Путешествие в Закудыкино Стамм Аякко
Зачем я здесь? Что ищу я, что потерял на этой старой станции в самом центре огромной страны, носящей такое странное, не связанное ни с каким прошлым, не имеющее никакого будущего, экзотическое название Эрэфия? Не этот ли вопрос, не поиск ли ответа на него привёл меня сюда, за тридевять земель, за сотни сотен вёрст от родного дома? И почему именно сюда? Неужто ответ здесь, в глухом таёжном городке, до которого поезда-то ходят раз в неделю? Неужели он притаился за стенами этого старого, покосившегося от времени здания вокзала, на фасаде которого, как автоматическая коробка передач на «четвёрке» Жигулей, притулились огромные электронные часы, с пылающими в темноте ночи неоновыми нулями? Неожиданно один из нулей вздрогнул и обернулся единицей. Настал таинственный миг, за которым пошёл новый отсчёт нового времени. Ещё несколько мгновений назад этот миг казался далёким, почти несбыточным будущим, а через секунду уйдёт в безвозвратное прошлое, шаг за шагом неумолимо покрываясь, как снегом, тяжёлой, непроницаемой пеленой забвения. Что ж, такова природа вещей, таков порядок, господствующий в безраздельном царстве смерти. Есть ли сила, способная нарушить, поломать этот порядок, разбить эту безысходность и бессмысленность бытия? Есть ли власть сильнее власти смерти, забвения и тлена? Есть! За этим я здесь, поэтому я проехал, прошёл, если будет нужно, проползу ещё сотни вёрст от родного дома. Время летит, оно неумолимо. Вот уже двойка на часах сменила единицу, и дальше будет так же, всё ближе и ближе к смерти. Пора. Надо идти вперёд, прочь от смерти.
– Ндравится? – неожиданно прозвучавший голос вывел меня из состояния раздумья. – ХорОши часы, правда? Большия такия, яркия, из далёка видать. И само главно, оченно точныя, тютелька в тютельку, никода не отстають. Это подарок от Президента нашему городу в честь дня его …, это, как его…, ну, когда его построили-то.
Оглянувшись на голос, я увидел низенькую, кругленькую женщину лет восьмидесяти, в железнодорожной форме, увенчанную невероятного размера фуражкой, и с громадным фонарём в руке. Весь её вид настолько напомнил мне гриб-боровик, что я не смог сдержать улыбку.
– Ндравится? – повторила она и тоже удовлетворённо растянула рот до ушей.
– Здравствуйте, – наконец отозвался я, ничего не отвечая на прямой вопрос, чтобы не обидеть женщину-гриб.
– И тебе здравствовать, милок. Погостить к нам приехал, али по делу какому? В командирохкву чё ли, али как?
– Нет, не по делу, просто так, путешествую. А вы тут…
– Правильно, милок, правильно, дело-то молодо. Чё дома-то сидеть? – перебила она меня. Впрочем вовсе не грубо, а по-хозяйски обстоятельно, с характерными для глубинки нотками собственной патриархальной значимости и представительности. – Походить надобно, погулять, мир посмотреть, чё, где да почём. Правильно, молодца! Дома-то сидючи разе чё узнашь? А я вот всю жизню тута, давно-о уж, никуды не ездила из городу-то, хоча и на вокзахле работаю. Так и состарилась, ничёго не видала, нигде не бывала.
– Так вы наверное всё здесь знаете? Не подскажете мне…
– Всё! Всё знаю, милок, кажный закоулочок, кажный камушок, кажну травинку-былинку, – снова не дала она мне завершить мой вопрос, и какая-то особенная старческая гордость за себя и свой край засияла в ней пуще её огромного фонаря. – А как же, я чай выросла здеся, никак девятый десяток уж разменяла и всё тута, никуды не выезжала. Я те прямо скажу, город у нас славный, оченно хороший. Шибко древний, аж при царях ещё поставлен тут. Ну, конечно, не Москва ваша. А я те так скажу, люди у нас, ни в каких Москвах не сыщешь, во как! И девки уж больно хороши – румяны, ядрёны, заводны… Ты, часом, не женатый ишо?
– Нет, не женатый. Мне бы узнать…
– Всё расскажу! И покажу, и объясню. Я здеся всё знаю. И хоча достопримечательностев у нас не особо, но кое чё есть тако, чего и в Москвах-то ваших нету! Пойдём со мной, милок, покажу уж, следушший поезд всё одно токмо через неделю будет. Ну, пойдём, чё стоишь-то?
Я повиновался. Мы сошли с перрона, прошли через здание вокзала, такое же обшарпанное изнутри, как и снаружи, и вышли на привокзальную площадь.
– Во, смотри! – гордо, с чувством какого-то особенного достоинства, свойственного всякому кулику, хвалящему своё болото, произнесла старушка-гриб. – Ну, чё я те говорила?! В Москвах-то ваших есть чё-нито тако, а?!
А гордиться действительно было чем. Я во всяком случае ничего подобного в жизни не встречал. Прямо посередине довольно обширной площади, окружённой со всех сторон старыми покосившимися зданиями, высилось грандиозное сооружение. И не просто сооружение, а самый настоящий фонтан. В центре его располагалась гладкая мраморная площадка, из которой, как символ плодородия, рос невиданных размеров и невероятной реалистичности гранитный фаллос. Рядом, застыв в откровенной позе эротического танца, как бы возле шеста, красовалась обнажённая девица пышных мясистых форм, всеми прелестями обратившись к вокзалу, будто бы призывая гостей города к открытости и демонстрируя им особое, нелицемерное гостеприимство. Самому же городу от щедрот её оставалось лицезреть только большой апетитный зад танцовщицы. По периметру фонтана располагались четырнадцать русалок, сжимающих сильными, мускулистыми руками свои перси, из которых прямо на фаллос извергались разноцветные нити воды. Сам же символ плодородия время от времени выплёскивал из недр своих мощную, высотой в пятиэтажный дом струю, рассыпающуюся в апогее разноцветными брызгами.
– Ндравится? – в третий раз спросила старушка-гриб. – В Москвах-то ваших такого небось не видывал?
– Да-а! – ответил я двусмысленно. – Такого действительно я ещё не видывал.
– То-то уж! Красиво, правда?
– Да чего же тут красивого? Пошлость какая-то! И кто же эту гадость слепил?
– Тише, тише ты, охальник… расшумелси тут… – зашептала старушка-гриб, прикрывая рот ладошкой. – Оно, конечно, страмно, чаво уж, – произнесла она совсем тихо, стараясь дотянуться к моему уху. И вдруг, как будто осмелев, заговорила в полный голос, озираясь по сторонам. – Это же сам Президент велел! Это ж… как его… искусство, во!
– Как? Президент? Какой президент?
– Как это, какой? Во какой! Настояшчий! Нашенский! Он когда приезжал к нам в город по случаю освящения храма святого Вафлентина…, с патриархом вместях приезжали, да-а…, то тако вот прямо и сказал: «А чёй-то у вас, – говорит, – площадь-то пуста совсем? Нехорошо, – говорит, – непорядок! Грязюка везде, – говорит, – надобно, – говорит, – тут построить чё-нито, хочь хвонтан чё ли, в честь праздника святого ентого, ну, Вафлентина стал быть». А у нас и взаправду хвонтанов-то энтих отродяся не было. Жили себе как-нито без них, жили, не тужили. А тут как приспичило! Чувствуем – надо! Ну, нельзя же так! Нехорошо! Как-нито Ивропа! Надо же ж растить над собой, не при царях же живём! Свободы надо и ентого, как бишь его, ну, чтобы у каждого было право своё, во как! Вот начальство-то наше покумекало-покумекало и решило – будем строить хвонтан ентот. Президент-то самолично прислал к нам сюды сваво…, ну, архитехтура…, да как бишь его, горемычного? … ну, главный там у них по статУям… грузинец чё ли, али наоборот, армян. Вот он ентот хва… хво… – слово иностранно тако, не припомню – ну, в общем, член ентот с бабой и слепил. А чё, красиво получилося, жизненно тако, – и снова тихим шёпотом, еле слышно, – хочь, конечно, и страмно. Тьфу! Да людям ндравится. Ввечеру-то весь город сюды ломится. Всё боле молодёжь, но и в возрасте есть тож. Целуются тута, трутся, слышь ты, титьками дружка о дружку – прямо теахтур. Мне с вокзахлу-то хорошо всё видать.
Некоторое время мы молчали, слушая, как вода журчит в фонтане.
– Я те, милок, так скажу, у нас теперя всё как у людей. Не то что раньше, при коммунистах-то ентих, али при царях. Эксплаватировавали нас все кому не лень, а мы знай себе, терпи и пикнуть не моги. А щас жизня-я, как парно молоко на киселе. У нас уже, если хочешь знать, как в ваших Москвах. Во как! И четырнадцато хвевраля выходной тож! Вот! Народно гулянье, праздник, вафлентиновки енти дружка дружке дарим. А чё, как положено, всё по закону, как у людей.
Она вдруг замолчала, задумалась и продолжила, заговорщицки хихикнув.
– Хи-хи. Слышь, милок, раньше-то, давно уж, при царях ещё дело-то было, день такой был, Юрьевым звался. Мне бабка моя сказывала, а ей еёйна бабка. Так вот, в ентот самый Юрьев день послабление выходило мужику-то. Он, мужик значить, мог от барина сваво уйтить куды хошь и найтить себе другого, получшее. А теперя вот, хи-хи, ентот Вафлентинов день заместо того учинили. Стал быть и бабы, значить, и девки даже, могут от своих мужиков уйтить и других себе сыскать. Да-а! Право тако имеють! А коли, у кого мужика-то не было вовсе, ну, девки там незамужни ишо, дык гуляй с кем попало, под кого душа ляжет. Не возбранятся! Закон теперя такой.
– А мужики что ж?
– А чё, мужики? Они тож могут. Все могут. Равноправие!
– А как же семья, дети?
– Дык не насовсем ведь уходють-то, дурилка. Погуляють маненько и домой вертаются. А как же ж? Мы закон-то знам. Честь надобно беречь смолоду! Чё баловаться-то? Чай не в Америках там разных. Ты как знашь, а я тебе так скажу, святой Вафлентин ентот – воистину наш, рассейский святой, не какой-нито американец, али эфиоп. У нас даже икона его висить в церкве, прямо рядышком с Президентом. Вот!
– С кем?! С президентом?! А его-то за какие подвиги повесили?
– Што ты, што ты, милок, а иде ж ему ещё висеть-то как не в церкви? Он же главный тута, чай не мужик какой-нито. Вот так тебе Вафлентин ентот, а тута вот, посерёдке Президент. Большой такой, с саблей. А как же ж, закон-то знам. А бабы наши и девки тож потихоньку всё ему свечки носють и молются.
– Президенту?
– Да не, Господь с тобой. Президент-то живой ишо. Вафлентину ентому. Как помрёть, сердешный, так ему тож будуть свечки таскать.
– Валентину?
– Не-е, якось ты глупой. Вафлентин уж помре, давно ишо. А то чё ж ему свечки-то? Президенту! Ну, ты, на чё меня, старую, подбивашь? Чё тако говоришь-то? Ты, енто, как его, не крамольничай тут, не в парлахменте чай.
Я решил сменить тему, перевести её в другое русло, более значимое для меня.
– Так ты, бабушка, говоришь, всё тут знаешь?
– Яка я табе бабушка? – обиделась моя собеседница. – Я ишо старушка хочь куды! Мне сам мер наш вафлентиновку присылал, вот! Почётну! За безупречну работу на вокзахле. Бабушка! Ты хошь, не хошь, а я табе так скажу, нонче всяк имеет своё право на личну жизню, и мужики, и бабы. А я ишо пока, как никак, женшина.
– Ну, простите меня ради Бога, я не хотел вас обидеть.
– Да ладно, чаво уж там, – подобрела она сразу, – али я не вижу, парень ты хорошай, вежливай. Только я табе так скажу, ты приезжай к нам на четырнадцато хвевраля – девку табе сыщем. Девки у нас хороши, ядрёны, заводны. А нито ступай взавтре в церкву, прямо с утра, тамо девок много будет и молодух тако ж. Все глазёнками так и зыркають, мужуков сабе ишшуть. Мер наш строго следит за ентим, ну чтоб народ в церкву-то ходил, Президенту кланялси, и каждой девке мужика штоб. Эта, как его, дерьмографическа политика, во! А сичаса ночь. Ночью у нас тихо, спят усе, порядок-то знам.
И правда, на улице не было ни души, всё дремало, покоилось недвижно и безмятежно, только вода в фонтане ласково журчала, убаюкивая, навевая сладкие цветные сны.
– Спасибо вам, – поблагодарил я, насытившись данной темой, – только не за тем я приехал. Мне надо найти деревню одну здесь, в вашем районе. Старая деревня, известная, должно быть. Вы тут всё знаете, может, подсобите мне, подскажете, как до неё добраться.
– А чё, помогу, чё ж не помочь-то. Ты как хошь, а я табе так скажу, лучшее баб… тётки Клавдии тебе никто не поможет! Я тута всё знаю, родилась недалече, всю жизню прожила. Так что ты не сумливайся, помогу. Яка деревня-то?
– Закудыкино.
Старушка-гриб вдруг изменилась в лице, даже, как мне показалось в темноте ночи, побледнела. Она подняла свой фонарь, так чтоб он лучше освещал меня, и долго, напряжённо всматривалась в мои черты цепкими, пытливыми глазками.
– Как говоришь, Закудыкино? А на што воно табе? Чёй-то ты там потерял? Али ищешь кого?
– Ищу, тётка Клавдия, дело у меня очень важное.
– Како тако дело? Уж не удумал ли ты чаво?
Она продолжала осматривать меня пристальным, испытующим взглядом, как будто подозревала в чём-то и искала в моём лице, во взгляде, в одежде подтверждение своих подозрений. От былой её весёлости и приветливости не осталось и следа.
– Нет. Не похожий, вроде, – проговорила она еле слышно после некоторой паузы и опустила фонарь. – Како тако Закудыкино? Не знаю ничё такого.
– Как не знаете? Тётка Клавдия, вы же всё здесь ведаете, сами говорили. Что с вами стряслось-то?
– Всё знаю. И сичаса говорю, всё знаю! А я табе так скажу, мил человек, коли, говорю, что не ведаю, стал быть, и нет ничё такого. Закудыкино ему подавай, ишь, – ворчала она, не глядя более мне в глаза, а смотрела куда-то себе под ноги, будто смущаясь. – Вот Первомайское есть, или посёлок Слава Труду, а хошь, Новопрезидентское…
– Тётя Клава, я же знаю, что есть Закудыкино. Зачем вы меня обманываете? Вы же не умеете врать. Совсем не умеете.
– Сынок, – она снова подняла на меня свои глаза, полные сожаления и даже какого-то сострадания. – На кой табе то Закудыкино? Не надобно табе туды. Хошь, в церкву взавтре вместе пойдём, с девками познакомлю? Есть у меня одна на примете – прямо для табе, хочь всю землю исходи, а другу таку не сыщешь. И работяша, и грудаста, и ласкова, любить тя будет, деток тебе нарожат, чаво ишо надо-то, – теперь она даже, как будто, умоляла меня, словно охраняя от чего-то страшного и опасного. – Ну, на кой воно табе, то Закудыкино? Нельзя туды, нехорошо там.
– Значит всё-таки есть такая деревня, и вы её знаете? Помогите, тётя Клава, мне очень туда надо.
– Не знаю никакого Закудыкина! Нету здеся такого, и не было никогда. Да и некогда мне тута с тобой лясы точить. У меня вона поезд скоро… через неделю… недосуг мне….
Старушка-гриб снова опустила голову, как-то поникла будто от большого тяжёлого горя и, отвернувшись, медленно поковыляла на коротеньких ножках к своему вокзалу, напевая грустно и протяжно не то молитву, не то плач, но почему-то, как мне показалось, по-немецки. Уже почти у дверей она вдруг остановилась и обратила ко мне полное слёз лицо.
– Как звать-то тебя, сынок?
– Уже никак. Или ещё никак. Что вам в имени моём, я и сам его не знаю теперь. Ну, всё равно, спасибо вам, и простите ради Христа, если обидел.
– Бог простит. Ты меня, старую, прости, – она собралась, было, открыть дверь, но приостановилась. – И помолися тама за меня, можа и простит старую.
Она вошла в здание вокзала и тихо закрыла за собой дверь. Я остался один на площади незнакомого ночного города, не зная куда податься, у кого спросить, разузнать дальнейшее направление моего пути. Как вдруг рядом со мной, страдальчески скрипя тормозами и грохоча крыльями, как подвыпившая ворона, резко остановился видавший виды Жигулёнок шестой модели с оранжевым фонарём на крыше. От неожиданности я шарахнулся в сторону и собрался, было, используя весь свой немногочисленный запас ненормативной лексики, объяснить товарищу водителю, насколько он неправ. Но дверца машины отворилась, из салона показалась сначала лысина, а затем улыбающаяся круглая физиономия.
– Куда едем, командир?
После реакции на Закудыкино тётки Клавдии я почему-то не решился назвать цель моего путешествия, но и отпускать водителя – единственную в данной ситуации возможность что-либо разузнать о странной деревне – мне не хотелось.
– Ну, чего мнёшься, как невеста на выданье? Или забыл, куда едешь?
– Да нет, не забыл, просто думаю как сказать, я ведь только что приехал, ничего ещё здесь не знаю.
– Ну, садись, разберёмся.
Я не хотел заставлять себя уговаривать и послушно залез в машину. Она недовольно заурчала, потом захрюкала, зарычала, но с места не стронулась.
– Дверь закрой, мОлодец, чай не в пещере.
Я закрыл ещё раз, потом ещё, в конце концов закрыл так, что задрожали стёкла в доме напротив. Жигулёнку видимо третья попытка понравилась, во всяком случае, он не стал дожидаться четвёртой, а удовлетворённо фыркнул и, яростно скрипнув покрышками об асфальт, помчался по прямой как стрела улице прочь от вокзальной площади.
– Так куда едем, командир? – заговорил таксист, когда мы миновали грандиозный памятник воину-освободителю. – В гости к кому приехал, или в гостиницу? Ты, я вижу, не местный?
– Вы угадали, я здесь впервые. Но мне не в гостиницу, мне за город. Вы тут окрестности хорошо знаете?
Ещё пару минут мы молча неслись по ночному городу, как вдруг резко, не сбавляя скорости, свернули на узкую тёмную улочку. Водитель неожиданно спросил.
– Пиво будешь? Вон в бардачке возьми. Свежее! Местный пивзавод не хуже ваших, Московских! И сервис туристический у нас тоже не хуже вашего. Ты ведь из Москвы? Турист?
– Да, из Москвы. Вы снова угадали.
– А чего тут угадывать, оно и так ясно.
– Что, Кремль видать?
– Ещё как видать. Я сам москвич, здесь всего семь лет. Свой свояка.… Так ты пиво-то будешь?
– Нет, спасибо. А куда мы едем?
– Пока прямо, а дальше, как прикажете. Ты ж не говоришь ничего.
Я решился. Будь, что будет.
– А вы знаете, где находится деревня Закудыкино? Как туда проехать?
– Закудыкино, говоришь? – таксист нахмурился, в голове его видимо происходил серьёзный мыслительный процесс. Только не понятно было, какую дилемму он сейчас решал – то ли усиленно вспоминал дорогу до места назначения, то ли никак не мог решиться, везти ли незнакомого пассажира в эту подозрительную деревню, да ещё среди ночи.
– Значит, в Закудыкино, говоришь? А зачем тебе туда? Что ты там потерял? Может бабу? Так их и здесь навалом. Такому фортовому парню только свистнуть.
– Послушайте! – не выдержал я. – Что, собственно, происходит? Если вы не хотите ехать, я не заставляю, остановите машину, я выйду и поищу кого-нибудь другого.
– Да не пыли ты, спросить что ли нельзя? Кого ты тут среди ночи найдёшь? Здесь тебе не Москва, здесь люди нормальные живут – едят за столом, мочатся, пардон, в унитаз, днём дела делают, а ночью, извините, спят. На улице ночевать хочешь? Сиди уж.
Секунд десять мы молчали.
– А ты сам-то кто такой будешь? Если не секрет, конечно.
– Да нет, не секрет. Так, никто, путешествую просто.
– Путешественник, значит. Робинзон, типа?
– Почему Робинзон?
– Ну, он тоже всё путешествовал, путешествовал, пока не влип в историю. Сидел бы себе дома, чай пил, жену любил, книжки свои писал, и не торчал бы столько посреди океана.
– Чудной вы! Да разве напишешь чего путного, сидючи дома-то?
– Может ты и прав, да только…
Таксист замолчал и снова задумался. Всё-таки, что-то он там решал в своей лысой голове и никак не мог решить. А машина всё мчалась по пустынному ночному городу, огибая ухабы, надолбы и выдолбы вздыбившегося то тут, то там асфальта, лихо вписываясь в крутые повороты узеньких, пьяных улочек, пока вдруг резко не остановилась у тротуара под одиноким тусклым фонарём.
– Ты знаешь, Робинзон, я не смогу отвезти тебя в Закудыкино, – как бы извиняясь, сказал водитель.
– Почему? В чём дело, объясните мне, чего вы все так боитесь? Что там такого в этой деревне, война что ли, или маньяк-убийца орудует?
– Хуже. Там… – он снова задумался, – …дорога там плохая. Честно говоря, её там вообще нет. Была когда-то раньше, да разрушилась от времени. Не ездит туда никто. Давно уж. Ты первый. А машина… сам видишь какая. Как паровоз, старенькая уже, застрянем где-нибудь, что тогда?
– Ну, хорошо, – вполне удовлетворился я его объяснением. – Но подскажите мне хотя бы, как добраться.
– Запросто. От автостанции ходит автобус до Первомайского, там через речку, а дальше пешочком. Недалеко, километров семь-восемь. Если повезёт, встретишь местного с мотоциклом, подбросит.
– А автостанцию как найти?
– Да вот же она, приехали уж. Правда автобусы только утром пойдут, но в зале ожидания кресла есть, покемаришь пока, всё лучше, чем на улице.
– А-а. Ну, спасибо. Сколько я вам должен?
Таксист опять задумался. Его манера обдумывать ответы на довольно простые вопросы начинала раздражать.
– Да-а, нисколько, – махнул он рукой, – как-нибудь сочтёмся.
– Спасибо вам огромное! Что бы я без вас делал? – искренне поблагодарил я, открыл скрипучую дверцу агрегата с гордым именем «LADA» и вышел на тротуар. – До свидания, ещё раз спасибо.
– Да ладно, Робинзон, не шаркай уж, невелика услуга-то. Бывай.
Жигулёнок резко рванул вперёд, но метров через двадцать вдруг остановился и подал назад. Водитель вылез из машины и подошёл ко мне.
– Слышь, браток, а то может, останешься а? Далась тебе эта деревня, поедем ко мне, я тут недалеко, пивка попьём, я угощаю, а завтра махнём на рыбалку, я тут такие места знаю… – выпалил он на одном дыхании, будто знал, что ему откажут. И словно ожидал отказа.
Я смотрел в его добрые, жёлто-зелёные глаза и дивился столь трепетному участию в совершенно незнакомом пассажире. Или радушное гостеприимство, являясь характерной чертой местного населения, выражалось не только и не столько в оригинальой скульптурной композиции фонтана, или… одно из двух.
– Нет, спасибо. Я здесь подожду, а утром поеду.
– Ну, как знаешь. Ты командир, тебе и стрелять, – он направился, уж было, к машине, но вдруг остановился. – Только… ты уж не говори никому, куда едешь. Не надо. Спроси в кассе билет до Первомайского, а дальше сам разберёшься.
– А что, Закудыкино у вас тут запретная зона, что ли?
– Типа того. Сам увидишь.
X. Сказка старого еврея
Автостанция оказалась вполне современным и симпатичным зданием. Во всяком случае внутри зала ожидания меня встретили мягкие, уютные кресла, в которых действительно можно было довольно комфортно дотянуть до утра. Я удобно устроился в одном из них, а ласковая тишина пустого помещения и располагающее, я бы даже сказал, интимное ночное освещение очень скоро помогли мне придти в блаженное состояние дрёмы. Кажется, я даже начал видеть сон и наверное досмотрел бы его до конца, если бы какие-то посторонние звуки, неожиданно долетевшие до заторможенного сознания, не намекнули бы мне довольно прозрачно, что я здесь не один.
– Кто тут? – бросил я в пустоту, очнувшись от забытья.
Тишина ответила, как ей и полагается, тишиной.
– Показалось, наверное, – успокоился я и собрался, уж было, побежать вдогонку за умчавшимся сновидением, как звуки повторились. Они были похожи на шуршание металлической фольги, сопровождаемое каким-то бульканьем, или что-то вроде этого.
На сей раз я без сожаления отпустил предательский сон мчаться, куда ему вздумается, в поисках другого, более благодарного зрителя, а сам поднялся с уютного, не желающего меня отпускать кресла и направился в дальний, самый тёмный угол помещения, откуда, как мне показалось, доносились звуки. События этой ночи в незнакомом городе, непонятные мне опасения и какой-то даже страх, вызываемый у местного населения одним упоминанием о Закудыкине, невольно призывали к осторожности и настоятельно требовали вооружиться. На всякий случай. Что я и сделал, благодаря случайно подвернувшейся под руку швабре и значительной порции адреналина, брызнувшего мне в кровь. А что оставалось делать? Больше-то всё равно ничего не было.
В таком воинственном виде, ощущая себя средневековым рыцарем, абсолютно без всякого страха (ну, может только самую малость) и без какого бы то ни было упрёка я медленно, но верно углублялся во мрак навстречу неведомой опасности, пока не разглядел фигуру, сидящую в уединении, напряжённо, с ужасом в глазах взирающую на меня.
– Молодой человек, вы таки намерены меня этим побить? – произнесла фигура абсолютно невинным и весьма напуганным голосом. – Ну вот, так я и знал. Стоит только бедному еврею поиметь в пространстве маленький, совсем-таки крохотный уголочек и собраться со своими самыми интимными предположениями немножко покушать, как его обязательно кто-нибудь захочет на предмет побить. Хорошо! Хорошо! Я сейчас-таки уйду насовсем. Я же не знал, что все эти места здесь ваши. И откуда я мог-таки это знать, если тут никого не было до вас?
– Ой, простите, – я понял, в каком дурацком положении оказался и отбросил швабру в сторону. – Я не собирался вас бить, уверяю. Напротив, я думал обороняться. Знаете ли, я немного испугался…, мне казалось, что я здесь один…
– Он испугался. Вы таки это слышали? Он испугался! – человек, видимо, освободившись от ощущения угрозы, смотрел теперь на меня с явным облегчением. – Молодой юноша, что я вам сейчас-таки важное скажу! Откуда вам знать в вашем-то возрасте, что такое есть испугался? Садитесь же и послушайте, что такое испугался. Садитесь-садитесь, я не имею намерений вас покусать. Внемлите рассказу человека, который, не смотря на то что еврей, и даже вопреки этому обстоятельству немножечко пожил-таки в этой жизни и кое-что сумел в ней разглядеть. Так вот, когда к моему дедушке… Успокойтесь, он тогда ещё, смею вас заверить, не был моим дедушкой. И вообще ничьим дедушкой быть не мог, потому как был тогда приблизительно такой же молодой поц, как вы сейчас. Так вот, когда к моему дедушке ночью, представьте себе, ворвались пьяные матросы, на предмет моей бабушки – она таки, к несчастью, оказалась женщиной и весьма привлекательной – вот он таки испугался. Да, да! А что бы вы сделали на его месте? Вы, конечно, думаете, что мой дедушка стал-таки хватать швабру и переть, простите, на рожон? Нет. Не угадали. Смею вас заверить, он был мудрый человек, иначе так никогда не стал бы моим дедушкой. Он быстро оценил всю ответственность положения и сказал… Только не подумайте что матросам. Нет, этим товарищам не нужны были слова бедного еврейского дедушки, они пришли-таки поиметь своё нехорошее революционное удовольствие, а отнюдь не слушать какого-то еврея. Он сказал бабушке: «Сарочка, любовь моя, если этим молодым товарищам непременно нужно, чтобы ты была с ними поласковее, а нито их революция может немножко испортиться, то не надо им рассказывать, что тебе это будет не очень чтобы приятно, но даже обидно. Они не поймут. Поимей, наконец, своё удовольствие, потому что с твоей болезнью другой такой оказии у тебя таки больше не случится». И что вы себе думаете, молодой человек? Эти любезные матросы таки не тронули мою бабушку. Они просто немножко побили моего дедушку и отправились по другим своим важным революционным делам. К счастью ли, к несчастью, но моя бабушка была не единственной женщиной в нашем насквозь революционном квартале. А вы говорите – испугался.
– Простите пожалуйста ещё раз. Я думал, что здесь никого нет, а тут звуки…
– Ну и что ж? Я тоже думал, что здесь никого нет. Потом, когда вы пришли, я перестал уже так думать. Вы спали, а у меня таки бессонница, и я собрался немножко покушать. Молодой человек, когда вы станете таким же старым и бедным евреем, каким бесспорно являюсь я, вы таки поймёте, что такое бессонница и что такое покушать на ночь. Простите, что не сделал вам своё предложение. Не хотел вас беспокоить, вы так сладко спали, а у меня опять же бессонница. Но теперь, когда вы уже по-моему не спите, разрешите поиметь честь, пригласить вас к скромному еврейскому ужину. И оставьте пожалуйста эту вашу манеру вежливо отказываться! Здесь нет ничего такого, от чего честный человек может отвернуть своё, пардон, лицо: маслины, сыр, осетринка, икорка, немножко фруктов – так, хлеб-соль. Позвольте предложить вам старого доброго Армянского коньячку?
Я не стал ломаться, и мы выпили за мирное сосуществование великого русского и великого еврейского народов. Коньяк был действительно превосходный, а лёгкий ужин пришёлся как нельзя кстати – я почти сутки ничего не ел. За трапезой мы разговорились и познакомились. Мой собеседник оказался профессором археологии, приехавшим из Москвы на том же поезде, что и я, и направлялся в одну из множества местных деревушек, где, как оказалось, велись раскопки. Должно быть, для ознакомления с какими-то новыми находками, представляющими историческую ценность. Он не стал любоваться фаллосом на привокзальной площади и слушать рассказы старушки-гриба о местных достопримечательностях, а прямиком отправился на автостанцию. Поскольку последний автобус давно ушёл, а следующий будет только утром, он решил дождаться рассвета в уютном кресле зала ожидания и выбрал для этого самый дальний и тёмный угол. Профессор так наверное и просидел бы всю ночь один, если бы не явился я. О цели моего путешествия я предпочёл умолчать, да он и не спрашивал, в основном рассказывая сам и украшая свою речь чисто национальными словесными узорами. Я не возражал, тем более что слушать его было интересно и даже приятно. Но вскоре, сам того не подозревая, он завёл речь о предмете, живо интересующем меня, как никакой другой. Профессор опасливо оглядел пустой зал, придвинулся поближе ко мне и, понизив голос почти до шёпота, заговорил. Я весь обратился в слух.
– А вы знаете, молодой человек, есть тут одна преинтереснейшая деревушка – замечательная, я бы сказал, деревушка, старинная, со своей историей, выдающаяся в прошлом и уникальная в настоящем. Правда, сейчас там… кхе… об этом небезопасно говорить, но вам таки можно, вы внушаете старому еврею доверие и симпатию. Я имею-таки надежду не обнаружить в вашем лице антисемита или, простите великодушно, болтуна. История крайне, я вам скажу, занимательная, и название у деревни с большим таки смыслом – Закудыкино. Интересно? А вот послушайте-ка, о чём народ помнит…. Кстати, заметьте себе, это было очень давно, так давно, что не только вас, меня, моего дедушки, но даже прадедушки моего дедушки не было и в помине. Но чтобы вы не подумали, что старый еврей сам всё насочинял, передам слово в слово, как о том старинные летописи говорят…
Мой новый знакомый затих на минуту, задумался, будто складывая в памяти отдельные куски поседевших от времени легенд в единое связное повествование. Он даже, как мне показалось, изменился внешне, преобразился под воздействием своих мыслей. И вот передо мною не еврей вовсе, а старый седой сказитель – русский баян, плавно и размеренно повествующий о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой.
Было то в стародавние времена. А можа и не было вовсе, можа придумал всё заезжий якось пиит, да и распустил слух по земле-матушке, а народ легковерный подхватил, да присочинил малость, а можа и не малость. Было ль, не было ль, а только вот что народ бает. Ещё Грозный Государь Иоанн Васильевич ссылал в эти места опальных бояр. Они, горемычные, оседали небольшими поселениями, обзаводились каким-нито хозяйством, осваивали всяко разно ремесло, отбивались от местных кочующих дикарей, возводили церкви, звали в них странствующих монахов…. В общем, приживались к новым местам, кто как мог, как кому Бог уготовил. А места эти заповедные промеж себя обозвали Закудыкино-Русью, потому как глухомань здеся была глубь-далёкая, самая окраина тогдашнего Русского Царства. А особо крупное поселение, особо крепкое, центр, стало быть, свого края – просто Закудыкино. И чем не стольный град? На высоком статном холме, за прочными неприступными стенами из ладно подогнанных вековых в три обхвата стволов, со своим величественным храмом на самой вершине. Вокруг дикие, непролазные леса с ценной живностью и россыпями грибов да ягод, недалече река широкая и степенная с неисчислимыми, хоть руками лови, косяками рыбы всякой да прочей рыбицы, заливные луга с сочной, мягкой травой, а земля… хочь на хлеб мажь её родимую да кушай на здоровье. Славное место, благодать Господня. Сам Ермак Тимофеич здеся бывывал и оченно эти места нахваливал Государю в своих донесениях. Царь не возражал супротив такого раздобрения своих некогда опальных бояр. Да и чего возражать-то? Эдакому форпосту на окраине, на крепость и славу государства великого да на страх и зависть врагам лютым, только радоваться да благодарить Господа за милость отечью. Так и жили, слава Богу.
Осел здеся в те времена боярин один по фамилии Берёзов. Ладный муж. И воин, каких поискать, и умом Бог наградил, и мудростью житейской, обо всём свою заботу имел, на всяку беду, что внутри Закудыкина притаилась, али из-за стен высоких оскалом зубов хищных лязгает, имел свой ответ, да такой, что в другой раз неповадно будет. Одним словом, человек государственный. Чем-то он Государя-батюшку прогневал? Не ведали про то. А только молва в народе прошла, что по навету завистливых злопыхателей Царь упёк боярина. Слава Богу, что головушку не оттяпал – скор был на расправу Грозный Царь – а указал токмо на путь-дорожку в леса дикие, дремучие, за высокие горы, за далёкие долы, прочь от светлых глаз своих на торжество завистникам. Поговаривали – не без своего тайного государева умысла. Чего уж поделать-то, такова, видать, воля Божья. Везде люди живут, нигде не пропадут, особливо которые со смекалкой да с честью в ладу.
Прижился в Закудыкине и Берёзов, обстроился, хозяйство завёл, дело управил. А как присмотрелись к нему братья-поселяне, проведали про такие его замечательные какчества, собрались мирком да поставили боярина промеж себя старшим, типа атаманом, значит, али воеводою, это уж кому как ндравится. С этого самого времени и пошло Закудыкино в рост, да так, что годков ужо через десяток в диковину стало, что только давеча в этих местах гуляли на вольной волюшке одни токмо медведя да лисицы с куницами. Мудро управлял Берёзов землёй-то этой, поселяне шибкое довольство выказывали боярином. Потому как сыты были и одеты впрок, да деньга водилась, не переводилась, всяк через него свою правду имел да закон Русский знал и чтил. Закудыкино же при нём изменилося лепо. Камень белый по реке доставили да на месте старых, бревенчатых новые из того камня стены выложили, улицы замостили, да взамен деревянной церкви всем миром белокаменный храм-птицу поставили. Загляденье! Лучшие мастера колокола отлили, так что разливался благовест по всей заповедной Закудыкино-Руси. Сам Архиерей Вологодский прибыли тот храм во имя Святаго Воскресения Господня освятить, да заодно по всем улицам, тож вдоль стен крепостных крестным ходом пройтить со псалмами и молитвами да святой водичкой всё то окропить, чтобы, значит, никака беда тех стен не замала. Архиерей у боярина-то Берёзова трапезничать изволили, да землю эту под свой преосвященный догляд взять обещались. А в храме новом своего протопопа службу править поставили.
Соседи кочевые присмирели на долгие годы, луки да стрелы попрятали и души свои поганые[7] в эти места с лихим умыслом казать уж поостерглися, токмо разве что по торговому делу. А торговля в местах тех знатная задалась – лес да пенька, мёд да икра, меха наиценнейшие да камушки самоцветные, а сребра да злата по долам рассыпано было в изобилии. Всё в оборот шло да деньгой в сундуках кованых оседало на благо люду Русскому. Да и казне государевой перепадало немало. Кажному добра хватало, ежели, конечно, кто не ленился, на печи-то лёжучи. Не один на том деле нажил мошну. И всё было, вроде бы, ладно да складно. Всё, да не всё.
Засела на сердце воеводином грусть-тоска великая, скорбь неутолимая. Был у боярина Берёзова сын единственный, кровиночка, наследничок всем его делам и начинаниям. Любил он его шибко, души в нём не чаял. Ещё как был тот мальцом совсем, везде с собою таскал сынка по всем поприщам на плече своём богатырском, а как подрос, на коня посадил, да ратному делу самолично обучил. И молодчик-то вырос статный – сажень в плечах, голова в кудрях, росту аж три сажени с лишком, весь в отца пошёл, и умом, и телом, и сердцем великим. Чего, кажись, отцу не радоваться, о чём кручиниться? А и было о чём.
Не лежала душа у молодого Берёзова ни к делам ратным, ни к поприщу государственному. И хотя отцу он, как доброму сыну подобает быти, не перечил, науку отцову изучал прилежно, со старанием, все поручения его и задания исполнял справно и в точности, да токмо без азарту как-то, без удали молодецкой, как бы нехотя, со скукой. Игры богатырские со друзьями-молодцами его не радовали, веселы пирушки со хмельным бражничаньем не веселили, а от дел торговых да, тем паче, государственных так просто зевал – рот до ворот, хочь святой водичкой его опрыскивай. И ведь не лентяй же был, слава Богу, не лежебока. Ни в бою кровавом, ни за плугом, ни в ином каком поприще, коли нужда случится, равных ему не сыскати было. Любого за пояс заткнёт, что сверстника-молодца, что мужа бывалого и силою молодецкою, и твёрдостью карахтера, и прилежанием старательным. А токмо всё без настроения, без радости, без озорства, аки из-под палки. А всего более любил Берёзов-младший время за книгою коротать да в молитве уединённой. Бывало, натащит из лавки церковной книг служебных али житий святых, обложится весь оными в светёлке своей и читат день-деньской, а дня не хватит, так и ноченькой тёмною при свечечке. Устанет читать – отложит книжицу да на колени пред образом, освещённым одною лампадкою махонькой. Да молится так жарко, так искренне, будто не доска перед ним размалёвана, а сам-свет Боженька строгий да ласковый, грозный да любящий, как батюшка, а ни то и паче батюшки. Боярин-отец поначалу смотрел на то сквозь пальцы, дескать, молод ещё, разгуляется, разохотится. Но годы проходят, а сынок пуще прежнего к книжице да к молитовке прилепляется, а во двор широк к друзьям-молодцам для утех богатырских, али на почестен пир со товарищи бочёнок-другой бражки-веселушки испить да покуражиться, как водится промеж соколов, и носа казать забыл. Призвал тогда отец сына пред очи свои светлые да молвил слово ему тако: «Здрав ли ты собой, мой сынок един, ты наследничок да всех дел моих? Не напала ль на тебя злоба-хворь кака, боль-хворобушка, али пагуба?». И ответствовал сын тако: «Я здоров еси, свет мой батюшка, и ни злоба-хворь меня мучает, да ни пагуба не точит меня. А не весел я да не празден я не по телу суть молодецкому, не по здраву суть богатырскому, а по сердцу суть Христианскому. Коли мил я тебе, коли люб я тебе, коли дорог те я, господин мой отец, не зови ты меня гулять-бражничать, не гони ты меня в богатырску рать, отпусти ты меня от очей своих, от очей своих к очи Божии. Не мила-то мне жизнь молодецкая да не люба мне стать богатырская, не по мне государевы поприща, по душе мне лишь тишь монастырская». Так ответствовал Берёзов сын Берёзову отцу да пал на колени, склонив буйну голову для родительска благословения.
«Не гоже сыну боярскому рясой двор мести, – сказал ему на то отец и, отвернувшись, пошёл прочь из горницы. Но у самых дверей остановился и добавил. – Ожениться-то тебе надобно, тогда можа дурь из башки долой. Ты готовь свою буйну голову – под венец пойдёшь, не под ножницы. Вот такой, сынок, тебе мой ответ, вот тако тебе моё благословение». И вышел прочь.
Что же было тут поделать молодцу. Супротив батюшки идтить – лучше в каторгу, али буйну голову сложить от меча вражеска. Послушался молодой Берёзов отца-батюшку, смирил волю свою для воли отчей. Потому как воля отчая – воля Божья суть, а послушание да смирение – наипаче всех добродетелей наипервейшие. А путь-дорожку к себе Небесный Царь всякому Сам укажет, коли вера крепка.
– Ну а дальше, дальше-то что?
– Я таки вижу вам занимательно, молодой человек? И не байка моя вас так увлекла, а имеете вы тут свой сугубый интерес. И предмет его – Закудыкино. Только не смейте мне, пожалуйста, демонстрировать эту вашу манеру вставать в позу и спорить, не надо мне таки ничего говорить. Я, батенька мой, старик, и что это такое, когда глазки горят, как звезда Моисея, я уже очень хорошо знаю. Вы изволили похотеть? Пожалуйста! Как вам будет угодно, с превеликим моим к вам почтением. Только не говорите потом всем, что старый еврей вас не предупреждал. Предупреждал, и очень, очень даже, заметьте себе, предупреждал. Ваш интерес в наше глупое время весьма и весьма опасен, юноша. Спросите у кого хотите, хоть даже у меня, вам всякий скажет. Но вы настаиваете? Так извольте, я таки продолжу. А вы, чем смотреть на меня, как те матросы, что заскочили в гости к моему дедушке, на мою же бабушку, лучше развесьте-таки ваши ушки и слушайте. Я продолжаю.
Всё-таки мой профессор оказался настоящим археологом, любящим свою работу, преданным своему призванию и могущим ради исторической правды подняться над всей нанесённой временем шелухой. Даже над собой. И снова, после непродолжительной паузы-раздумья потекла-полилась реченька неторопливого русского говора, былинного сказа, соединяющего времена, прокладывающего хрупкий мостик между было и есть, а также в далёкое, но неизбежное будет.
Много времени, аль мало прошло с того самого разговора, а только молодой Берёзов возмужал крепко с тех пор. Русы кудри седина подёрнула, мягкий птенечий пушок вокруг рта обернулся густою шелковистою бородою, да в голосе его высоких ноток поубавилось, а заместо них зычнее и твёрже зазвучали басовые. Слово, данное самому себе, он крепко держал, никогда боле ни единым намёком не напомнил отцу о том своём прошении, о заветном своём желании. Хоча желание то со временем не пропало, не улетучилось, как детска блажь. Но напротив, ещё более усилилось, утвердилось, хоча и в тайне от всех, особливо от родителя сваво. Годков двенадцать тому, как оженился он – девку же за себя взял дюже справную. И молода, и красива, и чиста, словно лебедь белая, и породы такой, что и Государю обиды не нанесёт – боярина Б-ского дочка единственна именем Настенька. Народились у них детушки – два мальца-молодца двумя годками разница. Один Бориска – «ни дня без риска» (так и звали его за неуёмную энергию, ни минуты не мог усидеть на месте, оттого завсегда с синяками да ссадинами, да платьице изорвато). Другой Ефремка – этот всё менял-торговал со сверстниками, то ль игрушку каку, то ли камушек редкий, самоцветный, то ли ножичек. А только ни одна вещица у него долго не задерживалась. Но и менял-то, надобно сказать, всё с наваром да с прибытком.
Старый боярин души не чаял во внуках, видел в них корень свой, продолжение себя самого, всех дел своих и начинаний, чего в сыне родном узреть так и не сподобил Господь. Бывало, расшалятся мальцы, раззадорят дружка дружку да деда-старика притомят чуток. А он возьмёт их, сорванцов эдаких, ручищами своими богатырскими, посадит на колени, по головкам их гладит и молвит: «Эх, дитятки мои родные, внучатки вы мои любимые, вот помру я, вам в Закудыкино-Руси править-хозяйничать, от врагов лютых землю эту обороняти да о богатстве-процветании её радети». А у самого слеза горька по щеке катится, из морщинки в морщинку, как по бороздкам перетекат да в бороде густой хоронится. И чем шибче прилеплялся он сердцем своим к внукам, тем боле и боле таилась в душе воеводиной обида на сына родного, кровиночку.
Случилось как-то быти в тех местах прохожему одному, старику древнему, мног годов на свете пожившему, мног земель всяко-разных исходившему, мног чего в них повидавшему да познавшему. Всяк дом в Закудыкине принимал его, хлебом-солью за честь почитал попотчевать да о судьбе-судьбинушке порасспрашивать. Не всякому старец-прохожий говорил слово сокрытое, не со всяким правду-мудрость обговаривал, а от иных не токмо хлебом-солью побрезговал, да и о порог-то их ног своих не замарывал. Но зато в дому у Берёзова-сына погостить изволил аж три дни, чем и многих в Закудыкине в искус ввёл. Среди прочих-то зашёл к Берёзову-отцу, не прошёл-то стороной воеводин дом – хлеб-соль ел, брагу пил да нахваливал, за раденье по земле той даже кланялся.
Уходя ж, благодаря за угощение да пред образом святым знамень-крест кладя, обратился старец вдруг к воеводе сам, и сказал-то он ему таковы слова: «За твою за доброту справедливую, за любовь твою к земле, к человеку тож, за радение твое благовершее не отымет у тя Бог всех даров своих. Не отымет, пока жив ты да умножит ще, так что будешь умирать в благолепии. Но по смерти по твоей всё падёт во прах, не бывать уж лепоте в Закудыкине, оттого, что не пустил ты во цвете лет сваво сына послужить Богу нашему. Посреди-то той беды да промежду слёз ещё быти малой песне да радости, ещё счастью быти тут да на краткий миг, когда сын-то твой спасёт Закудыкино. Но по нём уж не бывать белой радости, всё черным-черно на столетия. Да фамилии твоей усеченной быть на две буквицы родных твому сердцу суть». Так сказывал старец-прохожий боярину Берёзову, перекрестился на образ и исчез, токмо его и видали.
XI. Легка дорога попутчиками
– Граждане пассажиры, комфортабельный автобус до Ульянова Посада отправится от первого перрона через пятнадцать минут. Отъезжающим, просьба пройти на посадку. Оплата проезда у водителя автобуса. Счастливого пути, – неожиданно прогремел на всё здание автостанции безразлично-металлический голос репродуктора.
За разговором мы не заметили, как прошла ночь, и наступило утро нового дня.
– О! Это мой рейс, – встрепенулся рассказчик и начал лихорадочно собирать остатки скромного еврейского ужина. – Я прошу-таки прощения за неоконченную повесть, как-нибудь в другой раз. А сейчас, простите великодушно, мне пора.
– Спасибо вам! – помогал я ему, поскольку тоже принимал участие в трапезе. – И за ужин, и за интереснейшую беседу. Жаль, не дослушал до конца. Надо же, на самом интересном месте. Как обидно, – я горел желанием узнать продолжение этой весьма волнующей меня истории. – А, может, на следующем автобусе поедете?
– Молодой человек, следующий только вечером, а меня ждут. Дела, знаете ли.
Он уже всё собрал, подхватил свои немногочисленные пожитки и направился, было, к выходу, но приостановился.
– А вам я таки вот что скажу, и надеюсь на вашу…, – он поднёс указательный палец к губам и заговорил почти шёпотом. – Я и сам давно мечтаю посетить эту деревню. Ведь вы же таки туда, если не ошибаюсь? А я не ошибаюсь, потому что, знаете ли, стар и еврей. Только будьте осторожны, весьма и весьма, ваше намерение таки небезопасно. Это я вам говорю, а старый еврей, кое-как поживший и кое-что повидавший, немножко знает, что говорит.
Он снова направился к выходу… и снова остановился.
– Да, если у вас что-нибудь таки немножко получится, вот вам моя карточка. Свяжитесь со мной, я таки буду вам весьма и весьма признателен. И…, – он совсем понизил голос, так что слов его почти не было слышно, – … и, храни вас ваш русский Бог. Россия ведь – она и для меня Родина. Иначе, что бы меня тут держало?
Я проводил его взглядом и снова упал в нагретое за ночь кресло. Мне было грустно, и в то же время какая-то новая сила, новый импульс заиграли в крови, подгоняя и утверждая в моих намерениях.
– Граждане пассажиры, комфортабельный автобус до Первомайского отправится от второго перрона через пятнадцать минут. Отъезжающим, просьба пройти на посадку. Оплата проезда у водителя автобуса. Счастливого пути, – снова прогремел безразличный голос репродуктора, теперь уже для меня. Я встал и направился к выходу из гостеприимного здания автостанции навстречу своей цели.
Комфортабельным автобусом оказался древний, видавший виды ПАЗик, возле которого уже собралась небольшая организованная толпа. Я занял место в хвосте людской вереницы и приготовился к томительному ожиданию. К моему удивлению очередь довольно быстро таяла, так что через каких-нибудь двадцать-тридцать секунд между мной и водителем, принимавшим оплату проезда, оставалось всего четыре человека. Тут я заметил, что пассажиры расплачивались не деньгами, а небольшими пластиковыми карточками на пример кредиток. Шофёр погружал их на мгновение в какой-то приборчик и возвращал владельцу, беспрепятственно проходившему в салон автобуса. Вся процедура занимала не более двух секунд. «Надо же, – подумал я, – в такой глухомани и кредитки за простую поездку в обычном автобусе. Или может это какие-нибудь проездные?». Пока я размышлял, подошла моя очередь.
– Сколько стоит билет до Первомайского? – спросил я у водителя.
– КГБ… – строго ответил тот, протягивая руку и глядя на меня в упор.
От этого слова стало почему-то немного не по себе. Даже представилось, что вот сейчас сзади, справа и слева от меня появятся как из-под земли две серых незаметных личности, и не видать мне как своих ушей ни комфортабельного ПАЗика, ни цели моего путешествия. Вся возможная будущность как-то вдруг пожухла и перечеркнулась крупной чёрной клеткой. Я машинально оглянулся, и не увидев подтверждения своих опасений, успокоился.
– Что? Простите, не понял?
– Чё не понял? КГБ давай, – повторил водитель, вглядываясь ещё пристальнее. – Или ты наликом?
– Да, пожалуйста, – обрадовался я разрешению вопроса. – Я приезжий, здесь впервые. Сколько стоит билет?
– Пятьдесят, – уже безразлично ответил водитель и отвернулся, подняв глаза к проплывающему где-то в небе облачку.
– Пятьдесят рублей? Так дорого на таком тарантасе?
– Империалов! А если тебе не нравится автобус, так я никого не держу. Валяй вон … на бомбиле…. Понаехали тут…. Так ты будешь платить или нет? – водитель снова вернул мне полный негодования и презрения взгляд.
– Да, конечно. Пожалуйста, – и я протянул радушному водителю комфортабельного автобуса «красненькую» сторублёвку. – Хороший автобус. Я попутал. Извините, если обидел вас. Я не хотел.
– Да ладно. Чё уж там, – он медленно, как бы нехотя, с известной долей снисходительности снова поднял глаза на облачко, рассмотрел его внимательно и так же медленно перевёл взгляд на купюру.
– Эт чё? Деревянные? – водитель с сомнением и даже, как мне показалось, брезгливо смотрел на мою руку, в которой я держал сотенную. – Эх. Можно и рублями. И откуда вы только берётесь? – он вновь отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес. – Две пятьсот.
– Что? Сколько?
– Две тысячи пятьсот рублей! – громко и членораздельно повторил он. – Ты едешь или нет, интеллигенция? Или плати, или отойди, не задерживай рейс!
Я в смущении отошёл. Таких денег у меня попросту не было. Две тысячи триста двадцать восемь рублей с мелочью – всё, что лежало в моём кармане. Да-а! Вот это конфуз! Этого я никак не ожидал! Что же мне делать?!
– Ну что, Робинзон, не берут в комфортабельный автобус? Я так и думал. Значит, это ты самый и есть.
Я обернулся на голос, показавшийся мне знакомым. Передо мной стояла улыбающаяся фигура в старых затёртых джинсах и выцветшей от времени футболке. Сверкающая на солнце лысина на мгновение ослепила и напомнила о ночной поездке по городу на скрипучем тарантасе.
– А, это вы? – узнал я таксиста и протянул ему руку для приветствия, как старому приятелю. Не знаю почему, но я рад был видеть его снова.
– Конечно я. Кому ж быть-то как не мне? Я уже с полчаса за тобой наблюдаю, всё жду, сядешь ты в автобус или нет. А раз не сел, стало быть, мой пассажир. Давай свою сумку, поехали. Мой «Мерседес» там, за углом, нас отсюда гоняют.
– Подождите, – остановил я его. – Но вы же говорили, что дорога там плохая, машина старая, сломаться может, застрять.
– Что? – обиделся он. – Да ты знаешь, что это за машина?! Это ж … паровоз!.. вот какая машина! Я сам её сконструировал, сам собрал по винтику… Да она не только по бездорожью, по Луне проедет! Луноход! А ночью… ночью это я так, ля-ля, – и он снова расплылся в улыбке. Извинялся наверное за давешнюю неправду.
– Постойте, – снова остановил я. – А чего же тогда сразу не поехали, столько времени потеряли?
– Э-э, гм… Ну, так нужно было.
– Кому нужно?
– Да не спрашивай ты меня, Робинзон! Кому? Зачем? Не знаю. А только нужно и всё.
– Но у меня, наверное, денег не хватит…
– Да ну брось ты, браток, разберёмся. Я может в этой поездке свою корысть имею. Так что считай себя простым попутчиком. Понял?
Я по-прежнему стоял в нерешительности. Как-то всё неожиданно и легко срослось. И что значит нужно? Кому нужно? Зачем? Странно всё это. Но с другой стороны, повези он меня сразу, ночью, я бы не повстречал того милого еврея-археолога и не услышал бы столь интересный рассказ про Закудыкино.
– Ну, поедем что ли? Автобус-то всё одно уже тю-тю.
И правда. Пока мы разговаривали, комфортабельный ПАЗик до Первомайского уехал, а следующего ждать теперь целый день, до вечера. К тому же не было никакой надежды на то, что к исходу дня рублёвая цена на билет упадёт до мало-мальски приемлемых размеров.
Вдруг на то самое место, от которого только что отошёл автобус, и где сейчас стояли мы, буквально влетела запыхавшаяся девица лет девятнадцати, не больше, видимо давно уже бежавшая и с трудом сумевшая затормозить. На её плече изнуряющей ношей висла и больно ударяла в бок при кажом шаге огромная, тяжёлая сумка.
– Автобус… до… Перво-майского… уже… ушёл? – буквально выдавила она из себя, жадно, как рыба у проруби глотая воздух и изо всех сил стараясь восстановить дыхание после долгого и, как оказалось, бессмысленного бега.
Вопрос этот не был адресован никому конкретно, а просто брошен в пространство, но поскольку рядом кроме нас никого не оказалось, то отвечать пришлось нам.
– Только-только ушёл-с, милая девушка. А что, опоздали-с? Может догнать-с, вернуть-с? Только прикажите-с, я мухой-с, только для Вас, – расшаркался таксист, видимо ещё тот ловелас.
– Я… вам… не милая… деву-шка… И оставьте… ваш… фамильярный… тон… для кого-нибудь… другого…, – она скинула сумку на землю и буквально рухнула на неё. – Обойдусь как-нибудь… без ваших… мух…-с.
Пока девушка восстанавливала силы и приводила в норму сбившееся дыхание, я воспользовавшись моментом, невольно разглядывал её. Она действительно была очень привлекательна, мила и даже красива. Стройные ноги и приятной округлости бёдра под обтягивающими джинсами, узкая талия и высокая девичья грудь, колышущаяся под коротеньким свободным топиком, симпатичная головка с бирюзовыми слегка раскосыми глазами, чуть вздёрнутым носиком и правильно очерченным ртом, наконец, пышная копна непослушных белокурых волос притягивали к себе мой взгляд, так что я, сам не замечая того, смотрел на неё, не отрываясь. Наверное я выглядел очень глупо и, должно быть, несколько даже нахально, потому что реакция её на моё рассматривание была соответствующей и не заставила себя ждать.
– Ну что уставился? – выпалила она раздражённо. – Теперь прилипнут, не отдерёшь.
– Простите, Бога ради, если я вас чем-то оскорбил, я вовсе не думал прилипать. Не подумайте чего-нибудь такого, но вы опоздали на автобус, а мы с приятелем как раз едем в Первомайское. Вот я и подумал…
Я не договорил, остановленный её взглядом, в котором угадывались и сомнение, и недоверие, весьма естественные в её положении, и в то же время маленькая, совсем крохотная, но так необходимая в минуты отчаяния надежда. Она встала с сумки, подошла ближе, всё время глядя глаза в глаза и пытаясь, видимо, разрешить вопрос, стоит ли мне доверять.
– Вы точно едете в Первомайское, или только что придумали?
– Нет-нет, уверяю вас, я не вру, мы точно едем в Первомайское… Вернее не совсем…, немного дальше…, но по пути. Это точно, точно так! Ах! Вы знаете… знаете, я сам хотел ехать этим автобусом. Да, да! Это правда! Всю ночь прождал его вот на этой станции. А тут приятель подоспел и буквально снял меня с подножки, сказал, что отвезёт… Он сам туда едет по какой-то своей надобности. Я, право, не знаю по какой, но.… Ведь ты же сам сказал, что имеешь интерес в этой поездке, ведь правда? Ну, скажи, ведь правда? Правда? Чего же ты молчишь?
Не знаю, что со мной вдруг случилось, откуда взялось столько слов, и почему я непременно захотел, чтобы эта девушка мне поверила, отчего это стало для меня так важно, так необходимо…?
– Да, правда. Я сказал, – подтвердил, наконец-то, таксист, внимательно и в высшей степени серьёзно глядя то на меня, то на неё.
Читать бесплатно другие книги:
