был из поволжских немцев. Родился в Казахстане, срочную служил в Фастове, охранял мирное небо, а после демобилизации подался в киевскую милицию (в шахтерскую Караганду возвращаться совсем не хотелось). Вышел в отставку подполковником (так уж сложилось, что надо было уйти) и вот уже седьмой год работал у Петра «мистером Вульфом»[29]. Официально числился заместителем генерального директора по развитию. По развитию, а не по безопасности, так было правильнее, потому что Гучер не столько «обеспечивал», сколько «способствовал». Петр считал его самым ценным сотрудником, ценнее своей правой руки – первого заместителя Лени Горбовского. Леня был непревзойденным организатором и отчаянным прохиндеем, но вот аналитическим складом ума похвастать не мог. Кроме того, Леня был обременен двумя семьями и многочисленными любовницами, что сильно отвлекало его от работы, а Гучер был одинок и жил работой. Привык так жить. Петр все никак не мог понять – не повезло Гучеру в жизни, не встретилось женщины, с которой можно было бы создать семью, или он просто такой вот убежденный холостяк, идейный бобыль, одинокий волчара.
– По сумме, – усмехнулся Гучер. – Профессионалы запросили бы больше. Как минимум втрое.
– Мне сейчас и сто тысяч – сумма, – проворчал Петр. – Как будто сам не знаешь.
– Дело не в том, что «сумма», а в том, сколько человек может заплатить и сколько он готов заплатить. Единственный сын, за которого отец исправно платит все долги, стоит дорого. Ясно же, что он небезразличен отцу. Это с одной стороны. С другой, владелец сети «Острiв смаку» может собрать полмиллиона наличкой. Ведь можешь, не так ли? И теоретически, и практически.
– Могу, – сгласился Петр. – Правда, это уже будет на грани банкротства, но…
– Но это похитителей не волнует, – заметил Гучер. – Не их проблемы.
Петр ждал, что Гучер скажет что-то еще, но тот демонстративно отвернулся к окну и принялся выстукивать пальцами по столешнице «Турецкий марш» Моцарта.
– Давай выкладывай, не держи за пазухой! – грубовато сказал Петр, хорошо знавший привычки Гучера.
– Есть, правда, один вариант, при котором вымогатель заинтересован в том, чтобы ты не обанкротился. – Гучер продолжал смотреть в окно, но пальцами стучать перестал. – Никто не станет рубить сук под собой, даже такой дурень, как твой сын…
Отношения Петра с Гучером из сугубо деловых давно превратились в близкие, дружеские, едва ли не братские, поэтому в том, что он назвал Остапа «дурнем», не было ничего удивительного или обидного. Свой человек, имеет право.
– Если только это он… – Петр в сердцах хватил кулаком по столу и тут же поморщился от боли в руке. – Если только… Я его тогда… Я его…
– Пара оплеух, суровый мужской разговор, ноль субсидий… – Гучер повернулся к Петру и сдержанно, одними лишь уголками губ, улыбнулся. – А через неделю он придет утром и скажет, что проиграл тысяч – надцать очередным отморозкам, которые грозятся его убить в случае неуплаты. Побереги нервы, они тебе еще пригодятся. Стол тоже пригодится, хороший, представительный стол…
Стол и в самом деле был «представительным», призванным производить впечатление. Красное дерево, обилие ящиков с обеих сторон, а кроме них в массивных тумбах по две полки. Целый гарнитур, а не стол. Солидная обстановка кабинета соответствовала. Владельцу и руководителю торговой сети иначе нельзя. Хочешь не хочешь, а впечатление собственной состоятельности надо поддерживать. Все время, всеми средствами. Для того и обстановка, и дорогие костюмы, и престижные часы (рукой махнуть лишний раз страшно – такие деньжищи!). Из тех же соображений двухлетний «Лэндкрузер» недавно пришлось сменить на «Гран-купе». Чем хуже идут дела, тем выше надо держать марку – это закон.
Кабинет заместителя по развитию был обставлен с аскетической скромностью. Не из соображений экономии (Петр был прижимист, но не мелочен), а потому что так хотелось Гучеру. Он говорил, что за время работы в милиции привык к «совково-канцелярскому стилю» и в другой обстановке работать не может. Правда, партнеры в его кабинет не заходили. Переговоры велись или в кабинете Петра, или у его первого заместителя Горбовского, или в специальной переговорной комнате, роскошью убранства не уступавшей кабинету генерального.
– Как бы узнать? – спросил Петр не столько Гучера, сколько самого себя.
– Не так уж и сложно! – хмыкнул зам по развитию и заговорил отрывистыми фразами, словно инструктировал: – Деньги не класть. Когда перезвонят, сказать, что такую сумму собрать не в силах. Дела идут погано, все имущество в закладе. Предложить тридцать тысяч. Если согласятся, значит – инсценировка. Тогда…
– Погоди! – перебил Петр. – Не класть деньги? А если не инсценировка? Остап, каким бы он ни был, все же мой сын, и я не хочу получить его труп! Остап мне нужен живым!
– Зачем сразу труп? – искренне удивился собеседник. – Мало ли причин, по которым ты не смог сделать закладку? Разное может случиться, не про нас будь сказано, начиная с внезапного визита эсбезовцев[30] и заканчивая сердечным приступом. Нет, Петр, если в Нивках все будет гладко, никакой милиции, они удивятся и непременно перезвонят. Что бы не перезвонить? Дело уже почти сделано, остался последний аккорд… А ты скажешь, что вся недвижимость у тебя заложена-перезаложена, крутишься ты на кредиты и набрал уже столько, что больше тебе не дадут…
Гучер излагал примерно реальное состояние дел. Разве что слегка сгустил краски.
– И? – коротко спросил Петр, когда собеседник сделал паузу.
– В любом хорошо организованном похищении должны участвовать как минимум трое. Двое – это уже кино. Если Остапа похитили от универа, да так, что никто ничего не заметил, то это было хорошо организованное похищение…
Салатовая «Сузуки» Остапа стояла на стоянке возле главного корпуса экономического университета на проспекте Перемоги[31].
– Тридцать тысяч евро, поделенное на три, дает десятку на рыло, – продолжал Гучер. – Не та сумма, ради которой стоит рисковать в среднем семью годами жизни[32]. Вряд ли они согласятся, потребуют хотя бы шестьдесят, а скорее всего, скажут: «Гони сто, как было сказано, за тридцать получишь треть от своего сына». Тогда уж и заплатишь…
О том, чтобы обратиться в милицию, Гучер не сказал ни слова. Понимал, что толку не будет. Особенно сейчас, когда и в министерстве, и в столичном управлении пошла такая кадровая грызня-возня, что работать стало попросту некогда. Какая работа? Успевай интриговать да подсиживать, пока тебя самого не подсидели.
– Кстати, – спохватился зам по развитию, – а тебя не удивило, что тебе не дали поговорить с Остапом? Или ты забыл сказать мне об этом?
– Не дали, – подтвердил Петр. – Но сказали, что сын передает мне привет, и добавили кое-что из нашего последнего разговора, чтобы я не сомневался, что Остап у них.
– Кое-что? – Гучер удивленно поиграл бровями. – Кое-что Остап мог рассказать и так. Пожаловаться кому-то из приятелей или похвастаться…
– Не думаю, – мотнул головой Петр. – Во-первых, начнем с того, что Остап исчез. Во-вторых, наш последний разговор был не из тех, про который кому-то рассказывают. Я спросил, не брал ли Остап мои перламутровые запонки, и в этот момент позвонил Леня. Ничего интересного для приятелей, но мне передали это слово в слово со всеми деталями. Как подтверждение того, что Остап у них. Насколько я понимаю, его могут прятать где-то, где нет сотовой связи, например в каком-нибудь подвале…
– Или он не рискнул пообщаться с тобой, – предположил Гучер. – Страх, Петр, очень трудно симулировать. Почти невозможно. Это радостным притвориться легко, а испуганным – нет. Мало прокричать в трубку: «Папочка, меня похитили и хотят убить!» Надо сделать это так, чтобы папочку мороз по коже пробрал.
Петр подумал, что Гучер прав. Прав как всегда. К месту вспомнилось, с каким унылым видом Остап бубнил свое вечное: «Папа, меня убьют, если не расплачусь». Да, актер из него действительно никудышный. Никакого испуга не было, пугался сам Петр, пугался, и оттого ему казалось, что сын тоже испуган.
– Ну а если они согласятся на тридцать тысяч, что тогда делать? – спросил Петр. – Отдавать им, то есть Остапу тридцать штук? Отказать совсем и сказать: «Делайте с ним что хотите», – я не могу. Всегда есть вероятность ошибки. Настоящие похитители тоже могут согласиться на треть. По принципу: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Если не заплачу совсем, они могут разозлиться и убить Остапа. Или отрежут ему ухо… или палец и пришлют мне, чтобы я не жадничал…
– Тридцать тысяч ты заплатишь, – улыбнулся Гучер. – И Остапа тебе вернут. А потом мы с тобой, то есть я в твоем присутствии, возьму его в оборот, и если только это его рук дело, то он расколется. Не такие раскалывались. Тридцать тысяч – не такая уж большая сумма, зато ты можешь быть спокойным. Как за Остапа…
«Если бы я мог быть за него спокойным! – с тоской подумал Петр. – Хоть немного, самую малую малость…»
– …так и насчет того, что он больше не выкинет подобного номера. Возможно, он еще и деньги вернет. Все или хотя бы часть…
«Вернет, как же! Жди! А если и вернет сегодня, то завтра снова попросит. В психушку его, что ли, запереть? Хотя бы на пару месяцев? Пусть полечат, если это вообще лечится… А что толку? Он и там будет в карты играть. Что там, карт нету? В тюрьме есть, значит, и в психушке должны быть. Да и Оксана не согласится, и для репутации плохо… Когда же он, наконец, перебесится?»
Оксана, узнав о плане, предложенном Гучером, устроила Петру такую истерику, что хоть ложись да помирай.
– Ты только о деньгах и думаешь! – кричала она ему в лицо. – Что я, не знаю?! Тебе главное семьдесят тысяч сэкономить, а не сына спасти! Я сама заплачу! Продам дом и заплачу! И тебя не спрошу, боров…ев!
Это внезапное «боров» обидело Петра невероятно. Какой он боров? Ну, есть немного лишнего весу, но сто килограммов при росте метр восемьдесят два – это не так уж и много. Тем более для его возраста. Через два года юбилей праздновать – полвека. Эх, дожить бы еще… Долго ли до инфаркта или кондратия, когда ни дома, ни на работе покоя нет. Дом она продаст… Дай ей волю, она все продаст и отдаст деньги этому остолопу, чтобы он их спустил… Что делать? Как быть с Остапом? Как жить с Оксаной? В шахматах это называется «патовая ситуация». В жизни это называется разными словами – мрак, жуть, тупик, безнадега… Но лучше всего для характеристики сложившейся ситуации подходит слово «жопа». Точнее не скажешь. Петр вдруг понял, почему некоторые богачи вдруг бросали все и уходили в монастырь. Раньше удивлялся, не понимал, а теперь вдруг понял. На самом деле люди бежали от мирской суеты в поисках покоя. Вот от такой, например, суеты, как у него. Хочешь не хочешь, а подумаешь о том, сколько еще жить осталось и зачем она нужна, вся эта нервотрепка.
То была своеобразная игра в жмурки с самим собой, успокаивающий самообман. Думая о покое, Петр понимал, что не выдержит и трех дней такой жизни, повесится от тоски. Его стихия не покой, а беспокойство, дело, чтобы энергия через край, чтобы страсти бурлили… Но не так, как сейчас. Это уж чересчур.
– Если с Остапом что-то случится, я руки на себя наложу! Но до того расправлюсь с тобой! Так и знай! Ты мне отвечаешь за сына!
И это – жена? Любимая когда-то женщина? Глаза навыкате, сверкают, лицо перекошено, голос то и дело срывается с шипения на визг, слюной на три метра брызжет… И пальцами скрюченными к лицу тянется. Фурия какая-то, мегера. Как будто он не переживает, как будто он не хочет, чтобы с Остапом все было в порядке, хотя бы в относительном. Не знаешь уже, какому богу молиться… А ведь расправится, как пить дать расправится. Смотрит-то как, аж оторопь берет.
В ожидании, пока жена выговорится, точнее – наорется, Петр раскрыл окно. Ему вдруг стало душно, захотелось свежего воздуха – не иначе, давление подскочило. Плевать, что соседи услышат. Оксана кричит так громко, что и при закрытых окнах слышно на весь дом.
– Хочешь в окно прыгнуть?! – разъярилась пуще прежнего Оксана. – Прыгай, если смелости хватит! Давай, прыгай!
Где логика? Откуда такие выводы? Зачем ему вдруг прыгать в окно? Петр вытащил из кармана пиджака блистеры с таблетками – успокаивающими и от давления. Это называлось личной аптечкой. Мало ли где прихватит. А примешь, посидишь минут десять с закрытыми глазами – и полегчает. Таблетки с горя запил не водой, а водкой, отхлебнул прямо из бутылки, от всей души отхлебнул, чтобы успокоительный эффект проявился скорее и сильнее. С водкой начало действовать быстро, почти сразу, а минут через пять и Оксана подустала бесноваться – упала на диван и разрыдалась, горько-прегорько. Жениных слез Петр не выносил – неловко становилось, тягостно. Даже если считал себя кругом правым. Он присел рядом с Оксаной и сказал:
– Ситуация под контролем, Сань. Все будет хорошо.
Сань – это производное от уменьшительного Сана. «Секретное» домашнее имя, употребляемое лишь наедине, изредка, в особо ответственные минуты.
– Никогда… Уже… У нас… Не будет… Хорошо… – в паузах между всхлипами слова звучали особенно сильно – разили в самое сердце, вонзались в мозг и застревали там ядовитыми шипами. – Ничего… У нас… Не… Будет…
Пауза. Затем уже более спокойно, без всхлипов:
– Остап добрый мальчик. Он не стал бы так поступать с нами, со мной. Он не стал бы причинять мне такую боль. Если нужны деньги – можно попросить, как обычно. Остап любит меня, а я люблю его. А ты никого не любишь, поэтому и думаешь, что наш сын способен на такое… Ты любишь только деньги…
– Не только! – возразил Петр, стараясь говорить как можно мягче. – Зря ты так, Сань… Напрасно все сводишь к деньгам. И напрасно говоришь о них так презрительно. Деньги – это… деньги. Тот, кто знает, что такое деньги и как они достаются, не станет говорить вот так… Да, я люблю деньги. А разве ты их не любишь? Зачем такие упреки? Живем-то мы на то, что зарабатываю я!
Петр прикусил язык, но слова уже вылетели – не поймать.
– Попрекаешь?! – взвилась Оксана. – Как это низко! Кормилец ты наш! Добытчик! Что теперь – в ножки тебе кланяться прикажешь?!
Она вскочила на ноги, нависла хищной птицей над застывшим на диване Петром и долго кричала обидные слова.
Вторая часть Марлезонского балета.
