Мастерская сновидений Барышникова Галина

Глава первая

О пользе задавать вопросы и иногда выслушивать ответы

Если хочешь вернуться ко мне – сначала вернись к себе.

Шата Гри

Георгий вышел из кабинета своего научного руководителя, посвистывая – он отдал свою рукопись, и это было ещё не всё, что он ему уготовил.

Более трёх лет Гоша, а для всех – Георгий Эдуардович Мейер, был аспирантом, хотя уже давно преподавал в институте. Защищаться не торопился, несмотря на то, что диссертация фактически была готова, и он считался одним из самых интересных преподавателей: студенты к нему шли валом, и даже заочники приходили на его дневные лекции.

– Ну, как дела, Гошенька? – спросила Людмила Сергеевна Болдырева. Она была его коллегой по кафедре, и должна была стать его оппонентом на защите.

Гоша ей весело подмигнул, он был таинственным молодым человеком. Людмила Сергеевна, дама пятидесяти лет, доктор филологических наук, поняла, что дела идут как надо. И, проходя мимо, только протянула ему тонкий буклет «Дольмены. Поиски себя». И улыбнулась. Она была маленькой худенькой женщиной и всегда улыбалась; казалось, её скуластое лицо просто светится радостью. «Людмила Сергеевна, – говорили ей в институте, – вам перед началом рабочего дня нужно оббежать все кафедры и аудитории, чтобы зарядить всех на новый день, вы – генератор бодрости и счастья». Да так оно, наверное, и было. Уже несколько лет на общественных началах она возглавляла Российское Общество ЗАщиты МИРА, и была не только президентом, но и активным лектором. И хотя книг по этой теме не писала, но писала их по своему предмету – древнерусскому и старославянскому языкам, и все свои выступления вела удивительно вдохновенно. Гоша был её последователем и единоверцем. Людмилу Сергеевну он называл своей крёстной мамой. Уже несколько раз в экспедицию они ездили вместе, к ним присоединялись и студенты, и всё это грозило изменением профиля института, как шутил ректор. Да, кстати, институт назывался ИФИР (Институт Философии и Русского Языка), а в народе попросту «эфир», студенты так и говорили: «Сегодня буду поздно, вышел в эфир».

В тот день, когда, собственно, и началась эта история, Людмила Сергеевна благополучно отчитала лекции и вернулась на кафедру. Её коллега Кудрявцев Пётр Александрович сидел за своим рабочим столом и читал, а, вернее, делал вид, что читает, на самом же деле находился в странном состоянии сознания. Статья аспиранта неведомым образом задела в нём какие-то струны, и в душе профессора звучала взъерошенная, нервная мелодия. Но она была ему как будто знакома.

– Скажите мне, дорогая, – обратился он к Болдыревой, – вам часто снятся одни и те же сны?

– Постоянно. – Она слегка улыбнулась.

Дело в том, что профессор Кудрявцев считался в институте неисправимым материалистом и противником «всяческих астральных завихрений», как он любил говорить. Ему было шестьдесят лет, он был учёным и желал понимать только язык фактов и логических аргументов.

– А что случилось? – Спросила Людмила Сергеевна.

– Мне с детства снится один и тот же сон. А сегодня я у Гоши прочитал…

– А-а. Зелёная волна.

– Вы уже прочитали?

– Уже, – улыбнулась она.

– Но дело не только в этом. Как раз сегодня ночью мне снился странный сон. Будто я сижу, словно йог, и вижу, как внутри меня словно воздух по трубам поднимается сила. Ощущение странное. Я вижу, что внутри меня образуется стебель, а на уровне сердца возникает бутон…

Людмила Сергеевна посмотрела на него каким-то пронзительным материнским взглядом, как на сына, который очнулся от своего заблуждения. Она совсем близко подошла к нему, положила руки ему на грудь и продолжила:

– А потом этот бутон раскрылся, и из него вверх поднялась огненная сфера, словно солнце. Возникло ощущение, что лотос родил солнце. – Голос её дрожал. – И это солнце поднималось всё выше, и над головой возникло сияние, словно нимб. Так ведь? – Пётр Александрович только молча кивнул, казалось, он утратил дар речи, за него только говорили глаза – раскрытые в удивлении. А Людмила Сергеевна продолжала. – Нимб всё рос за спиной, и вам показалось, что это выросли крылья, но сияние всё продолжало расти, продолжало расти, – повторила она, и глаза её заблестели, – свет за плечами поднялся выше головы, отделился от тела и стал отдельной тонкой структурой. Так ведь?

– Так.

– Это родилось ваше новое тело. Это просто вы вернулись обратно, мой милый. Человек – это всегда свет.

– Да, так и было сказано: человек – это всегда только свет. Но вы-то откуда всё это знаете?

– Я тоже видела этот сон.

– Вы? Когда?

– Этой ночью.

– Ничего не понимаю, я, наверное, с ума схожу.

– А вот этого вам никто не позволит сделать. Уж я-то точно. – И она обняла его. Дотянуться она могла только до его плеч. Он стоял под её ладонями: притихший большой ребёнок. Сколько раз, слыша её восторженное щебетание после очередной поездки, он сам хотел обнять её, как девочку посадить к себе на колени, но всякий раз гасил это желание. А сейчас смиренно стоял и чувствовал, как растёт в его душе покой. «Покой – часть мудрости. Мудрость – часть покоя» вспомнил он слова одного умного человека.

– И все-таки я бы хотел понять, что происходит, – произнёс он.

Людмила Сергеевна села за стол, достала из сумочки очки.

– Ну, хорошо. Вы слышали когда-нибудь об опытах алхимиков?

– Слышал, но никогда не вдавался в подробности.

– Совершенно напрасно. Вам была бы очень полезна эта информация. Именно вам.

– Я занимаюсь другой наукой.

– Это здесь и сейчас.

– А что есть кроме этого «здесь и сейчас»?

– А вы как учёный, как академик действительно считаете, что время линейно, и всё происходит в одной плоскости?

– Считаю. А всё остальное – сказки. Где доказательства?

– Ваш сон. Который я видела.

– А может это ваш сон, который видел я? – засмеялся профессор.

– Вы правы – вы видели мой сон. И это ещё удивительнее.

– Почему?

– Потому что ЭТО видеть могла только Часть Меня. Алхимики много работали над вопросом трансмутации человека. Они это называли поиском философского камня. И пришли к интересному заключению.

– Какому же?

– Всему своё время. Я не имею права вам ничего рассказывать, пока вы сами не начнёте искать ответы. Но мы получили интересный знак. – Людмила Сергеевна почему-то грустно улыбнулась. – Вы даже представить себе не можете, насколько вы много знаете. Насколько много умеете.

Она встала, подошла к профессору, протянула ему руку.

– Мне уже пора, до завтра. Я позвоню вам.

Он пожал её руку, потом наклонился и коснулся губами – маленькая ладонь вздрогнула в его руке, словно пойманная птица.

Было бы очень банально сейчас говорить о том, как дорог ему этот человек. Он просто знал, что самые сильные и значительные мысли всегда умещаются в паузу между слов.

– Я буду очень ждать, – тихо произнёс он.

Глава вторая

Возвращение

И тогда к нему явился Ангел. Я не буду говорить, его ли это был Ангел или ещё чей-то – это не так важно. Важно лишь то, что однажды к нему явился Ангел. Это было ранним утром. Было зябко. Ангел сидел одиноко на крыше самого высокого дома города, и его фигура в капюшоне – словно крючок в небо – зацепила его, Жоржа, когда он пролетал мимо – видимо, домой возвращался. Вот тогда-то он понял, что летает. Но это ещё не всё – тогда, увидев Ангела на крыше спящего города, на фоне серого утреннего неба, он понял, как сам одинок. В эту секунду Жорж одновременно понял очень многое, например, что у него никого нет кроме себя. Поняв это, он проникся к себе щемящим чувством любви. Немного подумав, он даже себя зауважал, ведь к нему явился Ангел! И если до этого он не знал, как от себя избавиться, то теперь понял, что золото невозможно выбросить – его можно только потерять. И ему вдруг очень не захотелось себя терять.

А Ангел сидел на вентиляционной башенке и внимательно его разглядывал. Жорж посмотрел вокруг: светает. Серо-голубое небо казалось продолжением глаз Ангела… даже не так – само небо, казалось, смотрело на него, и Ангел был его продолжением. И Жоржу вдруг так захотелось домой, словно бы его поманили, словно бы он уже возвращался. Он настолько это почувствовал, что ему даже послышался нетерпеливый перезвон ключей. Домой! Скорее домой! Ангел улыбнулся.

– А у твоих ключей милый голос, – сказал он. И Жорж понял, что всё это время они не разговаривали.

Он смущённо переваливался с одной ноги на другую: всё-таки не покидало чувство, что кто-то зовёт, вот даже за ногу дёргает – он потряс ногой, не помогло. Жорж поёжился от холода – предрассветная влажность лезла за воротник. Ангела тоже передёрнуло.

– А пойдём ко мне, чайку попьём? – неожиданно произнёс Жорж.

– А пойдём, – опять улыбнулся Ангел.

– А как мне тебя называть?

– Азриэль.

– Азриэль… Азриэль – красиво. А послушай, Азриэль, ты, наверное, всё знаешь… Что такое любовь? А?

– Формула счастья. Единственная формула счастья. Я рад, что ты меня об этом спросил.

Они вдруг неожиданно, как-то сразу оказались на кухне. Жорж рассеянно оглядывался по сторонам, словно был вовсе и не в своей квартире.

– Ты там, где твоё внимание. Сам же только что сказал – на кухню.

– А-а, – по-детски потянул он.

– Запомни: ты там, где твоё внимание. И не удивляйся так долго. Иди лучше, поправь свою ногу – затекла ведь вся. – И Ангел втолкнул его в комнату.

Ну, так и есть! – Он валялся на кровати, а на нём сидел чёрный французский бульдог. Пёс зарычал, увидев их. Жорж открыл глаза и сел на кровати.

– Ты кто? – спросил он, увидев Ангела у своего ложа.

– Ну вот! Ладно. Давай всё сначала. Я – Ангел твой Азриэль.

– Мой?

– Ну не твой, а посланный к тебе, какая разница сейчас? Сам ведь предложил чайку попить. – И Ангел театрально развернулся, словно собрался уходить.

– Подожди, я всё вспомнил. – Жорж встал с постели и растёр затёкшую ногу. – Я что, каждую ночь так из себя вываливаюсь?

– Наверно, кто ж тебя знает.

– А от чего не помню?

– Я же тебе уже говорил – ты там, где твоё внимание.

– Слушай, а кто ты?

Ангел даже пошатнулся от возмущения.

– Как? Опять? Я же тебе уже говорил – Я – Ангел твой – Азриэль.

– Да нет, это я уже понял, но – кто ты?

– Я хранитель всего самого лучшего в тебе. Конгломерат твоих качеств. Точка всех твоих путей, как по ту сторону, так и по эту. Ты из меня выходишь. И в меня же возвращаешься. Как цветок, сворачиваешься и распускаешься из бутона. Из меня. Я – Ангел твой Азриель. Я – твоё верхнее отражение.

– Скажи, а каждая вещь имеет своё отражение? – растерянно спросил Жорж.

– А ты как думаешь?

– Ну… если поставить зеркало…

– Вот ты и ответил на свой вопрос. Все миры отражаются друг в друге. Что вверху – то и внизу. Ты же знаешь.

И Жорж действительно вспомнил, что несколько дней назад, готовя статью для Петра Александровича, читал эти строки из Гермеса Трисмегиста. Мало того, что читал, он долго размышлял над ними, а потом вставил в свою эпопею об алхимиках.

– Так что ж получается, ты входишь во все мои мысли? – возмутился он.

– Остынь, – Ангел сидел в кресле, его белые крылья в утреннем свете казались голубой джинсой за плечами, и вообще весь его вид был преувеличенно светским – нога на ногу, острый, лишённый скромности взгляд… – Миры не просто отражаются, но иногда и пересекаются, а в точке пересечения они взаимопроникают. И тогда двое становятся одним.

– И ты знаешь всё, о чём я думаю?

– И даже то, о чём ты и не думаешь.

– Если бы я был сверху, как ты сейчас, я бы тоже смеялся.

– Посмейся. В тебе тоже есть над чем посмеяться. В тебе есть твой верх, который знает то, чего и знать не хочет твой низ. Ты что думаешь, ты одноэтажный что ли?

– И как же зовётся мой верхний этаж?

– Мне кажется, что сегодня мы уже несколько раз знакомились.

– Ты?

– А тебе что-то не нравится? Интересно, а как бы ты сам себя представил?

– Жорж, Гога, наконец, Георгий… – он встал с дивана, сунул сигарету в сухие губы.

– Закуришь – уйду, я уже и так подзадержался. И, кстати, за чай спасибо.

Жорж выплюнул сигарету.

– Пойдём, – сказал он и направился к кухне. – Слушай, сумасшедший дом какой-то. Слушай, – повторил он, – а может быть, я уже умер?

– Господи! – Ангел задрал голову кверху, словно бы и вправду позвал, – Господи, до чего же всё банально. Может я рано пришёл? Может он ещё не готов? – Ангел посмотрел в глаза Жоржу.

– К чему не готов?

– Видеть себя дальше. И исправлять ошибки. Ты обманул меня своими последними мыслями. Ты так отчаянно ломился в мои двери в течение последних месяцев, что я подумал… Всё, давай свой чай, и я пошёл.

Жорж подошёл к крану, налил воды и включил чайник. Кухня сразу же наполнилась тихим шкворчанием и шумом подогреваемой воды. Ангел и Жорж молчали. Лениво к ним вышел бульдог, понюхал место, где сидел Ангел, хотел, было, зарычать, но раздумал, а только хлебнул из миски воды и пошёл обратно спать. Раздался щелчок – чайник выключился. Жорж насыпал в чашку заварку и залил кипятком.

– Ничего, что я так?

– Как тебе будет удобно. Всё равно я пить буду через тебя.

– Что ЧЕРЕЗ МЕНЯ?

– Пей. И дай мне напиться, – требовательно сказал Ангел. – Когда я смотрю на тебя – мы в контакте – и я чувствую всё, что испытываешь ты. Сейчас я хочу выпить с тобой чаю. По-другому я не могу.

Жорж сделал глоток – Ангел зажмурился: «Хорошо, – сказал он. – Горячо. Только не сладко». Жорж подсыпал сахару, размешал ложкой. Сделал глоток. «Вот теперь очень хорошо», – сказал Ангел.

– Всё, что происходит – нормально?

– Надеюсь, что нет. Надеюсь, что ты поднялся над нормой. Мне так показалось. У нас мало времени, но мы скоро ещё увидимся, мне так почему-то кажется, – Ангел хитро ему подмигнул, – а пока я быстро отвечу на твои вопросы – я знаю, они мучают тебя. Слушай:

Творчество – это поток сознания.

Жизнь человека – это поток сознания.

Литература – если она похожа на жизнь – это поток сознания.

Поэтому всё, что ты пишешь, имеет право быть. Никого не слушай – только себя. Пиши так, как хотел бы прочитать в книжке любимого писателя. А на критиков и на своего шефа – забей!

Жорж расхохотался.

– Я вижу, ты в совершенстве овладел моим языком!

Глава третья

День рождения инфанты

Если всё время жизнь питать мечтой, то реальность в конце концов породит мечту как действительность.

Шата Гри

Утро. Пронзительный запах весны. Совсем рано. Птицы поют. Ещё не слышно машин. Сандра распахнула окно. Сандра? Почему Сандра? Да просто причуды. Звали её Элеонора Александровна Румянцева. Очень долго и очень взросло. Сначала она называла себя Эля, потом – Лео, а позже утвердила для себя и друзей – Сандра, по отчеству. Ей так хотелось. Я думаю, что в какой-то момент она вдруг затосковала по отцу, но даже сама не поняла этого импульса, а просто переименовала себя в очередной раз, с акцентом на отчество. Была она высокой и, пожалуй, даже слишком худой девушкой с волосами цвета льна, голубыми глазами, которые темнели, когда она была чем-то рассерженна, и становились почти прозрачными, как капли родника – в момент нежности: тогда её глаза превращались в зеркала, которые отражали мир, заглядывающий ей в глаза. И она улыбалась. Часто. От этого на её молодом лице, у губ даже образовались морщинки. Но это всё к слову, чтобы вы лучше представляли, о чём я рассказываю…

Итак, утро. Пронзительный запах весны. «Весь мир спит, – подумала Сандра. – И пока он спит, он принадлежит мне. Но, к счастью, он про это не знает».

Сандра свесилась из окна, вдохнула утреннюю прохладу, и вдруг решила устроить себе подарок – пробежку по заповедной, тайной, только своей, личной зоне. О том, что эта зона принадлежит ей, мир тоже не знал. Да это было и не важно.

Она быстро надела костюм, кеды – и выпорхнула за дверь. В последние дни выходить на улицу можно было только ранним утром – весна выдалась ранняя и жаркая, в окрестностях города выгорели все леса, чадили и тлели торфяники – смог к полудню стоял такой, что дышать было нечем, не то, что бегать. Так что доставить себе удовольствие можно было только ранним утром, благо, что до леса рукой подать.

Семь минут бега мимо спящих домов. Пять часов утра. Мимо спящих и безмолвных гаражей, пять часов две минуты, под туннелем и теоретически под поездами (но практически – под тишиной) пять часов пять минут. И выход в лес. Семь минут бега – и в объятьях тишины, через символ высокой сосны, которую она с разбега обнимает. Раскрыв руки, валится на её тёплый, солнечный ствол. Прижимается к ней и слышит мерцающий стук своего сердца. Сосна его тоже слышит. Опознаёт. И пропускает дальше.

По лесу Сандра никогда быстро не бегала. Запрокинув голову, глядела на верхушки деревьев и в небо, и только краем глаз, да и то изредка – себе под ноги. Она вплывала в это неспешащее царство покоя и мудрости. Здесь всё знало, зачем оно. Здесь все были на своём месте. Здесь закон жизни выполнялся неукоснительно и без обсуждений, но совершенно добровольно и с радостью – невозможное условие для человеческой жизни.

Сандра любила бегать одна, чтобы намолчаться всласть, говорила она себе, но это была неправда, – чтобы вдоволь наговориться. Ведь пока она медленно бежала по лесу, пока шла, дотрагиваясь до деревьев ладонями, она всё время говорила – с лесом, с небом, с собой, а ещё – с ним, спящим и совершенно её не знающим. Такой.

Откуда взялся этот волшебный клочок земли? Как-то однажды она забрела на экспериментальную базу Ботанического сада. Тенистая узкая аллея, какие-то неведомые растения по сторонам. Словно в джунглях вьются лианы на опорах. Деревья гигантские с широким крупным листом. Потом ей сказали, что это канадская липа, но тогда она ещё не знала об этой экспериментальной посадке, и ей показалось, что это заповедные владения какой-то загадочной страны. С тех пор это место стало её истинным домом. Сюда она приходила, когда ей было грустно, когда решалось какое-то важное событие её жизни, да и просто – отдохнуть. Кто-то ухаживал за этим местом, поливал, стриг траву, даже не подозревая, что это её владения. Сандра даже друзьям не рассказывала о своём волшебном уголке. Ей нравилось иметь тайну от всего мира.

Здесь пирамидами стояли высокие ели. Чуть пониже – плоская раскидистая туя. Третьим ярусом, чуть поодаль – кусты можжевельника, словно капюшоны гномов. Мои верные стражи, говорила Сандра, поглаживая вечнозелёные верхушки-колпаки. И шла дальше.

Здесь был краснолистый барбарис с сухими плодами от прошлого урожая – Сандра угощалась. Цвела сирень: садовая крупная и дикая мелкая. Аромат цветов висел над этим волшебным уголком, и, казалось, густое облако благоухающих бутонов надёжно защищает его от посторонних взоров. Сандра наслаждалась, на цыпочках тянулась к розовому соцветию – вдыхала. Чуть позже здесь появятся первые ягоды – у жимолости, она знала это. Проходя, поглаживала её продолговатые листочки, куст скоро зацветёт, вот уже белые комочки. А это что? Она увидела белую, словно снежную поляну, а над ней – тонкое деревце с корзинками мелких соцветий – казалось, снег на ветках. Кусочек зимы посреди лета. Она подошла. Присела на корточки. Рукой провела по цветущему ковру. Мягко. Влажно. Какой подарок, Господи, какой же подарок ты сделал мне, подумала она. Она подняла руки к раннему солнцу, ещё не тронутому взглядами других людей. Начиналось утро её рождения.

Встала лицом к солнцу и вслух произнесла слова Великого призыва:

ААА – УУУ – МММ – трижды прогудела Сандра, чувствуя, как от Земли через ноги, по стволу её позвоночника поднимается горячая волна – к самой макушке, а оттуда – вверх. Она держала руки раскрытыми, чувствуя незримое касание двух своих подруг – они образовывали космический треугольник, и пирамида их света поднималась к солнцу, она чувствовала это. Сколько таких треугольников сознательно включались в космическую решётку и очищали этот мир. И пусть мир этого не знал, это было не важно. Мир существовал – вот что поистине имело значение. Сандра опустила руки. Отошла в сторону. Этот призыв она читала каждое утро, если не забывала. Точнее будет сказать – старалась читать. Иногда даже по несколько раз на день.

Как хорошо, ещё раз подумала она, прошлась по тропинке между можжевельниками, потрепав гномов по колпакам. Иголки были влажными от росы. Ей пришла в голову озорная мысль – она стала раздеваться. Сняла с себя футболку, брюки, затем кеды и носки – трава ободряюще оросила её ноги, свежо и приятно, словно идёшь по влажному шёлку, подумала она. И легла на траву. Ей захотелось вдруг прильнуть к Земле всем телом. Ей захотелось принадлежать ей.

Трава была влажная. Было раннее утро. Посреди спящей Москвы – этот волшебный уголок… И она – раскинутая в истоме, словно на перинах – на белом цветущем ковре. Солнце согревало её живот, белые, ещё не загорелые ноги; земля холодила спину. Она перекатилась, подставив теперь солнечным лучам влажную спину.

Взглядом упёрлась в крохотные белые цветы – шесть тонких лучей – благоухающие снежинки. Как же мир совершенен, даже в малом, подумала она. Сандра закрыла глаза, и вся отдалась своему блаженному состоянию. Пели птицы. Пронзительно пахли деревья. Ласково её окутывало солнце. Лёгкая дрожь пробегала по телу. Она так пролежала бы долго, если бы её не потревожили – муравей укусил прямо за попу.

«Да, – подумала она, вставая, – не очень-то поэтичное выбрал место. Хотя – гурман, гурман, – произнесла она уже вслух, почёсывая укушенное место. – Теперь в приличном обществе и не разденешься».

Сандра встала и не спеша оделась. Обуваться не стала, а, взяв кеды в руки, пошла босиком.

Вот особое место – её трон. Пять стволов остролистного клёна пучком, букетом росли из одного корня. Они образовывали такой домик внутри себя. Прежде чем туда залезть, Сандра всё же обулась. Упёршись головой и спиной в основной ствол, она обе своих руки положила на стволы потоньше, ногами упёрлась в два других дерева. И словно повисла в люльке. Её трон! Здесь она загадывала желания, повелевала своим миром, своей судьбой. Её отец – великий, могучий, любящий – слышал каждое движение её души, если оно было правильным и не противоречило законам внутренней природы. Она подняла глаза к небу – пять стволов короновали её, она по праву ощущала себя наследницей мира. «Хочу быть счастливой, – сказала она вслух, – хочу быть полезной, хочу знать, Что я и зачем Я». В этот двадцать седьмой свой день рождения она была счастлива как ребёнок. Она спрыгнула с дерева и пошла, полетела к дому.

Дома Сандра заварила себе чай, бросила туда же несколько сорванных в саду травинок и соцветий сирени. «О! Запах джунглей, – сказала она себе. – Запах джунглей? Джунгли! Как же я забыла!».

Она всё бросила, соскочила с места и побежала в спальню.

Там она встала на табурет и сняла с самой верхней полки маленькую коробочку. Это были духи Кензо «Джунгли». «Вот, дорогая, – произнесла она, глядя в зеркало, – я поздравляю тебя с днём рождения, ты молодец!» Она поцеловала себя через волшебный круг зеркала: «Я тебя люблю!»

Она иногда так вела себя – странно и необъяснимо. Например, она сама себе дарила цветы и подарки от его имени. Все четыре года, как они расстались. Она говорила с ним, писала ему письма и складывала их в потайной ящик стола. И знала, то они обязательно ещё встретятся. «Это моя половина, – говорила она себе (именно половина, а не половинка – она терпеть не могла все эти суффиксы и сюсюканье), – я не хочу чужого, я дождусь только своего, – упрямо повторяла она».

Нет, это не означает, что все эти четыре года у неё никого не было – время от времени у неё появлялись мужчины – «чтобы тело не забыло, что оно женщина», шутила она, но дальше постели дело не шло – дистанцию она держала железно. Подмены не допускала. При её сентиментальности даже было странным видеть, как жёстко, потребительски, по-мужски она относилась к сексу: «Здесь – только это. И только с ним будет всё остальное». Она как львица охраняла его территорию и никого туда не допускала.

– Так, вальс, конечно же, вальс, не каждый же день человеку исполняется двадцать семь лет. Боже мой, мне без трех тридцать и без двадцати трех пятьдесят! Она зажгла свечу и отпила глоток хорошего сухого вина.

Потом достала из шкафа его рубашку. Она висела на вешалке и ждала его. Иногда она открывала шкаф и гладила её рукав, и что-то говорила, говорила… тогда, как правило, ей бывало очень плохо. Долгое время эта рубашка пахла им, но запах постепенно улетучился – тогда Сандра пожалела, что часто меняла его рубашки и много стирала, вот носил бы он её две недели и, глядишь, осязаемых воспоминаний хватило бы на побольше… но это так, к слову… Сейчас она сняла рубашку с вешалки, взялась за пустой рукав, а второй перекинула себе через плечо – вальс! – и закружилась по комнате – аккомпанемент был ей не нужен, она всегда слышала музыку в себе. И часто это бывал французский шансон. Мостовая, крупный булыжник, узкие улочки, дождь. И она с ним кружится в этой бесконечности…

«Что за ерунда? Я, наверное, схожу с ума», – подумала она и плюхнулась на кровать.

Да, я думаю, что было бы любопытно описать её квартиру. Это была огромная однокомнатная квартира, переделанная из малюсенькой двушки – Сандра ещё при жизни отца-архитектора разломала все перегородки и сделала огромное зигзагообразное пространство – с барной стойкой между кухней и спальней. Стены были только в туалете с ванной, и то, наверное, традиции ради. Центральное место в доме занимала огромная с балдахином кровать – прямо в самом центре комнаты. Там, где раньше была стена, сейчас с потолка свисали какие-то плетёнки, колокольчики, компьютерный стол был в уголке между огромными кадками с цветами, аквариумом и двумя клетками с попугаями – возникало ощущение, что эти предметы цивилизации (я имею в виду кровать и компьютер) случайно, невесть каким чудом занесло на необитаемый остров. Это ощущение усиливалось ещё тем, что стены были выкрашены отцом, который на досуге любил порисовать, в природные зелёно-голубые цвета, а абстрактные загогулины намекали на море и небо – как раз за колокольчиками, где стоял компьютер, и на розовый закат (восход?) – в той части, где находилась кровать. Треугольники и круги на этом фоне и образовывали людей и звёзды. Мебели в доме больше не было. Сандра установила огромный, во всю стену зеркальный шкаф-купе, что увеличивало мираж, да и метраж тоже. Только кухня имела традиционные подвесные ящики и нетрадиционный диван, весь в мягких игрушках, вместо подушек – на случай гостей. Это был только её дом. Когда она поступила в институт, отец ей отдал и помог перестроить бабушкину квартиру. До этого её много лет сдавали, и квартира всё равно нуждалась в ремонте. Отец недолго сопротивлялся странному желанию дочери – он всегда считал, что в жизни имеет право быть даже то, что ему не понятно. Надо сказать, что он был милым и сговорчивым человеком, и Сандре его очень не хватало. Он умер от инфаркта – просто не проснулся однажды – вот и всё. Спокойно, с улыбкой. Как праведник. Да он, наверно, таковым и являлся. Сандра часто ловила себя на мысли, что стала общаться с отцом гораздо чаще, чем это было при его жизни. Смерть – как повод поговорить, как предлог к общению. В детстве они много времени проводили вместе – мать была замкнутой, и отцу пришлось за двоих стараться, но когда Сандра повзрослела и особенно когда стала жить отдельно – то даже звонила не всегда – вечно не хватало времени. При жизни так всегда бывает… А теперь куда бы ни шла, всё время с ним переговаривалась – никаких тебе ограничений, никаких проводов… Она даже часто обращалась к нему по имени, как в детстве: «Привет, Сашенька», – тогда её ни какими силами невозможно было заставить произнести слово «папа».

Отца не стало за два года до появления в её жизни Георгия, кстати, преподавателя в её институте. Так что роман у неё был самый что ни на есть тривиальный – девочки часто влюбляются в своих учителей. Может, она потому и привязалась так к Георгию, что он чем-то ей напомнил отца. Хотя разница между ними была не такая большая: ей – двадцать, ему – тридцать один. Но что-то неуловимое всё же было – фантастическая увлечённость своим делом…

Когда он вёл лекцию, это была такая отдача, такое вживание в текст, почти на грани срыва.

ЭТО случилось сразу, на первой лекции. Он вошёл в аудиторию – высокий, худой, с длинными волосами и остроконечной бородкой, и сказал, что нет ничего скучнее предмета стилистики, и поэтому мы будем изучать стилистику не как самостоятельный предмет, который самостоятельным предметом не является, а как приложение к литературе. Причём не только русской. Мы с вами, ребятки, сказал он, будем изучать мировую литературу и смотреть, как через стилистические особенности автор доносит до нас свой замысел. «Вот тогда это будет великий предмет», – добавил он, улыбаясь.

– А теперь я буду с вами знакомиться, – сказал он. – Не бойтесь, я не буду вас отмечать, быть умным – дело добровольное, и вы можете не ходить на мои лекции. Я просто хочу сегодня посмотреть вам в глаза в первый раз. – И он стал называть фамилии и имена. Когда очередь дошла до неё, он произнёс: – Элеонора – потрясающе, Леонора! Девушка, от вашего имени веет Возрождением. Очень приятно, Георгий Эдуардович. – И посмотрел ей в глаза долгим взглядом.

Потом, на одной из лекций он увлечённо рассказывал о значении слов, «например, слово сувенир, – говорил он, – такое простое слово, но сколько может быть значений, ассоциаций». Он замолчал, а потом как-то странно, невпопад добавил: «Нет ничего страшнее, когда ребёнка, как романтический сувенир, оставляют на память». И сказал он это так, что у Сандры сжалось сердце. Ей вдруг показалось, что он сам такой сувенир. Их он называл «ребятки», и говорил таким тоном, словно перед ним были и вправду дети, хотя многие студенты были старше его самого, ведь это был творческий вуз, а к творчеству люди приходят в разном возрасте.

Но это всё – лирические отступления. Воспоминания. Они проплывали перед Сандрой, когда она лежала на своей кровати, закрыв глаза, обнимая его рубашку – единственную вещь, которую он у неё забыл. Она поднялась, пошла в свой зелёный уголок, села за стол и начала писать.

Письмо

Здравствуй.

Я пишу тебе, потому что никогда не умела говорить с тобой. Ты правильно сделал, что ушёл от меня.

Иди не оборачиваясь. И никогда не возвращайся – я не смогу тебя ещё раз отпустить, потому что люблю тебя.

Ты лучше меня. Ты сильнее меня. Я всё время тянула тебя назад.

А Времени мало, и нам вместе не дойти.

Ты столько воплощений шёл к тому осознанию и к высвобождению, что не имеешь права сейчас тормозить.

А я постараюсь любить тебя издалека.

Ведь, в конце концов, душе неважно расстояние.

Я буду любить твою душу ещё сильнее, чем если бы ты был рядом.

Мне не будут мешать ни твои грубые слова, ни твой беспорядок, – быт притупляет высоту – я так и не смогла её взять.

Я буду любить тебя, и, быть может, моя любовь даст твоей душе то питание, в котором ты так нуждался, но так и не получил, когда мы были вместе.

Странно, что я пишу тебе это в день своего рождения.

Я хочу просто, чтобы это был день рождения твоей свободы.

До свидания, родной.

Сандра. Твоя Санра. Вопреки и благодаря всему.

Она запечатала письмо степлером и положила его в боковой, незаметный ящик. Всё! На сегодня хватит…

И всё-таки ей предстояло сегодня ещё многое вспоминать. И не то чтобы ей это было неприятно, нет, она делала это не специально – видимо, день такой выдался.

Глава четвёртая

Что такое Евклидова геометрия или При каких обстоятельствах прямые пересекаются

Как покинул его Ангел, Георгий даже не заметил. В какой-то момент он отвернулся, и тот исчез. Подумал: «Всё, пора в птичку» (так он обычно называл Соловьёвку, клинику неврозов). Но на столе, возле стакана чая лежала оранжевая роза. Не желтая, не красная, а оранжевая, как пожарная машина, как крик о помощи…

Георгий вдруг неожиданно вспомнил, как однажды зимой он шёл ночью по улице в страшном смятении и буквально орал про себя: «Господи! Дай мне знак! Ангела хочу! Дай мне знак, что я не одинок! Ангела хочу!» И тогда на дороге действительно появился Ангел – жёлтая машина помощи на дорогах фирмы «Ангел». «Впредь нужно хорошо представлять, о чём просишь», – сказал тогда он себе, смеясь от души. Он вспомнил об этом сейчас, и ещё – «Ты там, где твоё внимание». Почти то же самое.

«Ты там, где твоё внимание…» – Георгий наклонился, взял со стола розу. «Любовь – это единственная формула счастья». «А у неё сегодня день рождения, – подумал он. – И зачем только он тогда от неё ушёл? Возомнил себя великим, посчитал, что женщина, и, не дай Бог, дети помешают ему, а ведь за эти годы успел так мало, вот даже и не защитился, всё с хандрой справлялся да с собой боролся… Да, любовь, без сомнения, это не только женщина, существует любовь ко всему, вселенская любовь, но раз женщина свыше дана Человеку, может быть и она служит лестницей в Небо? Он понюхал розу – пахла изумительно. Ангельский цветок теребил его душу. Жорж закурил. Так, Ангел был. Значит он нормальный. Ну, в том плане, что крыша на месте, хотя, как любил он часто приговаривать – хорошая крыша летает сама. Да…, а у неё день рождения…

Георгий вдруг вспомнил.

Лекция. Изучали разговорную лексику. Он на примере Мопассана стал объяснять:

– Девушки, дорогие мои, если ваш молодой человек объясняется вам в любви и при этом говорит с вами изумительным книжным языком, правильно интонирует и расставляет все запятые, отслеживает все обороты речи – никогда не верьте ему – не любит он вас, я извиняюсь, ни хрена! Так не бывает, хочу я сказать. Вот посмотрите, как пишет об этом Мопассан. Я не цитирую, а передаю суть – книги нет перед моими глазами. Но звучит это примерно так: Он приник к её коленам, стал жадно целовать невпопад, приговаривая только одно: «Я пью. Пью. Пью…» Вы слышите, дорогие мои: «Я пью, – тут Георгий отвернул крышку с бутылки минеральной воды, которая всегда стояла у него на столе, и сделал глоток. – Пью. – Сделал второй. – Пью… – Третий». Аудитория встала и зааплодировала ему. Только одна девушка осталась сидеть – она внимательно смотрела ему в глаза, отпивая кефир из своей бутылочки. Все ребята смеялись – она была серьёзна. Какая-то странная дрожь пробежал у Георгия по спине. После лекции он попросил её остаться. «Вас мучает жажда?» – спросил он её. Вместо ответа она поцеловала его. Её звали Элеонора.

Их институт выращивал писателей и философов. Выводил новый сорт – думающего Человека. Как-то однажды, проходя тему эпистолярного жанра, Георгий попросил своих студентов написать в любой форме письмо. Кому угодно. Через пару дней, дома, разбирая работы, он наткнулся на её послание.

Открытое письмо

Скажи, есть ли более безрассудный человек, чем я? Я ложусь спать с твоими книгами, обнимаю их и чувствую отзвук – ты тянешься ко мне: через все свои листы, через все строки – каждым листом и каждой строкой. Спасибо.

Я открываю твои книги – и захлёбываюсь от счастья родства и однородности. Когда я произношу твоё имя – к горлу комок. Так всегда было. Ещё с ранней юности. Антуан. Я говорю это слово, и тело моё отзывается, узнавая тебя. Ты сделал меня писателем, раньше, чем я сама это поняла. Может быть даже раньше, чем я прочитала тебя впервые. Просто тем, что когда я родилась, ты уже был. Мне часто говорят: что ты пишешь? Не бывает таких характеров, нет таких мужчин, кто бы чувствовал так нежно и глубоко. А я открываю тебя и знаю: можно чувствовать ещё нежнее и ещё тоньше – и эту Землю, и женщину… Ты смотришь со своих звёзд, со своих крыльев на Землю и чувствуешь её маленькой хрупкой девочкой; ты говоришь о женщине, как о неисчерпаемой и могучей, но такой трепетной планете…

Когда я хочу, чтобы мне меня рассказали, я открываю твоего «Южного почтового», и в каждой строчке знаю – ты говоришь со мной. Много дней я провела в дневниках Бетховена: как могуч и как одинок был этот человек. Меня потрясли его письма к несуществующей и вечной возлюбленной «Mein Engel, mein alles, mein ich» (Мой ангел, моё всё, моё я). Он искал её образ, как потом будет искать Блок образ вечной женственности… Зачем я это говорю? – Я думаю, что ты… да, что ты писал мне, как пишут письма, как пульсирует сигналами Земля в беспредельность Неба. И я услышала.

Это так смешно, нет! это так горько: вокруг меня так много людей, так много близких, но нет никого, роднее тебя. Мы касаемся друг друга через страницы, смотри – я глажу рукой строки, которые ты написал, а значит – наши руки встречаются.

Маленьким девочкам нужно рассказывать сказки, говоришь ты, и я сажусь вечерами, свернувшись в калачик под одеялом, словно эта маленькая девочка – я, и слушаю твои сказки. Спасибо. Так бережно ко мне ещё никто не относился.

Иногда я узнаю тебя в других людях, и мне кажется, что ты не стал звездой, как когда-то мне думалось, а пролился золотым дождём на Землю, которую так любил. И я узнаю тебя, по каплям собирая твой образ, и бесконечно люблю тех, в которых есть частичка твоей души.

Лети, Антуан, лети.

Я верю в многомерность Бытия, как верил в неё ты, и я знаю, что в одной из складок времени есть пространство, где ты пишешь свои удивительные книги. Чтобы в нерадостном декабре мне было, с кем поговорить и почувствовать себя нужной. Лети, Антуан, лети…

Он не смог дождаться утра, взяв трубку, он набрал её номер: ты одна? – Да. – Через сорок минут он уже звонил ей в дверь с сумкой на плече и с бульдогом под мышкой. Так они перестали встречаться и стали жить вместе.

Что такое – воспоминания так и лезли сегодня в голову, видно день такой. Жорж налил себе стакан кофе. Вода в чайнике уже остыла – получилась бурда. Он залпом выпил весь стакан и пошёл спать. Как хорошо, что сегодня суббота, подумал он, ложась на смятую постель. Было ощущение, что он не спал всю ночь, тогда как… Интересно всё же, куда это он каждую ночь мотается? Рядом лежал бульдог и тяжело дышал, приоткрыв глаза. Старый пень, казалось, наблюдал за ним из сонной стороны сознания. Он был толстый, прожорливый, поспать любил ещё больше, чем поесть, и с годами это усиливалось. Но был удивительно предан. Предвосхищая все эти качества, одиннадцать лет назад, ещё в младом щенячестве пса, Георгий назвал его Санчо Панса.

Было семь часов утра, когда Георгий, сладко обняв подушку, засыпал. Это час, когда нормальные люди уже просыпаются или готовы проснуться, а люди творческие, осознав всю усталость от прожитой ночи, только погружаются в сладкую истому сна. На другом конце города Сандра тоже почувствовала усталость и решила, что раз этот день принадлежит ей, то и распоряжаться им она будет по своему усмотрению и в своё удовольствие: спать, отвечать на звонки, а если кто придет, с тем угощаться и поздравляться – шампанское и торт в холодильнике, фрукты в вазе на столе. Очень давно она никого специально не приглашала – кто любит, тот вспомнит. А остальное – игра в хороший тон. Она подушилась новыми духами и легла в постель.

На это субботнее утро у Петра Александровича были большие планы. Позвонила Людмила Сергеевна, они должны встретиться, но это, по существу, будет деловая встреча. Они пойдут в гости к их общему коллеге – профессору психологии Григорию Еремеевичу Катаеву. Дело в том, что сны зелёной волны, снившиеся на протяжении всей жизни, а также сон, приснившийся накануне, чрезвычайно его взволновали, но необыкновенно обрадовали Болдыреву. А Григорий Еремеевич считался лучшим специалистом в области сновидений. Он вёл тренинги, постоянные семинары. Надо сказать, что Пётр Алексеевич до недавнего времени относился ко всему этому скептически, и жизнь его с самого рождения была посвящена строгой материи. Ну, почти с самого рождения… есть вещи, о которых он предпочитал не думать и не вспоминать. Так же, как существуют вещи, которые неистребимо жили в нём и не поддавались ни времени, ни возрасту. Так, он никогда не забывал, что он – сын репрессированных родителей. Может быть, он бы и забыл об этом, но проверить этот факт не представлялось возможным – государство напоминало об этом постоянно – так, по крайней мере, было в начале его жизненного пути.

Может быть, и сложилась бы его жизнь по-другому, если бы сорок два года назад не зарубили его на вступительных экзаменах на химическом факультете. Он был такой не по возрасту маленький: голодное детство, работа с дедом на заре, за три часа до школы. Он собирал велосипеды, а дед их продавал – на то и жили. А, может, в его росте виновата генетика – тогда он точно не знал, ведь своего отца он не помнил – дело не в этом. Факт в том, что когда он вышел к доске и стал отвечать билет, со стороны комиссии раздалась реплика: смотрите, молекула молекуле отвечает. Экзаменаторы засмеялись. Преподаватель, крохотная женщина, которую действительно, как позже выяснилось, на кафедре уже давно называли молекулой, вся вспыхнула. И как бы замечательно не отвечал Петя, его это не спасло. Чтобы пройти по конкурсу, нужны были все пятёрки, а «Молекула» решила отомстить ему, неизвестно за что, вероятно за напоминание о себе, и влепила ему по химии, по профилирующему предмету четвёрку. Сколько же было слёз! Украдкой, чтобы никто не видел, утирал он ручьи в тенистом саду университета. Прощай мечта, прощай проект биохимического двигателя! Последние годы он только и жил этой мечтой – абсолютно нереальной, совершенно сумасшедшей. Он мечтал выстроить космодром, где бы всё питание шло за счёт биоэнергетики человека. В этом была и сверхнадёжность – никогда не будет недостатка в топливе, пока есть на борту хоть один человек, а во-вторых, сверхсекретность – вводились коды всего состава, и никто из посторонних не смог бы попасть даже на территорию космодрома, не то что в ракету. Химия была его страстью. Химия была его кошмаром – сколько раз он просыпался ночью: то не сходились формулы, то уже выстроенный космодром смывало волной и уносило в море. И теперь всё пропало! Из-за какой-то «Молекулы»… Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Петя обернулся – это был профессор Грандовский – знаменитый Грандовский.

– Извините меня, Петенька, это я отпустил глупую шутку в ваш адрес. Я не думал, что так всё обернётся.

– Я пропал, да?

– Пропал, Петя. Но дело не только в четвёрке, вы отлично знаете предмет, можно устроить переэкзаменовку – я в присутствии комиссии готов вас выслушать. Но это всё равно не поможет – мы готовим специалистов для оборонки, а вы – в чёрном списке. Я читал ваше дело. Вы понимаете меня?

– Из-за родителей?

– Да, Петя.

– Хорошо, я иду забирать документы.

– Вот ваши документы, – профессор протянул ему серую папку.

– Спасибо.

– После скажешь спасибо. Вот тебе письмо к декану филологического факультета. Досдашь только историю вместо химии, – он улыбнулся, – а остальные экзамены тебе перезачтут: русский, литература, язык у тебя на отлично. И скажи, чтобы позвонил мне – поймать его не могу. Удачи!