Мантисса Фаулз Джон

– Дайте мне правую руку, мистер Грин.

Замерев, он не реагирует, но врач извлекает его руку из-под головы и поднимает вверх. Рука касается обнаженной груди. Потрясенный и напуганный, он открывает глаза. Доктор Дельфи склоняется над ним, белый халат распахнут, взгляд устремлен на стену над его головой: будто она всего-навсего щупает его пульс. Она кладет себе на грудь и другую его руку.

– Что вы делаете?

Она на него не смотрит.

– Пожалуйста, не нужно разговаривать, мистер Грин. Мне необходимо, чтобы вы сконцентрировали внимание на тактильных восприятиях.

Взгляд его движется вниз, вдоль распахнутых пол халата, затем – удивление его достигает наивысшей степени – снова вверх, к ее отвернувшемуся лицу. Он раньше не принял всерьез ее слов о том, что под халат она ничего не надевает.

– Не понимаю, что вы такое делаете.

– Я же вам только что объяснила. Проверяем ваши рефлексы.

– Вы хотите сказать…

Она опускает на него взгляд с явной долей раздражения.

– По всей видимости, вы уже давали нам образцы во время предыдущих обследований. Это точно такая же процедура.

Он убирает руку:

– Но я… Вы…

Ее голос становится неожиданно строгим и холодным:

– Послушайте, мистер Грин. У нас с сестрой масса других пациентов. Ими тоже нужно заняться. Вы же хотите вылечиться, правда?

– Да, конечно, только…

– Тогда закройте глаза. И ради всего святого, постарайтесь быть чуть более эротичным. Мы не можем потратить на вас весь день. – Она наклоняется над ним, опираясь руками по обе стороны подушки. – Задействуйте обе руки. Как и где угодно.

Но он лежит неподвижно, закинув руки за голову.

– Да не могу я! Я вас и не встречал в жизни ни разу. Хоть от Адама счет начинай.

Доктор Дельфи нетерпеливо вздыхает:

– Мистер Грин, если речь идет обо мне, прошу вас начинать не от Адама, а от Евы. Или вы пытаетесь дать мне понять, что предпочитаете, чтобы эти процедуры проводили медбрат и врач-мужчина?

– Нет уж, избавьте.

Она строго смотрит на него:

– Вы находите мое тело отталкивающим? – Ее голос и глаза повелевают, отказа она не потерпит.

Он бросает взгляд на укрытые тенью нагие груди и отворачивается.

– Не понимаю, какое отношение все это имеет к…

– То, что вы называете «это», представляет собой самый современный и оправдавший себя метод лечения состояний, подобных вашему.

– Никогда ничего о нем не слышал.

– Всего несколько минут назад вы никогда ничего не слышали о своей жене и о собственных детях. Вы страдаете тяжким поражением памяти.

– Это бы я запомнил.

– А свои политические взгляды вы помните? – Он молчит. – А религиозные? Счет в банке? Род занятий?

– Вы же знаете, что нет.

– Тогда будьте любезны поверить: я знаю, что делаю. Нас вовсе не затем долгие годы обучают этой специальности, чтобы кто-то мог усомниться в нашей профессиональной компетенции, более того – на столь смехотворных основаниях. Физически вы совершенно здоровы. Вчера я обследовала вас всесторонне и весьма тщательно. Ваши гениталии в нормальном состоянии. Я не требую ничего невозможного.

Он лежит отвернувшись; через некоторое время, проглотив ком в горле, говорит приглушенно:

– Может, можно… я сам?

– Мы вовсе не собираемся проверять вашу способность просто продуцировать сперму, мистер Грин.

Было что-то такое в ее презрительном подчеркивании слова «сперма», чего он не понял. Она словно говорила о каких-то отбросах, о грязной пене.

– Но мне неловко…

– Да вы же в больнице, Господи, прости! Ничего личного в этом нет и быть не может! Сестра и я просто проводим обычные процедуры. Здесь это каждодневная практика. Мы требуем всего лишь, чтобы вы сотрудничали с нами. Сестра?

– Все еще отрицательная.

– Так, теперь давайте-ка бросим заниматься ерундой. У меня совершенно нормальное женское тело. Закройте глаза и используйте его по назначению.

Ее голос и взгляд казались теперь голосом и взглядом нянюшки – нянюшки старой школы, – уговаривающей упирающегося ребенка отправить наконец естественные надобности.

– Но зачем?

– И будьте так добры, не задавайте бессмысленных вопросов.

Она отворачивается и смотрит теперь на стену за его головой, исключая дальнейшую дискуссию. Наконец он закрывает глаза и, подняв руки, осторожно кладет ладони на склоненные над ним груди. Он не ласкает их, просто не убирает рук. Груди теплы и упруги, они приятно наполняют чаши ладоней; и он ощущает слабый смолистый аромат, словно аромат цветущего мирта; несомненно, это запах антисептического мыла, которым она пользуется. Однако гораздо острее, чем женственность доктора Дельфи, он чувствует нарастающий в нем гнев. Ведь он сумел понять хотя бы то, что недавно, по-видимому, перенес тяжелейшую травму и его мозг, очевидно, находится в таком состоянии, что особенно легко уязвим, а эти две женщины не только беспардонно пользуются его слабостью, тем, что он еще не вполне оправился от наркоза, но (что гораздо хуже!) совершенно не принимают в расчет те моральные устои, которых он, по всей вероятности, придерживается.

К своему ужасу – ведь сестра Кори так и не прекратила своих усилий, – он чувствует начинающуюся эрекцию. Может быть, сестра молча сделала врачу какой-то знак, потому что та заговорила чуть менее едким тоном – так, пожалуй, мог бы говорить какой-нибудь министр туризма, принимающий делегацию представителей иностранных туристических фирм, заучивший оптимистический текст, составленный для него чиновником, который никогда и в глаза не видел ни одного живого представителя зарубежной фирмы.

– А теперь я предлагаю вам исследовать другие ареалы моего тела.

Это было уж слишком. Его руки снова упали на подушку. Впрочем, веки он так и не открыл.

– Это неприлично.

Доктор Дельфи молчит с минуту, потом, являя гораздо менее приятные аспекты ее более высокого интеллектуального и социального происхождения, произносит резко и холодно:

– Если хотите знать, мистер Грин, утрата памяти у вас вполне может быть отчасти связана с подсознательным желанием ласкать незнакомое женское тело.

Он возмущенно открывает глаза:

– Это совершенно необоснованное заключение.

– Напротив, у него имеются весьма веские основания. Моногамия – биологическая бессмыслица, мимолетный эпизод в истории человечества. Истинная эволюционная функция мужчины – и ваша в том числе – вводить сперматозоиды, то есть ваши гены, в лоно как можно большего количества женщин. – Она ждет. Он молчит. Тогда она продолжает, понизив голос: – Повторяю. Поместите руки куда хотите.

Он вглядывается в ее глаза, пытаясь отыскать в них хоть намек на иронию, юмор, на человечность, в конце концов. Ничего. Она оказалась неколебимо равнодушной к его принципам, его стыдливости, его чувству приличия. Наконец он решился, снова закрыл глаза и отыскал ее груди, потом повел руки вверх, к нежному горлу, нащупал выемки там, где шея соединяется с плечами, и снова вниз, к груди, вдоль боков – к плавному изгибу талии… невесомая ткань распахнутого халата касалась тыльной стороны его ладоней. Доктор Дельфи подвинулась и оперлась коленом о край кровати.

– Куда хотите. – Его правая рука направилась к внутренней стороне бедра и остановилась. – Ну же, мистер Грин! Вы же не в первый раз в жизни касаетесь области лобка. Я вас не укушу.

Он убирает руку.

– Это совсем другое. А как же жена?

– Миссис Грин полностью в курсе дела: я ознакомила ее с сутью этого метода еще до того, как вы проснулись. У меня в кабинете. Она подписью подтвердила свое согласие.

Неожиданно в его сознание вторгается некий давний-предавний факт, милосердный союзник. Он открывает глаза и обвиняюще смотрит ей в лицо:

– Я полагал, что у вас существует такая вещь, как клятва Гиппократа?

– Врачу следует использовать все доступные ему, или ей, средства для излечения пациента, доверенного его, или ее, заботам. Если мне не изменяет память.

– Должные средства.

– Должные средства – это наиболее эффективные средства. Именно их вы и получаете.

Невидимые руки сестры не оставляли его в покое. Он еще несколько мгновений вглядывался в глаза врача, обнаружил, что не может вынести светившееся в них, теперь уже нескрываемое, раздраженное неодобрение. И снова опустил веки. Мгновение спустя доктор Дельфи наклонилась к нему еще ниже. Губ его коснулся сосок – раз, другой… аромат цветущего мирта усилился, пробуждая в отдаленных укрытиях мозга смутные воспоминания о залитых солнцем склонах над лазурными морями. Он открыл глаза: сумерки под пологом нависшего над ним халата; сосок снова настойчиво предлагал себя его губам. Он повернул голову набок.

– Бордель!

– Великолепно! Все, что угодно, лишь бы подстегнуть ваше либидо.

– Вы вовсе не врач.

– Путы. Хлыст. Черная кожа. Все, что вам на ум придет.

– Это чудовищно!

– Хотите, чтобы сестра разделась?

– Нет!

Доктор чуть отстраняется.

– Надеюсь, вы не расист, мистер Грин?

Не поворачивая головы, он произносит:

– Я требую, чтобы сюда пришел заведующий отделением.

– Я – заведующая отделением.

– Только до тех пор, пока я не вышел отсюда. Я добьюсь, чтобы вас лишили права лечить!

– Надеюсь, вы заметили, что вам уже не так трудно подбирать слова? Так что, может быть, есть какой-то…

– Катись к чертям собачьим! Иди проссысь!

Молчание. Тон врача становится еще более ледяным:

– Возможно, вы не подозреваете об этом, мистер Грин. Однако любое использование образов, связанных с дефекацией или мочеиспусканием, есть симптом продуцируемого определенной культурой чувства сексуальной вины и подавления сексуальных импульсов.

– Отзынь!

И снова – молчание. Потом – голос сестры:

– Все пропало, доктор.

Он слышит раздраженный выдох доктора Дельфи; потом, после некоторого колебания, она убирает колено с кровати и теперь просто стоит рядом.

– Сестра, боюсь, так мы с этим не справимся. Придется применить ПС.

Слышится шуршание ткани. Снова встревожившись, он со своей подушки бросает испуганный взгляд в сторону доктора Дельфи и видит, что та сняла халат и, ничем не прикрытая, протягивает его над кроватью сестре. Смерив его столь же неприкрыто раздраженным взглядом, она произносит:

– Вы получаете это лечение исключительно потому, что вы – пациент платный. Довожу до вашего сведения, что, будь вы на государственном страховании, я бы не стала терпеть подобное поведение. Ни секунды. – Скрестив на груди руки, она продолжает: – Не говоря уже ни о чем ином, список больных, ожидающих мест в нашем отделении, просто огромен. Мы работаем в постоянном напряжении.

Он собирается с силами и храбро глядит ей в глаза:

– Что такое «ПС»?

– Плексиколический стимулятор{5}. – Она нетерпеливо оборачивается на дверь: – Сестра, пожалуйста, поторопитесь. Вы же знаете, сколько больных у меня на сегодня назначено.

Пока они разговаривали, сестра Кори отошла к двери и повесила халат доктора на крючок. Она не вернулась, а принялась отстегивать белый передник – на груди, на спине, потом повесила его туда же, где висел халат. Затем она занялась пуговицами на голубом форменном платье. Услышав голос врача, заспешила, стянула платье через голову, ее смуглые руки аккуратно поместили платье поверх передника; все это она увенчала белой шапочкой, а затем сбросила туфли. И, ступая легко и изящно, возвратилась к своей стороне кровати, такая же обнаженная, как и доктор Дельфи. В неописуемой панике он словно загипнотизированный глядел на эти два нагих женских тела – темное и светлое. Женщины были одного роста, хотя двадцатилетняя сестричка была не такой тоненькой, как доктор Дельфи, и не такой профессионально строгой: ему показалось, что он разглядел тень сардонической усмешки в устремленном на него взгляде, в складке чуть полноватых губ. Доктор Дельфи заговорила снова:

– Прежде чем мы начнем, я полагаю, мне следует сообщить вам, что ваше упорство может оказаться не столь высокоморальным, как вы воображаете. Мы прекрасно осведомлены о том, что некоторые из наших пациентов противятся лечению, так как подспудно надеются, что мы будем вынуждены прибегнуть к методам… так сказать… извращенным. Мы и правда время от времени применяем их – в случаях действительно запущенной эротической сопротивляемости. Но не на такой ранней стадии, как ваша. Так что, если вы втайне стремитесь принудить нас к ценонимфической или псевдоспинальной стимуляции, я могу сразу заявить вам – ни за что! Вы правильно меня поняли?

– Да господи боже мой! Я даже не знаю, что это такое!

– То же относится и к бразильской вилке.

– Слыхом не слыхивал.

Это заставило ее ненадолго замолчать. Доктор Дельфи приняла теперь вид классной дамы, которая понимает, что ее нарочно провоцируют, чтобы она вышла из себя. Она подперла бока руками.

– И последнее, мистер Грин! Мы также не исключаем весьма незначительной возможности применения криптоамнезии. – Она помолчала, желая увериться, что он понял предупреждение. – А теперь – на бок, пожалуйста. Лицом ко мне.

Рука медсестры скользнула под его плечо, мягко подталкивая повернуться.

– Ну же, мистер Грин! Что миссис Гранди{6} говорит? Будьте хорошим мальчиком!

С подозрением и неприязнью он взглянул на улыбающееся темнокожее лицо, но все-таки повернулся на бок. Точно выверенными движениями и абсолютно одновременно, что, несомненно, говорило о значительном профессиональном опыте, обе его медопекунши тоже оказались в кровати, каждая со своей стороны. Сестра Кори – у его спины, а доктор Дельфи, приведя его в абсолютное замешательство, – спиной к нему, впереди. Тут он почувствовал, как обе они одновременно подвинулись – одна вперед, другая соответственно назад, чтобы более плотно зажать его между своими телами. Ничем не спровоцированное движение бедер темнокожей девицы у самых его ягодиц подтвердило самые худшие его подозрения на ее счет. Он не сводил глаз с темных волос доктора Дельфи, с шарфика, оказавшегося у самого его носа. Молчание длилось недолго. Доктор Дельфи заговорила. Тон ее был более спокойным, будто она пыталась, правда не очень успешно, подойти к проблеме не столь безапелляционно:

– Так. Теперь положите левую руку мне на грудь.

Она поднимает свою руку высоко вверх. Поколебавшись, он следует ее указанию, как мог бы по указанию инструктора положить руку на какой-нибудь тумблер или выключатель. Доктор опускает свою руку. Ладонь ее ложится на его пальцы, удерживая их на месте.

– Теперь слушайте меня внимательно, мистер Грин. Попробую в последний раз объяснить вам. Память тесно связана с нашим эго. Ваше эго проиграло битву с вашим же суперэго, возымевшим намерение его подавить или цензурировать. Сестра Кори и я всего-навсего хотим попытаться призвать на помощь третий компонент вашего духа – ид{7}. Ид и есть тот самый сплющенный орган вашего тела, что прижат сейчас ко мне пониже спины. Потенциально именно он является самым верным вашим другом. И моим, поскольку я ваш врач. Вы понимаете, о чем я говорю?

В этот момент сестра Кори поцеловала, а затем лизнула ему шею пониже затылка.

– Это – возмутительное нарушение права личности на уединение.

– Боюсь, это говорит ваше суперэго. Данная процедура подобна применению искусственного дыхания «изо рта в рот», так же как амнезия подобна утоплению. Вы следите за моей аргументацией?

Он не сводит глаз с ее волос.

– Все равно я протестую.

Она вздыхает, но голос ее остается нарочито ровным и безразличным:

– Мистер Грин, я вынуждена заявить вам, что ожидала бы такого отношения от человека культурно недоразвитого. Но от вас – с вашим происхождением и образованностью!

– Заявляю протест по моральным основаниям.

– Не могу этого принять. Мне нужна помощь вашей психики.

– Знаете, может, в данный момент я и не знаю, кто я такой. Но я, черт бы меня побрал, совершенно уверен, что тот, кем я был, никогда в жизни не…

– Простите, но это вряд ли можно считать логичным доводом. Вы не знаете, кто вы такой. Отсюда следует, что с равной математической вероятностью вы вполне могли быть неразборчивы в сексуальных связях. С точки зрения статистики могу сообщить вам, что упомянутая вероятность оказывается несколько более чем равной. Учитывая особую социальную среду и ваш род занятий. А он, кстати говоря, – и об этом я должна предупредить вас – характеризуется весьма длительной и хорошо документированной историей вашей неспособности встречать лицом к лицу факты реальной жизни.

– Эта чертова баба успела вам наговорить гадостей.

– Гораздо менее гадких, чем ваше враждебное к ней отношение.

– Просто я не мог вспомнить, кто она такая.

– Но вы, кажется, предпочитали смотреть на меня, хоть и вовсе не знали, кто я такая.

– Вы показались мне более понимающей. В тот момент.

– И более привлекательной?

Он колеблется.

– Возможно. – Помолчав, добавляет: – Физически.

– Выражаясь бытовым языком – вы меня захотели?

– Слушайте, я очень болен. Секс – последнее, что могло бы занимать мои мысли. И ради бога, скажите, чтобы сестра перестала присасываться к моей шее!

– А вы предпочли бы, чтобы она присасывалась к другим местам вашего тела?

Он молчит. Потом:

– Это отвратительно!

– Почему, мистер Грин?

– Вы и сами прекрасно знаете почему.

– Нет. Я вовсе не знаю почему.

– Слушайте, уважаемая, я, может, и забыл какие-то факты. Но не забыл о приличиях. Если бы я и о них забыл, я бы уже придушил вас обеих. Почти наверняка.

Она плотнее прижимает его пальцы к своей груди.

– Именно это сильнее всего меня и озадачивает, мистер Грин. Почему ваше столь явное отвращение к нашим методам находит свое выражение лишь в словах?

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Вы не сделали ни одной попытки оттолкнуть нас, выскочить из кровати, уйти из палаты. Не совершили ни одного из тех действий, на которые вполне способны. И которые явились бы адекватным физическим эквивалентом состояния вашей психики.

– При чем же тут я, если я наполовину еще под наркозом?

– Ах вот оно что! Но вы вовсе не под наркозом, мистер Грин. Вы могли так себя чувствовать, когда только начали просыпаться. Но проснулись вы как раз оттого, что я ввела вам антиуспокоительное. Стимулянт. Оно давным-давно должно было оказать свое действие. Так что, боюсь, объяснить этим свое бездействие вам не удастся. – Он чувствует себя словно шахматист, неожиданно угодивший в расставленную ловушку. Доктор снова плотнее прижимает к себе его руку. – Я вовсе не хочу критиковать вас, мистер Грин. Просто задаю вопрос.

– Потому что… потому что я же ничего не помню! Полагаю, тот, кто отправил меня сюда, все-таки знал, что делает.

– Если я правильно понимаю, вы допускаете, что наши методы имеют под собой некоторые основания?

– Просто я не выношу вашу манеру вести себя.

Некоторое время доктор молчит, потом спокойно убирает его руку со своей груди, чуть отодвигается и поворачивается на другой бок, лицом к нему. Теперь ее глаза оказываются так близко, что ему трудно сфокусировать собственный взгляд, но что-то в них да и в выражении ее лица говорит ему, что она поняла – силовые методы больше применять не следует. На этот раз глаза опускает она. И говорит шепотом, так тихо, будто не хочет, чтобы ее услышала сестра Кори у него за спиной:

– Мистер Грин, наша работа здесь не так уж легка. Мы ведь тоже вовсе не лишены обычных человеческих чувств. Бывают пациенты… ну, честно говоря, с которыми установить контакт легче, чем с другими. Мне не следовало бы этого говорить, но, когда я обследовала вас при поступлении, я не испытала – а это, признаюсь, со мной иногда бывает – сожаления, что не занялась педиатрией, как поначалу намеревалась. Я, между прочим, даже с нетерпением ждала, когда можно будет начать интенсивно работать над вашим излечением. Отчасти потому, что, судя по некоторым специфическим чертам, могла ожидать, что вы и сами с увлечением станете работать в полном единении со мной. Ну, строго говоря, насколько это возможно для пациента. Я со всей искренностью прошу вас простить меня, если я слишком понадеялась на этот свой прогноз. С другой стороны, хотелось бы верить, что вы поймете: в нашем отделении не может работать тот, кто не ставит здоровье пациента превыше своих собственных чувств. Кто не научился жертвовать чисто факультативными понятиями стыдливости и права личности на уединение, возложив их на великий алтарь неотложных человеческих нужд. – Она серьезно и вдумчиво глядит ему в глаза. – Надеюсь, это-то вы можете принять?

– Если это необходимо.

– Мистер Грин, через минуту или две я закрою глаза. Мне хотелось бы, чтобы вы поцеловали меня в губы, затем повернулись и поцеловали сестру. Просто в знак человеческого отношения друг к другу в ситуации, достаточно трудной для всех троих. И тогда, может быть, мы сумеем начать все сначала и помочь вам достичь эрекции и проявить тот эротизм, на который, я уверена, вы весьма способны.

Прежде чем он успел ответить, она протянула ему губы; теперь в ней ничего не оставалось от врача, от классной дамы, даже от взрослой женщины: словно застенчивая племянница ожидала поцелуя от дядюшки. Он почувствовал, как его мягко подталкивают в спину, осторожно поощряя сделать то, о чем просят. Он взглянул на лицо, что было так близко от его собственного, на темные ресницы, опущенные на бледную кожу щек, на классический нос и прекрасных пропорций рот. В иных условиях можно было бы назвать это лицо красивым, в нем превосходно уравновешивались одухотворенность и потаенная чувственность. Он заколебался, все еще сопротивляясь, все еще ощущая, что несправедливо загнан в ловушку. Но необходимо было что-то сделать. Он вытянул шею, торопливо коснулся сжатыми губами протянутых ему губ и тотчас же отстранился.

– Благодарю вас, мистер Грин. – Глаза ее раскрылись, перед ним снова был врач. – Ну что ж. Теперь я уверена, что вы не расист, но вы были не очень-то добры с сестрой Кори. Опасаясь, что некоторые факты могли быть забыты вами в связи с утратой памяти, напомню, что вклад Вест-Индии в успешную работу нашей больницы всегда был весьма существенным. Я уверена, что сестра Кори оценит, если вы повернетесь и одарите ее таким же знаком взаимопонимания, как и меня.

Она чуть отстранилась, и он почувствовал, что тело медсестры сделало точно такое же движение. Профессионально строгие глаза доктора Дельфи на мгновение удержали его взгляд, и вполне возможно, что именно для того, чтобы уйти от этих глаз, он в конце концов повернулся. Руку он решительно и твердо держал вытянутой вдоль бока, будто стоял по стойке «смирно». Ладонь сестры Кори поднялась к его плечу. Глаза ее, как раньше у доктора, были закрыты, полноватые губы протянуты ему так же покорно, по-детски, в ожидании поцелуя. Но тело ее казалось теплее, изгибы его – более плавными и податливыми, чем у доктора Дельфи, и, хотя она лежала совершенно неподвижно, он ощутил дремлющую в ней живую силу.

Он наклонил голову – запечатлеть и на ее губах знак взаимопонимания. Но на этот раз не встретил той же пассивности. Ладонь сестры Кори скользнула ему за голову. Не успели их губы разъединиться после его быстрого, словно клевок, поцелуя, как слились снова. Ее рот слегка приоткрылся, и он различил тот же самый смолистый аромат, что и у доктора. Вероятно, в жидкость для полоскания рта входил тот же антисептик, что и в мыло, и пользовался им весь штат больницы. Прошла минута, две, он попытался отстраниться, но ладонь у него на затылке настоятельно удерживала голову в том же положении, а девичье тело прижалось теснее. Ее язык проник к нему в рот. Потом смуглая нога приподнялась и, согнувшись в колене, тихонько всползла на его ногу, еще теснее сблизив их тела.

Он был теперь нисколько не менее напуган и шокирован, чем раньше, однако ему по-прежнему не хватало воли оттолкнуть эту молоденькую и такую настойчивую медсестру. В конце концов, она не так уж и виновата… к тому же он испытывал некоторую приятность от возможности натянуть нос докторице, проявив больше желания сотрудничать с ее подчиненной. И он не ошибся в своем суждении о скрывавшейся в ней живой силе: это беспокойное и гибкое существо заставило его снова откинуться на подушку и почти накрыло его своим телом, как бы желая продемонстрировать собственную способность продлить и углубить поцелуй. Миг, другой, и сестре удалось улечься на него целиком. Доктор Дельфи тем временем, видимо, успела слезть с кровати. Он почувствовал, как сестра Кори нащупала его неподвижно лежащую на подстилке ладонь и положила на упруго округлый контур своей правой… ну, скажем, щеки. К ставшим теперь бесстыдно недвусмысленными синекдохам{8} ее языка добавилось содрогание и трепет обнаженной плоти под его ладонью. В напрасной попытке утихомирить сестру он приподнял правую руку и опустил ее на другую «щеку».

Словно в ночном кошмаре, он сознавал, что неминуемо скатывается в пропасть и нет сил предотвратить падение. И все же где-то в глубине ослепленной души его этическое «я» восставало против такого малодушия, такой позорной уступки самым низменным инстинктам. В восстании участвовало и его эстетическое «я», «я» человека, обладающего тонким вкусом, истинного, хоть временно и потерявшегося Майлза Грина, который – он понимал это всем своим существом – ни за что в жизни не позволил бы себе оказаться в таком вульгарном и физически унизительном положении, ни на секунду не стал бы прислушиваться к обманчиво-благовидным объяснениям доктора Дельфи. Вдруг, вызвав радостное волнение, ему пришла в голову мысль, что интуитивное представление о том, каким он никогда не мог быть, возможно, станет ключом к осознанию того, кем он был на самом деле, и он принялся размышлять (с некоторым трудом, ибо сестра Кори приподнялась на руках и взялась щекотать его лицо и губы сосками полных и упругих юных грудей) о том, каков же был род его занятий. И почти тотчас же он получил свидетельство, что находится на верном пути и что доктор Дельфи, смутно намекнув на что-то далеко не почтенное и довольно низкого разбора, опять-таки сознательно вводила его в заблуждение.

Ниоткуда, каким-то чудесным образом, пришло первое воспоминание о чем-то несомненно автобиографическом, имевшем прямое отношение к его закрытому от взора прошлому. И хотя оно явилось ему всего лишь смутным представлением, без конкретных деталей, он знал, что это как-то связано с бесчисленными рядами увлеченно внимающих лиц и что внимали они именно ему. В этом он был совершенно уверен. Это был настоящий прорыв, и в радостном волнении он, сам того не сознавая, впился пальцами в ягодицы сестры Кори; она, разумеется, поняла этот жест совершенно неправильно, так что ему пришлось в ответ вынести пароксизм страсти, выразившийся в бурных движениях как верхней, так и нижней части ее тела. Но он вовсе не желал отвлекаться от хода собственных мыслей. Поэтому разумнее всего было поощрить ее не отвлекаться от хода ее собственных мыслей. Исправив положение рук на обнаженных «щеках» и пережив новый приступ ее содроганий, он смог опять сосредоточиться на своем открытии.

Однако его искалеченная память отказывалась предоставить ему более надежные ключи к разгадке прошлого; тем не менее он не сомневался, что ему было привычно так или иначе выступать перед публикой. Он рассеянно ласкал отвердевший сосок кончиком языка, просто чтобы утихомирить лежащее на нем смуглое тело, одновременно пытаясь пробудить в себе воспоминание о какой-нибудь престижной и вполне достойной профессии. Это, по всей видимости, было что-то весьма далекое от фривольности всяческих искусств, от развлекательности… Юриспруденция, может быть? Церковь? Вряд ли подходит. Директор частной школы? Возможно, а может, военный флот? Капитан Королевского флота Майлз Грин… Звучит вполне правдоподобно, однако не вызывает в мозгу более точных и окончательных ассоциаций. Мелькнула мысль, что одна из театральных профессий могла бы, вообще-то говоря, по всем статьям подойти, поскольку брезжило что-то чарующее, полускрытое мглой в том расплывчатом и все же достаточно определенном ощущении внимающей аудитории. А с другой стороны, актеры ведь не были социально ответственными людьми, а истинный Майлз Грин – был, в этом он становился все более и более уверен.

Ибо все его столь же расплывчатое, но все же достаточно определенное реальное «я» восставало, поднималось одновременно с сестрой Кори, которая вдруг поднялась совсем прямо, поставив колени по обе стороны его торса, поднималось против самой мысли о том, что когда бы то ни было, в здравом уме и твердой памяти, он мог позволить такому с ним случиться. И вдруг – новое озарение. А не похоже ли более всего, думал он, в то время как темнокожая девушка, схватив его ладони, безжизненные, словно банные перчатки или губки, вела их вверх по гладкому животу, чтобы омыть ими упругие конусы плоти, увенчанные более темными окружьями на концах, – не похоже ли, что он – Член Парламента?! Решительный противник сил зла, насаждающих в обществе мораль вседозволенности?

А что говорила эта злосчастная докторица о неспособности встречать лицом к лицу реальные факты жизни? Разве это не похоже на обычные фальшивки, на по-детски злобные выпады, столь любимые чернью, нападающей на тех, кто избран представлять ее интересы? Он чувствовал необычайное возбуждение от интуитивной уверенности, что вот наконец-то – тепло, просто горячо… и еще большее возбуждение оттого, что ведь она сказала еще кое-что так его взволновавшее. Ведь и правда – почему он немедленно не покинул палату? Впрочем, погоди-ка: если он и вправду Член, столкнувшийся с отвратительным злоупотреблением врачебными обязанностями, злоупотреблением, значение которого выходит далеко за пределы одной этой больницы? Тогда все становится на свои места. Выбор между личным отвращением и общественным долгом может быть только один, что когда-то продемонстрировал Гладстон{9}, работая с проститутками.

Гладстон! Он вспомнил про Гладстона! И в третий раз он ощутил frisson[2] начинающегося открытия себя, ибо на ум ему пришли воспоминания не только о Гладстоне, но и о более современных политических деятелях, самоотверженно рискнувших спуститься в секс-преисподнюю притонов Гамбурга и Копенгагена во имя своих избирателей. Он чувствовал невероятное облегчение. Пусть и бессознательно, но, не покинув палату, он сделал совершенно правильный, ответственный выбор, он сделал то, что – теперь он был в этом совершенно уверен – был избран делать.

И если это так, – Господи Боже мой! – наступит день, когда он заклеймит этого врача, больницу, всех этих мошенников с их лечебными процедурами, разделается с ними раз и навсегда. В этот момент его руку поместили меж распахнутых бедер стоящей над ним на коленях медсестры, приглашая двинуться дальше. Нет, он не из молчаливых Членов: он привлечет к себе взгляд спикера и встанет, ничто не помешает ему встать – уверенно, с достоинством, в полную силу, торжественно – и прямо подняться во весь свой внушительный рост. «Да знает ли министр о все возрастающем числе случаев сексуальных злоупотреблений, совершаемых нимфоманами-врачами самых разных рас и национальностей в отношении пациентов с нарушениями психики, в одной из наших ведущих клиник? Осознает ли он, что их несчастные жертвы…»

Увы, дальнейшее составление обличительной речи стало невозможным, так как внимание сестры Кори оказалось, по всей видимости, отвлечено чем-то тоже торжественно и прямо поднявшимся позади нее. Рука ее отпустила его руку и протянулась назад.

– Мистер Грин! Получилось!

Миг – и она упала на него всем телом. Коротко, но страстно поцеловав его в губы, она, извиваясь, словно змея, соскользнула ниже вдоль его торса. Он почувствовал ее язык на своих сосках и оставил всяческие попытки представить себе, чем эта отвратительная сцена может закончиться.

– Достаточно, сестра. Сестра!

Второй, более резкий окрик заставил сестру замереть: голова ее, словно на подушке, покоилась у него на животе. Он открыл глаза. Доктор Дельфи стояла у кровати, скрестив на груди руки, и взирала на распростертую помощницу с гораздо большим неодобрением, чем раньше выпадало ему. Сестра Кори поднялась – сначала с него, потом с кровати – и стояла теперь с низко опущенной головой.

– Простите, доктор.

– Сколько раз я вам говорила, что здесь мы используем последовательность Хопкинса – Сещольского?

– Я забыла.

– Уже третий раз на одной неделе.

– Но ведь сработало, доктор.

– Вопрос не в том, сработало или не сработало. Я говорю о правилах, существующих в нашем отделении, для вашего же блага, сестра. Я постоянно повторяю вам, что гиперстимуляция только удваивает количество работы. Поэтому я и настаиваю на Хопкинсе – Сещольском. Вы прекрасно это знаете. – И добавила с назидательностью, свойственной людям, с удовольствием подчеркивающим свое более высокое положение: – Мне не хотелось бы обращаться из-за вас к старшей сестре.

Сестра Кори, стоя с противоположной стороны кровати, в ужасе взглянула на нее:

– О, пожалуйста, не говорите ей, доктор Дельфи. Пожалуйста. Эта старая корова у меня уже вот где сидит.

– Сестра! Вам не следует говорить так о старших по должности при пациентах!

Сестра снова опускает голову:

– Просто все так про нее говорят, доктор.

– Это не оправдание.

– Честно, я больше не буду, доктор. Чтоб мне провалиться.

Доктор Дельфи смягчается:

– Прекрасно. Но смотрите, чтобы мне не пришлось снова вести с вами этот разговор. – Наконец она отводит взгляд от сестры и обращает его вниз, на пациента. – Пожалуйста, простите меня, мистер Грин. Сестра Кори еще не закончила период обучения в нашем отделении. – Теперь она смотрит на нижнюю часть его тела. – Так, давайте посмотрим, как поживает ваша самая чувствительная и здравомыслящая часть.

Он чувствует, как она взвешивает на руке эту часть и оценивает ее твердость. Он закрывает глаза.

– Давайте-ка попробуем чуть-чуть это увеличить. На треть дюйма, не больше. – Она поглаживает эту часть пальцами. – Чудесно. Так. Еще. Еще разок. Прекрасно. – Голос ее приобретает новый тон, почти хвалебный, в нем даже звучат удивленные нотки. Она снова выпрямляется, стоит прямо над ним. – Я сама закончу процедуры сегодня, поскольку это наш первый сеанс. В дальнейшем это будут делать сестры. Я, разумеется, буду время от времени приходить и проверять, как вы прогрессируете. Согласны?

Он открывает глаза, но не может произнести ни слова, все, на что он сейчас способен, – это не обещающий ничего хорошего взгляд, который она игнорирует. Без всякого предупреждения, оперев левое колено о кровать, она легким движением гимнастки оказывается верхом на своем пациенте.

– Введение осуществит сестра.

А он способен только смотреть, не в силах поверить в происходящее, несмотря на то что оно уже происходит. Он чувствует, как доктор Дельфи, опираясь на руки, со знанием дела опускает к нему лоно, приподнимается, выгибается, приноравливается. Введение осуществляется. Он попал в переплет… он тонет… он погребен…

– Надеюсь, вы не испытываете неудобства?

Он смотрит не отрываясь. Кажется, она обрела совершенно иную индивидуальность. В ней нет ни раздражения, ни злости, только спокойная сосредоточенность. Она снова говорит с ним, не замечая ни его пристального взгляда, ни того, что этот взгляд пытается выразить.

– Руки мне на грудь, пожалуйста.

Он закрывает глаза. Что-то заставляет его поднять руки и положить ладони ей на грудь.

– Вот это сила духа! Попытайтесь теперь оттянуть свой оргазм. У меня его не будет. – Она начинает медленно двигаться вверх-вниз, по-прежнему опираясь на руки. Прижавшись к нему лобком, она на мгновение приостанавливается: – Мне хотелось бы задержать вас как можно дольше, так что, пожалуйста, сообщите мне, если найдете эти движения гиперстимулирующими.

Он плотно сжимает губы, решив, что не произнесет ни слова. Проходит полминуты или около того. Поясничные упражнения продолжаются.

– Очень хорошо. Прекрасная выдержка.

Терпение его лопается, он открывает глаза:

– Не представляю себе, как вы можете даже думать о том, чтобы делать такие вещи!

Она снисходительно, сверху вниз, одаряет его мимолетной улыбкой:

– Полагаю, это потому, что у вас нет научного образования, мистер Грин.

– Как уличная женщина!

– Боюсь, среди современных социологов вы найдете не очень много таких, кто не считал бы, что проститутки выполняют весьма полезную социальную функцию. – Ее лобок снова на миг замирает, прижавшись к нему, и снова отстраняется. – Начнем с того, что случаи изнасилований значительно возросли бы в числе, если бы не было проституток. К тому же имеется достаточно свидетельств, что они снижают давление личных – а следовательно, и коллективных – стрессов иного характера. – Она вдруг прекращает движение их соединенных чресел. – Теперь мы немного отдохнем.

Он опускает руки.

– Но ведь именно это здесь и происходит. Изнасилование. Только наоборот.

– Да полно вам, мистер Грин! Не хотите же вы сказать, что только из-за того, что я временно завладела несколькими дюймами вашего тела, медицински и биологически уже давно утратившими свое значение… Я полагала, что этот вид инфантильной мужской фобии сохранился лишь в самых примитивных обществах. – Он закрывает глаза. – У меня и сил не хватило бы с вами справиться. Я ведь всего-навсего обнаженная женщина, мистер Грин.

– Это я успел осознать.