К чертям балет! К чертям семейную жизнь! К чертям! К чертям! Если, конечно, чертям все это надо. А зачем оно им? У Петра появилось ощущение, будто в его жизни наступил сплошной черный понедельник. Семь дней в неделю – понедельник. И непременно черный. Как пел Егор Летов, кумир молодости, – я был безразличен, озабочен и так далее. Короче говоря – здравствуй, черный понедельник…[33]
Впрочем, с таким же успехом это мог бы быть не понедельник, а пятница. Главное, что тоже черная. Семь похожих друг на друга черных тоскливых дней – неделя прошла. Еще семь таких же дней – и прошла другая. Проблема на проблеме. Тоска – и никакого просвета. Никакой надежды. Это очень страшно, когда нет надежды, когда обреченность. Узник, приговоренный к смерти, может надеяться на смягчение приговора или на побег, а Петру казалось, что ему уже не на что надеяться. Праздников и вообще чего-то хорошего в жизни уже не случится. Плачь, не плачь…
Петр не плакал. Не привык, да и бесполезное это занятие. Вон Оксана поплакала, и что хорошего? Ничего, только еще сильнее завелась. Вот «подумать» – это другое. Подумать – это продуктивно, полезно. Только о чем тут думать? Что делать, если жизнь завязалась-запуталась в гордиев узел? Разве поднимется рука разрубить? Да и где взять такой меч?
5
Карьерные амбиции… Нетерпимость к чужому мнению… Нарушение прав участников учебного процесса… Вымогательство денег… Необъективность… Несправедливость… Тоталитарный стиль руководства (впрочем, это та же нетерпимость к чужому мнению, только другими словами)… Грубость, граничащая с хамством…
Некоторые обвинения подкреплялись примерами, некоторые подавались с преамбулой «ни для кого не секрет». «Ни для кого не секрет, что заведующая кафедрой систематически вымогает деньги у студентов, угрожая им проблемами на экзаменах…» Это о чем? Как-то раз на лекции Галина упомянула о том, что издательство «Лiтопис часiв»[34] объявило сбор средств для выпуска очень интересной и толковой монографии покойного доцента Кирьянчика, посвященной истории украинского национально-освободительного движения в XX веке. К слову пришлось, про то, что сама отправила сто пятьдесят гривен, умолчала. Кто-то из студентов попросил информацию. Галина ответила, что ее можно найти на сайте издательства. Это разве вымогательство? Хоть раз, хоть копейку взяла она за экзамен или зачет? Никогда в жизни! Приносили, предлагали – выставляла за дверь. Если за кого-то просили, шла навстречу, без этого никак. Ты – мне, я – тебе, все друг с другом повязаны сотнями невидимых ниточек. Но деньги или подношения не брала. И уж тем более не вымогала. Ни для кого не секрет? Ни для кого не секрет, что на свете существуют бессовестные люди. Раз на свете существуют, то и на кафедре должны быть. Подписи неровным столбиком под письмом ректору (копия ушла в министерство – выстрелили дуплетом): профессор Хащенко Григорий Артемович, доцент Полянский Петр Ревмирович, доцент Тертычная Полина Федоровна, ассистент Пивовар Алиса Максимовна. Чтоб их всех разорвало, об землю ударило да землей засыпало. Так говорил дед Мирон. Маленькая Галочка пугалась – разве можно такого желать людям, пусть и не очень хорошим? Когда выросла да пожила, поняла, что некоторым и не такого пожелать можно. Люди не помнят добра, не ценят хорошего отношения. Сколько раз закрывала она глаза на прогулы Полянского и на то, что от него «попахивает»! Входила в положение, жалела. Несчастный человек, жена с сыном в аварии погибли, мало кто после такого горя пить не начнет… Дожалелась. Тертычная – дура, каких поискать. Куриные мозги, которых еле-еле хватило, чтобы вызубрить учебник и несколько методичек. Как она кандидатскую вымолила и как доцентом стала, все знают. Дура Тертычная, и характер у нее склочный, но до пенсии ей уж не так много осталось, вот Галина и терпела, жалеючи. И Алиску жалела, списывая все ее выходки на одиночество. Одиночество одиночеству рознь. Алиска воспринимает свое одиночество как невостребованность, показатель неполноценности. Главная ее цель, заветная мечта – не встретить хорошего человека, а выйти замуж «за того, кто возьмет». Только вот мужики жениться на Алиске не торопятся. Погуляют немного и расстаются. То ли Алискина алчность отпугивает, то ли любвеобильность, то ли слава, которая благодаря этой любвеобильности о ней идет. Дурная слава в определенном смысле привлекает мужчин. Гулять с уступчивыми, сразу на все согласными приятно. А вот жениться – нет. Замучаешься каждый день из постели жениных любовников вытряхивать. У Алиски вечные «ситуации» – постоянно отпрашивается, то на два дня, то на три. Два-три дня без ассистента перебиться можно, но уж очень часто у нее «ситуации». И все время «вопрос жизни и смерти». Подумать только – идешь навстречу людям, а они на тебя кляузы пишут! Верно говорят: не делай добра, не получишь зла. Избавилась бы в свое время от Полянского, Тертычной и Пивовар, так некому было бы сейчас Хащенко поддерживать! А письмо от одного профессора – это совсем не то, что письмо от группы сотрудников.
– Я жду объяснений, Галина Дмитриевна. – В сухо-деловитом голосе ректора отчетливо прозвучали нотки раздражения. – Желательно в письменном виде.
«Значит, уже вызывал каждого для беседы, – догадалась Галина. – Прозондировал ситуацию и решил, что профессор Любченко из противовеса превратилась в проблему, которую надо устранить. Или же это эндшпиль, завершение партии по моей замене на Хащенко? Давно решили, только действовали постепенно, осторожничали, чтобы уж наверняка. Наверняка? Ну, это мы еще поглядим!»
Письменное объяснение, состоявшее из одного-единственного предложения, Галина написала прямо в ректорском кабинете.
– Все сведения, изложенные в письме, являются ложными… – вслух прочитал ректор. – Четверо против одного… Хм!
– История знает много случаев, когда против одного, говорящего правду, выступало тысячи лжецов! – запальчиво возразила Галина, на пике обуревавших ее эмоций отчасти утратившая самоконтроль. – И что с того?! Я не должна оправдываться. Вину доказывают те, кто обвиняет. Кому я нахамила, сколько с кого я взяла, чьи права нарушила… Я требую фактов!
– Если понадобится, Галина Дмитриевна, будут и факты. – В тускло-серых глазах ректора мелькнула откровенная неприязнь. – Но от фактов уже не получится отмахнуться, придется давать им законный ход, разбираться, принимать меры. Вам этого хочется?
Еще неделю назад Галина и представить не могла, что ректор станет так вот открыто ей угрожать. Евгений Брониславович далек от идеала, он не самый лучший руководитель и не самый хороший (самый хороший?) человек. Но при всем том и не самый плохой. Так казалось Галине. И еще казалось, что позиции ее довольно крепки. Казалось… Что надо делать, если кажется? Сплюнуть через плечо и перекреститься.
– Да, хочется! – твердо заявила она, глядя прямо в глаза Евгению Брониславовичу. – Я требую фактов и разбирательства по каждому из них!
– Надеюсь, что вы понимаете, чего требуете. – Ректор отвел взгляд в сторону. – Разбирательство будет долгим, из… э-э… административной сферы, оно может перейти в… хм… может перейти и в уголовное дело, это уж в зависимости от того, как все повернется… Разумеется, что вы не сможете заведовать кафедрой в то время, пока… Ну, вы понимаете. Я издам приказ о вашем временном отстранении от должности, назначу исполняющего обязанности…
– Кого, например? – быстро спросила Галина.
– Хотя бы Григория Артемовича, – не раздумывая и без запинки ответил ректор. – Он видится мне самой подходящей кандидатурой.
– Интересно получается, Евгений Брониславович! Меня отстранить на время разбирательства, а на мое место поставить того, кто облил меня грязью?! Почему? Логичнее было бы назначить Юткевича!
Профессор Юткевич старался держаться в стороне от кафедральных и университетских склок. Его привлекала исключительно наука. Изучить, исследовать, поделиться знаниями со студентами и аспирантами, написать статью… На всей Украине не было равных ему специалистов по истории ХХ века. Во всем университете не было сотрудника, к которому так хорошо подходило бы определение «не от мира сего». В заведующие Юткевич совершенно не годился, но профессоров на кафедре было всего трое, и двое из них были втянуты в склоку. Кому же еще заведовать при таком раскладе, как не Юткевичу?
– Александр Семенович не справится, – тоном, не допускающим возражений, ответил ректор. – Он прекрасный ученый, но нисколько не администратор. И позволю напомнить вам, Галина Дмитриевна, что речь идет о разбирательстве по поводу вас, а не Григория Артемовича. Стало быть, у меня нет абсолютно никаких препятствий для его назначения…
– Но ведь он… – Подступивший к горлу комок не дал Галине договорить, но ректор прекрасно понял, что она хотела сказать.
– Не только Григорий Артемович, но и еще трое сотрудников, – напомнил он. – И должен признать, что их обвинения в ваш адрес выглядят… э-э… довольно вескими. Я бы на вашем месте задумался, Галина Дмитриевна. Не стал бы становиться в позу, горячиться и чего-то требовать…
Вздох, приветливая улыбка, дружелюбный, чуточку грустный взгляд. Даже серые глаза ректора, кажется, поголубели. Галина поняла, что сейчас угрозы сменятся уговорами, и не ошиблась.
– Хотелось бы, Галина Дмитриевна, решить дело миром. Пострадает ведь не только ваша репутация, но и репутация всей кафедры. Да и на университет ляжет пятно. Дурная слава далеко бежит, кругами по воде… Неприятно. Не мне вам объяснять, какое значение придается репутации при распределении грантов и прочих плюшек-галушек…
В правильной, академической речи ректора иногда мелькали жаргонные, простонародные или какие-то откровенно дурацкие словечки.
– Давайте попробуем рассмотреть иной путь развития событий, Галина Дмитриевна…
– Хоч того самого, аби в iншу миску[35], – негромко проворчала Галина.
Евгений Брониславович предпочел сделать вид, что не расслышал.
– Я ничего не имею против вас как сотрудника и заведующей кафедрой, – елейным голосом продолжил он, – но вряд ли вы сможете полноценно руководить кафедрой, находясь в конфронтации с половиной ее состава. Это будет вызывать все новые осложнения, и в конечном счете все станет еще хуже, чем сейчас…
Галина подумала, что хуже, чем сейчас, вряд ли уже станет. Ее грубо и бесцеремонно «выжимают» с заведования. Облили грязью и «выжимают».
– Дело за вами, Галина Дмитриевна. Вам предстоит сделать выбор. Не могу приказывать, не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что я пытаюсь на вас надавить…
«А ведь Ленин был прав, когда писал Горькому, что интеллигенция, мнящая себя мозгом нации, на самом деле является не мозгом, а г. ном», – подумала Галина. Впервые в жизни она в чем-то согласилась с Лениным. Простой человек сказал бы просто: «Геть!» – а этот церемонии разводит. Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что я пытаюсь на вас надавить? Да ты не пытаешься, ты давишь, изо всех сил давишь…
– Ну не получилось у вас с заведованием – что ж теперь? – Ректор сочувственно вздохнул. – Можно ведь уйти с заведования без лишнего шума и остаться на кафедре в качестве профессора. Мы вас очень ценим…
«Надолго ли останусь? – усмехнулась про себя Галина. – На месяц, на два, самое большее на три… Хащенко постарается устроить мне веселую жизнь. Придирки, выговоры, подставы… У подлецов богатый арсенал для сведения счетов. Окончательного сведения. После случившегося мы с Хащенко на одной кафедре не уживемся. Съест он меня. Съест? Если поддамся, то съест…»
Ректор говорил долго. Галина слушала, не перебивая, иногда кивала – выигрывала время, собиралась с мыслями, просчитывала расклады. Просчитав, окончательно поняла, что осталась одна против всех. Никто из сотрудников, даже те, с кем у нее хорошие отношения, не выступит в ее защиту. Кто рискнет испортить отношения с ректором? Это ей можно рискнуть, потому что терять уже нечего. Или почти нечего. Кроме как на себя надеяться не на кого. Есть ли у нее шанс? Определенно есть. Если противостояние затянется и привлечет к себе внимание общественности, ректору будет труднее с ней расправиться. Одно дело творить беззаконие при закрытых дверях и совсем другое – при открытых. И уголовное дело сфабриковать тоже будет труднее. Как фабрикуются эти дела, Галина знала. Год назад на заведующую кафедрой экономической кибернетики доцента Грушевскую завели уголовное дело по обвинению в нарушении финансовой дисциплины при оформлении командировок. Сначала несколько раз засылали к Грушевской «казачков» с предложением взятки за экзамен, а когда поняли, что ничего не выйдет (поговаривают, что Грушевская все же брала, но с великим разбором, не с каждого), придрались к оформлению командировок. Нашли какие-то нарушения, кое-как натянули их на сумму, необходимую для возбуждения уголовного дела… Грушевская теперь пенсионерка с условным сроком. «Со мной так не получится! – решила Галина. – Я – не Грушевская. Я подниму такой шум, такую волну, что их всех смоет! Воевать так воевать!»
Под конец своей длинной речи ректор расслабился – сидел вольготно, не хмурился, глядел доброжелательно. Не иначе как принял молчание Галины и ее кивки за согласие. Да он и не сомневался, наверное, что она поупирается-повыкаблучивается, но в итоге согласится уйти по-тихому. У профессора Левченко была репутация человека вменяемого. Тем больше удивил его ответ.
– Я вам искренне советую, Евгений Брониславович, оставить эту грязную затею! – Галина встала, смерила ректора презрительным взглядом и добавила: – До сегодняшнего дня я была о вас лучшего мнения. Как же неприятно разочаровываться в людях!
– Вы пожалеете, но будет уже поздно! – донеслось ей в спину.
Угроза была высказана спокойным деловым тоном и оттого прозвучала особенно пугающе. «Рубикон перейден, – подбодрила себя Галина, толкая тяжелую дверь. – Теперь «или полковник, или покойник», как говорили на Сечи».
Выяснять у Полянского, Тертычной и Пивовар, что подвигло их на такую подлость, не стала. И так ясно, чем закончится разговор с каждым. Полянский насупится и станет отмалчиваться. Тертычная, признающая только один вид защиты – атаку, устроит скандал с истерикой. Ну а Алиска заведет нескончаемую песню про свои обстоятельства, про свою одинокую неприкаянность, расплачется, станет трясти рыжими кудряшками и просить прощения. А завтра, если потребуется, еще одно письмо подпишет… Стоп! А ведь Хащенко ее не просто подбил-уговорил! Он ее охмурил! То-то Алиска в последнее время такой павой ходит, улыбается многозначительно и насчет работы над докторской намекает… Бедная доверчивая дурочка. Он же ее использует и выбросит. Такие проблемные ассистенты, как Алиска, Хащенко не нужны. Он возьмет парочку совсем молоденьких, голодных, готовых на любые жертвы ради карьеры… Чтобы старались изо всех сил, чтобы землю носом рыли без выходных и отгулов. Хащенко по своему менталитету эксплуататор-рабовладелец. От Полянского с Тертычной он тоже избавится. Не сразу, но чуть погодя. Зачем ему алкоголик и истеричная дура? Да еще такие, которые будут считать, что Григорий Артемович им чем-то обязан? Да он весь состав обновит. Наберет себе деревянных болванчиков и будет повелевать ими, как Урфин Джюс. Ну, разве что Лильку Ковтун оставит в ассистентках, а Мишу Федоровича в доцентах. Оба скромные трудяги без особых амбиций, спокойные, покладистые, не создающие никаких проблем.
Читать бесплатно другие книги:
