Поединок соперниц Вилар Симона

Глава 2

Эдгар

Февраль 1131 года

Если бы мне, двадцатишестилетнему ловцу удачи, покинувшему двенадцать лет назад Англию, сказали, что, завидев белые дуврские скалы, я пролью слезу – голову бы ставил против дырявого пенса, что это чистейшее вранье!

И оказался бы в проигрыше. Потому что, стоя на носу корабля ввиду английских берегов, я боялся обернуться к гребцам – чтобы они потом не могли хвастать, что видели плачущего тамплиера.

Но это была всего лишь минутная слабость. Спускаясь по сходням на причал дуврского порта, я был уже совершенно спокоен.

В Дувре меня встречали собратья по ордену. Тамплиеры не так давно обосновались в Англии, и я вез им письма от Великого магистра Гуго де Пайена, а заодно немало золота, векселей с поручительствами и драгоценного товара – шелков, пряностей, благовоний и прочего, что должно было помочь ордену рыцарей Храма укрепиться на далеком от Святой земли острове. Ибо, как я уже знал, нас, рыцарей-тамплиеров, в Англии не очень-то жаловали.

Я говорю «нас», хотя уже не имею права именовать себя тамплиером. Пребывание в лоне ордена Храма весьма почетно, однако я принял твердое решение покинуть братство.

Это случилось, когда паломник в запыленной одежде привез мне в Иерусалим письмо с далекой родины, в котором незнакомая мне женщина, леди Риган из Незерби, вдова моего младшего брата Этельстана, сообщала, что после смерти ее супруга я остался последним в роду и отец умоляет меня вернуться домой и вступить в наследство, чтобы не прервался древний род Армстронгов.

В тот день я подумал, чего стоило отцу решиться на подобное и позвать меня – нелюбимого отпрыска и к тому же беглеца. Увы, из семи сыновей у него остался только я. И хотя у меня были совсем иные планы, иная жизнь, я не посмел не откликнуться на этот зов. Ведь разве есть у человека в этом мире долг более важный, нежели перед родной кровью, перед семьей?

Когда я сообщил магистру Гуго де Пайену, что намереваюсь снять белый плащ тамплиера, он не стал меня удерживать. И добавил, что несмотря на то, что в ордене я на хорошем счету, мне никогда не подняться выше ступени посвящения – слишком я люблю все мирское, чтобы всецело посвятить себя служению братству. Его слова задели меня, но, поразмыслив, я понял, что он прав. Одно то, что я завел себе женщину, не позволяло мне рассчитывать на возвышение в братстве. Конечно, тамплиеры, хотя и принимали обет безбрачия, имели право на так называемое «попущение Божье», то есть на редкие свидания с женщинами для успокоения плоти. Мы были рыцарями более, чем монахами. Однако во мне всегда была тяга иметь семью, и уже одно то, что я предпочитал не ночевать в спальнях ордена, а шел в собственный дом, где меня ждали моя Фатима и сын Адам, ставило меня несколько осторонь от остальных членов братства.

Поэтому я смирился с тем, что никто не будет удерживать меня в Иерусалиме. К тому времени Фатима умерла, Адама я мог забрать с собой, и мне оставалось лишь выполнить некое поручение Гуго де Пайена. Я говорю «некое», но на деле это было весьма ответственное и почетное задание: отвезти письма нашего магистра для сильных мира сего – королей, епископов, аббатов, а также переправить целый обоз, который глава тамплиеров направлял своим прецепториям.

К этому обозу примкнул и мой собственный, так как я возвращался из Святой земли отнюдь не бедным человеком.

Весь мой путь проходил под охраной и защитой ордена, и в мыслях я уже видел, как встречусь с отцом и преподнесу ему удивительные дары Востока, в том числе и прекрасных арабских лошадей, от которых в Англии можно завести новую породу. А еще я лелеял мечту возвести неприступный каменный замок, ибо после того, что я повидал, вряд ли саксонский бург[11] моего отца покажется мне пригодным для жилья. Таким образом я исполню мечту моей матери, саксонской принцессы Милдрэд, последней дочери короля Гарольда[12]. Ту мечту, которую так и не воплотил в жизнь мой отец.

Окрыленный надеждой, я не замечал тягот пути. Да и забот у меня было по горло – обязанности, которые возложил на меня магистр, требовали собранности и постоянного внимания. Впрочем, и о себе я не забывал. Многое из того, что вез с собой, я превращал в золото еще по пути, ибо нет лучшего способа обогатиться, чем, двигаясь на север, сбывать с рук товары, приобретенные на юге. Цены на них росли, как опара в квашне. Я даже увлекся заключением торговых сделок, неизменно блюдя свою выгоду.

Не приведи Господь, чтобы об этом узнал мой отец, благородный тан Свейн Армстронг из Незерби! Он глубоко презирал всех, кто подсчитывает доходы с продаж, и был ярым сторонником старого помещичьего хозяйства. Настоящий сакс – упрямый, твердолобый, цепляющийся за старину. И еще неизвестно, как отец примет моего Адама, незаконнорожденное, но крещеное дитя сакса и сарацинки. Этот мальчик много значил для меня. В нем одном заключалась память о Фатиме, которая была больше чем доброй супругой и дала мне все, что я так высоко ценил, – тепло дома, любовь, привязанность.

На Востоке женщины любят иначе, чем в наших краях, им в радость служить утехой своему господину. Но отныне я помолвлен с христианкой, дамой королевской крови по имени Бэртрада. И видит Бог, я не в силах предугадать, что сулит мне этот скоропалительный союз.

После окончания моей миссии в лондонском Темпле был совершен обряд выхода из ордена. Однако и после этого гроссмейстер Темпла окружил меня почетом, а во время беседы дал понять: что бы ни случилось, если на то будет моя воля – я останусь в рядах братства. Ордену необходим человек, связанный родственными узами с Генрихом Боклерком, самым непредсказуемым из королей. Ибо хотя со дня основания братства тамплиеры почитают главой Папу Римского, но и земных властителей нельзя не принимать в расчет. Поэтому гроссмейстер обрадовался моему согласию по мере возможности следить за движением в Святую землю неофитов ордена. За это мне была обещана всяческая поддержка, ибо, породнившись с королем, я невольно оказывался втянутым в политику, а раз так – помощь тамплиеров может оказаться необходимой.

Для начала орден выделил конвой для охраны моего обоза, и уже на третий день после приезда в Англию я двинулся на восток, в графство Норфолк. Передвигался я как знатный вельможа: две мои баржи медленно плыли по Темзе, затем вверх по реке Ридинг, а по берегу скакали охранники из Темпла, закованные в железо.

Сидя на носовой палубе первой баржи, я с наслаждением вглядывался в расстилающийся передо мной пейзаж. Конечно, февраль не лучший месяц для путешествий, однако зима в этом году выдалась мягкая, погода стояла хоть пасмурная, но сухая и безветренная. Черные ветви деревьев отчетливо вырисовывались на фоне серого неба. Деревянные домики на берегах не казались унылыми: оттуда слышался лай собак и мычание скотины. Увядшие камыши и речные травы были расцвечены мягкими красками – от бледно-золотистой до буровато-коричневой, а на горизонте время от времени появлялись колоколенки церквей. На склонах темнели полоски пашен, а порой отара овец переваливала через гребень холма, словно облако, легшее на землю.

Все это было невыразимо близким и памятным. Даже пятнистая кошка, сидевшая подле огромного колеса водяной мельницы, умилила меня – ведь в Святой земле почти нет кошек, а те, которых удается увидеть – худых, большеухих, с длинными мордами – бог весть что, а не кошки.

Вряд ли что-то подобное ощущал мой сын Адам. В ответ на мой вопрос он с детской прямотой заявил, что считает Англию отвратительной. Унылые черные деревья без листьев, грязь и глина разбитых дорог, постоянный туман, проникающий сквозь одежду, – и это в феврале, когда в Святой земле уже цветут, распространяя дивный аромат, миндальные сады! Здесь же скверно пахнет, люди мрачные и никогда не моются. Вдобавок они не носят тюрбаны.

В отличие от Адама мой оруженосец Пенда, как и я, был просто в восторге от всего, что видел. Пенда был сакс, рожденный в рабстве еще в бурге моего отца. Когда я мальчишкой бежал из Англии, он был со мной, был мне и слугой, и другом, и нянькой, и охранником.

Сейчас Пенда, стоя на носу баржи, что-то весело насвистывал. Обычно он угрюм и несловоохотлив, и свист для него – выражение необычайной радости. Я видел его крепкую фигуру с широко расставленными ногами и заложенными за спину могучими руками.

– Кровь Христова, сэр! До чего же хорошо дома!

Его коричневое от загара лицо с маленькими глазками под тяжелыми веками и квадратной челюстью расплылось в улыбке. Подрезать бороду по восточному обычаю он начал давным-давно, так что сакса в нем теперь и не распознаешь.

Недалеко от Пенды, на краю баржи сидит мой каменщик, француз Симон – Саймон, как тотчас переиначили его имя в Англии. Кудрявый, быстрый, всегда готовый расхохотаться или пошутить. Мне порекомендовали его во Франции как прекрасного мастера-каменотеса и как отличного организатора работ. Не знаю, не знаю. Пока я лишь понял, что Саймон – большой мастер соблазнять девиц. Да еще у него великолепные способности к языкам. С французского он вмиг перешел на нормандский диалект; а за считанные дни, что провел в Англии, уже нахватался местных словечек и сейчас выкрикивает что-то забавное, обращаясь к девушкам на берегу.

К вечеру мы достигли устья реки Ридинг и остановились на ночлег на постоялом дворе.

Что и говорить – английские постоялые дворы заслужили право называться худшими в мире. Адам был в ужасе – блохи, грязь, копоть, везде куры и запах навоза. От сырых дров валил едкий дым, от которого щиплет глаза. И тем не менее накормили нас сытно, а эль, что вынесла хозяйка, был совсем неплох.

Мой Адам с удивлением глядел на огромные ломти мяса и хлеба, подаваемые к столу. На Востоке нет таких обильных пастбищ, как в Англии, нет столь плодородной земли, чтобы выращивать пшеницу. Там мы ели мясо маленькими порциями, приправляя его специями, а обязательную еду англичан – хлеб, заменяли разными овощами и фруктами. К тому же моего маленького крещеного сарацина удивило, отчего это в Великий пост люди спокойно едят скоромное. Я объяснил, что Англия далеко от Рима, да и английская церковь столь самостоятельна, что здесь на многое смотрят сквозь пальцы. В частности, если в монастырях и поместьях еще соблюдают пост, то простолюдины зачастую нарушают строгости установленного порядка. Но пока я говорил, моего сына стало клонить в сон, и я отнес его на кучу соломы в углу. Проверив посты, устроился немного в стороне от очага, чтобы не так мешал дым, сидел расслабленный и умиротворенный. Думал о Бэртраде…

Три тысячи щепок Святого Креста, – но меня не покидало ощущение, что я попал к ней в силок, точно птица. От этого я испытывал некое потаенное неудовольствие и сам сердился на себя. Ведь те преимущества, какие нес с собой брак с Бэртрадой, были просто неописуемы. Я и в мечтах бы не смел предположить, что стану зятем самого Генриха I. И все же мне было как-то не по себе. В глубине души я гордился тем, что всегда и всюду сам направлял свою судьбу. Теперь же вместо меня принимали решения другие.

Как сказал восточный мудрец, «единение душ в сотни раз прекраснее, чем единение тел». И я хотел любви в браке как основы благополучия и нежной дружбы двоих. Мечты? Возможно. Вернувшись в Англию, я скорее всего женился бы на дочери какого-нибудь из соседних танов. По самым обычным соображениям – земля и приданое. Но нет, я знал себя и знал, что помимо общего ведения хозяйства мне нужна будет подруга и пылкая возлюбленная, которую я научу всему, что сам познал на Востоке. Упоительные ночи, высшее единение плоти и духа… Но теперь, когда дело решено, найду ли я все это в столь капризной и надменной женщине, как дочь короля?

Нет спору – Бэртрада и обворожительно красива, и знатна. Глазам моим всегда было приятно глядеть на нее. Но в ее красоте таился вызов, и при каждой встрече я чувствовал, как она стремится повелевать мной. Я повиновался – иначе и быть не могло, слишком большим было различие в нашем положении. Но и тогда, когда мы оставались с глазу на глаз, она пыталась брать верх и во всем задавать тон. Мне же отводилось место покорного воздыхателя.

Одно бесспорно – ее чувства были искренними.

Хотел ли я ее как женщину? О да! Ее тело, формы которого не скрывали, а подчеркивали вызывающие яркие наряды, влекло меня… до тех пор, пока я не встречался с холодным колючим взглядом ее глаз. В Бэртраде чувствовалась почти мужская властность, и до поры до времени я уступал ей. Но как сложатся наши отношения, когда мы станем мужем и женой?

Неожиданно я поймал себя на том, что рассуждаю о своей невесте холодно и деловито. Как знать – когда за нами задернут полог брачного ложа, не загорюсь ли я, как в тот миг, когда она сама обняла меня? Но даже тогда в ее речах было больше страсти, нежели в ее поведении.

Хотя, когда нас обнаружили, Бэртрада не побоялась на весь свет прокричать о своей любви. И в моем сердце что-то дрогнуло. И я не солгал королю, когда сказал, что восхищаюсь его дочерью и готов служить ей до конца дней.

Грозный Генрих Боклерк тогда был на удивление мягок со мной. Мягок, но после того, как меня привели к нему из Фалезской башни в цепях.

– Я сам знаю, на что способна страсть, – глухо сказал он.

Но потом говорил со мной только о делах. И я понял, чего он ждет от меня, понял, что у него все продумано. Львом Справедливости называли его, этого тирана, сжавшего свои владения в железном кулаке. Однако я, знавший многих повелителей, все же восхитился, как он тонко и продуманно вел дела. Ему требовался свой человек в Норфолке, но этот человек должен был происходить из старого саксонского рода. Король намеревался наделить его большой властью в противовес надменной англо-нормандской знати. В то же время этот человек должен быть близок к Церкви. И это был шанс возвеличить незаконнорожденную дочь короля. Вот тогда-то я и почувствовал, что меня поставили на место, которое долго пустовало и на которое я подходил.

Генриху Боклерку нередко случалось одним словом поднимать людей на много ступеней вверх по лестнице власти, но при этом король желал быть уверенным в том, что они достойны его доверия. И хотя я был обручен с его дочерью, он не спешил наделить меня титулом. Я был назначен шерифом – то есть полномочным представителем верховной власти в графстве Норфолкшир. И в запасе у меня имелось полтора года, чтобы доказать свое право занимать высокую должность. Как и многие норманны, король считал, что от саксов не приходится ждать ничего хорошего из-за их косности и нежелания считаться ни с чем, что исходило из-за моря. Но я и сам уже был чужаком среди саксов – я многое повидал, и мое честолюбие за эти годы только возросло. Похоже, я достиг того возраста, когда власть и могущество становятся желанными.

Самое время испытать, чего я стою, и мое обручение с Бэртрадой было первым шагом на пути к этому. Сомнения короля рассеются, когда я сделаю то, что задумал: возведу в Дэнло цитадель, наподобие тех, какие так восхитили меня в Святой земле. Я так и сказал королю, и он согласился со мной. Как-никак его дочери, графине Норфолкской, подобает жить в достойном замке. Но существовало еще одно условие: я не обязан скрывать обручение с его дочерью, однако король полагается на мою сдержанность и надеется, что я не стану трубить об этом везде и всюду. Что ж, его можно было понять. Если я не проявлю себя и помолвка будет расторгнута, он предпочтет скрыть, что собирался отдать принцессу Нормандского дома выскочке-саксу.

Итак, я возвращался домой богатым, прославленным и чуть ли не зятем короля. Моя невеста была красавицей. Неплохой итог двенадцатилетних скитаний.

Но все же из головы у меня не шло, как надменна и заносчива стала моя невеста, когда обручение уже состоялось. Да и последнее напутствие Стефана Блуа не утешало:

– Храни тебя Бог, Эдгар. Ты даже не представляешь себе, с кем связал свою судьбу.

Тогда я даже разгневался на него. Как он смеет? И это мой давнишний покровитель, почти друг.

С другой стороны – кому не ведомо, что граф Мортэн сначала говорит, а уж потом думает.

Весь следующий день мы двигались без остановки.

За это время я смог оценить, какой порядок навел в Англии король-тиран Генрих I. Этот младший из сыновей Вильгельма Завоевателя, которого так много осуждали и так сильно боялись, сумел превратить островное королевство в спокойный и благодатный край. Конечно, люди продолжали роптать и жаловаться – на бремя налогов, на суровость законов, на знать, купающуюся в роскоши, на плохую погоду, наконец. Люди склонны всегда и во всем обвинять власть. Однако я, видевший иные края – беспокойное Иерусалимское королевство, всегда находящееся на грани войны, истерзанную набегами мавров Кастилию, Францию с ее опасными для путников дорогами, – я мог оценить стабильность и порядок, увиденные дома. Многое меня приятно удивляло: упорядоченность взимания пошлин на дорогах, постоянное их патрулирование и почти полное отсутствие разбойников. Простой люд безбоязненно ездил по своим делам, даже женщины могли передвигаться без охраны. Да, король-нормандец Генрих Боклерк, силой захвативший корону в отсутствие старшего брата Роберта[13], стал истинным благословением для Англии. Смутные времена правления Вильгельма I Завоевателя и его сына Вильгельма II ушли в прошлое. Генрих I поощрял науки и строил монастыри, следил за состоянием торговли, его казна была полна. Он издал законы, объединившие нормандские статусы с древними англо-саксонскими установлениями. И хотя он мало считался со своими советниками, решения короля были мудрыми и осмотрительными.

Однако Генрих старел, а наследницей престола стала женщина, и многих такое положение вещей не устраивало. Я думал, что Генрих – отчаянный оптимист, если надеется все передать дочери и ее мужу Анжу.

К вечеру длинного спокойного дня мой обоз достиг границ Бери-Сент-Эдмундса – самого известного аббатства в Восточной Англии, уже переросшего в город. Мы издали увидели громаду собора – длинного каменного здания с высокими квадратными башнями, в толще стен которых темнели крохотные романские оконца. А вокруг растекались строения под тростниковыми кровлями, улочки, частоколы. И все это – дома, таверны, лавки – богатело за счет аббатства и его великой святыни – мощей святого короля Эдмунда.

В аббатстве меня приняли с почетом, но встреча с главой Бери-Сент, аббатом Ансельмом, радости мне не доставила. Хотя мне и было любопытно наблюдать за его полным красным лицом, когда он узнал меня и вынужден был благословлять, поздравляя с возвращением.

Последний раз мы с ним виделись, когда мне было четырнадцать лет. И слово «виделись» подходит к обстоятельствам нашей встречи не больше, чем верблюжье седло скакуну. И теперь у меня снова встала перед глазами туша святого отца, прикрученная ремнями к дубовой кровати. Рот его забит кляпом, и оттуда доносится только глухое мычание, пока я, строптивый послушник, полосую розгами жирные монашеские ляжки. Мой верный Пенда караулит за дверью, чтобы никто не помешал мне насладиться местью. Когда все закончилось, я, прихватив своего раба, бежал из аббатства и мы растворились в огромном неизвестном мире.

Надо полагать, меня влекла рука провидения: я хорошо прожил следующие двенадцать лет. Шесть из них я колесил по Европе и еще шесть сражался в Святой земле. В этих скитаниях я повзрослел и изменился, и теперь, право, мне было стыдно за ту свою выходку. Однако каковы бы ни были те наши отношения, спустя годы мы встретились с Ансельмом весьма любезно. Мне все же пришлось сообщить ему о своем будущем браке с Бэртрадой Нормандской, но я предупредил его, что не следует распространяться на эту тему.

По пухлым губам аббата скользнула усмешка.

– Я не курица, чтобы кудахтать об этом на всю округу, – заявил он, нарочито гнусавя и коверкая саксонские слова.

Эту манеру я знал. Многие норманны, когда им приходилось общаться с саксами, своей речью старались подчеркнуть, что они из породы господ, а саксы – всего лишь покоренное полудикое племя.

В крохотных глазах Ансельма мелькнул злорадный блеск, и я понял, что этот человек ничего не забыл и не простил. Отныне и навсегда – он мой недруг. А спустя миг я получил еще одно подтверждение этому – когда аббат с явным удовольствием сообщил, что мой отец Свейн Армстронг скончался в канун Рождества.

У меня пресеклось дыхание. Значит, отец не дождался своего блудного сына…

Я выехал из Бери-Сент-Эдмундса на рассвете следующего дня, оставив аббатству щедрые пожертвования, дабы монахи отслужили достойный молебен о душе тана Свейна. Отправив обоз под присмотром Пенды в усадьбу Незерби, я поспешил в Тэтфорд, где находилась родовая усыпальница Армстронгов, чтобы помолиться над могилой отца.

Тан Свейн был из тех саксов, которые так и не смирились с владычеством норманнов в Англии. Он был еще подростком, когда Восточную Англию всколыхнуло последнее крупное восстание под предводительством храброго Хэрварда Вейка. Отец любил рассказывать, что не раз бывал проводником у повстанцев и даже сам великий Хэрвард как-то похвалил его. О том, что Хэрвард Вейк в конце концов примирился с Завоевателем и даже получил от него земли в Норфолке, Свейн не любил упоминать. Зато в нашем доме всегда звучали песни о славных деяниях этого вождя и отец не уставал повторять, что норманнам никогда не удалось бы подчинить Англию, если бы саксы не смирились и продолжали сражаться, как отважный Хэрвард.

Вся юность отца прошла в стычках с людьми короля Вильгельма. Скрываясь от властей, он уехал на север, где сохранилось много старой саксонской знати и где он рассчитывал поднять новый мятеж. Но не вышло. Саксы устали от крови, захотели жить в мире. Даже под королем-нормандцем.

С севера Свейн Армстронг привез в свой бург Незерби мою мать Милдрэд, дочь короля Гарольда. Отец свято верил, что брак с этой женщиной даст ему право самому возродить новую династию саксов. Он был честолюбив, и то, что его не захотели слушать в Норфолкшире, посеяло в нем семена раздражительности и злобы. К тому же жена рожала ему одного за другим сыновей, и тану пришлось заняться хозяйством, чтобы прокормить семью.

Таким я его и помнил: вечно чем-то недовольным, угрюмым и пользующимся любым способом, чтобы начать сеять смуту и побуждать саксов к резне. Это ему дорого обошлось. После последней вспышки бунта, уже при Генрихе Боклерке, он лишился многих своих владений, к тому же был казнен его старший сын и соратник Канут. Более того, чтобы тан из Незерби успокоился, король забрал ко двору заложниками двоих других его сыновей. Тогда отец замкнулся в себе, в своей злобе и ненависти.

Обо всех этих событиях я знал лишь по рассказам, так как был еще слишком мал и даже лиц старших братьев не помнил. Мы с моим младшим братом Этельстаном были поздними детьми, свидетельством если не страстной привязанности Свейна к супруге, то его нескончаемой мужской силы. Милдрэд, дочь Гарольда, родила ему одиннадцать детей, из которых семеро сыновей выжили. К тому же говорили, что отец обрюхатил немало крестьянок в окрестностях и даже имел связи с женами йоменов[14], совращал их дочерей. Так что в округе нередко встречались дети, похожие на тана из рода, носящего прозвище Армстронгов[15].

Мать безропотно сносила все. Все свои силы и нежность она отдала этому смутьяну, что как вихрь ворвался в ее жизнь и увез из каменной башни ее родни на Севере, где она тихо жила со своей матерью, возлюбленной Гарольда, Эдит Лебединой Шеей. Она тосковала о прежней жизни, но никогда не жаловалась. Зато мы с Этельстаном с младенчества наслушались рассказов об огромной каменной башне ее родни, поэтому неудивительно, что оба мечтали построить для матери такую же. И теперь я знал, что в мое отсутствие брат сделал все, чтобы воплотить в жизнь ее старую мечту.

С отцом у меня всегда были сложные отношения. Младшие – я и Этельстан – были любимцами матери, но отец проводил все время со старшими. Двое братьев, что остались при нем, выросли такими же, как и отец, дебоширами и смутьянами, но все одно он их любил, а нас, малышей, не замечал. Когда я подрос, все во мне словно взбунтовалось: я стал дерзок с отцом, неуживчив, груб. Возможно, я таким образом хотел привлечь его внимание, а может, не мог простить его пренебрежения к матери, его измен ей. Так или иначе, но Свейн решил, что я паршивая овца в стаде, и меня изъяли из семьи, отправив в монастырь Святого Эдмунда в Бери.

В обители я научился бегло говорить по-нормандски, научился письму, арифметике, латыни и истории. Я стал одним из лучших учеников и мог бы возвыситься, если бы наставником послушников не оказался столь непримиримый противник саксов, как брат Ансельм. Он ненавидел саксов, и каждая моя удача приводила его в ярость. Словно саксу непозволительно хоть чем-то превосходить норманнов. Да и послушником я был не из примерных, что и говорить. Меня томила рутина монастырских будней, мне будто не хватало воздуха за стенами монастыря. Я мечтал о других странах, о путешествиях. И вот однажды, не вынеся очередного издевательства брата Ансельма, я решил наказать его. Уже рассказывал как. И сами поймите, что после подобного я не мог оставаться в Бери-Сент.

Так я стал беглецом. Однако мне вскоре повезло. Молодой граф Мортэн нуждался в писце, я устроился к нему на службу, со временем стал его секретарем, а позднее – оруженосцем. Вместе со Стефаном я переехал в Нормандию, где мог чувствовать себя в полной безопасности, не боясь, что меня узнают и вернут в монастырь.

Уже в Нормандии я стал постигать все науки, полагающиеся юноше из хорошего рода: верховую езду, владение оружием, стрельбу из лука, плавание, сложение стихов и игру в шахматы. И еще я учился манерам, нормандским куртуазным манерам, которые так презирались и высмеивались в доме моего отца, но которые я счел вполне достойными подражания и отвечавшими высокому духу рыцарства. Рыцарем же я страстно хотел стать. А так как Стефан не спешил с моим посвящением, я решил, что пора оставить службу у него.

Я уехал. Это случилось через год после того, как утонули на «Белом Корабле» мои братья-близнецы. Тогда же я в последний раз имел известия из дома. Там все было по-старому: один из оставшихся братьев угодил за дебош в Нориджскую крепость, а отец со следующим из братьев собирает едва ли не ополчение, дабы вызволить его оттуда. Уже тогда я подумал, что добром это не кончится. Но помочь им было нечем, оставалось надеяться на благополучный исход. Я отправил послание матери, сообщив о себе и дав обещание писать всякий раз, когда представится возможность.

И сдержал слово: писал ей из Парижа и Клермона, из Тулузы и Наварры, даже из Кастилии, где впервые скрестил меч с неверными и сама правительница Уррака[16] заявила, что я достоин носить цепь и шпоры рыцаря. Затем я отбыл в Святую землю, где надел белый плащ с крестом.

В Иерусалиме я получил последнее письмо от брата Этельстана. Скорбное письмо, в котором он извещал меня о смерти матери и о том, что один из братьев зачах в застенке, а другой бесславно пал в пьяной потасовке. Отец же притих после навалившихся на него бедствий, словно потеряв силы в борьбе. А на Этельстане лежит теперь все хозяйство, но мой братишка справляется и даже надеется поднакопить денег и исполнить мечту нашей матери – построить каменный замок. Тогда сердце мое невольно затрепетало. Замок! Замок Армстронгов в Норфолкшире!

Я заставил себя не думать об этом. У меня была своя жизнь, свои заботы и волнения. Я и не подозревал, что мне предстоит вернуться. Пока не получил письмо от некой леди Риган из Незерби.

Риган – старое британское имя, еще с тех времен, когда нога завоевателей не ступала на землю Англии. Но при дворе в Руане Бэртрада называла вдову моего младшего брата Ригиной де Шампер, что звучит уже по-нормандски. Я даже подивился, что мой непримиримый отец взял в дом невестку-нормандку.

Я навел справки, и вот что выяснилось. Когда из семерых сыновей Свейна Армстронга остались в живых только я и младший, тихоня Этельстан, он уже на многое смотрел иначе. И признал выбор сына. Леди Ригина была англо-нормандкой из родовитой семьи с запада Англии, откуда-то из Шропшира. Она и ее младший брат Ги де Шампер, будучи сиротами, воспитывались при дворе Генриха Боклерка. О Ги при дворе мало говорили, так как он уехал, едва повзрослев. А Ригина стала фрейлиной при Матильде. Она входила в ее свиту и когда Матильда была императрицей германцев, и когда вернулась и вышла замуж за Жоффруа Анжуйского. А потом Ригина де Шампер встретилась с Этельстаном Армстронгом, вышла за него и стала называться Риган из Незерби – по-видимому, чтобы не злить свекра своим нормандским именем.

Обо всем этом мне поведал в Тэтфорде хорошо знавший мою семью старый епископ Радульф в тот день, когда я посетил усыпальницу Армстронгов. Я помолился над прахом отца и братьев – умерших, казненных, сгинувших в заточении от истощения и болезни. Мать же моя покоилась в ином месте – в небольшом монастыре Святой Хильды, которому покровительствовала при жизни. Следовало бы съездить и туда, но поначалу мне необходимо посетить вотчину родителей. Епископ Радульф с похвалой отзывался о том, как ведет дела усадьбы вдовствующая леди Риган, но мой долг – как можно быстрее вступить во владение наследственными землями. Сейчас они ничьи, так как бездетная вдова Этельстана по закону не имеет на них прав, и если в течение короткого времени не объявятся наследники, то, согласно завещанию отца, земли Армстронгов должны отойти аббатству Бери-Сент-Эдмундс. Неудивительно, что аббат Ансельм был так недоволен моим возвращением.

Земли, власть, богатство – дают огромную силу. И я, новый шериф Норфолка и зять короля, как никто понимал это. Поэтому и был возмущен последней волей Свейна. У меня было ощущение, что отец хотел этим меня обделить, и прежняя обида на него всколыхнулась с новой силой. Но это был грех, ибо известно, что de mortuis aut bene aut nihil[17]. И я трижды прочел над могильной плитой «De profundis»[18] и дал слово, что когда у меня родится сын, я назову его Свейн – в честь деда.

Однако мне пришлось задержаться в Тэтфорде еще на два дня, чтобы по долгу моей новой службы ознакомиться с положением дел в графстве.

Как меня и предупреждали, в Норфолкшире сильна была власть церковников. Аббат Бери-Сент Ансельм, Радульф Тэтфордский, епископ Нориджский и молодой епископ Найджел Илийский являлись самыми богатыми представителями знати в Восточной Англии. Имелось и несколько родовитых нормандских семейств – д’Обиньи, де Клары, де Варрены, но их угодья были разбросаны по всему графству. Основную же массу населения, если не брать в расчет владельцев небольших усадеб, составляли фермеры и крепостные. Имелись и рабы, но число их было невелико, и жили они большей частью в усадьбах и бургах, выполняя обязанности домашней прислуги. Единственное, что показалось мне странным, – малочисленность саксонской знати.

Епископ Радульф ответил на мой недоуменный вопрос:

– Этот край в свое время сильно был наказан за мятежи. Большинство саксонской знати уничтожили, но те, что остались… Видит Бог, я не знаю, чего от них ожидать. Саксы – это всегда готовый взяться за оружие люд. А вы, Армстронг, вы их племени, вы – потомок их королей. Едва вы появитесь, они сочтут вас новым вождем. И тогда опять прольется кровь.

Я постарался успокоить старичка епископа, но он явно побаивался меня и моего нового могущества. А когда услышал, что я получил разрешение на постройку замка, и вовсе приуныл. Похоже, он решил, что я собираюсь возвести цитадель, откуда саксы начнут совершать набеги, и довольно нелюбезно заметил:

– Я был против и тогда, когда Этельстан Армстронг начал возводить Гронвуд.

– Гронвуд?

Я знал, что некогда это было наше имение, конфискованное после мятежа отца. Выходило, что его вернули?

Епископ Радульф взялся пояснить.

– Леди Риган не была бедной невестой, когда Этельстан женился на ней. И она выкупила эту землю для мужа, внеся в род в качестве приданого. Так что Гронвуд теперь у Армстронгов. Если она, конечно, не пожелает его вернуть.

Вернуть? По закону она имела право забрать назад свою брачную долю, но такой оборот меня никак не устраивал. Лучшего места, чем Гронвуд, для постройки крепости нельзя было и пожелать. Имение находилось на возвышенности, расположенной в стороне от заболоченных низин фэнов[19], на берегу живописной реки Уисси. К тому же недалеко от Гронвуда начинались леса – прекрасный стройматериал. И если вдова брата не уступит мне Гронвуд по сходной цене…

Про себя я решил, что женщина, сумевшая ужиться с моим отцом и женить на себе юношу, моложе себя на семь лет, – не иначе как хитрая бестия. И мне нелегко будет ее уломать.

Мы встретились, когда я на другой день прибыл в бург Незерби. Конечно, саксонский бург не мог произвести впечатление на человека, который видел каменные громады Моавского Крака, Сафарда и Крак де Монреаль[20]. И все же Незерби выглядел внушительно. Усадьбу окружал частокол из заостренных бревен, а ворота охраняла бревенчатая дозорная вышка. Далее виднелись крытые тростником кровли с вырезанными еще по датскому обычаю головами драконов на стыках. Усадьба Незерби была замечательна не своей архитектурой, а размерами. Частоколы охватывали значительное пространство с несколькими дворами и хозяйственными постройками.

Первыми нас заметили женщины, возвращавшиеся от реки с корзинами белья. Побросав свои корзины, они бегом кинулись к воротам, громко крича. И тут же прозвучал звук рога, крики, целая толпа слуг выбежала навстречу.

Мы миновали перекинутый через ров мост, проскакали под аркой деревянной башни и остановились во дворе, где раздался хор приветствий. Я узнавал кое-кого из челяди, но большинство были незнакомые мне лица. Что не мешало им орать и радостно приветствовать меня по старой саксонской традиции, уходящей еще в древние патриархальные времена, когда господин и его люди жили одной семьей.

Я заметил Пенду, пробиравшегося ко мне сквозь толпу. Как ни в чем не бывало, он с ходу заговорил о делах: товары распакованы и прибраны, лошадям отведены лучшие стойла, а всем остальным распорядилась леди Риган.

– Она толковая девка, – лаконично закончил свою речь мой верный спутник, а высшей похвалы женщине он не мог и подыскать.

«Толковая девка», как и положено хозяйке, стояла на крыльце дома. Вид у нее был такой, словно она вот-вот лишится чувств. Но пока я спешивался и шел через двор, женщина уже взяла себя в руки, даже выдавила некое подобие улыбки.

«Как она некрасива», – было первой моей мыслью. А второй: «Как элегантна».

Вдова моего младшего брата оказалась низенькой коренастой толстушкой. Лицо круглое, с грубыми, почти мужскими чертами, кожа пористая, с нездоровым жирным блеском. Хороши были только глаза – выразительные, темно-карие, почти черные. И одевалась она с изяществом дамы, привыкшей жить при дворе. Траурные тона ее вдовьего одеяния оттеняла шапочка из белого полотна, плотно облегавшая щеки и подбородок, поверх которой было накинуто покрывало из мягкой черной шерсти, крупными складками ложившееся на плечи и спускавшееся почти до земли. Леди Риган выглядела скорее как саксонка, но при этом и как дама самых благородных кровей.

Приняв у служанки окованный серебром рог, она с поклоном протянула его мне.

– За ваше возвращение домой, сэр Эдгар.

Чтобы показать, что вино не отравлено, она первой сделала глоток. Я же с удовольствием допил родной пенный эль и проследовал в дом. Всю его центральную часть занимал обширный зал. Пол был глинобитный, посредине располагались два больших открытых очага на каменных подиумах. В них горел огонь, дым поднимался к открытым наверху отдушинам. Сам зал был такой ширины, что поперечные балки подпирались резными столбами – это создавало впечатление, словно мы в храме. На стенах под скатами кровли располагался ряд окон, закрытых сейчас ставнями, как и полагалось в холодное время. Вдоль них шли галереи на подпорах, на которые выводили двери из боковых покоев и спален.

Здесь уже все приготовили к моему приезду. Столешницы сняли со стен и установили на козлах. Главный – «верхний» стол помещался на небольшом возвышении в центре и был накрыт скатертью, за ним виднелось кресло хозяина поместья – я тотчас узнал любимое отцовское, с высокой округлой спинкой. На стене за ним распластался красно-черный ковер из тех, что я привез с Востока.

Леди Риган проследила за моим взглядом и, похоже, смутилась.

– Я не имела права вешать его здесь без вашего позволения. Но когда я распаковывала товары, то решила, что там ему будет самое место – и от копоти очагов далеко, и как раз на виду. Но если вы прикажете убрать, я выполню вашу волю.

Я поблагодарил ее, заметив, что и сам распорядился бы так же. Эта вдова, не родившая ребенка, чувствовала себя лишней в доме, куда вернулся его настоящий хозяин. По саксонскому обычаю я должен был выделить ей ее вдовью часть наследства, по нормандскому – только вернуть приданое. Но свое приданое она превратила в Гронвуд, и я не знал, как мне заговорить об этом.

Риган вела себя несколько нервно – то начинала привычно распоряжаться, то вдруг принималась спрашивать моего разрешения на все подряд. Узнав, что я хочу обмыться с дороги, она тут же отвела меня в боковой придел дома, где уже была приготовлена лохань, а на огне грелись котлы с водой. По традиции хозяйка дома мыла гостя. Но я был и гость, и хозяин, а она госпожа, оказавшаяся в роли приживалки. Поэтому мы не знали, как себя вести, пока я в конце концов не разделся и не сел в лохань. И тут заметил, что Риган стоит в углу, прижав к себе кувшин. Она так глядела на меня, что я смутился. И скрыл смущение за скабрезной усмешкой.

– Что, вам есть на что поглядеть, миледи?

Это было грубо и зло. Риган залилась краской.

– Я просто… – она набрала в грудь побольше воздуха. – Я никогда не видела такого сильного мужчину.

Она добавила в лохань ароматной воды и, не глядя на меня, стала намыливать ветошь.

– Вы очень похожи лицом с Этельстаном, сэр, – негромко заговорила она через минуту. – Когда вы только въехали во двор и сняли шлем, мне даже плохо стало, так вы похожи. Но он всегда был таким мальчиком, мой милый муж… – совсем тихо докончила она.

Я молчал. Сам помнил, что Этельстан был слабым и болезненным. Риган же была крепкой, здоровой женщиной. Почему же она не понесла от него?

– Сколько лет вы прожили с моим братом?

– Три года. И это были лучшие годы в моей жизни.

И это говорила женщина, проведшая жизнь при дворе знатных особ и, по слухам, наперсница и подруга императрицы Матильды. Выходит, все это ничего не значит по сравнению с жизнью в старом бурге вместе с больным мужем и ворчливым свекром.

Но все же я был циником, и в голову полезли всякие подозрения: я походил на Этельстана, но я здоров, крепок, я стал хозяином в усадьбе, которую она три года считала своей. А у норманнов есть обычай, по которому один из братьев умершего должен жениться на его вдове, если не хочет, чтобы ее приданое или вдовья часть ушли из семьи. Не рассчитывает ли на это Риган? И чтобы расставить все по местам, я сказал, что помолвлен с единокровной сестрой ее былой госпожи, Бэртрадой.

Леди Риган особо не удивилась, но в ее голосе прозвучала некая насмешка:

– О, эта принцесса… Все говорили, что она отменная мастерица вышивать гобелены.

– И это все, что вы можете сказать?

– А зачем? Не я же женюсь на ней.

– Но, похоже, вы не одобряете мой выбор?

– При чем тут мое мнение? Но что для Армстронгов великая честь породниться со своим королем – это бесспорно.

Она насухо вытерла мне голову, дала простыню для растирания и вышла. И все же у меня сложилось мнение, что она что-то недоговаривает.

Вечером я восседал во главе стола и поедал приготовленные в честь моего возвращения яства. Чего тут только не было: норфолкская копченая сельдь, форель, тушенная в белом вине с укропом и тмином, жареные карпы, нежно-розовая лососина, пироги с устрицами из залива Уош. Были и густые каши с сушеными фруктами, гороховое пюре, маринованные грибы. Прекрасен был и десерт – коврижки с орехами, большое блюдо печеных яблок, залитых горячим медом, всевозможные коржи, печенье с цукатами. А напитки – сидр, вино, пенный темный эль, домашние настойки из фруктов на травах.

Я был доволен и не скрывал этого. Я беседовал со старыми слугами, помнившими меня еще ребенком, шутил с молоденькими служанками, хлопал по плечам крепких парней-челядинцев. Возможно, кто-то осудил бы меня за то, что я так запросто держался с челядью. Но я сакс, а у нас принято, чтобы слуги не только почитали, но и любили своего господина, и я не желал ничего менять в старом порядке.

Прежде чем принять обязанности шерифа графства, я хотел немного передохнуть, осмотреться и уделить время хозяйству. Моего отца всегда утомляло это занятие, и дела он вел из рук вон плохо. Однако мой брат был куда более рачительным хозяином, и имение оказалось в лучшем состоянии, чем я рассчитывал. К тому же у брата имелась прекрасная помощница в лице супруги. Я понял это, когда она принесла свитки записей по хозяйству. Дела содержались в полном порядке. Здесь приводились цифры доходов и расходов, сведения, сколько бушелей[21] проса, пшеницы и ржи собрано, сколько семян отложено и где продавались излишки. Были и записи о доходах от продажи льна и шерсти, отмечалось, что закуплено на рынках и что хранится в кладовых.

Поначалу Риган отнеслась к моему желанию вникнуть во все с некоторым предубеждением, словно я вмешивался в то, что она считала своей прерогативой. Но постепенно мы договорились, наше общение стало более непринужденным.

Я поделился с леди Риган своими планами начать сеять с осени бобы и горох и ввести четырехпольную систему; затем следовало бы вместо старых водяных мельниц возвести ветряные, по образцу виденных мною на Востоке – на равнинных землях Норфолкшира они будут прекрасно работать. Да и с пахотой на быках пора покончить – с тех пор как в Нормандии появились хомуты, лошади уже не так надрываются на грудном ремне. Риган внимательно выслушивала меня, давала дельные советы. Однако меня по– прежнему волновал вопрос о гронвудских землях и о том, как она намерена ими распорядиться. Я узнал, что Этельстан уже приступил к возведению замка, причем сделал немало, и мне не терпелось отправиться туда, чтобы увидеть все воочию.

Риган сама заговорила со мной о поездке в Гронвуд. Это было несколько неожиданно, и я даже на мгновение растерялся.

Мы отправились туда светлым, по-весеннему мягким днем. Леди Риган ехала чуть впереди, указывая дорогу. Мы не взяли даже слуг, с нами был только Саймон-каменщик.

То, что мы увидели на Гронвудской возвышенности, меня поразило. Я и не ожидал, что Этельстан окажется столь деятельным и так много успеет. Прежде всего я увидел земляной вал, выглядевший так, словно был насыпан совсем недавно. Мы двигались вдоль него, пока среди длинной рукотворной насыпи не обнаружили проход. За возвышенностью оказался ров, наполненный водой от протекавшей рядом реки Уисси. Вал и ров замыкали в себе весьма внушительное пространство, а на внутреннем берегу рва уже на два-три фута поднялась кладка крепостной стены. Судя по толщине ее основания, стену рассчитывали возвести очень высокой. Когда я проехал за нее, то увидел огромную яму – котлован под донжон[22], шестиугольной формы, как и принято в Норфолке. У меня захватило дух от размаха, с которым действовал мой хилый младший братишка.

Однако вся эта поражающая воображение работа с кончиной Этельстана остановилась. Неподалеку виднелось несколько сараев, где, очевидно, мастеровые хранили инструменты, штабеля строительного леса и камня – светлого известняка, который не темнеет даже от времени.

Я не мог сдержать восхищения. Я обещал королю, что смогу возвести замок для его дочери за три года. Этельстан подарил мне целый год.

Место стройки неплохо охранялось. Стражники, торчавшие на холме, при нашем появлении схватились было за копья, но, заметив леди Риган, успокоились и принялись наблюдать за нами издали. Не было видно только строителей.

Саймон все это время следовал за мной, и его глаза под темными кольцами волос горели, как уголья. Перехватив мой взгляд, он восхищенно присвистнул.

– Клянусь венцом терновым, сэр! Это великолепно! Когда мы приступим?

– А с чего бы ты начал?

Он стал серьезен.

– Яма для фундамента начала осыпаться. Нужно подправить.

– Что ж, я пришлю тебе в помощь всех своих крепостных. А ты уж проследи, чтобы работа была спешной и все выровняли до начала посевных работ. Не хочу отрывать людей от земли, если, конечно, среди них не найдутся такие, которые захотят подработать на строительстве. А в городе надо будет нанять самых опытных рабочих.

Мы спешились и отпустили лошадей. Саймон перечислял: потребуется столько-то камня, столько-то леса, столько-то строителей. Он считал, что заготовленного сейчас строительного материала вполне хватит на первых порах. Но мне придется проследить, чтобы поставка материалов осуществлялась постоянно. Где мы будем добывать камень? В самом Норфолке не было каменоломен, так что придется его покупать по рыночной цене в Нортгемптоне. А это дорого, очень дорого, но я буду из кожи лезть, чтобы справиться. Орденская наука заключать сделки не прошла даром.

В какой-то миг я увидел Риган. Она стояла недалеко от нас, слушала, и по ее лицу текли слезы. Я осекся. Как же мы смело взялись распоряжаться тем, что мне еще не принадлежало.

Почувствовав мой взгляд, женщина двинулась прочь. Один из охранников подвел к ней лошадь и придерживал стремя, пока она садилась. Я бросился было следом, окликнул, но она сделала жест, требуя, чтобы ее оставили в одиночестве.

Стражник, похоже, решил, что это я ее обидел, и довольно грубо спросил, какое у меня дело к леди Риган? Саксы – никакого раболепия. Но свою госпожу-нормандку явно любили.

– Как тебя зовут, солдат? – спросил я.

Хмурый небритый воин смотрел исподлобья.

– Утрэд сын Цедрика, сэр.

– Ты славный парень, Утрэд. И можешь узнать, что я не причинил твоей хозяйке никакой обиды. Разве тебе неизвестно, кто я такой?.. Тогда покажи все тут.

В Незерби я вернулся поздно. Риган была в ткацкой. Когда я вошел, она работала за станком, но тут же велела одной из прислужниц принести мне поесть. Я сел у стены с миской на коленях, отослав прислугу.

– Нам надо поговорить, Риган, – сказал я через время. Я нарочито обратился к ней только по имени, как к родственнице. Видел, как челнок на миг замер у нее в руках, но потом она продолжила работу.

– Вам нечего опасаться меня, сэр Эдгар. Я не собираюсь предъявлять свои права на Гронвуд. Думаю, меня устроит любая другая откупная, скажем, вы отпишете мне доход с трех мельниц за несколько лет, и это окупит мою вдовью часть. Я же вскоре уеду.

Какое-то время мы молчали и она по-прежнему двигала челнок по нитям, натянутым на раму станка.

– Тебе будет горько потерять Гронвуд? – спросил я немного погодя.

– Было бы горько, если бы я не увидела… не поняла, что вы хотите сделать то, что и Этельстан. Замок был целью его жизни. Это было как исполнение обета. Признаюсь – я даже ревновала мужа к Гронвуду. Но и умирая, мой муж без конца сокрушался, что сделал так мало.

– Он сделал очень много, Риган.

– Да. Но сам он так не считал. А сегодня, когда вы были там… Я ведь видела в вас тот же огонь, то же желание, что и в моем бедном супруге – упокой, Господи, его душу. И я хочу, чтобы Гронвуд остался у вас, в семье Армстронгов.

Я ощутил потаенный стыд. Эта женщина была даже более член семьи, чем я – пришелец со своими честолюбивыми устремлениями.

– Я построю этот замок, Риган. Такой замок, какого еще не видели в здешних краях. И он будет достоин памяти Этельстана Армстронга.

Она чуть улыбнулась.

– Только вот я его уже не увижу.

– Но обязательно ли тебе уезжать? Какие у тебя планы?

– Я поеду домой, в Шропшир. Там я поступлю в обитель Девы Марии Шруйсберийской, как когда-то решила, еще до замужества. У меня в Шропшире три больших поместья – Тависток, Круэл и Орнейль. Доходы с них станут моим вкладом при поступлении в монастырь.

Название своих земель она произнесла с гордостью, сделав особое ударение на последнем, видимо, самом значительном. Я тоже невольно обратил внимание на звучание этого названия – Орнейль. Оно мне было словно бы знакомо. Но тогда я не придал этому значения.

– Почему ты хочешь уйти от мира, Риган? Ты ведь не старая, сильная женщина, и ты еще можешь выйти замуж, завести семью.

Она негромко засмеялась.

– Я уже исчерпала отведенный мне запас любви и счастья и на меньшее не польщусь никогда. Что же до монашества… Я никогда не была красавицей и всегда знала, что однажды приму постриг. Это было обдуманное решение. Я не хотела замуж, зная, что муж не будет нежен с такой дурнушкой, как я. А у меня достаточно гордости, чтобы не отдавать всю себя тому, для кого я буду обязательным, но неприятным дополнением к моему приданому. Поэтому, хоть я и выросла при королевском дворе и люблю мир с его роскошью, страстями и грехами, я знала свою дальнейшую судьбу – однажды я покину все это и стану монахиней. И видит Бог, я не считаю это для себя жертвой. Я ведь очень честолюбивая женщина, сэр, и монаший клобук виделся мне лишь первой ступенью к дальнейшему возвышению. Я расчетлива и знаю, что такой вклад, как доход с моих маноров[23], моя нормандская кровь и мое знакомство и дружба с Матильдой Английской – хорошее подспорье, чтобы однажды стать аббатисой. А аббатисой я хотела стать всегда. Ведь это единственная возможная карьера для женщины благородного происхождения. Аббатиса по силе и могуществу – это тот же лорд-землевладелец. Она управляет землями, поместьями, деревнями, рыцарями; она по своему усмотрению взимает арендную плату и заключает торговые сделки, судит своих подданных и отдает приказы. Она имеет неограниченную власть, живет в богатстве и никому, кроме епископа, не подчиняется.

– А как же мысли о божественном? – иронично спросил я.

Риган серьезно поглядела на меня.

– Если я смогу править и делать добро людям – это ли не наивысшее служение Господу здесь, на земле?

Да, она была права в выборе своей стези. А не прав был я, когда подозревал в ней расчет заменить мной Этельстана. Она мудрая женщина и понимает, что если брак и сделка, то скорее для мужчины, который ищет в супружестве удобства и выгоды. Женщине же в семье нужны любовь и нежность. А Риган уже получила это, живя с моим братом.

Я встал и подбросил дров в очаг.

– У меня есть к тебе просьба, сестрица, – я впервые назвал ее так, и она улыбнулась.

Я обеими руками откинул за плечи свои отросшие волосы – они выгорели едва не до белизны и уже покрывали лопатки.

– Я не могу являться перед знатью с рескриптом о моем назначении шерифом, продолжая носить эту гриву крестоносца. Окажи мне любезность – остриги ее.

Только очень близкой женщине мужчина мог позволить остричь себе волосы. И Риган смутилась.

– Ты сакс, а они не стригутся по-нормандски. Многие из твоих соплеменников не одобрят этого.

Я пожал плечами.

– Я не сакс и не норманн, я – англичанин, ибо сам себя считаю таковым. Все, чего я хочу, – чтобы саксы и норманны уважали друг друга, живя в мире.

– Дай-то Бог, – вздохнула Риган, вставая.

Она сходила за ножницами, велела подсесть поближе к огню и накинула мне холстину на плечи. У нее были нежные руки, а ножницы слегка щекотали мне волосы, и я поеживался и смеялся, когда они касались затылка. Риган тоже смеялась. Воистину брат с сестрой – ничего не скажешь.

Покончив со стрижкой, славная женщина принесла мне бадейку с водой, чтобы я мог поглядеть на свое отражение. И когда вода в бадье успокоилась, я смог разглядеть себя.

– Клянусь могилой Святого Петра – я помолодел лет на десять.

Я видел в воде смуглое удлиненное лицо, какое и узнавал, и не узнавал. Лишь кое-где в волосах, словно преждевременная седина, оставались светлые пряди. Надо лбом волосы лежали естественной плавной волной, а за ушами и сзади были коротко обрезаны. От этого шея выглядела мощнее, резче обозначились линии подбородка и скул. Теперь я выглядел как настоящий норманн.

Оглянувшись, я увидел, как Риган, тщательно собрав остриженные волосы, стряхивает их с холстины в огонь. Вид у нее был довольный и такой домашний. Я ощутил нежность к ней. Она – единственная моя родня, единственный человек, который ждал меня дома.

– Сестрица, – обратился я к ней. – Пожалуй, тебе не следует так спешить с отъездом. Ты нужна мне.

Большей глупости и сказать было нельзя. Леди Риган выронила холст и подалась назад.

Я вскочил.

– О нет! Я совсем не то имел в виду.

Она глядела на меня как-то странно, и я поспешил пояснить.

– Видишь ли… Леди Бэртрада не приедет ко мне целый год, даже полтора года. Я все это время буду занят делами графства, а здесь… Я бы хотел, чтобы ты осталась в Незерби, чтобы я чувствовал, что у меня есть семья, дом, куда я могу приехать. Мне это очень важно, Риган. И я прошу тебя остаться как сестру, как друга.

Риган подняла выпавшую холстину, и я с облегчением увидел, что она улыбается.

– Я еще ни одному мужчине не была другом. Что ж, это даже интересно. К тому же я хочу видеть, как растет Гронвуд. Но я останусь с одним условием.