Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр
Ябто снял с пояса плеть и приподнял ею подбородок Лара.
– Кто мне свой, а кто чужой – решаю я сам, не спрашивая ничьего совета. Чужим мне может стать любой, кто живет в моем стойбище. Ты бы лучше спросил о другом: сколько я скормил тебе мяса и что получил взамен?
Широкий человек замолк и произнес после недолгого молчания:
– Разве плохо тебе жилось, мальчик?
Лар поднял глаза – они были злыми.
– Хочешь меня убить – убивай.
Ябто убрал плеть с подбородка Лара.
– Могу и это.
Он встал, собираясь уходить. У порога обернулся.
– Скажи, ты уже хочешь женщину?
Лар отвернулся.
– Хочешь, хочешь, – хохотнул Ябто, – я в твои годы уже хотел. Теперь слушай меня. Я тебя женю. На красивой девушке из хорошей семьи. Если тебе дорога жизнь, не выходи из чума, пока я сам к тебе не приду.
– Есть хочу, – сказал Лар.
Но широкий человек не слышал этих слов. Он заметил движение в дальней части чума, подошел, вытащил меня из-под шкур, одной рукой, как щенка, вышвырнул наружу и следом вышел сам. От страха я вжался в землю, но Ябто прошел мимо, не сказав ни слова.
В тот день Лар не получил ни крохи еды.
Я был близко и не мог подойти к нему. Я страдал и жил его душой. Я чувствовал – он лежит, слышит, как разговаривают люди, раздаются глухие хлопки топора и редкий пронзительный треск сучьев, – это мать трудится над очагом; он слышит гулкий удар большого котла о что-то твердое, наверное, камень, и последовавшую за этим ругань…
Лар не разбирает слов, они были ему не нужны, чтобы понять – там, очень близко, творится жизнь, которая совсем недавно была и его жизнью. Он глядит на свои руки, шевелит пальцами, бессмысленно рассматривает внутренность чума и понимает свое нынешнее настоящее, которое уже не соприкасается с настоящим этих людей.
Никто не приходил к нему.
Наверное, Лар надеялся, что о нем хотя бы говорят, но рваный осенний ветер смазывает речь людей. Голод, немного задобренный той малой пищей, которую принесла Ума, просыпается, но уже не тем отупелым сонным чувством, какое было в последние дни его заточения в лабазе. Голод просыпается злым и приближает Ерша к отчаянию.
В какой-то миг в нем возникает равнодушная смелость. Он переворачивается на живот, встает на четвереньки, потом медленно поднимается на ноги…
Но когда он выпрямился во весь рост – смелость ушла, как ее и не бывало. Слабость испариной ударила в лоб, колени задрожали и последнюю силу отнял страх.
В том была великая мудрость широкого человека. Он понимал, что если хотя бы немного откормить приемыша, тот забудет об угрозах и уйдет. Молодая утроба быстро переварит любую поселившуюся в ней болезнь, если, конечно, это не смерть, и тогда Ерша ничто не остановит. Но Ябто знал волшебную силу голода, ибо сам голодал когда-то…
Лар рухнул на шкуры и уснул. Сон был его единственным спасением. Проснувшись ночью – яркий черный круг неба в дымовом отверстии висел над его лицом, – Ёрш нащупал подле себя странную вещь, какую-то мокрую палку. Ощупав ее, он понял, что это оленья кость с остатками мяса, – он впился в нее зубами, рвал, глодал, обсасывал, гладил руками и языком.
В какое-то мгновение он с теплотой подумал обо мне и улыбнулся.
И так, раз в день или через день, просыпаясь, он находил подле себя немного пищи – такую же кость или миску с рыбьей головой и обмывками котла. Это удерживало от смерти и пробуждало нестерпимое желание жить, а, значит, питало страх перед Ябто.
Ёрш уже начал забывать обо всем, кроме своего голода, и был готов показать любую покорность, лишь бы увидеть, проснувшись, кость или миску.
Он думал обо мне, но ошибался – еду подбрасывала Женщина Поцелуй, и Ябто сам определял, сколько нужно принести.
Однажды утром Лар обнаружил рядом с собой миску – она была полной густого варева. Он подполз к еде и, обняв губами края, пил теплую мясную жижу. Потом, набравшись первой силы, поднялся, сел на шкуры и, хватая непослушными пальцами скользкие куски оленьих внутренностей, засовывал их в рот.
– Жуй, – раздалось откуда-то сверху. – Подавишься.
Это говорил Ябто – широкий человек нависал над Ларом, превратившимся в усохшего тихого мальчишку.
– Не жадничай, сегодня еще раз дам тебе поесть, а завтра – едем.
– Куда? – недоуменно спросил Лар.
– Женить тебя повезу. Или забыл?
Лар онемел. Он помнил слова широкого человека, но принял их за насмешку.
Лар обдумывал сказанное, будто обсасывал положенный в рот речной камешек, бессмысленно перекатывал языком ненужную, непонятную вещь без вкуса и запаха. Он знал, что такое жениться, видел свадьбу, и все равно не понимал, о чем говорит Ябто.
Но эта немота продолжалась совсем недолго. Слова о том, что сегодня будет еще еда и, наверное, – Ёрш очень надеялся на это, – такая же щедрая, как сейчас, вытолкали из его одышливого, чахлого ума мысль о странном намерении Ябто. У него не было сил на обиду и злость, он уже не мог чувствовать то, что должен чувствовать каждый человек на его месте, – ненависть к широкому человеку. Мальчишка глядел на своего мучителя слезливыми, благодарными глазами старой собаки. Он ждал вечера.
На другой день мой брат исчез из жизни людей стойбища. Он пропал незаметно, как вещь, небрежно привязанная к поясу.
С того мгновения, когда мудрому Ябто пришла мысль выжечь голодом строптивость приемного сына, прошло множество дней.
Сухая осень исчезла в один миг.
Ночью, когда Лар обгладывал последние остатки мяса на большой кости, которую, уже не таясь, принесла Женщина Поцелуй, внезапно затрясся чум – это злой предзимний ветер ворвался в тайгу.
Ветер выл и швырял тяжелый снег огромными горстями. Снег проникал в чум через дымовое отверстие, засыпал очаг, а вслед за ним тем же путем вполз холод и набросился на Лара.
Он забрался под шкуры, дрожал и, согревшись дрожью, уснул.
Утро приготовило ему путь.
Он еще не проснулся, когда в чум вошел Ябто, не сказав ни слова, схватил железными руками за малицу – у ворота и внизу – и выбросил наружу. Лар пришел в себя, ударившись лицом об жесткий снег. Он долго не был на воле, от первого глотка холодного воздуха закружилась голова, бесчисленные и неразличимые звуки, обитавшие на отрытом просторе, роем хлынули в уши. Ему казалось, что он долго лежал на снегу – на самом деле всего лишь мгновение. Ябто взял его за шиворот и рывком поставил на ноги.
– Идти можешь?
И Лар пошел, удивляясь самому себе, – прежняя слабость в коленях исчезла. Ябто держал его за рукав и сам направлял на нужный путь. Ветер утих, щедро засыпав землю снегом. Никто из людей не вышел им навстречу. Стойбище будто вымерло.
Ябто приказал людям сидеть в жилище и не показывать носа. Все они гадали о судьбе Ерша.
Широкий человек сам открыл ее в последний вечер.
– Завтра повезу Лара жениться. Я знаю одну семью.
Было молчание.
– А калым? – наконец робко спросила жена широкого человека.
– Отработает. Года за три, если не сбежит.
– А что за семья? – поинтересовалась Ума – любопытство пересиливало страх.
Помолчав, Ябто произнес значительно:
– Семья с другого берега реки.
Я увидел, как Ябтонга опустил лицо – он прятал улыбку, которую не мог сдержать.
Этими немногими словами и улыбкой люди стойбища расстались с Ларом.
Казалось, Ябто поступал неразумно, задумав идти чрез реку, не дождавшись льда. Но как готовят вяленое мясо, так он готовил Лара к этому путешествию, которое обдумывал долго и не без удовольствия. Ради этого он был готов перейти реку вброд – Ябто знал это место – по пояс в жгучей воде, перемешанной со снегом, перейти вместе с гружеными оленями и Ларом, которого широкий человек так же считал поклажей.
Ябто пристально глядел на Лара – тот дрожал от холода и глядел куда-то в сторону.
– Что мне с тобой делать? – спросил то ли его, то ли себя широкий человек. – Дашь тебе пожрать – сбежишь, не дашь – свалишься с оленя…
– Я не сбегу, – сказал Лар.
– Тогда садись.
Приемыш медлил. Теперь он глядел не в сторону, а прямо на человека, который был ему отцом, и на мгновение сквозь голодную муть Ябто успел различить в этом взгляде прежнего Ерша.
– Дай поесть…
– Садись на оленя. Еду получишь, как переправимся через реку. – Ябто усмехнулся и добавил: – Сразу. Большой кусок.
Лар выдохнул досаду и полез на спину старого белолобого быка. Забравшись, он понял, что стал выше, хоть и совсем немного, ибо олень невеликий зверь. Он обернулся и в последний раз посмотрел на стойбище, покачнулся и закрыл лицо рукой, будто его мутило, – то к лицу подкатила тупая бесслезная тоска.
Лар понимал, что покидает стойбище не просто так. Но другого дома он не знал, и люди, жившие здесь, были для Ерша всем человеческим родом. И теперь, голодный и смирный, он покидает дом в одиночестве, исчезает, как несчастный охотник, нечаянно угодивший в болото в глубине тайги.
Подъехал Ябто, взял оленя за рог и потянул за собой. Когда малый аргиш сделал несколько шагов в сторону речного берега, Ёрш закричал:
– Вэнга! Вэнга-заморыш! Брат…
Ябто молча осадил своего быка. Подойдя к Лару, он стащил его на землю и ударил коленом в живот. Затем положил обмякшее тело на оленью спину и, взяв упряжь, сел верхом, осмотрелся и свистнул. Из-за чумов вылетел пятнистый остроухий пес – сынок той чернявой суки, которая пятнадцать лет назад нашла двух мальчиков неподалеку от мертвого стойбища людей неведомого народа.
Аргиш тронулся.
Заморыш
В чуме молчали. Первым заговорил Ябтонга – в отсутствие отца он счел себя главным мужчиной.
– Лар звал тебя, – сказал он мне. – Чего не ответил? Оглох? Может, ты больше не Собачье Ухо?
Я молчал, уставившись в пустоту.
– Обиделся на заморыша?
Ябтонга встал, подошел к выходу и приоткрыл полог – отец разрешил выходить из чума, когда не останется даже малого звука уходящего аргиша.
– Сегодня много дел и все на нас, – важно сказал он матери и брату. И добавил, обращаясь только ко мне:
– Выходи, не бойся. Думаешь, Лара нет, так буду обижать тебя?
Я встал и вышел.
Я понимал, что, так же как и Лар, переступил порог другой жизни. Меня разрывали мысли, едва понятные мне самому, воспоминания и звуки, и вся душа была как лес, гудящий оводами и гнусом.
Достоинством Лара была неслыханная дерзость.
Моим достоинством был слух, помогавший слышать птиц за полдня пути. В стойбище уже забыли об этом чуде, увиденном много лет назад. Но слух не исчез. Как и всякий дар богов, вселившийся в человека, он обладал собственной волей. Он ловил далекие исчезающие звуки, которые казались мне совсем ненужными: свист крыла птицы, упавшей за дальней скалой, треск растущего корня, распирающего каменистую землю, чьи-то вздохи, плачь людей, о которых я не знал. Но мало, очень мало слов доходило до меня, а мне так хотелось знать, о чем говорят вокруг, особенно когда мой разум начал постигать то, что происходит или может происходить меж людьми.
Бывало, я слышал, как бахвалится Ябтонга, – вместе с Явире-Блестящим они уходили в лес и говорили о своей будущей счастливой жизни, о которой не решались говорить в чуме, боясь Лара. Но чуда здесь не было, я слышал это не как Собачье Ухо, а как всякий подслушивающий человек.
Когда я начал сомневаться в своем прошлом, я, не имея смелости спросить о нем, надеялся на помощь моего дара. Но люди, знавшие правду, не говорили о ней даже сами с собой. Ябто носил мысли в себе, никому их не доверяя, мать утонула в страхе и забыла не только о словах, но и о том, как любила кричать, а Кукла Человека жил, не видя особой надобности открывать рот.
Но однажды вошедшее в меня чудо показало свою волю странным образом: я услышал, как думают люди. Это было какое-то непонятное гудение, или тонкий слабый свист – разобрать эти звуки, понять их смысл было невозможно. Но слух мог обнимать звук, как вещь, он чувствовал в нем тяжесть камня, остроту железа, легкость выпотрошенной клестом шишки. И в последние дни, когда судьба Ерша катилась вниз, звук стал тяжел, страшен, невыносим.
Звуки придавили меня. Когда Лар кричал мое имя, сидя на оленьей спине, я опустил лицо и с той поры стал тихим, как тишина.
Гусиной Ноге нравилось играть в хозяина: до возвращения Ябто старший сын распоряжался всем, приказывал матери делать то, что она делала всегда, – рубить дрова, носить воду для котла, варить еду. Вместе с Явире он чинил старые, почти развалившиеся грузовые нарты, на которых, залезши в отцовский сокуй, отправился на охоту. Мне он велел оттащить подальше от стойбища головы диких оленей, добытых недавно.
– Воняет, – сказал он, уезжая.
Я тащил в лес тяжелые мерзлые головы, не издававшие никакого запаха, потом помогал матери. Женщина Поцелуй – одна из всех – жалела меня, только жалость ее походила на воровство. Однажды, когда никого не было рядом, она, оглядевшись по сторонам, подошла ко мне, взяла руку и вложила в ладонь лакомство – затвердевший на морозе кусок оленьего жира. Погладила по голове и сказала: «Э-эх ты…»
Через несколько дней, когда вернулся широкий человек, все узнали об участи Лара.
Участь его была счастливой. Ябто сам рассказал о ней, сидя у очага в большом родительском чуме, уже отоспавшийся и отъевшийся после тяжелого путешествия. Первым словом он напомнил, что принадлежит к славному роду Ненянгов, людей Комара.
– Мы никогда не брали жен и не сватали женихов с другого берега реки, – сказал он. – Теперь я сделал это. Лар, мой сын…
Люди подняли головы.
– Мой сын Лар, – продолжил Ябто, – оказался плохим сыном. Злым, дерзким, ленивым. Этим он отплатил мне за то, что я кормил его от рождения, дал одежду, оружие и учил всему, что должен знать человек. Как отец должен поступить с таким неблагодарным сыном?
Люди молчали.
– Убить, – шепотом сказал Ябтонга. Отец его услышал.
– Можно и так. Но я решил отплатить добром за причиненное мне зло. Я дал ему возможность родиться заново. Три года он будет пасти стада оленевода Хэно – это будет калым за его дочь. У Хэно самая большая семья во всей тайге. Лар будет помогать его людям управляться с оленями, а они ему помогут избавиться от спеси и дерзости. Старик принял его с радостью, и мы должны радоваться вместе с ним. Лар будет помнить мою доброту.
Ябто обвел взглядом семью и заговорил о том, что хотели услышать от него.
– Только люди Нга, к которым принадлежит семья Хэно, понимают, как устроен человек и какая из пяти душ в нем главная. Только люди Нга могут сделать человека другим. Поэтому я пошел на тот берег реки.
– Их все боятся, – сказал Блестящий.
– От глупости. Я давно знал, что все небылицы про людей Нга, про те страшные жертвы, которые они приносят богам и духам, разносят недоумки. Люди гадают насчет того, что хотят бесплотные – мяса, жира, варки, а может быть, крови лучшей собаки – и часто ошибаются. Только люди Нга знают это точно. Потому удача всегда с ними. На этом берегу Лар погиб бы от родительского гнева или стал бы бродягой, не своим очагом живущим, – тогда его так же ждала бы гибель. При его дерзости можно видеть только такой путь. А на том берегу он останется жить. Пусть помнит мою милость к нему. И вы помните.
Ябто встал, он хотел выйти из чума по надобности. Вместе с ним встали сыновья.
– Идите к себе, – сказал широкий человек.
С того берега он привез дивный роговой лук и невиданный нож светлого железа с белой рукоятью.
Ночью я не спал, ждал, когда Ябтонга и Явире заговорят между собой о судьбе Ерша. Однако братья молчали и, убаюканный их ровным дыханием, я уснул.
Сон прервала вонючая теплота – резвой струйкой она падала на лоб и растекалась по лицу. Я открыл глаза и увидел, что струйка выскакивает из Ябтонги, в полный рост стоящего у моего изголовья. На своей постели испуганно хихикал его младший брат.
Когда произошедшее прояснилось в моей сонной голове, Ябтонга закончил свое дело и завязывал тесьму на штанах.
– Будешь жаловаться на меня отцу? – спросил он.
Явире захихикал громче.
– Или, может быть, отомстишь?
Я выскочил из чума.
Предутренняя луна и одинокая звезда, неотлучно следующая за ней, уже собирались уходить за лесистую сопку. Я ушел далеко в лес, стащил с себя малицу и, опустившись на колени, начал оттирать снегом лицо, лоб, волосы. Я смывал с себя скверну, пока голова не превратилась в сосновую ветку, покрытую длинными жесткими иглами. Потом вывернул капюшон малицы и, набрав в него снега, мял руками, ногтями выскребал белые комки, прилипшие к меху. Ни обида, ни злоба не трогали меня.
Опустевшая душа молчала, готовясь к чему-то большему.
Ябтонга исполнил давнюю мечту – он уничтожил своего врага, пусть даже это был не сам враг, но маленький человек с его лицом. Страх, что я пожалуюсь отцу, тревожил его, но совсем недолго.
В конце концов Ябтонга был готов заплатить за это счастье исполосованной спиной. В глубине души он готовился к испытанию, считая себя настоящим воином. Мужество ему не понадобилось – все сложилось как нельзя лучше. Заморыш Вэнга никому ничего не сказал – кто сам поведает о таком позоре? – а побить старшего сына Ябто у него не хватило бы сил.
Но главное было в том, что вернувшись с другого берега, отец вовсе перестал замечать меня.
Впрочем, так было и раньше. Для ума широкого человека находились более достойные думы, перед которым молчаливый мальчик, остановившийся на переходе в мужчину, мало что значил.
Зато Ябтонга с каждым днем становился все более радостным и резвым – радость передавалась младшему брату. Душа Ябтонги была, как рыба, которой чудо помогло выпутаться из сети, – он стал вдвое понятливей и сметливей, любое дело спорилось в его руках, он метко бросал аркан, научился охотиться со щитом и с оленем-манщиком. Широкий человек радовался и все чаще доверял сыну дела взрослых. Однажды Гусиная Нога сам добыл сохатого – на четырех нартах добычу доставили в стойбище. Мне досталось тащить санки с лосиной головой…
Ябтонга мечтал о женитьбе, войне и новом взрослом имени, которое тайно дается всякому человеку, когда он вырастет из смешного детского прозвища. И чем больше становилось счастье Ябтонги, тем меньше оставалось жизни для меня.
Ябтонга придавил меня, как некогда Лар в материнской утробе.
Незаметно меня оттеснили от общего котла. Всякий раз, когда мужчины садились есть, Ябтонга – не отец – говорил мне: «Принеси дров – здесь мало», или «Накорми собак». Наконец, вместо матери я стал носить еду Кукле Человека, который почти никогда не выходил из своего чума и ел только там. Старик ни словом не обмолвился со мной – он открывал глаза, чтобы показать, куда поставить еду и потом снова впадал в привычное забытье.
Так или иначе, я садился есть вместе с женщинами – Умой и Нарой. В этом была справедливость, потому что я выполнял женскую работу – заготавливал дрова, таскал воду – и ни слова не говорил в свою защиту.
Вышло по прощальному слову Лара: Ябтонга задавил меня.
А следующей осенью был день, изменивший мою жизнь.
Я принес еду Кукле Человека. По привычке, не взглянув на старика, повернулся, чтобы уйти, но услышал голос.
– Хорошо, что ты скромный, – сказал старик. – Это к лицу сироте. Сирота должен быть скромным.
Я замер.
– Кто сирота, дедушка?
– Ты, милый, ты. И братец твой Лар – оба вы сироты. Чужого народа дети.
– Но у меня есть отец и мать…
– Говоришь то, во что сам не веришь, – сказал Кукла Человека. – Молчишь?
Опустив голову, я произнес:
– Лар дрался. А Ябто строг…
– Молчи, умные глаза, и слушай. Ябто тебе не отец. И Ума не мать, хоть кормила своей грудью тебя и твоего брата. Хочешь знать, кто ты и откуда?
– Кто?
– Не знаю. Давно, много лет назад, Ябто и мы вместе с ним пошли на лодке к Йонесси за жирной рыбой, и там нашли вас. Ваше стойбище было на самом берегу и, наверное, там была война. А вас кто-то спрятал под мох – так вы и остались живы. Ябто и Ума спасли тебе жизнь, помни об этом.
– Зачем спасли?
– Он хотел разбогатеть мужчинами, – сказал старик и чуть слышно засмеялся, – а разбогател вами: Ларом, от которого избавился, отправив к людям Нга, и тобой – заморышем.
Кукла Человека наклонился вперед и прошептал:
– Поди сюда, поближе, я тебе скажу еще одну тайну. Тебе будет интересно…
Голос старика шуршал снежной осыпью.
– Я ведь отговаривал Ябто брать вас. Да, отговаривал.
– Почему?
– Подумай сам. Не знаешь?
– Не знаю…
Кукла Человека произнес, затворив веки:
– Нельзя брать чужого. Не все, что попалось тебе на пути – твое. Поймешь это, когда пройдет время, – если будешь жив, конечно. А теперь суди сам, что вышло: Ябто хотел сделать из вас сыновей-воинов, а теперь зол, что его желание не сбылось. В конце концов, он мог сделать вас своими рабами, но рабом человек становится с самого начала, как только кто-то из богов решит послать ему такую судьбу. Но даже рабов из вас не вышло. Какой раб, например, из Лара, если в нем зрел вождь? Хотя ты, может, и сгодишься для этого – ты скромный, тебе можно мочиться в лицо…
Я вздрогнул.
– И ты слишком слаб, ты как женщина.
– Что мне делать?
Старик ответил мгновенно:
– Беги.
– Куда?
– Куда хочешь, только беги. Дальше – хуже будет. Тебе нечего ждать здесь – ни наследства, ни жены ты не получишь. Только объедки, побои и самые тяжелые ручные нарты. Ты ничей, даже я не знаю, какие люди могли бы принять тебя за своего. Когда вас подобрали, вы были так малы, что ни слова не могли произнести на своем языке. Какой ты юрак? Но если ты побежишь, то, может, угадаешь замысел о твоей судьбе? Может, так и было задумано там, – старик ткнул пальцем в дымовое отверстие, – или там! – палец уткнулся в пимы старика.
– Скажи мне, где тот берег, на котором нас нашли?
– Как я могу сказать тебе – почти слепой. Тьма рек припадает к Йонесси.
Кукла Человека слегка нагнулся и сказал с усмешкой:
– Ябто знает. Спроси у него.
Глаза его глядели без добра.
– Тогда пойду к людям Нга, искать Лара.
– Для тебя люди Нга ничем не отличаются от других людей – ты всем чужой.
Внезапно голос его сорвался и стал теплым, почти незнакомым.
– Беги, – прошептал Кукла Человека. – У тебя ноги молодые, ходкие. А сила… Сила – дар, который дается и отнимается, когда того пожелают высшие. Сам человек не может себя сделать сильным, даже если способен поднять на плечах сохатого. Вот Лар был силен – где теперь твой Лар? Понимаешь меня, мальчик?
– Да.
– Беги… ноги ходкие…
Я вышел из маленького чума. С того мгновения, как закрылся полог, слово старика стало моим сердцем: беги – беги – беги… – говорило сердце.
В одно мгновение все переменилось, и мутная жизнь стала ясной.
Никто из людей не знал, какую спасительную тайну носит в себе Собачье Ухо.
Нара
С того мгновения появилось у меня занятие – я готовился к побегу. Каждую вещь, каждое услышанное слово прилаживал к своему замыслу. У меня был свой лук – один из трех, которые сделал когда-то широкий человек своим сыновьям, каждому по силе. Того, что достался мне, хватало, чтобы добыть глухаря или зайца, но я знал, что это уже полдела. Оставалось где-то раздобыть побольше стрел, подновить лыжи и достать еды на первое время.
Стрелы я пробовал мастерить сам – уходил к реке, срезал маленьким ножом лозу в заледенелых прибрежных зарослях, откладывал трубчатые полые кости, чтобы потом вырезать из них наконечники. Это было трудным делом: меня почти никогда не брали на охоту – прекрасным охотником рос Ябтонга, его удачи и удачи широкого человека хватало на то, чтобы семья не голодала.
Явире ходил по пятам брата и отца и изнывал от медлительности времени, которое мешало в одночасье стать таким, как они.
А я, Собачье Ухо, оставался в становище помогать Уме и Наре. Женщины не обижали меня, но и не отпускали от себя без надобности. Девочка Весна – в ту пору ей шел четырнадцатый год – наверное, считала меня одной из своих кукол, и требовала, чтобы заморыш постоянно был на виду.
– Ты слабый, тебе нельзя уходить далеко, – говорила она.
– Я – мужчина.
– Какой ты мужчина, – смеялась Нара. – Сходи на реку, там есть светлый лед, отчисти его от снега и посмотри на себя.
Я брал топор, ручные нарты и говорил матери, что иду за дровами, а сам шел к тайному месту, в котором хранил заготовки для стрел и наконечников. Если каждый день делать хотя бы по одной стреле, то к исходу зимы можно наполнить колчан, с которым не страшно уходить в тайгу, – так думал я. Но руки еще плохо знали работу, наконечники получались кривыми и громоздкими, как клюв ворона, древки ломались… А самое главное, в ту пору я не знал, что стрелы из лозы делают только на забаву детям. Для настоящей стрелы нужен отобранный один из сотни высушенный лиственничный ствол, острое тесло, крепкие руки и несколько лет учения. Ничего из этого я не имел, ни разу не видел, как их делают. Но незнание мне заменило упорство.
Прошло много дней, прежде чем получилась первая стрела, какой я ее видел, – ровная, острая, с пестрым оперением филина. Вторая появилась быстрее, третья – за день.
Однажды, отправляясь за дровами, я бросил в нарты свой невеликий лук. Добравшись до тайника, бережно убрал снег с большого куска бересты, прикрывавшей хранилище, и достал первую стрелу. Чтобы не потерять драгоценность в ветвях, не сломать наконечник об твердое дерево, я выстрелил в небо. Стрела ушла ввысь, превратившись в мерцающую черную точку, на мгновение зависла в небе и начала возвращаться. Не задев ни единой ветви, кратким хищным шипом она вошла в снег в десятке шагов от меня. Но взять стрелу в руки я уже не мог – ее держала Девочка Весна и улыбалась. Она шла по моему следу и спряталась за широким стволом мертвой сосны. Нара улыбалась.
– Так-то ты рубишь дрова, – сказала она.
– Отдай.
Одной рукой Нара взяла стрелу за основание наконечника, другой за оперение.
– Хочешь – сломаю?
– Отдай.
Девочка Весна услышала дрожь в моем голосе.
– Зачем тебе стрелы?
– Охотиться. Хочу добывать зверя.
– Разве тебе не дают мяса?
– Хочу сам.
– Сам? Какой ты охотник? Сходи на реку, там есть светлый лед, отчисти…
– Я уже был на реке.
– Может, ты хочешь жить своим очагом? – сквозь смех спросила Нара.
– Хочу, – неожиданно для себя произнес я.
– Твой ум где-то далеко ходит, когда ты это говоришь. Ты мал ростом, ниже меня.
– Что из этого?
– Ты не осилишь лук, которым можно убить оленя или сохатого. Чем будешь кормить свою жену? Куропатками и рыбой?
– Мне не нужна жена.
– Это ты никому не нужен. Я бы удавилась постромками, но не пошла бы за такого заморыша. Если желаешь жить дальше, то живи здесь. Всегда живи.
Я сделал шаг навстречу Наре. Стрела в руках Девочки Весны согнулась дугой.
Читать бесплатно другие книги:
