Новый сладостный стиль Аксенов Василий

4. Металлический лев

Теперь пора вернуться в Вествуд-виллидж, на перекресток, где высятся огромные рекламные щиты новых кинофильмов. Двадцатью, что ли, страницами выше мы оставили здесь нашего героя, когда он застыл при виде медленно приближающегося мотоциклиста. В соответствии с нашими правилами мы не собираемся щекотать читателя авантюрными загадками, а посему и сообщаем сразу, что это был не кто иной, как Стенли Корбах на сорокатысячном «харлей-дэвидсоне». Мотоциклы недавно стали новым бзиком пятидесятишестилетнего магната, неплохим средством для отвлечения от экзистенциальных мук.

Александр Корбах об этом, конечно, понятия не имел. Меньше всего на свете он ожидал появления каких-либо Корбахов по соседству с «Колониал паркингом» в Вествуде. Он вряд ли помнил подробности разговора, что состоялся чуть ли не год назад в универсальном магазине, носящем его собственное имя. В лучшем случае он мог вспомнить только свое неуклюжее, если не позорное, выступление в том месте, что он принял поначалу за врата Судного Дня. Впрочем, если эти воспоминания и посещали его, он старался от них побыстрее отмахнуться. И все-таки в этот момент оцепенения он почему-то почувствовал, что необычный ездок явился сюда по его душу.

Ездок с седыми усами и отменной шапкой свежих каштановых волос бросил на него быстрый, полный юмора и благосклонности взгляд и прокатил мимо в темную пасть паркинга. Когда Алекс последовал за ним и вошел внутрь, он увидел, что ездок стоит возле диспетчерской и в дружелюбной манере беседует с Тедом. «Харлей» стоял рядом, как хорошо прирученный лев – сродни тому, что постоянно следовал за Буддой.

– Эй, Алекс, тут джентльмен хочет с тобой поговорить! – крикнул Тед, увидев проходящего мимо служащего. Некоторое удивление можно было уловить в его голосе, как будто он сразу задавал себе несколько вопросов: что общего у такого джентльмена с нашим русским? разве джентльмены ездят на «харлеях»? разве «харлеи» подчиняются таким джентльменам?

И впрямь, ничего вавилонского не было в обличии джентльмена. Одет он был в обычную кожанку типа «бомбовоз классик», а вовсе не в черные доспехи, пересеченные длинными «молниями», что типично для клана «харлейщиков». Ни черепа с костями, ни свастики, ни серпа с молотом, ни мясистой русалки на бензобаке не наблюдалось. Не было также никакого мрачного величия в чертах его лица.

– Мистер Корбах?! – воскликнул гость, как будто он с трудом мог поверить своим глазам. – Вы ли это?

– Йес, сэр! – ответствовал Алекс. – Чем могу быть полезен, сэр? – Проявляя стандартную вежливость автомобильного слуги, он автоматически насторожился. Не оттуда ли этот парень явился? Не от них ли? Имелся в виду, разумеется, КГБ.

Не тратя времени зря, гость тут же развеял кагэбэшную паранойю:

– Позвольте мне представиться. Я Стенли Корбах. В каком-то смысле нас можно считать родственниками!

– Ni khuya sebe! – пробормотал Алекс. Он вспомнил внезапно, что это имя упоминал молодой менеджер универсального магазина. Имя президента гигантской корпорации, то самое «большое имя в США»!

– Вы не возражаете, мистер Корбах, если я вас похищу на некоторое время? Как насчет раннего ланча, сэр? Мне нужно с вами поговорить на важную тему.

Захваченный врасплох, Александр мямлил что-то почти неразборчивое. Английские слова теперь повисали, как полудохлые мухи в паутине:

– Ит из соу неожиданно. Я на работе. Джоб, джоб. – Наконец удалось сложить вразумительную фразу: – Благодарю за приглашение, но я вряд ли им сейчас могу воспользоваться, поскольку только что начал смену.

Стенли просиял. Этот парень говорит на довольно понятном английском. В нем нет ничего психованного, между прочим, ничего претенциозного. Нормальный, приятный на вид малый в корбаховском стиле, бойкий, легкий на ходу.

– Надеюсь, мистер Тед нам поможет найти выход из положения. – Он повернулся к боссу, наблюдавшему всю сцену с растущим изумлением, которое, впрочем, совсем не отражалось на эбонитовом эфиопском лице. На конторку перед боссом легла тройка сотенных бумажек.

– Без проблем, – сказал Тесфалидет и помахал своей кистью пианиста. – Можешь взять отгул, Алекс, без проблем.

Арам тайком показал Александру большой палец и посолил его сверху щепотью. Пришла удача, старик, поздравляю!

Корбахи покинули паркинг и направились к ближайшему заведению, которое называлось «Кафе Алисы». Там как раз начали готовить столики к ланчу. Стенли был намного выше Алекса, поджарый, но очень широкоплечий, гигант своего рода. Твердый подбородок гордо высился над индюшиным мешочком дрябловатой кожи. Александра вдруг пронзило неожиданное чувство комфорта, если это чувство может пронзить. В мире, кажется, присутствуют некоторый комфорт и некоторая естественность, если вы можете так по утрянке направиться с гипотетическим родственником в ближайшее кафе. Стенли поймал его взгляд и улыбнулся с добродушным, хоть и несколько диаболическим юморком.

В ресторане Стенли начал изображать растерянного провинциала.

– Вы голодны, Алекс? – спросил он.

– Не очень, – был ответ.

– Что касается меня, то мне совсем не хочется есть, – сказал Стенли. – Шит, мы, кажется, попали в западню. Если мы закажем мало, они нас не будут уважать. А если мы закажем полный ланч и не съедим, они нас совсем не будут уважать. Предлагаю начать с хорошей бутылки шампанского. Шампанское стоит дорого, так что они сразу нас зауважают, понимаете?

Вот в чем я нуждался всю жизнь – в мудром старшем брате, подумал Александр.

– Мне нравится, как вы заказываете шампанское, Стенли, – сказал он.

Когда первая бутылка «Клико» была закончена, перед прибытием второй Стенли начал свой «серьезный разговор»:

– Позвольте мне, мой дорогой, пригласить вас на короткую экскурсию в довольно отдаленную страну и в не очень-то отдаленное время, поехали?

5. В свете меноры

[83]

Вообразите себе Варшаву в семидесятые годы XIX века. Губернский центр Российской империи. По-польски запрещается говорить в общественных местах. Еврейский язык, как вы понимаете, тоже не очень в чести. В это время на Старом Мясте был хорошо известен меховой магазин Корбаха. Как давно появились Корбахи в Польше, нам еще предстоит уточнить, однако не нужно путать еврейских Корбахов с польскими Корбутами, которые там жили всегда. По некоторым данным мы можем предположить, что Корбахи на самом деле были Кор-Бейтами и что они попали в Польшу после испанского исхода через Голландию и приспособили свое имя к польской фонетике.

У Гедали Корбаха был большой дом кирпичной кладки, мрачный, весь занавешенный тяжелыми шторами и, разумеется, полный чертей. Хозяин, человек состоятельный и набожный, пользовался авторитетом в еврейской общине. В доме все время толклись толкователи Талмуда, а также и житейские мудрецы в лапсердаках и бархатных камилавках. Впрочем, были и светские гости. Предание гласит, что дом посещал даже сам барон Гинзбург, который не только покупал там своим бабам шубы, но и рассуждал о судьбе народа с тяжеловесным Гедали.

Барон Гинзбург, конечно, умел по-французски, но в варшавской еврейской общине бытовал странный язык, русско-польско-немецкое варево с талмудическими оборотами. В свете меноры в гостиной рассаживались коллеги хозяина по торговому цеху, владельцы кожевенных заводов и перчаточных мастерских. По всему дому сильно пахло нафталином, и детям казалось, что это естественный запах близкой преисподней. Мебель содержалась в парусиновых чехлах, что напоминало древние становища. В пятницу вечером жизнь замирала, все сидели накрытые талесами, читали молитвы.

Как во всех состоятельных еврейских домах, детей здесь учили музыке – ежедневная бессмысленная пытка. Царило характерное для восточноевропейской диаспоры общее уныние, постоянное желание укрыться от внешнего мира, как будто уже тогда они чувствовали, что добром здесь не кончится. Жена Гедали, Двойра…

В этом пункте повествования Александр перебил Стенли. Двойра? Вы сказали Двойра? Стенли кивнул. Да-да, ее звали именно так. А что? Да нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста.

Она умерла, когда их старшим сыновьям, близнецам Александру и Натану, исполнилось пятнадцать лет. В синагоге для солидного торговца нашли новую жену, Рахиль, вдову бакалейщика Фиска. Она старалась понравиться мальчикам, но из этого ничего не получилось. Мальчиков тяготила не столь мачеха, сколь весь тяжеловесный отцовский уклад. За стенами дома шла интересная и напряженная жизнь семидесятых годов. Из Петербурга и Москвы доносились отголоски освободительных идей. Слова «русский интеллигент» стали произносить с особым смыслом. От них попахивало порохом самодельных бомб. В Варшаве подрастало новое поколение заговорщиков. В газетах печатали репортажи о пароходных маршрутах в Америку. Мальчики видели только одну альтернативу будущей жизни: уйти в революцию или сбежать в Америку. Ребята старались посильнее подогреть свою псевдоненависть к мачехе, чтобы оправдать неизбежный побег.

Им было еще далеко до шестнадцати, когда они реши-лись. Домашние черти, естественно, подговорили их ограбить отца. Однажды ночью они пробрались в магазин, взяли недельную выручку и набили два чемодана сибирскими соболями. С этим добром, мальчикам казалось, они возьмут Америку штурмом. Не вполне ясно, где у них украли соболей: еще на пароходе или уже на нью-йоркской таможне, во всяком случае, они оказались среди первых поселенцев в Нижнем Ист-Сайде без гроша в кармане, то есть все, как полагается в романах.

Симпатичные близнецы, или, как их там называли на идиш, «вос-хоб-их-дох-гедафт»,[84] вызывали сочувствие в торговой толпе, и вскоре им удалось устроиться на работу в итальянскую харчевню «Даунинг Ойстер Хаус энд Паста Плейс». Уж наверняка не меньше чем по миллиону устриц пришлось открыть Александру и Натану в этом доме. Ирония еще заключалась в том, что по законам кошрута им запрещалось есть моллюсков. А вы любите устриц, мой друг? Ну, давайте закажем, черт возьми, полдюжины дюжин!

Спасибо кошруту. Если бы не он, мы, может быть, унаследовали бы отвращение к этим восхитительным слизнякам.

Прошел год или полтора, прежде чем близнецы перешли из итальянского подвала на солидную работу в еврейское заведение «Фимми Стейк Хаус». Здесь они уже были официантами и получали чаевые от извозчиков, мясников, уличных торговцев и оптовых подрядчиков. Этот «Фимми», между прочим, существует по сей день. Мы должны с вами там как-нибудь поужинать. Только уж без шампанского. Дико заказывать в таких местах шампанское. Водку надо заказывать. Верно! Пусть принесут в куске льда. Видимо, так в России делалось. Бутылки держали в какой-нибудь Волге. Она замерзала, тогда эти сосуды блядские вырубали саблями, или чем там у вас вырубают водку изо льда.

– Вы меня за ногу тянете, Стенли![85] Перестаньте! – сказал Александр, очень гордый тем, что использовал идиому.

– Боже упаси! – вскричал Стенли и заглянул под скатерть. – Я даже и не заметил ваших ног, приятель! – Щелчком пальцев он заказал еще одну «Клико».

Наши близнецы жили неподалеку от этого храма отбивных, на Орчад-стрит, полутрущобной улице, которую позднее, в двадцатом веке, новые волны эмигрантов почти официально переименовали в Яшкин-стрит. Придите сейчас туда, и вы найдете все ту же оперу, что и сто лет назад: магазины Кауфмана и Горелика, Сола Москота и Лейбла Быстрицкис, кошер-гурмей. Мальчикам повезло, ко времени их вселения городские власти распорядились, чтобы дома там были снабжены пожарными лестницами, примитивной вентиляцией, а также «частными внешними удобствами», то есть люфт-клозетами во дворе с одним очком на двадцать жильцов. До этого рассаживались вокруг дома орлами.

В конце семидесятых произошло что-то важное в жизни Корбахов, какое-то резкое повышение их финансового уровня. К этому времени относится туманная запись в дневнике нашего основателя, то есть вашего тезки, Алекс. Вернулась часть мехов, пишет он. Выручка … долларов. Цифра затерта и процарапана ногтем. Можно предположить, что ребята наладили связь с еврейской мафией, державшей позиции на границе Бауэри и Нижнего Ист-Сайда.

Так или иначе, но они сняли отдельную квартиру с водопроводом на Сивард-авеню. Похоже, что к этому времени они купили подложные аттестаты об окончании царской русской гимназии в Варшаве. Кто будет проверять в Америке, что даже по возрасту они не подходили для этих аттестатов? Известно, что Натан в течение года посещал занятия в Хантер-колледже и носился с идеей поступления в Массачусетский технологический институт. Александр тем временем стал одним из трех совладельцев «Фимми», где братья все еще работали официантами. Потом Натан ушел из ресторана в какое-то бумажное производство на углу Грэнд и Мюлбюри. В этом деле он сильно преуспел и даже в конце концов запатентовал новый способ изготовления высококачественной бумаги. Вот тут и произошел кризис в отношениях между двумя братьями.

Вы, конечно, знаете, что однояйцевые близнецы всю жизнь испытывают нечто вроде двойного ощущения личности. Вдали друг от друга им не по себе, они постоянно ощущают незавершенность любого поступка. Мысль о длительной разлуке кажется им просто невыносимой. Наши ребята не были исключением, несмотря на разность темпераментов и склонностей.

Вот то, что нам сейчас известно об этой ситуации. Александр был типичный экстраверт, легко завязывал компании, шел на риск и даже на авантюру. Нью-Йорк с его внезапными ударами по уху и столь же внезапными удачами засосал его до конца, он стал типичным агрессивным коммерческим американцем той поры. В лице Натана мы видим усидчивого молодого человека, такого как бы лабораторного типа. Не думаю, что его сильно интересовали отвлеченные материи, однако в оставшейся от него библиотеке можно найти рядом с книгами по химии и физике Диккенса, Бальзака, Генри Лонгфелло, не говоря уже о выписанных из Петербурга тогдашних королях романа, Толстом и Достоевском.

Сомнительно, что ребята, охваченные возбуждением Нового мира, были хорошими евреями, однако они, разумеется, соблюдали шабад и ходили по праздникам в синагогу. В книгах Натана я нашел среди прочего хроники Иосифа Флавия, значит, история евреев его интересовала. Александр Корбах, боюсь, ничего не читал, кроме газет с биржевыми сводками. Он был генератором коммерческих идей и светским модником. С вождями мафии у него, конечно, был хороший контакт.

Парадоксально, но самая авантюрная идея пришла в голову не Александру, а Натану. В 1881 году он заявил брату, что возвращается в Россию, чтобы начать там производство бумаги по своему методу. Из сохранившихся записок нашей будущей прабабушки, тогдашней невесты, видно, что Александр был взбешен. Думаю, что не только взбешен, но и смертельно испуган. Никогда еще вторая половинка яйца не отдалялась на такое расстояние. Он, кажется, так и не простил брату этого разрыва. Похоже, что и Натан всегда носил в себе какое-то чувство вины, хотя в чем он был виноват, если вся задуманная на двоих ностальгия пришлась на его половинку яйца?

Россия и Америка в те времена, в отличие от нынешних, были хоть и отдаленными, но все-таки частями одного мира, соединенными довольно надежными пароходными линиями. Братья редко, но устойчиво переписывались. Александр посылал сухие письма и поздравления к иудейским праздникам. Обычно он диктовал их своей секретарше, поэтому копии сохранились. Ни разу нам не удалось обнаружить поздравления ко дню рождения; любопытно, не правда ли? Письма Натана напоминали пробу пера начинающего писателя, столько в них лирических и пейзажных красот. С каждым годом он все больше обращался к русскому, хотя мой эксперт нашел в этих композициях немало грамматических и синтаксических ошибок.

Так или иначе, до 1917 года братья были хорошо осведомлены о жизни друг друга. Натан знал, что вскоре после его отъезда Александр женился на богатой ирландской девушке. Вдвоем они дали жизнь двум детям, в том числе моему деду, а также большому универсальному магазину, который и по сей день носит благородное имя похитителя соболей, то есть ваше имя, мистер Александер Корбах, так замечательно повторившееся через четыре поколения.

Натан Корбах тем временем купил в Риге бумажный заводик и переоборудовал его на свой манер. Вскоре и он женился на дочери настройщика роялей Ревекке Слонимской, и у них родился ваш дедушка, многоуважаемый Рувим Натанович, который, кажется – тут наши сведения начинают замутняться, и мы надеемся на вашу помощь, – кажется, изучал живопись и скульптуру и женился на вашей бабушке Ирине Степановне Кропоткиной, чем оставшаяся в Варшаве часть клана была очень недовольна, поскольку он взял «шиксу».

В одном из писем Натан довольно остроумно описывает обстоятельства своей женитьбы на вашей прабабке. Вы, возможно, об этом никогда не слышали. Я так и думал. Вот что там произошло. Как вы можете догадаться, возвращение из Америки миловидного и небедного Корбаха вызвало сущий переполох среди невест Варшавы, Риги и Вильны. Тут присутствует один странный момент. Матримониальные дела целого куста больших еврейских кланов этой части Российской империи почему-то находились в руках известного скульптора Марка Антокольского. Этот человек, которому тогда было сорок с небольшим, считался самым преуспевшим членом общины, поскольку прославился далеко за пределами черты оседлости и утвердился в имперской столице как ведущий скульптор. Все наши Корбахи и Слонимские, а также Гинзбурги, Рабиновичи и другие относились к нему как к патриарху, и он, как я понимаю, охотно принимал такое почтение. Именно с письмом господина Антокольского появился молодой Корбах в семье Слонимских, где две дочки томились на выданье. Все, однако, и здесь было не так просто. Крупнейший в Риге специалист по роялям Соломон Слонимский после смерти своей жены, матери вашей прабабки Ревекки, женился на женщине старше себя, у которой были две свои дочки. Вот именно эти дочки и считались на выданье, к ним-то на смотрины и направил патриарх Антокольский молодого Натана.

Был устроен торжественный обед с бесконечной сменой блюд, со всеми этими креплахами, кнублями, кнаделями, цибелями, а в заключение явился ошеломляющий венский штрудель, который девочки готовили сами. Все замирали, когда Натан рассказывал об Америке. Для них это был безупречный джентльмен из Нью-Йорка. Вряд ли они могли представить его в деревянном люфт-клозете на Орчад-стрит. С замиранием семья поглядывала, какой из двух девиц он окажет предпочтение.

А он тем временем исподтишка следил за третьей, что только лишь изредка присаживалась к столу, а больше помогала прислуге. Это была восемнадцатилетняя Ревекка. В один момент, когда она выносила посуду, Натан тихонько поинтересовался:

– А кто эта девушка?

Возникло неловкое молчание. Потом мадам Слонимская произнесла со светской небрежностью:

– А это просто родственница.

Ревекка тут уронила посуду и вскричала:

– Не родственница, а родная дочь своего отца! – И бросилась прочь, на кухню.

Молодой джентльмен легкой походкой ист-сайдского мафиозо последовал за ней. Все стало ясно.

Скульптор Антокольский был чрезвычайно рассержен тем, что встреча прошла не по его сценарию, однако впоследствии, познакомившись с молодой четой, сменил гнев на милость и даже взял под свою художественную опеку их подрастающего сына, вашего деда Рувима. Именно под влиянием Антокольского юноша пошел в искусство и стал впоследствии крупной фигурой российского авангарда, что, конечно, вызвало бы полное отвращение у опекуна, доживи он до той поры.

– Об этом я кое-что слышал от бабки, – сказал Александр. – Он входил в группу «Бубновый валет», а потом в «Ослиный хвост». Как это, «Данкис тейл»?[86]

– Манкис тейл?[87] – переспросил Стенли.

Кафе давно уже наполнилось людьми, пришедшими на ланч. В центре зала шел энергичный разбор салатов. Иные посетители перешептывались, поглядывая на несколько странную, не очень-то совместимую пару мужчин, дующих «Клико» в утренний час в углу веранды под лимонным деревом. Странная парочка, индиид: у старого отменная копна волос, а молодой лыс, старый в кожаной куртке покачивает длинной ногой, которую приходится огибать с блюдом салата в руках, а молодой в серебристой курточке с надписью «Колониал паркинг» курит одну сигарету за другой, то есть вредит своему здоровью и косвенно здоровью всего общества, – вот и судите сами, что это за люди.

Стенли продолжал:

– Дальнейшее начинает расплываться. Известно, что рижский завод давал хорошую прибыль. В одном из писем Натан предложил Александру инвестировать в расширение производства. Александр мыслил только идеями расширения, конечно. Они были близки к соглашению, но почему-то оно не состоялось. В девятьсот восьмом году Натан свернул все дела в Риге и переехал на Волгу, в город Сэмэри, спасибо, в Самару, и там возобновил производство бумаги по своему манхаттанскому рецепту.

Братья все время собирались увидеться, строили планы путешествий, однако после семнадцатого года все эти планы рухнули, да и переписка заглохла. Мы до сих пор не знаем, что произошло с волжскими Корбахами. От Аушвица, к счастью, они были далеко. Производство их наверняка было национализировано, но вот как кончил Натан, мы не имеем ни малейшего представления. Может быть, у вас, Алекс, что-нибудь сохранилось в памяти? Я вам буду также очень признателен за любую информацию о вашей семье. Мы кое-что уже знаем о ней. Хотите верьте, хотите нет, но мы с вами являемся четвероюродными кузенами.

Завершив свое повествование, Стенли почувствовал странную неловкость. Трудно было понять, как себя поведет дальше этот парень, четвероюродный кузен. Вдруг начнет денег просить? Во всей этой встрече была, разумеется, некоторая нелепость. Она еще усугубилась тем, что в кафе вошли два мускулистых типа, телохранители нашего магната. Каким-то образом им все-таки удалось проследить его мотоциклетный отрыв. Профессионалы, ничего не скажешь.

Александр, основательно обалдевший от услышанного, а еще больше от самого длинного в его жизни, обращенного к нему через стол монолога на английском, покрутил своей поблескивающей башкою:

– Ну и ну!

– Что означает это «ну-и-ну»? – спросил Стенли.

Александр сделал руками какой-то жест, который и означал это «ну-и-ну».

– Могу я вам задать один вопрос?

– Чем больше вопросов, тем лучше, – кивнул Стенли и вдруг гаркнул в сторону с некоторым остервенением: – I know! Tell them, I know![88]

Дело было в том, что один из телохранителей прогулялся мимо их столика да к тому же выразительно посмотрел на свои часы, казалось, выпиленные из куска антрацита.

– Как вам удалось меня здесь найти, Стенли? – таков, разумеется, был первый вопрос Александра.

Четвероюродный брат улыбнулся:

– Эта страна, Алекс, является цитаделью свободы. Цитаделью, понимаете? После того как Арт Даппертат из нашего нью-йоркского магазина рассказал о вашей с ним встрече, мы связались со Службой иммиграции и натурализации и выяснили, что советский гражданин Александр Корбах действительно прибыл в США с визой Н-1. Затем мы связались с офисом той же организации в Эл-Эй, поскольку вы проговорились Арту, что собираетесь в Калифорнию, и там без всяких проволочек нам сообщили, что вы подали прошение о политическом убежище. С этими сведениями уже нетрудно было найти ваш номер социальной защиты. Прошу прощения, я даже записал его в свою записную книжку. – С этими словами Стенли извлек крошечный компьютер, потыкал пальцем и показал Александру девять цифр его идентификации, которые тот по совету Стаса заучил наизусть, чтобы произнести их, буде нужно, даже в бессознательном состоянии: 777-77-7777.

Стенли продолжил:

– Дальше все совсем уже было просто. Мы получили ваш адрес и телефон, а сегодня утром по этому телефону мне любезно сообщили, что вы уехали на работу в «Вествуд колониал паркинг». Вот видите, напрасно у вас в СССР пишут, что человек в Америке брошен на произвол судьбы. Скорее он брошен на произвол компьютеров.

– Я не возражаю, – покивал Александр. – Так даже лучше. Все-таки не на помойке, правда? Иногда даже можно бесплатно позавтракать. – Сказав так, он имел в виду «Като-лических братьев», но Стенли принял это на свой счет и расхохотался.

– Между прочим, кузен, компьютеры нам пока не помогли узнать, кто вы такой. «Виза предпочтения» все-таки не выдается аттендантам в гаражах.

– Да я из театра, – отмахнул рукой Александр и замолчал.

Стенли понял, что он больше ничего не собирается добавить, и осторожно добавил сам:

– Вы, Алекс, новичок в этой стране, и возможно, еще не заметили, что здесь нельзя сидеть и ждать успеха. Здесь надо продавать свой товар, и продавать активно. Агрессивный маркетинг, так сказать.

– Этот коммерческий термин не по моей части, – сухо заметил Александр. – Давайте, Стенли, я вам лучше расскажу то, что я знаю о своих родственниках. Отца своего я никогда не видел, его расстреляли в тридцать девятом за несколько месяцев до моего рождения. В семье никто никогда не заикался о каких-либо родственниках в Америке. Не уверен даже, что кто-нибудь знал о вашей части корбаховского клана. Честно говоря, даже и о своем прадеде Натане я ничего не знал. Бабушка Ирина иногда глухо упоминала каких-то самарских Корбахов, но тут же перескакивала на другую тему. Однажды, уже в семидесятых, когда мне было за тридцать, а ей за восемьдесят, ей сделали удачную операцию на глазах, сняли катаракты. Почему-то после этого она стала часто вспоминать прошлое, причем с массой ярких деталей, как будто и память прозрела вместе с глазами. В одном из ее тогдашних рассказов снова промелькнули самарские Корбахи. Рувим незадолго до революции ездил в Самару повидаться со своими, как он их называл, полубратьями. Не помню, упоминала ли она прадеда, но если и упоминала, то не так, чтобы он запомнился человеку из театра.

Одну минуту, вот что вдруг вспомнилось: фотография! Она тогда все время возилась в своих фотоальбомах, вспоминала прошедшую жизнь и вдруг вытащила большой снимок, наклеенный на картон с какими-то тиснениями по углам. Саша, взгляни, вот дед с самарскими Корбахами! Я тогда вечно куда-то торопился, поэтому держал в руках эту фотографию не более двух минут. Снимок был сделан в ателье на фоне таких типичных «роскошных» драпировок. Не менее дюжины персон, помнится, старшие в креслах, молодые стоят позади. Может быть, я сейчас ошибаюсь под влиянием вашего рассказа, Стенли, но в центре восседал горделивый старик с усами а-ля Вильгельм. Ну, это он тогда мне показался стариком. Да, ему, очевидно, было около шестидесяти. Не исключено, что это как раз и был прадед Натан.

Должен вам сказать, что у советских людей было крепко отбито желание копаться в семейных историях. Люди хотели скорее затемнить, чем раскрыть родословную: вдруг выскочит какой-нибудь враг народа: поп, офицер, кулак, коммерсант. Мало кто из моих друзей прослеживал свою линию дальше деда. Революция образовала в российской истории какой-то колоссальный вал, внехронологический рубеж. То, что было за ним, относилось к временам Навуходоносора.

Я помню, что на этой фотографии мне бросились в глаза два высокомерных молодых человека, младшие полубратья деда Рувима, Ноля и Воля. Бабка шепотом поведала, что во время Гражданской войны они ушли к белым. В Самаре было многопартийное правительство сторонников Учредительного собрания, евреев там принимали в добровольческий полк. Вся эта группа, надо сказать, удивила меня своим буржуазным благополучием. Хорошая одежда, свободные позы, смелые уверенные взгляды. Полное отсутствие русского духа, да и еврейского там было не в избытке. Два-три характерных лица, но в целом семейство выглядело на европейский манер.

Должен признаться, что до встречи с вами я как-то мало думал о своих еврейских корнях. Я и узнал-то о своем корбаховском происхождении только в четырнадцать лет, а до этого носил фамилию отчима и был записан русским. Только в шестнадцать лет я потребовал назад свою фамилию и национальность, но сделал это не из еврейского чувства, а из-за отвращения ко всему советскому. В тех кругах, в которых я жил и работал, ну, на театре, никто не концентрировался на чем-то исключительно еврейском. Еврейство фигурировало в каком-то анекдотном, одесском ключе. Странно, но даже тема Холокоста не так часто выплывала. Коммунисты умудрились до минимума свести религиозную приверженность, а когда начался возврат к религии – тоже скорее от протеста, чем от глубокого чувства, – все стали носить кресты. Многие еврейские ребята уходили в православную церковь. Пастернаковская философия ассимиляции в русской культуре была ближе, чем израильские древности, Новый Завет вдохновлял больше Торы. Надо учесть еще то, что и генеалогически там у нас очень сильно все перемешались. Ваш новообретенный четвероюродный кузен, Стенли, между прочим, всего лишь на одну четверть еврей.

В этот момент Стенли мягко прервал Александра:

– Боюсь, Алекс, что вы все-таки больше еврей, чем вы думаете. Прошлой зимой мои помощники Фухс и Лестер Сквэйр работали в Москве, и им удалось узнать, что ваша бабушка с материнской стороны, Раиса Михайловна, урожденная Горски, тоже была еврейкой. – Он рассмеялся, увидев крайнее изумление на лице Алекса, и сочувственно потрепал его по плечу: мужайтесь, мол, мой друг, ничего особенно страшного в этой новости для вас сейчас не содержится.

Алекс с трудом вспомнил скромнейшую Раису Михайловну. Он и видел-то ее всего лишь несколько раз, когда она приезжала из своего Свердловска повидаться с внучатами. Вокруг этих приездов в семье Ижмайловых всегда возникала какая-то двусмысленность. Национальность «той бабушки» была, очевидно, табу. Мать, по всей вероятности, не указывала в анкетах полуеврейское происхождение и всю жизнь упорно считала себя полностью русской. Бедная мать моя, работник спецхрана, несчастная советская лгунья.

6. Закатные Гималаи

– Скажите, Стенли, для чего вы занимаетесь этими розысками? – Вместо ответа большой человек встал из-за стола и теперь уже сам посмотрел на часы. Телохранители со счастливыми грушами лиц бросились к выходу. Когда два Корбаха вышли из ресторана, у обочины уже ждал лимузин длиной в полквартала.

– К сожалению, мне пора лететь в Сиэтл, – сказал Стенли.

– Когда у вас самолет? – спросил Александр не без облегчения. На сегодня с него было достаточно откровений, не говоря уже про то, что язык мучительно устал от английского.

– Как приедем в аэропорт, так сразу и полетим, – ответил большой человек.

О чем я спрашиваю, подумал Александр, ведь у него наверняка свой самолет.

– Давайте я вас подвезу, – предложил Стенли. – Хочу посмотреть, как вы тут у нас в Америке устроились. А вашу машину вам ваш любезнейший мистер Тед позже пригонит.

Некоторое время молча покачивались на лимузинных рессорах. Потом Стенли спросил:

– А где сейчас может быть та семейная фотография?

Александр пожал плечами:

– Скорее всего, осталась в моей московской квартире.

– У вас там есть квартира? – почему-то сильно удивился Стенли.

– Во всяком случае, была, – хмыкнул Александр.

– Понятно, – проговорил Стенли.

Все ему, видите ли, понятно, с некоторым раздражением подумал Александр. Миллиарды не всегда все помогают понять, господин президентствующий кузен, вернее, кузенствующий президент. Весь недавний ланч вдруг предстал в гипертрофическом искажении, и сам кузен как бы увеличился до пантагрюэлевских измерений. Он поглощает устриц, дюжину за дюжиной, полудюжину дюжин, дюжину полудюжин дюжин. В «Алисе» уже не хватает этой еды, бегут в «Базилио» за подмогой. Он выдувает весь наличный запас французского шампанского и переходит на калифорнийское, пока подвозят еще несколько ящиков «Клико». Заметив твое недоумение, он подносит к твоему носу свою гигантскую ладонь, на дне которой, между линиями жизни и судьбы, лежит прозрачный кристаллик соли. «Открывай рот, ты, чертов Алекс!» – хохочет он и забрасывает этот кристаллик в твой с готовностью распахнувшийся рот. Жажда шампанского немедленно охватывает тебя, нестерпимая и неутолимая жажда. Странная, поистине странная встреча после столетней разлуки!

Стенли не уловил небольшого перекоса в настроении своего благоприобретенного четвероюродного кузена. Его собственное настроение было совсем иным. Нарастала – и, кажется, даже с некоторой беспредельностью – необъяснимая теплота по отношению к этому заброшенному лысому юнцу с его корявым английским. Я должен ему помочь, думал он. Не потому, что я богаче, а потому, что я старше его на двенадцать лет. Конечно, противно сразу ставить себя выше, но другого пути нет, я должен ему помочь.

– Послушайте, Алекс, – сказал он, – вы здесь пока что чужак, и вы проходите сейчас явно не самый блестящий период своей жизни, поэтому, надеюсь, вы не будете слишком уж щепетильны, если я…

– Спасибо, Стенли, – прервал его Александр и подумал: все-таки хороший мужик. – Спасибо, я очень тронут, но ничего не надо. Все нормально.

Они подъехали к отелю «Кадиллак» в тот час, когда тот потрескавшейся своей башкой выпячивается на самый солнцепек. На террасе несколько стариков играли в карты. Один из них, с потухшим огрызком сигары в углу рта, на секунду оторвался и глянул на лимузин внезапно вспыхнувшим бандитским огоньком уцелевшего глаза. Роскошное транспортное средство, очевидно, приплыло из его все еще живой «американской мечты».

– Что у вас здесь? – спросил Стенли.

– Студия, – усмехнулся Александр.

– С туалетом?

– А что, хотите отлить?

– Как вы догадались?

В фойе Стенли некоторое время созерцал гордость кондоминиума, большую парсуну, изображающую поимку в сети крупной русалки на фоне башен какого-то гугенотского форта. Даже Бернадетта Люкс ничего не знала о происхождении этой парсуны, хотя в очертаниях русалки многие находили сходство с самой патронессой.

– Вдохновляет, – коротко резюмировал магнат финансов и промышленности.

Он просто придумал про туалет для того, чтобы увидеть, в каком убожестве я живу, так думал Александр.

Стенли на самом деле совсем не лукавил. У него были некоторые проблемы с мочеиспусканием, в частности, для того, чтобы пустить полноценную струю, он должен был обеими руками упираться в стену за бачком. Из ванной он вышел с просветлевшим лицом и, скорее автоматически, чем с интересом, снял одну из книг с шаткой этажерки, что Александр недавно подобрал на обочине тротуара в Санта-Монике.

– Что это? – Кириллицей, очевидно, он не мог прочесть ни слова.

– Данте, – сказал Александр. – «Коммедиа Дивина».

Стенли хмыкнул:

– Похоже, что у нас одни и те же книги на ночном столике. – Он вдруг как бы прочел с первого листа:

– По-русски это лучше звучит, – сказал Александр.

– Ну конечно! – засмеялся Стенли. – Пока, Алекс! Надеюсь, скоро увидимся.

Когда он уехал, Александр вышел на крыльцо и опустился там в топорно сколоченное кресло-качалку. Перед ним был полностью освещенный солнцем и как бы целиком белый переулок. Уходила в перспективу вереница мусорных баков, каждый величиной с троянского коня. В перспективе был океан и на нем несколько парусов. Над океаном стояло безоблачное небо, и туда, в размывающую все черные пятна голубизну, мощно вздымалось гигантское реактивное судно курсом на Японию.

Он закрыл глаза и отключился, а когда открыл их заново, увидел величественные формации облаков на фоне медно экранирующего тихоокеанского небосвода. Все это вместе составляло картину его юно-пионерского детства. Облака имитировали Гималайский хребет и приглашали на снежные перевалы, за которыми дух захватывающие приключения ожидали юного ленинца. Солнце между тем было на снижающейся траектории, и чем ниже оно спускалось, тем драматичнее становился облачный фронт и тем больше взрослел созерцатель, распростертый на террасе отеля «Кадиллак». Густая синева с огненной каймою обозначила раннюю юность Саши, зовущую в поход за западной «бонанзой» с ее вдохновляющим излучением. Постепенно юность превращалась в молодую зрелость, о чем красноречиво говорили облачные кучи, аккумулирующие теперь лиловую эротику. Солнце завершило свой немыслимый трюк и коснулось морского горизонта. Теперь перед Корбахом вершился разгар его карнавала. Вся атмосфера была пронизана «новым сладостным стилем», который каждое мгновение посылал свежеотпечатанные картинки поперек бутылочно-зеленого неба, будь это разбросанное стадо верблюжат, или эскадра балтийских парусников, или водоворот масок, танцующих вокруг фонтана. Увы, это длилось недолго. Верблюжата быстро превращались в череду диковатых ублюдков, в двухголовых и трехухих крольчат, в хвостоподобный нос крокодила, в семейку гадких грибцов, в перевернутый монумент Ленина с разросшимся задом, во все эти признаки кризисного среднего возраста, дополненные тлеющими пятнами секреции. Сумерки сгущались, перхоть ранних звезд оповещала о завершении концерта. Последний изумрудный луч мелькнул словно слово «конец» в дешевом кинофильме. Наступала «нежная ночь», но это было уже из другой, безвоздушной, оперы.

Он встал и пошел внутрь здания. В вестибюле постоянная публика «продвинутого возраста», то есть старичье, сидела перед телевизором. Популярная властительница дум, хозяйка разговорного шоу представляла публике две команды сегодняшних дискуссантов: подростков-гомосексуалистов и подростков-«прямых».[89] Дряхлые карги хихикали, слушая шутки остроумной молодежи. Выпукло-вогнутые доски коридора скрипели под теннисными туфлями Александра. Он вошел в свою «студию».

К его удивлению, телевизор в комнате был тоже включен. Тут по другому каналу шла другая дискуссия: проблемы мазохизма. Среднего возраста дама с шароподобными титьками, почти выпадающими из ее декольте, признавалась в поразительных сексуальных склонностях: «Должна сказать, что даже Мадонна выглядит скромно по сравнению с тем, что я делаю со своими парнями. Сначала я их малость придушиваю, пока не захрипят, потом начинаю страстно ласкать, потом я их луплю ремнем, хлещу ладонями по ряшкам, щиплю и кусаю попеременно и одновременно. Ну разве это не пример женского превосходства?» Гулкий хохот дамы и неистовое возбуждение аудитории, казалось, разнесут маленький видовой ящик, тоже, между прочим, подобранный на помойке.

Александр сел на койку, еще хранившую следы вчерашней ночной борьбы с «Денисом Давыдовым». Приглушив звук, он стал смотреть всю программу, не пытаясь даже представить себе направление общественной мысли, вообще ничего не понимая и только ощущая крепкий и приятный лимонный запах, проникавший в «Кадиллак» из соседнего садика. Уют и сонливость сошли к нему, как будто бабушка Ирина присела рядом, смотрела с любовью и иногда чесала за ухом. Можно ни о чем не беспокоиться, если бабка здесь, если она так приятно пахнет лимонным деревом.

Сколько времени он так дремал, неизвестно. Телевизор как-то сам выключился, что с ним нередко случалось. В дверь постучали. Он выкарабкался из постели и открыл. Перед ним стоял Стенли Корбах.

– Вы, наверное, уже спали, Алекс? – смущенно спросил он.

– Напротив, только что проснулся, – ответил Александр. – А вы что же, не полетели в Сиэтл?

– Напротив, уже обратно прилетели, – пробормотал Стенли. Он присел на край стола. В сумеречном освещении комнаты выглядел как молодой человек. – Я, знаете ли, прилетел оттуда сюда, чтобы вам на ваш вопрос ответить, но по дороге забыл свой ответ.

– Какой вопрос?

– Ну вы же спросили, почему я занимаюсь поисками Корбахов и вообще генеалогией.

– Простите за бессмысленный вопрос.

Стенли усмехнулся:

– Ответа нет, но есть бессмысленное признание. Я просто не могу жить из-за смерти. Вам это знакомо?

Теперь уже Александр усмехнулся:

– Как бы я жил без этого?

Стенли вперился в его лицо:

– Чем вы лечились от этого?

Он пожал плечами:

– Кривлялся в театре.

Вдруг сильный начальственный стук в дверь оборвал развивающийся диалог между потомками одного оплодотворенного в 1859 году яйца. Поворот набалдашника замка, и в комнату вступила не кто иная, как несравненная Бернадетта Люкс, могучие формы на просвет сквозь пеньюар жатого шелка.

– Хэй, Лавски, как дела, бэйб, такой миленький, такой одинокий?

Вместе с ней как бы вошел весь гвалт, а заодно и весь запах бара. Чудо из чудес, меж грудей у нее этой ночью помещалось почти идеальное создание, собачонка породы чихуахуа весом не более полуфунта. Торчали дрожащие ушки, мерцали дрожащие глазки, колыхался бюст, надежный оплот животного миниатюра.

– Э, да тут еще один мальчик! – воскликнула домоправительница при виде огромной фигуры гостя.

– Какой прекрасный сюрприз! – пророкотал магнат. – Провидение все-таки иногда бывает снисходительно к своим тупицам!

– Это наша Мессалина Титания, – пояснил Александр.

– Мимо цели, Лавски! – Люкс погрозила ему пальцем с крупным, как образчик мыла, навахским туркуазом, после чего протянула неслабую руку «еще одному мальчику» и представилась: – Берни-Терни.

Стенли щелкнул каблуками:

– Стенли-Смутли.

После рукопожатия он предложил свою ладонь пассажиру великих барханов. Чихуахуа бодренько перескочил из расселины на корбаховскую линию судьбы и утвердился там дрожащим шедевром с крошечным клювиком своей активной пиписки. Бернадетта потупилась и прожурчала из своих глубин:

– Одни ребята от собак балдеют, а другие от девушек.

Стенли, счастливый, расхохотался:

– В моем сердце хватит места для вас обоих!

Александр взял одеяло и вышел из комнаты. Его уход, кажется, прошел незамеченным. На пляже, набрав газет себе под голову, он растянулся на песке и завернулся в одеяло. Hard day’s night[90] наконец-то вступила в свои права.

Утром он оказался первым к завтраку «Католических братьев». Брат Чарльз сразу протянул ему два пакета.

– Как там ваш друг, добрый человек?

– Вашими молитвами, брат Чарльз, – серьезно поблагодарил его Александр.

IV. Терраса

Часть V