Мастерская сновидений Барышникова Галина

Глава восьмая

Неожиданная встреча

Пьера поместили в отдельное от Георга помещение. Что это было – камера? подземелье? Окон не было. «Подумать только! – Он не находил себе места, ходил из угла в угол, благо расстояние небольшое, ног не утомил. – Он так и знал, говорил же – скорее, так нет же! Попеть, пописать!»

Ужас какой – темнота, сырость, запах прелого тряпья, что лежит прямо на полу. Он присел на эту груду, но она зашевелилась под ним – крысы? Пьер вскочил на ноги.

– Нет необходимости так пугаться, если я не ошибаюсь – господин Пьер Оверни? – Из праха и прелых тряпок восстал совершенно седой старик.

– Но кто вы?

– Ваш попутчик, если хотите.

– Нет, благодарю вас, я бы предпочёл другую дорогу.

– Но если вы здесь, значит вы выбрали именно этот путь, не лукавьте, Пьер.

– Мы знакомы?

– Вот уж не думал, что у вас окажется такая короткая память. – Старик своей широкой ладонью разгладил длинную бороду. Он был в рубище, лохмат, но при всём том имел благородный вид, что казалось невозможным.

– Арис де Гранд? Учитель? Как же? Мы ведь лет десять как оплакали вас! Тогда же, когда сгорела наша школа – мы разошлись кто куда… Как же так?

– Вы перепутали, мой дорогой, задавать так много вопросов – привилегия монсеньёра.

– Но как же так? – вид у Пьера был ошарашенный.

Арис де Гранд, или кто бы он ни был, громко засмеялся.

– А мне кажется, что вам хорошо знаком этот способ: умереть в одном месте, чтобы затем родиться в другом. А огни пожарища, вы ведь знаете, – лукаво улыбнулся он, – это мосты времени, которые, сгорая, соединяют невозможное. Очищают от чужеродного, оставляя неприкосновенной только чистую суть. Если бы я тогда не исчез из вашего поля зрения, вы бы до сих пор оставались учеником, и ничего не достигли сами. Хотя я всегда был рядом с вами, и не только ЗДЕСЬ. Но, да ладно… Чтобы бежать вперёд, у человека должна гореть земля под ногами, иногда буквально. – Опять улыбнулся он.

– И что же с нами будет?

– А что у нас делают с еретиками, с алхимиками, с возмутителями веры? Я же говорю – в костёр! Кстати, вы помните мой последний урок – огонь – этот единственный путь трансмутации? Всё только через пламень.

– Это был последний урок?

– Тогда я так думал. Но нам суждено, видно, было ещё встретиться для заключительной беседы. Запомните, Пьер, мы – рассеянные символы на дороге вечности. – Сказал учитель.

– А как же нам читать друг друга? Как этому научиться?

– Очень просто, надо только расслабиться и довериться, отдаться жизни. Жизнь – субстанция женская, она не терпит насилия, отдайся ей, доверься, и она сама пронесёт тебя по дороге твоей судьбы. Сами собой произойдут твои встречи, притянутся события твоей жизни, вовремя придут нужные книги, люди… Вы меня понимаете?

– Да. Не сопротивляться.

– И не только. Ещё, как ни странно, получать от всего удовольствие. С тобой сейчас происходит то, что тебе больше всего надо.

– А если мне плохо?

– А кто сказал, что всегда должно быть хорошо? Жизнь – это дорога. А любой подъём на дороге – это либо препятствие, либо трамплин – как ты это увидишь. Выбирай сам, либо ты нос разобьешь, либо взлетишь ещё выше, на следующий виток – только от тебя зависит, как используешь Трудность.

Пьер взволнованно расхаживал по камере.

– Как раз нет! Тогда получается, что от меня ничего не зависит!

– Здравствуй, мой дорогой! – старец поклонился ему в ноги. – Приветствую твоё невежество, которое двигает этот мир вперёд.

– Как так? – Пьер, казалось, мимо ушей пропустил иронию.

– Если бы мир был самодостаточен, ему не было бы нужды развиваться. Только несовершенное, осознав своё несовершенство, тяготеет к развитию.

– И что же получается?

– А то, что от тебя-то всё и зависит. Ты можешь, прости, дорогой, сопротивляться из последних сил, быть упрямее осла и твердить о своём и только своём пути, превратив всю жизнь в сплошную дорогу трений с попутчиками, в горячий, даже огненный миг противостояния. Стяжать всё на себя. На свою значимость в этом мире. А можешь расслабиться и с удовольствием пропустить жизненную энергию, стать проточным, стать каналом, проводником. Выбор всегда за тобой.

– Да, хочешь быть счастливым – будь им.

– Хорошо сказал.

– Да это не я сказал.

– Я знаю, но это не важно. Все слова из одной копилки. Весь вопрос – как взять.

– А как взять?

– Не зажиматься и пропускать – быть каналом. Только это помнить надо. И когда берёшь, и позже, когда как своё отдаёшь. В мир отпускаешь. Чем меньше в этом будет тебя самого, тем чище, без примесей будет твоё произведение.

– Нет, подождите, а как же писатели, они же пишут из своего опыта?

– Какая разница? Опыт один – опыт Человечества. Чем отрешённее ты в этом потоке, тем более чистое, без примесей, золото ты добудешь.

Пьер весь обратился в слух.

– Так это и означает алхимический процесс творчества?

– Конечно. И в какой сфере это происходит – не имеет значения. Расслабься и стань инструментом. Стань частью вечности – и станешь Вечностью. Станешь частью временного и суеты – сам станешь ветошью и суетой. А каким делом занимаешься – не важно. Можно мести улицу и быть царём этого мира, сотворцом, а значит – творцом: Отец всегда отдаёт тебе целиком ту часть, которую ты уже держишь в себе как целое. Акценты в себе расставляешь сам. Это и есть твоё истинное творчество.

Пьер подошёл к зарешёченной двери и услышал за своей спиной:

– И это благо. Где бы мы с тобой опять встретились? Присядь. Отдохни. Послушай себя. Умей читать знаки судьбы – не сопротивляйся. Быть может, ты так далеко зашёл, что тебя можно было только так остановить?

– И костёр…

– Ну что ж, иногда это тоже способ остановить. Ты же, я надеюсь, понимаешь, что этим всё не оканчивается.

– Конечно.

– Ну вот, иногда, чтобы не было ещё хуже, приходится останавливать даже пепелищем. Надеюсь, ты сам всё помнишь.

– Но так можно подумать…

– А не надо думать всякую мысль, что приходит к вам в голову, молодой человек! – Повысил голос старец и разогнулся, встал во весь рост.

Седые волосы его свалялись в колтуны, напоминая буруны сизого клокочущего моря. «Посейдон какой-то», – подумал Пьер. Посох в руке только усиливал это сходство. Быстрые кони его мыслей мчались, едва задевая сознание Пьера. Волна, которой управлял старец, накрыла его с головой. Он опять увидел этот сизый, бурлящий поток, что закружил его в далёком детстве во сне и всплывал с тех пор в кошмарных обрывках, которые он стремился стряхнуть с себя поскорей… И вдруг сквозь эту бурую пену – огненный столб и он, привязанный к этому столбу, и страх, безумный, животный страх собственной смерти, отбивающий памятование обо всём, что раньше знал…

– Управлять собой надо. Это и будет ваше творчество. Воля человека, – доносилось до него издалека, в ушах ещё шумел прибой, но казалось, что старец не замечает этого, – воля человека, его выбор, осознанное стремление к свету, как к элементу Родящему в этой жизни – вот ваша индивидуальность. Вот ваше творчество. Вот ваш выбор…

Пьер был на грани потери сознания, он всматривался в это лицо и видел всё словно сквозь зелённую волну, и ему вспоминалось другое какое-то время, кафедра, Аристарх Грандовский – вспомнил вдруг он имя своего Учителя, букет роз, (для Жаннет, прошептал он), ракеты, рвущие небо…

– Это то, что будет? – тихим голосом спросил Пьер.

– Нет. Это то, что всегда рядом с тобой. Я же учил тебя – время не линейно. Прямые всегда пересекаются. Я рад, что ты вспомнил и это тоже.

Он подошёл к нему, хмельному от счастья, участливо заглянул в глаза, как ребёнка погладил рукой по голове: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против него». Сказал и отошёл лёгкой старческой походкой, словно отлетел к другим мирам, улыбаясь своей звезде.

А Пьер уже не думал о нём, а всё стоял посреди камеры, и даже, казалось, всё ещё продолжал улыбаться, а сам уже вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Глава девятая

О точке смысла и точке страха

Георг не помнил, как очутился в камере. Он пытался оказать людям монсеньёра сопротивление, но поплатился за это головой, в том смысле, что лежал окровавленный на холодных плитах своей темницы. Рядом с ним сидел человек, поджав длинные ноги, и раскачивался из стороны в сторону. Георг открыл глаза.

– Ну и хорошо, что сам проснулся. А то пришлось бы им поджаривать твои пятки, – человек противно хихикнул и стал крутить перевязанные верёвками руки, стараясь освободиться. – Не видишь что ли, – человек мучается, помог бы.

Георг застонал и приподнялся на локте. Было темно, но этот голос показался ему знакомым. Он всмотрелся в худую косматую фигуру. Ну, так и есть – Борлей!

Борлей Лорелли был слугой и помощником Пьера. Именно он должен был подтвердить их гибель во время пожара. Надо заметить, что Георг всегда недолюбливал этого человека, но Пьер жалел его – Борлей много пострадал от монсеньёра ещё в свою бытность у него слугою, и, бежав, прибился к замку. Сначала ходил по хозяйству – следил за лошадьми, потом вошёл в доверие к Пьеру. Он мог сделать фактически всё, приготовить самый сложный химический раствор, разыскать любую книгу, даже если она издавалась в частной типографии тиражом в один экземпляр. Пьер очень его ценил. Единственное, чему Борлей никак не мог научиться, так это почтительному разговору с хозяином – говорят, что именно из-за этого он впал в немилость к монсеньёру. «Все люди – братья», – говорил он, что приводило в восторг Пьера Оберни и в недоумение Георга д' Меербена. Может, в этом и была их разница?

– Та-ак, брат Борлей! А ты-то что здесь делаешь?

– Я? Что значит «что делаю»? Да я, если хотите знать, здесь самое важное лицо!

– Так, всё понятно – тебя тоже били по голове. – Устало произнёс Георг. – А ты, случайно, не знаешь, как мы здесь оказались? И, кстати, где Пьер?

– Господин граф, наверное, забыл, что верный Борлей – друг монсеньёра.

– Та-ак! И что ты этим хочешь сказать? – нахмурился Георг.

– Ничего. Только то, что Борлей не так плохо справился с заданием.

– Да. И судя по всему, монсеньёр по заслугам его оценил. Я уже слышал, что Гекат умеет быть благодарным! Говорил я Пьеру – не доверяй этой косматой крысе – предаст!

– Я? Предам? Да я сам, если хотите знать, попросился с вами в тюрьму! Я должен пройти путь своего господина! Монсеньор, если хотите знать, дал мне много золота. Я оставил его в вашем кабинете и пришёл сам. Сам! В темницу его сиятельства. А вы говорите – предатель! Да, чтоб я моего господина… – И Борлей обиженно отвернул своё худое, заросшее лицо к стене.

«Не хватает ещё, чтобы он шмыгнул носом, а я стал его утешать!» – подумал Георг.

– Слушай, Борлей, ответь мне только на два вопроса: зачем ты нас выдал и кого же ты всё-таки считаешь своим господином – эту рыжую гадину Геката или Пьера? Да, и зачем тебе деньги, если ты решил пройти путь, как ты говоришь, своего господина? Нас ведь ожидает костёр по твоей милости. А там тебе уж точно деньги не понадобятся!

Безумный смех Борлея заставил вздрогнуть Георга.

– Ты ничему не научился у моего господина!

Борлей так непринуждённо переходил с «вы» на «ты», менял интонацию: с нравоучительного тона – на плаксивый и жалобный, с дерзкого и обвинительного – на заискивающий, что Георг говорил Пьеру: «У вашего слуги раздвоение личности, следует ли доверять так много тайн больному человеку?» На что Пьер резонно отвечал: «Не волнуйся. Что этот шельма болен, знает вся округа, никому и в голову не придет, что мы занимаемся серьёзным делом, если мы сделали своим приближённым этого балабола. Каков слуга, таков и хозяин. Так что, сам того не подозревая, Борлей станет нашей надёжной защитой» – вспомнил сейчас Георг. Хороша защита!

– И чему же я должен был научиться у твоего господина?

– Последовательности и чести, – важно произнёс слуга. – А ещё – отваге. «Путь духа – это путь смелого сердца и больших испытаний», говорил мне господин Пьер.

– А при чём здесь последовательность и честь? – Георга стал забавлять этот разговор.

– Как же? – Борлей освободил руки от верёвок и стал растирать запястья. – Кто был моим первым господином? Кто дал мне задание войти к вам в дом и всё разузнать? А?

– Ну? – Георг сжал кулаки.

– А что «ну»? – Борлей разочарованно развёл руками и почесал бороду. – Я, как честный человек, должен был сначала выполнить первое задание. Я всё узнал. Всё рассказал. Но когда мне монсеньёр поручил принести ваши записи, я, как честный человек, отказался. К тому времени я уже был слугою господина Пьера. Я взял золотые, пришёл к его сиятельству и сказал, что мой долг быть рядом с моим господином и учителем, и что я ни за что не скажу, где находятся его лабораторные записи, которые так интересуют Святую Церковь, потому что дело, которым мы занимаемся, тоже свято.

– Потрясающая честность! А что нас в лучшем случае вздёрнут на заре, а в худшем – зажарят на закате – это тебе не приходило в голову?

– На всё воля Господня! – Борлей отвратительно закатил глаза к тёмному и низкому потолку.

«Да, каков у него Господь, таковы и небеса, – подумал Георг. – Интересно только, уж не ангелом ли он себя возомнил? Ангелом… Ангелом… Господи!» И тут словно вспышка молнии осветила его сознание: он вспомнил всё: сон! Не может быть!

– Может, может! Наконец-то ты вспомнил обо мне, – рядом с ним на сыром полу сидел Ангел Азриэль. – Бог ты мой, как же у тебя болит голова! – Он потёр собственную голову. – Подожди, дай я. – Азриэль поднёс руку к затылку Георга. – Теперь я смогу тебе помочь. Да и себе тоже.

– Ты что, всегда был рядом?

– Ну да, после того, как твой ангел ушёл, прислали меня.

– То есть как это – мой ушёл?

– Долго рассказывать, потом сам всё поймёшь, ты сейчас лучше на приятеля своего посмотри. Он-то точно решил, что ты спятил – сам с собой говоришь. А тебя я без слов пойму, ты же знаешь.

Борлей действительно забился под настил, служивший постелью, и из-под рук, закрывающих лицо, наблюдал за Георгом.

– Как они вас, видать, покалечили! – сердобольно сказал он.

– Всё нормально, Борлей. Что ты там говорил о чести и храбрости?

– Да вам, это, наверное, уже и не пригодится. Я хотел сказать только о том, что господин Пьер всегда говорил, что смерти нет, и что путь к бессмертию всегда лежит через победу над собой, над собственным страхом. Я даже в книжке его прочёл, что раньше такие испытания проводили – страхом. Но к больным-то это не относится. – Покосился на него Борлей.

– Да. Пьер говорил, что смысл твоей жизни выявляет то, что ты больше всего боишься потерять. – Казалось, Георг не обращал никакого внимания на намёки Борлея.

«Точка смысла всегда лежит в точке страха. Старый закон. Запомни его», – произнёс Ангел. Георг только кивнул. Но сам себе разъяснил: боишься потерять семью – смысл твоей жизни лежит в семье, боишься потерять дело – …, боишься за свою идею – …, за душу – … Ну, в общем, всё понятно.

– И ты считаешь, что нам не следует спасаться? – рассеянно спросил он.

– А вы чего-то боитесь? – лукаво посмотрел на него Борлей.

– Нет. Только я не вижу прока в бессмысленной смерти. Глупо взойти на гору, с которой ты увидел свой путь, и тут же умереть. Чтобы опять целую жизнь карабкаться? Всё заново? Бессмысленно. Мы ещё так мало чему сумели научиться…

– Вы точно так считаете? – на пороге стоял монсеньёр Гекат Буало де Жарди. – Отведите в камеру пыток вон того молодца. Он ведь пока не знает, что является ценой за предательство и глупость? Быстро! – отдал он приказание двум монахам.

Борлея схватили за руки и повели. Он не сопротивлялся. Только, обернувшись к Георгу, произнёс: «Кто не усомнится – тот и пройдёт. Смерти нет – есть только страх и ошибки. Передайте господину Пьеру, что я не подвёл его».

– Глупый фанатик! Что вы с ним сделали? Такого парня мне испортили! Хотя, – монсеньёр хитро прищурился, – он сам не знает, кто его истинный хозяин. Как, впрочем, и вы – совершенно не знаете, кто ваш истинный друг.

– Уж точно не вы, – произнёс Георг, смело глядя на Геката де Жарди.

– Кто знает? Вы ещё новичок, если считаете, что у человека могут быть враги или друзья: и те, и другие являются его испытанием.

– Так учит Святая Церковь?

– Вы так и не поняли этого урока. Туда же! – Громко произнёс монсеньёр, кивнув монахам. И Георга повели, фактически потащили к выходу. Он едва успевал передвигать ногами. Голова гудела, несмотря на старания Ангела. Кстати, где он? Георг обернулся: на его плече, изрядно уменьшившись, восседал как ни в чём не бывало его милый Азриэль.

«Всё в порядке», – подумали оба.

Когда Георга ввели в камеру, предназначенную для пыток, Борлей уже был подвешен на цепях за ноги над бочкой. Два монаха крутили жуткое заржавелое колесо, периодически опуская страдальца в воду. Борлей был на редкость вынослив. Вся его пышная чёрная грива, густые брови – такие, что глаз фактически не было видно, – худое иссохшее тело (он был раздет, одежда грязной грудой валялась на полу) – всё было струящимся и стекающим. Борлей превратился в сплошную каплю. Но молчал.

На противоположную стену за руки и за ноги подвесили Георга. Они смотрели друг на друга. Только один из них был вверх ногами. И это было не очень удобно. Их оставили наедине. Георг раскачивался на цепях.

Душно. Тошно. Да что там, просто больно. Очень. В мозгу стучало. Он слышал внутри себя эти приливы жизни. «Значит, жив», – отстраненно подумал он. И тут какая-то волна поднялась в нём. Он громко начал читать:

Борлей опасливо смотрел на Георга. Тот расхохотался.

– Не бойся, я совершенно нормален. Только человеку необходимо переключать внимание, чтобы не сойти с ума от боли. Например, сейчас мне лучше думать, что я раскачиваюсь на качелях, что я ребёнок, и что мне весело, чем осознавать, что я в камере пыток, а завтра меня сожгут на костре.

– А меня сегодня, – проскрипел Борлей.

– Ну, тебя-то поделом. Всё-таки не я тебя выдал, а ты нас, не забывай об этом. Кстати, а куда ты дел мои записи? Я их в камине спрятал. А? Куда, я спрашиваю!

Борлей не отвечал.

В этот момент дверь в камеру открылась, и на пороге появился монсеньёр с монахами, те держали в руках факелы. Вскоре монсеньёр велел снять с цепи Борлея. Тот уже был без чувств. Монахи зачерпнули воды и плеснули ему в лицо. Но это не подействовало – видно привык к водным процедурам. И к чему только человек не привыкает!

Пока монахи с ним возились, в камеру тихо вошёл перепачканный в саже человек, и что-то прошептал на ухо монсеньёру. Тот вышел и долго отсутствовал, а когда вернулся, Борлей уже сидел на полу с открытыми глазами. Монсеньёр показал ему небольшой кожаный мешочек, видимо, туго набитый деньгами.

– Борлей Лорелли, это всё, что мы нашли в бывшей лаборатории Георга д' Меербена и вашего господина, – монсеньёр не удержал ухмылки, – и вашего господина Жан-Пьера Оверни. Это ваши законные сбережения, и вы вправе найти им любое применение – сжечь в камине или организовать собственную лабораторию.

– Спасибо. Оставьте их для вашей собственной лаборатории, – съязвил Борлей.

– Спасибо. Именно так я и поступлю. Моя лаборатория всё время нуждается в средствах. Но я ещё хотел бы её пополнить произведениями этих господ. Вы не возражаете, мой друг?

– Я вам не друг.

– Как? Все друг другу братья, разве не так? Тем более что у вас ещё есть будущее, где вы сможете изменить своё отношение к этому вопросу. Итак, где записи?

– Их пожрал пламень! – Борлей был великолепен в своей дерзости.

– Хорошо. Я вам говорил, что цена вашей жизни – дневники этих еретиков? Я вам обещал, что вы разделите участь этих бумаг?

Борлей кивнул. Затем левой рукой быстро схватил факел у одного из монахов и поджёг свою косматую чёрную бороду – сам, Сам! Словно факел вспыхнул он весь. Монах быстро окатил его из бочки, но Борлей вытер своё обгоревшее лицо ладонью, провёл рукой по ставшей в момент лысой голове, посмотрел на своих палачей и улыбнулся.

– Ну, напрасно вы так реагируете, дружок, я всегда держу своё слово. Тем более что вы уже сыграли свою роль. Я только дам вам обсохнуть, чтобы эффект был полным, а эксперимент чистым. А остальное – ваше дело. И как вы справитесь с ним – тоже ваше дело… – Гекат озорно подмигнул Георгу и кинул деньги к ногам мокрого, лысого, наполовину обгоревшего Борлея.

Борлей перевёл взгляд с них на Георга, потом очень красноречиво взглянул на своё тряпьё.

– Монсеньёр, можно исполнить последнюю просьбу?

– Конечно, это ваше право, если вы только не потребуете свободы для своего «собрата».

– Ну что вы, путь свободы в его руках, – и Борлей выразительно посмотрел на бочку. Взгляд этот был странный. Но монсеньёр неожиданно улыбнулся и даже потрепал Борлея по плечу.

– Молодец, – сказал он, – говори свою просьбу.

– Я бы хотел, ваше сиятельство, хотя бы перед смертью одеть чистую и сухую рубашку. Не трудно ведь исполнить, правда?

– Правда.

– И попрощаться. А?

Монсеньёр кивнул.

Тогда Борлей, подошел к Георгу, коснулся его закованной ноги.

– Ваше спасение – в ваших силах, – сказал он и опять посмотрел на свои вещи и на бочку. Георг помотал головой. Он не понял его, отказывался понимать. Тогда Борлей взял кувшин с водой, поднял его высоко над собой и полил на свободную руку. Затем поставил кувшин у ног и растёр обе руки. Молча переступил через кувшин и подошёл к монсеньёру. «Всё! Чиста совесть моя! – говорил весь его вид. – Знайте же, что ничего не в силах я больше совершить. Да и никто не в силах…»

Вскоре Борлей взошёл на костёр.

А Георгу вспомнились его слова, что ещё сегодня он надеется воссесть женихом в доме Отца своего.

Он не видел его, но почему-то знал, что Борлей был мужественен. Он знал, что тот сделал всё, что, как ему казалось, было возможно.

Неожиданно что-то дёрнуло его за ногу, и раздался очень резкий звук, как будто бы и очень знакомый, но сейчас совершенно чужой. Георгий открыл глаза. Кресло. Он накрыт фиолетовым покрывалом. Рядом кто-то спит. Он присмотрелся: Пётр Александрович, Сандра, Людмила Сергеевна. Боже мой! Пьер! Конечно же! Только там, по другую сторону сознания он был намного моложе – лет около сорока. Да и сам он, Георг, был мальчишкой лет, наверное, двадцати пяти…

На поясе отчаянно вибрировал и звонил мобильный телефон! Вот, что его, оказывается, вернуло обратно… права была Болдырева, когда запрещала с собой брать все эти прибамбасы! Он взглянул на спокойное спящее лицо Людмилы Сергеевны. «А девчонки-то куда подевались?» – подумал он.

– Не обязательно что-то делать, чтобы делать. Женщины – это звук, это зов, это уровень мужчины. – Рядом сидел Азриэль. Он был в кресле Георгия Катаева, а его белые крылья были точно лабораторный халат. – Не удивляйся так долго, а ответь на звонок – всех перебудишь, – посоветовал он своему подопечному.

Георгу пришлось немного отдышаться в «своём времени», сделать несколько неотложных звонков, чтобы больше не беспокоили, отключить телефон и опять, с разбегу, при помощи всезнающего Азриэля нырнуть в своё неразрешённое Средневековье. Ему было необходимо освободиться от пут, и он знал, что сделать это сможет, только поняв себя: ведь если он оказался там, значит что-то там забыл или что-то недоделал…