Нерассказанная история США Кузник Питер

В начале января 1941 года Рузвельт поднял ставки, предложив англичанам так называемый ленд-лиз – передачу вооружений в аренду или с оплатой в рассрочку. Соответствующий законопроект получил патриотичное название ПП-1776[28]. Он дал бы президенту неограниченную свободу действий в снабжении отчаявшейся Англии боевой техникой, не вступая в войну и не заботясь о «дурацких и нелепых долларах»¹². Реакция на послание президента показала: очень многие не согласны с его попытками убедить страну, что война отвечает коренным интересам США. На следующий день Элеонора Рузвельт даже высказалась по этому поводу на пресс-конференции: ее «удивило и опечалило» то, как холодно встретили послание представители Республиканской партии¹³.

На самом деле противники Рузвельта из Республиканской партии были возмущены как никогда. Томас Дьюи, который позднее баллотировался в президенты, высказал опасения по поводу того, что этот законопроект «положит конец свободному правительству в США и, в сущности, упразднит конгресс». Альф Лэндон назвал предложение президента «первым шагом к установлению диктатуры господина Рузвельта»¹⁴. Он же, по сути, предсказал грядущую катастрофу. «Шаг за шагом он втягивает нас в войну», – возмущенно заявил Лэндон. Джеральд Най также пришел к выводу, что, если закон о ленд-лизе будет принят, «война практически неизбежна»¹⁵.

Критики опасались, что займы и иная помощь Англии снова приведут США к войне, как это произошло в 1917 году. В конгрессе вспыхнули жаркие дебаты. Сенатор-демократ от штата Монтана Бертон Уиллер настаивал на том, что Гитлер ни за что не объявит войну США, а программа ленд-лиза станет «внешней политикой “Нового курса” с рейтингом ААА[29], которая сведет в могилу каждого четвертого молодого американца»¹⁶. Рузвельт возмутился, назвав слова Уиллера «самым беспардонным… самым подлым, низким и непатриотичным… самым отвратительным из всех публичных заявлений на моей памяти»¹⁷.

Сторонники Рузвельта утверждали, что помощь англичанам станет для США наиболее безопасным способом избежать войны. В защиту президента выступил сенатор от штата Оклахома Джошуа Ли: «Гитлер – безумец, стоящий у руля самой могущественной и разрушительной машины, которую только может представить себе человеческое воображение. И обуглившиеся руины целого континента – доказательство того, что он не побоится пустить ее в ход… У Америки есть лишь один шанс избежать тотальной войны, и имя этому шансу – Англия. Именно эта последняя грань отделяет Америку от крещения кровью»¹⁸.

Законопроект о ленд-лизе был принят конгрессом в начале марта с поправкой, налагающей запрет на сопровождение американскими ВМС караванов судов с товарами. Конгресс выделил на финансирование поставок по ленд-лизу первые 7 миллиардов долларов (конечная сумма составит 50 миллиардов). Сенатор Артур Ванденберг заметил по этому поводу: «Мы нарушили 150-летнюю традицию американской внешней политики. Мы отбросили прощальное обращение Джорджа Вашингтона. Мы с головой окунулись в политику с позиции силы и войну за влияние в Европе, Азии и Африке. Мы сделали первый шаг на пути, с которого уже не свернуть»¹⁹.

Премьер-министр Черчилль от души поблагодарил американский народ и прислал президенту телеграмму следующего содержания: «Вся Британская империя от души благословляет ваше имя». Однако вскоре англичане поняли, что щедрость и поддержка Рузвельта в спасении империи Черчилля отнюдь не безграничны. Американский президент включил в закон о ленд-лизе положения, согласно которым США получали право на деятельность в закрытой торговой сфере Британской империи и намерены были не допустить восстановления английской монополии там после войны. От подобной перспективы англичане были не в восторге, как и от навязанной им необходимости распродать финансовые активы. Черчилль жаловался: «Нас не просто обокрали – нас обобрали до нитки». Однако он понял: как и опасались противники Рузвельта, США находятся на верном пути к войне. «Хотел бы я, чтоб они уже не могли сорваться с крючка, – признался Черчилль, – но Штаты уже сейчас сидят на нем крепко»²⁰.

Как оказалось, американцы и сами старались загнать крючок поглубже. Их симпатии всецело пребывали на стороне стран-союзников. В октябре 1939 года опрос Гэллапа выявил, что 84 % жителей США желают победы в этой войне Англии и Франции, и лишь 2 % населения поддерживают Германию. Однако 95 % граждан по-прежнему не хотели, чтобы США принимали непосредственное участие в боевых действиях²¹.

По иронии судьбы, именно Гитлер положил конец изоляции Англии – 22 июня 1941 года, когда история совершила очередной крутой поворот. Нарушив заключенный в 1939 году договор с СССР, немцы начали операцию «Барбаросса» – широкомасштабное вторжение в Советский Союз. Сталин, который еще до этого провел чистки своего генералитета, проигнорировал многочисленные предупреждения о том, что нападения со стороны Германии не миновать. Его войска оказались застигнутыми врасплох – 3,2 миллиона немецких солдат перешли в наступление на линии фронта протяженностью в три с лишним тысячи километров²². Немцы быстро продвигались в глубь территории СССР. Люфтваффе уничтожало советские авиационные части, а вермахт окружал сухопутные войска, нанося им огромные потери. Нацисты двигались на Ленинград, Смоленск и Киев. Сокрушительный удар, нанесенный гитлеровским блицкригом по Красной армии, вызвал панику и в Лондоне, и в Вашингтоне: западные державы опасались, что Сталин заключит сепаратный мир с Германией, как сделал Ленин в 1918 году.

1941 год. Американские гаубицы ждут отправки в Великобританию в рамках программы ленд-лиза, принятой с целью помочь ей в войне с Германией. Закон о ленд-лизе увеличил степень участия США в европейской войне, возмутив конгрессменов-республиканцев – сторонников изоляционистской политики.

Советский Союз едва ли испытывал теплые чувства по отношению к Великобритании, Франции и США – каждая из этих держав по-своему пыталась задушить Октябрьскую революцию. Начиная с 1925 года, когда вышла в свет «Моя борьба», Гитлер снова и снова проявлял крайнюю враждебность к СССР. Когда в середине 1930-х годов захватнические намерения фюрера стали совершенно очевидны и Сталин призывал Англию и Францию к военному союзу против Германии, его предложения остались без ответа. Когда Советский Союз оказал содействие республиканским силам в Испании, сошедшимся в смертельной схватке с армией генерала Франсиско Франко, который пользовался неограниченной поддержкой Германии и Италии, британские консерваторы, в том числе и Черчилль, приняли сторону мятежников-фашистов. Советы резко осудили малодушие союзников в Мюнхене – оно развязывало немцам руки, чтобы уничтожить СССР.

Мало кто верил, что Советы выстоят в схватке с нацистами. Командование Сухопутных войск США высчитало, что Красная армия сумеет продержаться не более трех месяцев, а может потерпеть поражение уже через четыре недели. Рузвельт и Черчилль отчаянно пытались не допустить выхода СССР из войны, понимая, что от этого зависит выживание Англии. Спрятав в карман свою давнюю ненависть к коммунизму, Черчилль пообещал Советскому Союзу поддержку и призвал своих союзников последовать его примеру. Он поклялся «уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима»²³. Исполняющий обязанности Госсекретаря США Сэмнер Уэллес сделал от имени президента заявление, в котором отметил, что правительство, возможно, окажет материальную помощь Советскому Союзу, однако вопрос о ленд-лизе на данный момент остается открытым. Кое-кто пытался зарубить эту инициативу на корню. Гарри Трумэн, сенатор от штата Миссури, раздул пламя недоверия к СССР, заявив следующее: «Если мы увидим, что побеждает Германия, мы должны помочь России. А если верх будет одерживать Россия, мы должны помогать Германии. И пусть они, таким образом, убивают друг друга как можно больше»²⁴.

Рузвельт не внял советам Трумэна и предложил советскому послу составить список того, что Штаты могли бы поставить в СССР. В июле Рузвельт отправил в Москву Гарри Гопкинса, чтобы тот ознакомился с положением дел на месте и оценил способность СССР выстоять. Американский президент передал Сталину, что тот может доверять Гопкинсу, как если бы общался лично с Рузвельтом. Сталин признал военное превосходство Германии, но пообещал, что советские войска воспользуются форой, которую дадут им зимние морозы, и подготовятся к весенним сражениям: «Обеспечьте нас зенитками и алюминием [для самолетов] – и мы сможем воевать года три, а то и четыре». И Гопкинс ему поверил²⁵. Уже к августу Рузвельт отдал приказ об отправке первых ста истребителей в СССР. Готовились и последующие поставки.

Американские командующие, считавшие важнейшей задачей подготовку к обороне территории США, всячески пытались помешать Рузвельту. Англичане тоже возражали против распыления получаемой ими помощи. Рузвельт – единственный, кто видел картину во всей полноте, – приказал военному министру Генри Стимсону и другим членам кабинета ускорить поставки в СССР. Его заявление о том, что Аверелл Гарриман возглавит делегацию США, которая отправится в Москву, чтобы обсудить увеличение объема военной помощи, возмутило правую газету Chicago Tribune, принадлежавшую Роберту Маккормику:

«Чрезвычайная обстановка не требует посылки американской делегации в чертов Кремль – ни к чему обсуждать нужды самых страшных варваров современности. Ни наши национальные интересы, ни нависшие над нами опасности не требуют, чтобы мы объединялись с режимом, который неустанно выказывает презрение ко всему, что лежит в основе нашего образа жизни, и планирует упорную, беспощадную войну против людей, подобных тем, кто принадлежит к американскому народу»²⁶.

Столкнувшись с сильными антисоветскими настроениями, Рузвельт понял, что должен действовать более осмотрительно, направляя помощь советскому правительству. По данным опроса Гэллапа, лишь 35 % опрошенных одобряли оказание помощи Советскому Союзу на тех же условиях, какие три месяца назад были предложены англичанам. 7 ноября 1941 года, в 24-ю годовщину Октябрьской революции, Рузвельт объявил о своем решении распространить условия ленд-лиза на СССР. Президент США предложил Сталину беспроцентный кредит в 1 миллиард долларов с началом выплаты через пять лет после завершения войны.

Немецкая кавалерия покидает охваченную огнем русскую деревню в ходе операции «Барбаросса» – широкомасштабного вторжения Германии в СССР в июне 1941 года.

Однако волна эйфории схлынула, когда СССР не получил от Соединенных Штатов обещанной помощи. Как сообщила газета New York Times, в октябре и ноябре объем американских поставок «далеко-далеко отставал» от «обещанного количества боевой техники и материалов», которое США посулили раньше. Фактически Америка поставила меньше половины обещанного. Артур Крок списал подобное сокращение объема поставок на чрезвычайные обстоятельства, но забыл упомянуть об умышленных помехах, создававшихся теми, кто осуждал всю эту затею²⁷. Отсутствие вооружений, на которые рассчитывало советское правительство, существенно ухудшало положение СССР: Москва и Ленинград были осаждены, Украина оккупирована, а Красная армия несла тяжелейшие потери, – так что едва ли у Советского Союза были хоть какие-то основания верить в добрую волю США.

Рузвельт хотел, чтобы США вступили в войну, а потому упорно старался незаметно, как и его предшественник Вильсон, подвести страну к этому. Он считал, что Гитлер стремится к мировому господству и что его необходимо остановить. В начале 1941 года американские и английские генералы и адмиралы провели совещание, на котором выработали общую стратегию: вначале нанести поражение Германии, а затем переключиться на Японию, что станет возможным, как только США вступят в войну. Тем временем немецкие подлодки, пуская ко дну английские суда в невероятном количестве, сводили на нет усилия США по снабжению Великобритании. В апреле Рузвельт разрешил кораблям США передавать англичанам разведданные о местонахождении судов и самолетов противника, а вскоре после этого дал добро на поставку снаряжения для английских войск в Северной Африке, что неизбежно должно было повлечь столкновения с немецкими подлодками. После первого инцидента немцы опубликовали коммюнике, в котором обвинили Рузвельта в «попытках любой ценой спровоцировать подобные столкновения и втравить американский народ в войну»²⁸. В сентябре, после очередного такого столкновения, которые формально считались «неспровоцированными», президент приказал «без предупреждения открывать огонь» по немецким и итальянским судам, если те будут обнаружены в территориальных водах США²⁹.

В августе 1941 года Рузвельт тайно встретился с Черчиллем в канадской провинции Ньюфаундленд. Там эти политические лидеры составили проект Атлантической хартии, в которой были сформулированы прогрессивные и демократические цели войны, – весьма похоже на «Четырнадцать пунктов» Вильсона. Предстояло еще убедиться в том, что на сей раз США сумеют выполнить обещанное лучше, чем прежде. Согласно хартии, обе державы отказывались от любых претензий на расширение своих территорий и изменение существующих границ без согласия соответствующих народов. Атлантическая хартия провозглашала также самоуправление, равный доступ победителей и побежденных к торговым рынкам и полезным ископаемым, мир, «свободный от страха и нищеты», свободу судоходства, разоружение и создание постоянно действующей системы всеобщей безопасности. Опасаясь, что предложенные Рузвельтом формулировки могут угрожать колониальным владениям Британии, Черчилль добавил пункт, согласно которому равный доступ к мировому богатству будет предоставляться лишь «с должным уважением к… существующим обязательствам».

Президент отверг призыв Черчилля к США вступить в войну незамедлительно. Однако в своем докладе о результатах переговоров премьер-министр раскрыл истинные намерения Рузвельта: он сообщил своему кабинету министров, что американский президент «пообещал принять участие в войне, не объявляя ее, а также все более откровенно провоцировать немцев. Если немцам это не понравится, пусть нападают на американцев. Будет сделано все необходимое, чтобы произошел “инцидент”, который вызовет войну»³⁰. Неискренность, проявленную Рузвельтом незадолго до вовлечения США в военные действия, кто-то может оправдать как вынужденную меру, попытку манипулировать общественным мнением ради справедливого дела; однако многие последующие президенты также вели двойную игру, тенденциозно освещая факты и замалчивая правду, чтобы втянуть страну в войны, как за четверть века до Рузвельта поступил Вудро Вильсон. Подобная политика в руках не слишком щепетильных и недальновидных президентов, как и нарушение гражданских свобод, допущенное Рузвельтом во время войны, станет серьезной угрозой для страны в целом и ее демократического государственного устройства.

В конце концов президент добился своего, но вопреки всем ожиданиям причиной объявления войны стала не провокация немцев в Европе. 7 декабря 1941 года, в «день несмываемого позора», как его позднее назовет Рузвельт, японский флот нанес удар по военно-морской базе США в бухте Перл-Харбор на Гавайях. В результате почти 2,5 тысячи человек погибло, а большая часть американского флота затонула или вышла из строя. Нападение застало американцев врасплох: было воскресное утро, и обитатели базы еще спали крепким сном. Нападения японцев ждали, но никто и представить себе не мог, что они нанесут удар по Гавайям. Чудовищный просчет допустила разведка. Учитывая тот факт, что на предстоящую атаку указывало очень многое, а также то, что военные проявили потрясающую некомпетентность – как и при терактах 11 сентября 2001 года, – многие считали (и считают по сей день), что Рузвельт умышленно допустил это нападение, чтобы втянуть США в войну. Однако доказательств такой версии не обнаружено³¹.

Черчилль и Рузвельт на борту линкора «Принц Уэльский» во время встречи, посвященной подписанию Атлантической хартии (август 1941 года). Принимая положения данной декларации, Великобритания и США отказывались от империалистических притязаний и призывали к установлению самоуправления и разоружению. Однако, опасаясь, что формулировки, предложенные Рузвельтом, не будут отвечать колониальным интересам Британии, Черчилль включил в хартию пункт, согласно которому равный доступ к международному богатству будет предоставляться лишь «с должным уважением… к существующим обязательствам».

На следующий день Великобритания и США объявили войну Японии. Еще через три дня Германия и Италия объявили войну США. Вскоре кровопролитие и хаос охватят весь земной шар.

США стояли на пути осуществления Японией своих захватнических планов. Вожди Японии видели перспективу в захвате богатых французских и голландских колоний, которые теперь, после завоевания Германией континентальной Европы, так и просились в руки. И хотя некоторые армейские офицеры настаивали на том, что Японии следует в первую очередь объединиться с Германией и нанести поражение своему старинному северному врагу, России, верх одержали сторонники другой стратегии. В результате в июле 1941 года Япония вторглась на территорию лежавшего к югу Французского Индокитая, стремясь овладеть ресурсами и базами, необходимыми для укрепления японских позиций в регионе. В ответ США наложили эмбарго на поставки в Японию нефтепродуктов. Поскольку запасы нефти этой милитаристской державы таяли на глазах, японские руководители решили обеспечить поставки нефти из Голландской Ост-Индии, но опасались, что этому помешает американский флот, стоящий в Перл-Харборе.

Американская военно-морская база Перл-Харбор во время японской бомбардировки 7 декабря 1941 года.

В то время как США и их союзники сосредоточили свое внимание на Европейском театре войны, японцы беспрепятственно захватывали обширные территории: в их руках оказались Таиланд, Малайя, Ява, Борнео, Филиппинские острова, Гонконг, Индонезия, Бирма и Сингапур. Жители покоренных стран часто приветствовали японцев как освободителей от гнета европейских колонизаторов. Президент Рузвельт в частной беседе заметил: «Даже не думайте, что американцы стали бы гибнуть в сражениях на Тихом океане… если бы не глупость и алчность французов, англичан и голландцев»³². Радость порабощенных народов при виде японских «освободителей» довольно скоро улетучилась.

Японии не удалось полностью уничтожить Перл-Харбор, в чем она крайне нуждалась. Союзники перешли в контрнаступление, которое возглавили генерал Дуглас Макартур и адмирал Честер Нимиц. В июне 1942 года американские войска нанесли поражение японскому флоту у атолла Мидуэй и начали поочередно атаковать один остров за другим.

В известном смысле эта война изменила мир намного больше, чем Первая мировая. Предвкушая становление нового мирового порядка, влиятельные американцы начали прикидывать, что может получиться в результате и какую роль в этом процессе могут сыграть США. Одну из наиболее интересных точек зрения высказал в начале 1941 года газетный магнат Генри Люс, опубликовав свое видение будущего в редакционной статье журнала Life. Люс, издававший также журналы Time и Fortune, очевидно, позабыл о своем недавнем увлечении Муссолини и объявил ХХ век «Американским веком». Он написал следующее: «Мы должны всем сердцем принять свой долг и свое положение самой могущественной и жизнеспособной державы в мире и вследствие этого оказывать как можно большее влияние на весь остальной мир в таких целях и такими средствами, которые мы сочтем необходимыми»³³.

Многие с восторгом встретили манифест Люса, поскольку видели в нем подтверждение демократических ценностей в условиях развивающегося международного капиталистического рынка. Однако Раймонд Моули, бывший администратор программы «Нового курса», смотрел на вещи разумнее, а потому призвал американцев отказаться от «соблазна вступить на путь создания своей империи»³⁴.

Вице-президент Генри Уоллес был ярым противником каких бы то ни было империй – британской, французской, германской, даже американской. В мае 1942 года Уоллес решительно осудил националистические и, возможно, империалистические мечты Люса и предложил более прогрессивный, интернационалистский вариант:

«Кое-кто сейчас говорит об “Американском веке”. А я вижу… новый век… который начнется по окончании этой войны и который может и должен стать веком простого человека… где ни одна нация не будет обладать “божественным правом” эксплуатировать другие народы… где не должно быть ни военного, ни экономического империализма… где падут международные картели, стоящие на службе американской алчности, и германская жажда мирового господства… Неуклонное движение к свободе, длившееся последние 150 лет, проявилось во многих великих революциях: это и американская Война за независимость 1775 года, и Великая французская революция 1792 года, революции в Латинской Америке эпохи Симона Боливара, революция 1848 года в Германии и Октябрьская революция 1917 года в России. Все они совершались в интересах простого человека… Некоторые из них зашли слишком далеко. И тем не менее… многие люди сумели найти свой путь к свету. … Современная наука, чье развитие стало сопутствующим достижением и неотъемлемой частью народных революций… помогла добиться того, чтобы никто не голодал… Мы не остановимся, пока не освободим всех, кто стал жертвами нацистского гнета… Грядет народная революция»³⁵.

Через три года, когда самая кровопролитная война за всю историю человечества подошла к концу, американцам пришлось выбирать между этими двумя диаметрально противоположными концепциями: «Американским веком» Люса и «Веком простого человека» Уоллеса.

Вступление США в войну, последовавшее сразу за нападением на Перл-Харбор, в значительной мере осложнило борьбу за и без того ограниченные ресурсы. Теперь, когда Вооруженные силы США должны были удовлетворять собственные военные потребности, американскому правительству стало еще сложнее выполнять свои обязательства перед Советским Союзом. В конце декабря Аверелл Гарриман сообщил, что США поставили в СССР только четверть обещанного тоннажа помощи, а большая часть того, что все-таки было отправлено, имела дефекты. В конце февраля координатор программы ленд-лиза Эдвард Стеттиниус писал помощнику военного министра Джону Макклою: «Как вы и предполагали, отношения между нашим правительством и советским только ухудшились из-за неспособности наших чиновников выполнять обязательства». Рузвельт понимал, в какое сложное положение ставит СССР отсутствие американских поставок и к каким последствиям это может привести в будущем. В марте он даже высказал опасения по поводу «краха России» из-за халатности американцев: «Я не хочу оказаться в шкуре англичан, которые должны были отправить русским две пехотные дивизии, а затем не сумели выполнить обещание. Затем они обязались оказать содействие на Кавказе, но и этого не сумели сделать. Ни одного обещания, данного русским, англичане так и не выполнили»³⁶.

В мае 1942 года Рузвельт поделился своими тревогами с генералом Макартуром: «Не могу отделаться от мысли, что русские армии истребляют больше войск стран оси и уничтожают больше их ресурсов, чем все остальные 25 Объединенных Наций, вместе взятых. Поэтому я считаю целесообразным поддержать русских в 1942 году и поставить им всю боевую технику, какую только сможем»³⁷. Рузвельт понимал, что отсрочка поставок обещанного военного снаряжения помешала ему заслужить доверие советского руководителя. Однако вскоре президенту США представилась новая возможность улучшить отношения с СССР: Сталин прислал союзникам еще два запроса о помощи. Для США это был шанс вернуть себе инициативу.

Сталина интересовали территориальные уступки. Он хотел сохранить за СССР земли, занятые Красной армией после подписания с Германией в 1939 году пакта о ненападении: Прибалтику (Литву, Латвию и Эстонию), Восточную Польшу и отдельные регионы Румынии и Финляндии. Англичане готовы были согласиться с его требованиями, однако они оказались в сложной ситуации: им приходилось балансировать между интересами США и СССР, потому что для Англии были жизненно необходимы помощь СССР на фронте и содействие США ради сохранения Британской империи после войны. Черчилль попытался убедить Рузвельта дать ему возможность предложить Сталину требуемые территориальные уступки; он предостерег американского президента от разрыва с СССР, в результате которого правительство Черчилля наверняка падет и будет заменено «коммунистическим, просоветским». Однако американцы никак не отреагировали на предупреждения английского премьер-министра и просили английского министра иностранных дел Энтони Идена не брать на себя никаких обязательств по послевоенному устройству – на конец декабря 1941 года была назначена поездка английской делегации в Москву. Сталин резко отреагировал на отказ Идена согласиться с его требованиями, и Черчиллю вновь пришлось обратиться за помощью к Рузвельту. «Атлантическая хартия, – настаивал он, – не должна препятствовать России иметь те границы, которые она имела на момент нападения Германии»³⁸.

Так и не получив ни обещанных военных поставок, ни территориальных уступок, Сталин сделал упор на третьем, самом важном требовании: в короткий срок открыть второй фронт в Европе, что позволило бы ослабить давление на истощенные советские войска. Он побуждал англичан вторгнуться в Северную Францию. В сентябре 1941 года руководитель СССР вновь обратился к Англии с просьбой отправить в СССР 25–30 дивизий. Сомневаясь в искренности английских обещаний, Сталин заметил: «Заняв такую пассивную позицию, Британия помогает нацистам. Неужели англичане сами этого не понимают? Уверен, им это отлично известно. Так чего же они добиваются? Похоже, они намеренно хотят ослабить нас»³⁹.

Оставшись без поддержки извне, советские войска слабели с каждым днем, но СССР по-прежнему отказывался признать поражение. Несмотря на катастрофические потери в первые месяцы войны, Красная армия нанесла немцам сокрушительное поражение в битве под Москвой осенью и зимой 1941–1942 годов. Впервые мощная военная машина Германии забуксовала.

Рузвельту требования СССР о территориальных уступках напоминали секретные соглашения, связавшие руки президенту Вильсону во время Первой мировой войны. Они противоречили самому духу Атлантической хартии. А потому он предпочитал поскорее начать вторжение в Западную Европу. В начале 1942 года генерал Дуайт Эйзенхауэр по распоряжению начальника штаба Сухопутных войск США генерала Джорджа Маршалла разработал планы вторжения в Европу не позднее весны 1943-го или даже в сентябре 1942 года, чтобы предотвратить поражение СССР, которое все еще было возможно. В июле 1942 года Эйзенхауэр решительно заявил: «Нельзя забывать о том, что наш главный приз – сохранить на фронте 8 миллионов русских солдат»⁴⁰. Эйзенхауэр, Маршалл и Стимсон видели в таком варианте развития событий единственный шанс нанести поражение Германии, и Рузвельт их поддержал. Он отправил Гарри Гопкинса и генерала Маршалла в Англию, чтобы те убедили и Черчилля поддержать их инициативу. Он написал британскому премьеру: «Сами наши народы требуют открытия нового фронта, дабы ослабить давление на русских, и наши люди достаточно умны, чтобы понять, что русские сейчас истребляют больше немцев и уничтожают больше их ресурсов, чем вы и я вместе»⁴¹. Черчилль видел, насколько важен этот план для Рузвельта и его советников, а потому отправил американскому президенту телеграмму следующего содержания: «Я полностью согласен со всем, что вы предлагаете, равно как и мои начальники штабов»⁴².

Заручившись поддержкой англичан, Рузвельт попросил Сталина прислать в Вашингтон советского министра иностранных дел В. М. Молотова и одного из доверенных генералов, чтобы обсудить предложение, которое поможет ослабить давление на Восточном фронте. По пути в Америку Молотов посетил Лондон, где мнение Черчилля насчет второго фронта очень его насторожило. В конце мая 1942 года советский министр прибыл в Вашингтон. Он напрямик спросил Рузвельта, собираются ли США открыть новый фронт летом того же года. Рузвельт предоставил слово Маршаллу, который заявил, что США полностью готовы к этому. Участники переговоров выпустили совместное коммюнике, где говорилось, что «в ходе переговоров стороны достигли полного согласия относительно острой необходимости открытия второго фронта в Европе в 1942 году»⁴³. Рузвельт также поделился своим видением захватывающих перспектив послевоенного сотрудничества. По его словам, победители должны «сохранить контроль над вооружениями» и сформировать «международную полицию»⁴⁴. Четверо «полицейских»: США, Англия, СССР и Китай – разоружат немцев и их союзников и «силой установят мир». Сталину такие планы пришлись по душе, однако гораздо меньше ему понравилось заявление Рузвельта, что подготовка снабжения для второго фронта неизбежно повлечет за собой сокращение объема американских поставок вооружений в СССР до 60 % от ранее обещанного. Однако второй фронт был для СССР главным, а Рузвельт обещал продолжить военные поставки. Вот что американский президент сообщил Черчиллю: «Такое чувство, что русские находятся в очень шатком положении, которое наверняка ухудшится в ближайшие несколько недель. Потому я все больше склоняюсь к мысли, что мы вынуждены будем начать “Болеро”[30] уже в 1942 году»⁴⁵.

Советский народ, услышав новости, возликовал. Газета New York Herald Tribune сообщила, что русские семьи каждое утро собираются у радиоприемников, надеясь услышать вести о том, что вторжение уже началось, однако каждый день обманывал их ожидания⁴⁶. Корреспондент газеты в Москве, лауреат Пулитцеровской премии Леланд Стоув, написал в одной из своих статей, что, если открытие второго фронта опять отодвинется, «разочарование большей части русского народа будет воистину безмерным. Бесценное сотрудничество советских, английских и американских правительств и лидеров, укрепляющееся с каждым днем, пострадает от подобного промедления в юридическом, дипломатическом, материальном и психологическом планах, что выльется в настоящую катастрофу для всех союзных сил»⁴⁷. Посол США в Москве также отметил, что подобная задержка может заставить русский народ усомниться в честности американского правительства и нанести «непоправимый ущерб»⁴⁸.

Несмотря на то что англичане заключили с Молотовым аналогичное соглашение об открытии второго фронта, их правительство не собиралось следовать предложенному Америкой плану. Заявив, что у них недостает войск из-за кризиса на Ближнем Востоке (33 тысячи британцев в Тобруке, Ливия, позорно капитулировали перед вдвое меньшими вражескими силами) и не хватает кораблей для переброски войск через Ла-Манш, Черчилль убедил Рузвельта отсрочить вторжение и вместо этого высадиться в занятой режимом Виши Северной Африке, считавшейся ключом к богатому нефтью Ближнему Востоку. Этот район представлял для Англии огромный колониальный интерес, а в данный момент находился под угрозой со стороны гитлеровцев. Советские руководители были глубоко возмущены, когда узнали о фактическом нарушении соглашения. Многие расценили это отступление как сознательное решение союзников обречь СССР на верную гибель в сражении с нацистами, пока западные страны защищают свои глобальные интересы, а вступить в боевые действия намерены лишь в конце войны, чтобы продиктовать собственные условия мирного договора. Что еще хуже (с точки зрения Советов), во время дипломатического визита в Лондон Молотов в знак благодарности за предложение открыть второй фронт в Европе не стал настаивать на советских территориальных притязаниях. Теперь у СССР создалось впечатление, что ему отказали во всех трех главных требованиях. Отношения СССР, США и Англии достигли критической точки осенью 1942 года, когда немцы начали штурм Сталинграда. О том, как мало советские руководители доверяли западным союзникам, говорит уже тот факт, что во время поездок по Западу Молотов всегда спал с пистолетом под подушкой⁴⁹.

Узнав о том, что Великобритания настаивает на изменении первоначальных планов вторжения в Европу, рассерженный Маршалл попытался выступить против высадки в Северной Африке, которую он назвал «драчкой на периферии». США свернули все крупномасштабные операции на Тихом океане, чтобы ускорить победу на европейском фронте. Теперь же все эти планы предавались забвению, чтобы защитить имперские интересы Великобритании на Ближнем Востоке, в Южной Азии и на юге Европы. Маршалла настолько оскорбили такие перемены, что он предложил полностью отойти от прежнего курса и напасть вначале на Японию, а затем уже переключиться на Германию. Начальник штаба ВМС адмирал Эрнест Кинг с удовольствием его поддержал. Англичане никогда не вторгнутся в Европу, настаивал он, «разве что прикрывшись оркестром шотландских волынок». Разочарование Маршалла передалось и его подчиненным. Так, генерал Альберт Ведемейер отметил в разговоре с Маршаллом, что военные планы англичан «направлены лишь на сохранение Британской империи». Генерал Генри Арнольд (Счастливчик Арнольд, как его прозвали), командующий авиацией сухопутных войск, предположил, что, возможно, американцам пора начать относиться к англичанам так же, как немцы – к итальянцам. Военачальники США считали, что британцы, в отличие от Советов, боятся сражаться с немцами. В следующем году даже военный министр Стимсон заметил, что «воспоминания о Пасхендале[31] и Дюнкерке еще слишком свежи в памяти правительства [Черчилля]»⁵⁰.

Эйзенхауэр, Стимсон, Гопкинс и начальники штабов продолжали настаивать на открытии второго фронта, но ничего не добились. В июне 1942 года начальники штабов неохотно согласились на проведение операции «Факел» в Северной Африке под командованием Эйзенхауэра. Хотя у союзников действительно на тот момент могло не быть достаточного количества десантных кораблей, самолетов прикрытия и сухопутных войск для открытия второго фронта в конце 1942 – начале 1943 года, подобные аргументы казались совершенно неубедительными как советским руководителям, так и американским военачальникам. Эйзенхауэр предсказал, что день, когда начнется операция «Факел», станет «самым черным днем в истории»⁵¹.

Руководил ли англичанами страх или нечто иное, но у них не было ни малейшего желания вступать в прямое столкновение с мощными сухопутными войсками Германии. Вместо этого они разработали стратегию, которая основывалась на превосходстве их военно-морских сил, а также включала удар по уязвимому южному флангу Гитлера, прикрытому слабой итальянской армией. Англичане хотели взять под контроль Северную Африку, Средиземноморье и Ближний Восток, чтобы удержать за собой нефтепромыслы в Иране и Ираке и сохранить доступ к Индии и остальным своим колониям через Суэцкий канал и Гибралтар. Незадолго до начала войны в Саудовской Аравии, Кувейте и Катаре были открыты богатейшие залежи нефти, что еще сильнее подчеркнуло всю важность контроля над Северной Африкой – здесь и развернулись поначалу основные бои между британскими и германо-итальянскими войсками. Англия так упорно старалась не допустить страны оси на Ближний Восток, что перебросила туда войска, в том числе танковые, хотя они были крайне необходимы для обороны самой Англии в случае непосредственного немецкого вторжения.

На протяжении всех этих месяцев отношение американского народа к СССР претерпело существенные изменения. Советско-германский пакт о ненападении оправдал худшие опасения многих американцев по поводу советского коммунизма и привел к значительному росту антисоветских настроений в США в 1939–1941 годах. Однако затем мужественное сопротивление советского народа нацистской агрессии принесло ему симпатии и поддержку широких слоев населения США. Многие надеялись, что доброжелательность по отношению к СССР ляжет в основу дружбы и сотрудничества обоих народов в послевоенное время.

Через несколько дней после нападения на Перл-Харбор Госдепартамент посетил советский дипломат М. М. Литвинов. госсекретарь Корделл Хэлл воспользовался представившимся случаем и выразил свое восхищение «героической борьбой» Советского Союза против нацистов⁵². Вскоре слово «героизм» стало неотъемлемым элементом публикаций и речей, посвященных СССР. В апреле 1942 года корреспондент New York Times Ральф Паркер отметил, «как быстро русский народ приспособился к военным условиям». Он восхищался самоотверженностью и исключительно высокой трудовой дисциплиной русских: «Весь народ охвачен горячим желанием приносить пользу общему делу». Паркер признал, что «описать всю героическую стойкость людей, способных на такое, сможет лишь новый Толстой»⁵³. В июне 1942 года, в первую годовщину нападения Германии на СССР, Орвилл Прескотт, ведущий литературный обозреватель New York Times, уже предсказывал Красной армии победу в войне и спасение всего человечества. «Отличное вооружение, воинская доблесть и исключительный героизм Красной армии могут сыграть решающую роль в спасении человечества от нацистского рабства, – восхищался Прескотт. – Мы все обязаны жизнью миллионам русских солдат, которые сражаются и гибнут в этой войне и не остановятся до самого конца. Невозможно словами достойно оценить этот подвиг и выразить всю глубину нашей признательности»⁵⁴. Даже генерал Макартур назвал борьбу Красной армии «величайшим воинским подвигом в истории»⁵⁵.

Свое восхищение русским народом выразил и Голливуд. Хотя прежде для американских кинорежиссеров фильмы об СССР были запретной темой, в июле 1942 года большинство ведущих студий: MGM, Columbia, United Artists, Twentieth Century–Fox и Paramount, – уже занимались съемками или по меньшей мере обсуждали создание девяти таких картин⁵⁶. Вскоре на экранах появились пять знаменитых фильмов об СССР: «Миссия в Москву», «Северная звезда», «Песнь о России», «Три русские девушки» и «Дни славы».

Постепенно все склонялись к мнению, что без открытия второго фронта войну не выиграть. Признав, что «русские сражались больше всех и понесли наибольшие потери», газета Atlanta Constitution отмечала: хотя второй фронт и принесет горе многим американским семьям, «его необходимо открыть ради победы в этой войне». Леланд Стоув напомнил читателям, что Советскому Союзу не выстоять против нацистов в одиночку: «За эти 13 месяцев русские потеряли 4,5 миллиона человек убитыми, ранеными и пленными… Вероятно, в шесть-семь раз больше, чем англичане за почти три года войны… и в 20 раз больше, чем потеряла Америка в Первой мировой войне»⁵⁷. Он подчеркнул: «Советский Союз – именно та великая держава, сотрудничество с которой жизненно необходимо для США, если мы хотим выиграть войну… Если бы миллионы русских вдруг перестали воевать, заменить их не смог бы никто»⁵⁸.

Просоветские настроения усиливались, и у открытия второго фронта в Европе находилось все больше сторонников: американская общественность сплотилась ради общего дела. В июле 1942 года опрос Гэллапа показал, что 48 % американцев хотят, чтобы США и Англия немедленно перешли в наступление, и лишь 34 % настаивают на том, что США лучше выждать момент, когда их союзники укрепят свои позиции⁵⁹. Американцы один за другим помещали на бамперы своих автомобилей наклейки с лозунгом «Второй фронт – немедленно!». Читатели засыпали редакции газет письмами, в которых призывали власти как можно скорее нанести удар по гитлеровским войскам в Европе. Газета Washington Post публиковала многие из этих писем: автор одного из них, вдохновившись «мужеством нашего союзника, который в одиночку сопротивляется ордам нацистов», настаивал на том, чтобы Англия и США «растянули армию Гитлера, создав Западный фронт, и вместе с нашим русским союзником сокрушили эту угрозу свободе и мировой цивилизации»⁶⁰.

Советский Союз получал все более широкую поддержку американцев. 38 руководителей Конгресса производственных профсоюзов (КПП) заявили Рузвельту, что «только немедленное вторжение в Западную Европу принесет нам победу в войне»⁶¹. Через пять дней КПП провел массовый митинг в нью-йоркском парке Мэдисон-сквер в поддержку открытия второго фронта⁶². Это требование поддержали и некоторые отделения Американской федерации труда (АФТ). Спешили набрать очки у избирателей и многие политики, в том числе сенаторы Джеймс Мид от штата Нью-Йорк и Клод Пеппер от Флориды, мэр города Нью-Йорка Фьорелло Лагуардиа и член палаты представителей от штата Нью-Йорк Вито Маркантонио⁶³. В сентябре Дэшил Хэммет назвал имена 500 писателей, которые под эгидой Союза американских писателей заявили, что «безоговорочно поддержат президента Рузвельта, если тот примет решение немедленно открыть второй фронт»⁶⁴. 25 тысяч американцев пришли в парк Юнион-сквер в Нью-Йорке, чтобы послушать обращение конгрессмена Маркантонио и главы Коммунистической партии Эрла Браудера⁶⁵. Кандидат в президенты от республиканцев на выборах 1940 года Уэнделл Уилки после встречи со Сталиным в Москве также призвал правительство к открытию второго фронта⁶⁶.

Американские обозреватели неустанно восхваляли героическую борьбу солдат Красной армии и всего советского народа против немецких захватчиков. На иллюстрациях (по часовой стрелке): женщины и старики роют противотанковые рвы, чтобы сдержать немецкое наступление на Москву; отчаявшиеся женщины перед наступлением немцев на Киев (Украина); испуганные дети в киевском бомбоубежище во время немецкой бомбардировки; солдаты Красной армии.

Но, несмотря на одобрение общественности, американские и английские войска были направлены все же в Северную Африку. Без помощи извне Красная армия, пополненная свежими формированиями, сумела повернуть ход войны, разгромив немцев под Сталинградом. В той битве приняло участие по миллиону солдат с каждой стороны. Немцы под командованием генерала Фридриха Паулюса продвигались на Кавказ, стремясь овладеть богатыми советскими нефтепромыслами. Советские солдаты под командованием маршала Г. К. Жукова были полны решимости остановить их любой ценой[32]. Жестокая битва продолжалась полгода, количество человеческих жертв в этом сражении было ужасающим. Общие потери каждой стороны составили до 750 тысяч человек, погибло более 40 тысяч мирных жителей. После такого сокрушительного разгрома немецкая армия начала отступление по всему Восточному фронту. Гитлер, ошеломленный капитуляцией 23 генералов и 91 тысячи солдат Шестой армии, был безутешен. «Бог войны отвернулся от Германии и перешел к нашим противникам»⁶⁷, – сказал он.

К моменту встречи Рузвельта и Черчилля в Касабланке (январь 1943 года) расстановка сил в войне полностью изменилась. Красная армия перешла в наступление и двигалась на запад. Рухнула стратегия Рузвельта, по которой он собирался противостоять территориальным требованиям СССР, предоставляя Советам широкомасштабную помощь и открыв второй фронт как можно раньше. Отныне американцы и англичане вынуждены были лишь обороняться, пытаясь помешать руководителю СССР добиться поставленных целей. Рузвельт и Черчилль еще больше усугубили ситуацию, решив высадиться на Сицилии, снова отложив открытие второго фронта. Тем самым они еще больше сократили возможности своих стран существенно повлиять на исход войны.

Красная армия продолжала наступать, но это давалось ей очень дорогой ценой. В ноябре 1943 года, по случаю 26-й годовщины Октябрьской революции, И. В. Сталин выступил с речью, в которой торжественно объявил о том, что Советское государство выжило, а скоро начнется процесс восстановления нормальной жизни. Он сурово заклеймил зверства и разрушения, совершенные нацистами на территории СССР, и пообещал захватчикам возмездие: «Немцами истреблены в захваченных ими районах сотни тысяч наших мирных людей. Как средневековые варвары или орды Аттилы, немецкие злодеи вытаптывают поля, сжигают деревни и города, разрушают промышленные предприятия и культурные учреждения… Наш народ не простит этих преступлений немецким извергам»⁶⁸.

Массовые выступления охватили всю Америку. 24 сентября 1942 года 25 тысяч человек приняли участие в демонстрации на нью-йоркской площади Юнион-сквер, требуя, чтобы США открыли второй фронт в Западной Европе и тем самым ослабили страшное давление немцев на Россию.

Президент США и глава советского правительства впервые встретились в ноябре 1943 года в Тегеране. Еще в марте 1942-го Рузвельт говорил Черчиллю: «Со Сталиным у меня получится лучше, чем у дипломатов из вашего Министерства иностранных дел или моего Госдепартамента. Сталин терпеть не может ваших аристократов. Он считает, что я ему больше по нраву, – надеюсь, он и дальше будет считать так»⁶⁹. Не сумев отстранить от участия во встрече Черчилля, Рузвельт принял приглашение Сталина остановиться в советском посольстве. Президент еще до начала конференции в неофициальном порядке дал понять, что готов принять линию Керзона[33] в качестве восточной границы Польши. Несмотря на все эти жесты, первые три дня переговоров Сталин был холоден и сдержан, и американский президент стал опасаться, что не сумеет достичь с советским руководителем взаимопонимания, на которое возлагал большие надежды. Он решил наладить со Сталиным чисто человеческий контакт, пустив в ход обаяние и чувство юмора, которые всегда помогали ему завязывать личные отношения, – именно эти черты считались фирменным знаком дипломатии Рузвельта. Министру труда США Фрэнсис Перкинс он рассказал об этом так:

«Я думал об этом всю ночь и пришел к выводу, что пора совершить решительный шаг… У меня сложилось впечатление, что русским не нравится, когда [мы с Уинстоном] договариваемся между собой на языке, которого они не понимают. По пути в зал заседаний в то утро я догнал Уинстона и улучил момент, чтобы сказать ему: “Уинстон, надеюсь, вы не станете сердиться из-за того, что я собираюсь сделать”. Уинстон пожевал сигару и тяжело вздохнул… Я перешел к делу, едва мы оказались в зале, и переговорил со Сталиным неофициально. Я не говорил ничего такого, чего не упоминал прежде, но мне показалось, что разговор получился довольно простым и доверительным – этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы и другие русские прислушались к нашему разговору. Однако улыбки я так и не дождался. Затем я, прикрыв рот рукой, шепнул Сталину (разумеется, ему переводили мои слова): “Уинстон сегодня не в себе, встал не с той ноги”. На лице Сталина промелькнула еле заметная улыбка, и я понял, что стою на правильном пути. Как только мы сели за стол переговоров, я начал подшучивать над истинно британскими манерами Черчилля, над тем, как он курит сигары, и прочими его привычками, даже назвал его Джоном Булем[34]. Сталин оценил мое чувство юмора. Сам Уинстон покраснел, стал сердито хмурить брови, что еще больше веселило советского лидера. В конце концов Сталин громко, от души расхохотался, и впервые за эти три дня я увидел хоть какой-то проблеск надежды. Я не успокоился, пока Сталин не стал смеяться всем моим шуткам, и тогда я позволил себе назвать его “дядюшкой Джо”. Еще накануне он счел бы меня наглецом, но в тот день просто рассмеялся, подошел и пожал мне руку. С тех пор наши отношения стали более теплыми, Сталин и сам иной раз отпускал остроты. Лед тронулся – наконец-то мы говорили, как мужчины и братья»⁷⁰.

В Тегеране Рузвельту удалось добиться немалых успехов. США и Англия обязались открыть давно обещанный второй фронт весной следующего года. Сталин согласился объявить войну Японии, как только будет окончательно побеждена Германия. Рузвельт согласился на желательные для СССР территориальные изменения в Восточной Европе, однако попросил Сталина действовать благоразумно и не восстанавливать против себя мировое общественное мнение. Он еще предложил советскому руководителю провести в республиках Прибалтики референдумы, но эту просьбу Сталин отклонил сразу. Рузвельт отметил, что он предоставит СССР значительную свободу действий в определении дальнейшей судьбы восточноевропейских государств. Он остался доволен результатами переговоров, надеясь, что доверительные отношения со Сталиным, которые ему удалось установить, позволят умерить аппетиты СССР и убедят главу советского правительства провести свободные выборы в странах Восточной Европы, в результате чего к власти там придут силы, дружественные Советскому Союзу.

Красная армия вошла в Польшу в январе 1944 года. Тогда же Стимсон обсуждал будущее этой страны с госсекретарем Хэллом, который считал необходимым настаивать на принципе неприемлемости территориальных приобретений путем применения силы. Стимсон вспоминал: «Я считал, что нам следует подумать о более реальных факторах – например, о чувствах, которыми руководствуется Россия: а) эта страна спасла нас от поражения в войне; б) вплоть до 1914 года ей принадлежала вся территория Польши, включая Варшаву и дальше до самой границы с Германией[35], однако русские не настаивают ни на возвращении этих земель, ни на компенсации за них»⁷¹.

Советский Союз быстро учредил на польской территории, в Люблине, дружественное правительство, в состав которого не был включен никто из членов эмигрантского польского правительства в Лондоне. В том же году Красная армия вступила в Румынию, Болгарию и Венгрию. Когда США и Англия выразили недовольство тем, что им отведена чисто символическая роль в оккупации, Сталин возразил, что такая же роль отведена СССР в оккупации Италии.

И вот 6 июня 1944 года, после полутора лет пустых обещаний, долгожданный второй фронт был открыт. Более 100 тысяч солдат союзников и 30 тысяч машин высадились на берегу Нормандии. 9 тысяч солдат погибло уже во время высадки. Тем временем советские войска, несмотря на тяжелейшие потери, заняли большую часть Центральной Европы. Теперь союзные силы наступали на Германию с запада и востока. Победа была уже не за горами.

Прежде Советский Союз сражался с немецкими армиями практически в одиночку. До высадки союзников в Нормандии Красная армия вела непрерывные бои с двумя сотнями вражеских дивизий, в то время как американцы и англичане редко сражались с более чем десятью. Черчилль признал, что именно «русская армия вышибла дух из германской военной машины». Германия потеряла более 6 миллионов человек на Восточном фронте и примерно 1 миллион – на Западном и в Средиземноморье ⁷².

По мере того как нарастал масштаб боевых действий, оживился и процесс планирования послевоенного устройства. США пригласили представителей дружественных правительств в Бреттон-Вудс (штат Нью-Гэмпшир), чтобы продумать послевоенную организацию капиталистической экономики. Участники конференции поддержали предложение США учредить две международные экономические организации: ориентированный на вопросы развития Международный банк со стартовым капиталом в 7,6 миллиарда долларов и ориентированный на финансовые вопросы Международный валютный фонд (МВФ) с капиталом в 7,3 миллиарда долларов. США, контролировавшие две трети мирового золотого запаса, настаивали на том, чтобы в основу Бреттон-Вудской системы легли золото и американский доллар, тем самым обеспечивая Штатам в обозримом будущем экономическое господство и положение общемирового банкира. Представители СССР также присутствовали на конференции, но позднее отказались ратифицировать итоговое соглашение, поскольку созданные в Бреттон-Вудсе учреждения – всего лишь «филиалы Уолл-стрит»⁷³. Советский делегат заявил, что «на первый взгляд» Бреттон-Вудские учреждения «похожи на вкусные грибы, но при внимательном рассмотрении оказываются ядовитыми поганками»⁷⁴. Англичане понимали, что новый порядок еще больше подорвет их монопольное положение в колониях. Хотя Черчилль⁷⁵ в 1942 году с негодованием заявил: «Я не для того стал премьер-министром его величества, чтобы председательствовать при развале Британской империи», – теперь соотношение сил бесповоротно изменилось.

Многие сомневались в том, насколько искренне Рузвельт вел борьбу против колониализма во время войны. Он действительно никогда не был таким горячим противником колониальной политики, каким показал себя, скажем, вице-президент Уоллес, но все же президент США не раз выражал возмущение несправедливым и бесчеловечным обращением колонизаторов с покоренными народами. Эллиот Рузвельт пишет, что в 1941 году отец сурово сказал побагровевшему от негодования Черчиллю: «Не могу поверить, что мы воюем против фашистского рабства и в то же самое время не стараемся освободить людей всего мира из-под гнета давно устаревшей колониальной политики». Он оказывал постоянное давление на британского премьера, чтобы тот положил конец английскому правлению в Индии и в остальных колониях⁷⁶. В феврале 1944 года, выступая на пресс-конференции, Рузвельт публично осудил британский колониальный режим в Гамбии (Западная Африка), которую посетил годом ранее. «Я в жизни не видел ничего более ужасного, – заявил он. – Туземцы отстали в развитии от нас на 5 тысяч лет… Англичане правили там два века – и за каждый доллар, вложенный в Гамбии, выкачивали десять. Это неприкрытая эксплуатация целого народа»⁷⁷.

Рузвельт не раз предлагал создать после войны такую систему опеки, которая подготовила бы колонии к независимости. Одним из первых на очереди был Индокитай, который Рузвельт не хотел возвращать после войны под власть Франции вопреки настойчивым требованиям Черчилля и Шарля де Голля. «Индокитай не должен снова превратиться во французскую колонию, – сказал он госсекретарю Корделлу Хэллу в октябре 1944 года. – Франция владела этой страной с населением в 30 миллионов жителей почти сотню лет, и теперь народ там живет хуже, чем до колонизации… Народ Индокитая достоин лучшей участи»⁷⁸. Черчилль опасался, что с Индокитая Рузвельт хочет начать процесс ликвидации всей колониальной системы. Британский премьер-министр ясно дал понять, что не станет молча наблюдать за подобным развитием событий. В конце 1944 года он сказал Идену: «Мы ни при каких обстоятельствах не допустим, чтобы нас кнутом или пряником втянули в соглашения, которые каким-либо образом затрагивают британский суверенитет в наших доминионах или колониях… “Руки прочь от Британской империи” – вот наш девиз. Мы ни за что не позволим ослабить или запятнать империю к удовольствию сентиментальных купчишек или каких бы то ни было иностранцев». Несмотря на то что в вопросе деколонизации его поддерживал Сталин, Рузвельт вынужден был отказаться от слишком агрессивного давления на союзников из опасения подорвать военный союз с Англией. В конце концов он без всяких серьезных причин перестал настаивать даже на независимости Индокитая, что в перспективе имело трагические последствия. Тем не менее 5 апреля 1945 года на конференции в Уормс-Спрингс (штат Джорджия), за неделю до своей кончины, Рузвельт пообещал в присутствии президента Филиппин Серхио Осменьи, что после изгнания японцев США «безотлагательно» предоставят Филиппинам независимость⁷⁹. Черчилль сумел выстоять под давлением Штатов, требовавших предоставления независимости Индии, но даже эта победа оказалась призрачной, ибо индийский народ взялся за дело сам.

Хотя мир официально существующих империй и закрытых торговых сфер не мог исчезнуть в мгновение ока, разросшаяся до чудовищных размеров экономика США не собиралась терпеть конкуренцию со стороны стран Европы и Азии, серьезно пострадавших во время войны. А для поддержания господствующего положения доллара у США имелась огромная военная мощь. Рузвельт отвел ведущую роль в выработке политического курса своим военным советникам. В начале 1942 года он учредил Комитет начальников штабов (КНШ)[36]. В июле он назначил адмирала Уильяма Лихи своим главным военным советником и представителем президента в КНШ. Он также внимательно прислушивался к мнению начальника штаба сухопутных войск генерала Джорджа Маршалла.

Военному министерству[37] понадобилось новое здание, которое подчеркнуло бы его новую роль и стало символом военного могущества США. Летом 1941 года 24 тысячи гражданских и военных сотрудников министерства работали в 17 отдельных зданиях. Бригадный генерал Брион Берк Сомервелл посоветовал Стимсону собрать их всех под одной крышей, что повысило бы эффективность работы ведомства на 25–40 %⁸⁰. 11 сентября 1941 года началось строительство нового здания центрального аппарата министерства в Арлингтоне (штат Вирджиния). Строители возводили здание пятиугольной формы, разработанной архитекторами применительно к рельефу местности, в которой его должны были строить первоначально, хотя позднее работы и перенесли на другой участок. Первые сотрудники въехали в новый офис в апреле 1942 года, хотя полностью строительство завершилось только в январе следующего года. Человек, которого назначили ответственным за этот невероятный проект, – полковник Лесли Гровс – впоследствии оставил еще более заметный след в военной истории. По завершении строительства Пентагон, пока еще зияющий провалами пустых окон, стал самым большим административным зданием в стране: он занимал площадь в 11,5 гектара, а общая протяженность его коридоров составила 28 километров. Посетители постоянно терялись в его лабиринтах, а курьеры, по слухам, однажды блуждали целых три дня, пока их не нашли⁸¹.

На другом конце мира, в Москве, в октябре 1944 года встретились Сталин и Черчилль. На переговорах, получивших кодовое наименование «Толстой», Черчилль надеялся разрешить наконец спорный польский вопрос. Посол США в СССР Аверелл Гарриман получил статус «наблюдателя», но не присутствовал на тех встречах, в ходе которых два руководителя решали важнейшие вопросы. Сидя у кремлевского камина, Черчилль отпускал свои любимые польские шутки. Затем участники переговоров перешли к вопросу о разграничении британской и советской сфер влияния на Балканах; обсудили в принципе признание Западом советских интересов в Польше. На клочке бумаги Черчилль набросал пропорции влияния: СССР получал 90 % в Румынии и по 75 % в Венгрии и Болгарии; Англия – 90 % в Греции. В Югославии он предлагал поделить влияние поровну. Сталин, посмотрев его набросок, помолчал и поставил на бумаге огромную галочку синим карандашом, после чего отдал ее Черчиллю, а тот заметил: «Не сочтут ли нас циниками, если увидят, что мы так бесцеремонно решили столь важные для миллионов людей вопросы? Эту бумагу надо сжечь». Но Сталин настоял, что необходимо сохранить исторический документ, который сам английский премьер позднее назвал «отвратительной бумажкой»⁸².

Именно такого рода договоренностей и хотел избежать Рузвельт. Против установления «сфер влияния» выступал и Хэлл. Черчилль разоблачал подобную политику США как сплошное лицемерие: «Вы владеете флотом, который в два раза превосходит военно-морские силы любой другой державы, – разве это не “политика с позиции силы”? В ваших хранилищах сосредоточено золото всего мира – разве это не “политика с позиции силы”? Если нет, тогда что же называется “политикой с позиции силы”?»⁸³

Сталин быстро выполнил свою часть договоренности. В декабре 1944 года он не стал вмешиваться, когда английские войска потопили в крови восстание левых сил в Греции, где коммунисты, возглавлявшие движение Сопротивления, боролись за власть с реакционерами, стремившимися восстановить монархию. Англия поддержала монархистов. Сталин не стал поддерживать левых, хотя они и пользовались поддержкой большинства населения. Американская общественность была шокирована действиями англичан.

В начале февраля 1945 года в Ялте, на берегу Черного моря, Рузвельт, Сталин и Черчилль снова встретились втроем. Тогда в Бельгии еще шли бои в Арденнах, а на Тихом океане разгорелись ожесточенные сражения, но чаша весов во Второй мировой войне явно склонилась в пользу союзников. Настало время окончательно определиться с послевоенными планами. Решающее слово здесь принадлежало Советскому Союзу. Красная армия заняла Польшу, Румынию, Чехословакию, Венгрию, Болгарию, Югославию, она приближалась к Берлину. Между союзниками возникли серьезные разногласия, что отражало их в корне отличающиеся геополитические и стратегические представления. СССР был больше всего заинтересован в вопросах безопасности. Британия всеми силами пыталась сохранить свою империю. США хотели заручиться поддержкой СССР в войне на Тихом океане, но прежде всего стремились создать такой мировой экономический порядок, который позволил бы американцам торговать и вкладывать капиталы где угодно. А для поддержания мира они решили учредить Организацию Объединенных Наций (ООН).

Советский Союз заплатил высокую цену за спасение мира от немецкой угрозы. Миллионы красноармейцев и мирных жителей погибли, страна лежала в руинах. США и Англия помогли СССР одержать победу в этой войне, но их участие в войне и потери меркли на фоне того, что совершил их советский союзник.

Следует отметить, что США вышли из войны сильными и богатыми, как никогда раньше. Однако их дипломатические рычаги работали со скрипом из-за того, что Америка не смогла обеспечить обещанной Сталину в самый тяжелый час помощи и поддержки. Впрочем, у США оставался еще один козырь: обещание послевоенной помощи Советам для восстановления разрушенной страны. Англия растеряла былое могущество и теперь оказалась в самом невыгодном положении, поскольку не могла больше диктовать собственные условия. Она полностью зависела от расположения и благосклонности США и лишь с их помощью могла вернуть себе в послевоенном мире статус великой державы. Вспыхнувшие во время Ялтинской конференции разногласия со временем разведут союзников в разные стороны. Но все эти трения тщательно скрывались от общественности: на публике все три лидера по-прежнему демонстрировали единство, вызывая одобрение у людей во всем мире, жаждавших услышать добрые вести после стольких лет войны.

На секретной встрече в Москве в октябре 1944 года Черчилль и Сталин на клочке бумаги набросали соглашение о разграничении английской и советской сфер влияния в послевоенный период.

Трения начались с разногласий по Польше, которая была центральным предметом обсуждения на семи из восьми пленарных заседаний конференции. Сталин объявил, что «…для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также вопросом безопасности… На протяжении веков Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию…». Для СССР это был «вопрос жизни и смерти»⁸⁴[38].

Сталин потребовал от союзников признать возглавляемое коммунистами правительство, которое находилось в Люблине, на востоке Польши, и контролировало всю страну в качестве временного правительства. Подавление им националистической оппозиции грозило вылиться в гражданскую войну. Рузвельт и Черчилль поддерживали лондонское правительство Польши в изгнании, большинство членов которого были ярыми антикоммунистами. Сталин обвинял их в терроризме. Именно для того чтобы ослабить лондонских поляков, Сталин казнил многих польских офицеров в Катынском лесу в 1940 году, а в 1944-м остановил Красную армию на берегах Вислы, пока немцы подавляли Варшавское восстание.

В качестве компромиссного решения руководители трех держав учредили в Польше Временное правительство национального единства. В соглашении по этому вопросу говорилось: «Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть реорганизовано на более широкой демократической основе и включать демократических деятелей как из самой Польши, так и из числа поляков за рубежом». Затем с польскими политическими лидерами предстояло встретиться для консультаций послам трех держав, а после того надлежало провести свободные выборы, открытые для всех «демократических и антифашистских партий»⁸⁵. В качестве восточной границы Польши, несмотря на возражения лондонского эмигрантского правительства, была признана линия Керзона, однако трем лидерам не удалось договориться о ее западной границе, и решение этого вопроса было отложено. Все соглашения были сформулированы весьма неопределенно. Адмирал Лихи, ветеран испано-американской и Первой мировой войн, сражавшийся затем на Филиппинах, в Китае, Панаме и Никарагуа, ушедший после этого в отставку и вернувшийся на пост начальника штаба Рузвельта, предупредил американского президента: «Договоренности такие растяжимые, что русские, формально никак не нарушая соглашений, могут их растянуть от Ялты хоть до самого Вашингтона». Рузвельт согласился: «Знаю, Билл, все знаю. Но ничего лучше я пока для Польши сделать не могу»⁸⁶.

В Тегеране Рузвельт написал Сталину личное письмо, в котором обещал: «США никогда не окажут никакого содействия Временному правительству в Польше, если оно будет враждебно вашим интересам»⁸⁷. А лондонские поляки, твердолобые антикоммунисты, были, несомненно, враждебны интересам сталинского Советского Союза.

Рузвельт понимал, что в Ялте он мало что мог сделать. Его радовало уже то, что он убедил Сталина подписать Декларацию об освобожденной Европе, в которой содержалось обещание создать представительные правительства путем свободных выборов.

Хотя «Большая тройка» и не сошлась во мнениях по Германии, она все же договорилась разделить страну, уже стоявшую на грани полного поражения, на четыре зоны оккупации – одна переходила под управление Франции. Не достигнув согласия по вопросу о послевоенных репарациях со стороны Германии, они решили учредить комиссию по репарациям, которая должна была обсудить вопрос исходя из базовой суммы в 20 миллиардов долларов; половина причиталась Советскому Союзу. Сталин дал согласие на вступление СССР в войну против Японии через три месяца после окончания боевых действий в Европе. В свою очередь, США пообещали пойти на территориальные и экономические уступки в Восточной Азии, которые во многом возвращали то, что Россия потеряла в ходе Русско-японской войны 1904–1905 годов.

Новости из Ялты вселяли оптимизм, которого люди не испытывали уже долгие десятилетия. Бывший президент Герберт Гувер назвал эту конференцию «величайшей надеждой для всего мира». Военный корреспондент компании CBS Уильям Ширер, из-под пера которого позднее вышел мировой бестселлер «Взлет и падение Третьего рейха», объявил встречу в Ялте «вехой в истории человечества»⁸⁸. По возвращении в США Рузвельт выступил перед конгрессом, заключив свою речь словами: «Крымская конференция стала поворотным пунктом, я надеюсь, в нашей истории, а значит, и в истории всего мира… Мы должны либо взять ответственность за мировое сотрудничество, либо нести ответственность за следующую мировую войну… Уверен, для конгресса и всего американского народа результаты этой конференции станут началом долговременного мира, при котором мы с Божьей помощью построим лучший мир, где должны жить и будут жить наши дети и внуки, дети и внуки всего мира. Это, друзья мои, все, что я хочу вам сказать, ибо я верю всем сердцем, что вы разделяете мои чувства сегодня и будете разделять их в будущем»⁸⁹.

Гарри Гопкинс, доверенный советник Рузвельта, также видел результаты Ялтинской конференции в радужном свете:

«Мы действительно верим всем сердцем, что настал новый день, о котором мы молились и которого ждали столько лет. Мы с полной уверенностью можем сказать, что одержали первую великую победу в борьбе за мир – и под “нами” я понимаю всех нас, весь цивилизованный род человеческий. [Советский народ оказался] надежным и дальновидным, и ни мы, ни наш президент не сомневаемся в том, что можем сосуществовать с ними и поддерживать мирные отношения так долго, как никто из нас и представить себе не мог. Но с одной существенной оговоркой: думаю, все согласятся с тем, что невозможно предсказать, как повернется дело, если что-либо случится со Сталиным. Мы уверены, что можно вполне положиться на его разумный подход, здравомыслие и умение понимать нашу точку зрения, но нельзя ручаться за то, кто и как может сменить его в Кремле»⁹⁰.

Советские руководители разделяли энтузиазм, охвативший всех после Крымской конференции, но также не были уверены в том лидере, который станет преемником Рузвельта. Те, кто присутствовал при выступлении президента в конгрессе, заметили, как резко ухудшилось состояние здоровья Рузвельта. Утомленный долгой дорогой, он впервые за время своего пребывания у власти выступал сидя, а не стоя. В течение последующих нескольких недель разногласия между США и СССР по Польше и ряду других вопросов заставили президента задуматься о будущем их взаимоотношений. Но он не терял надежды на то, что все три державы сумеют сотрудничать и дальше, в мире и согласии. В своей последней телеграмме Черчилль писал Рузвельту: «Я стараюсь свести проблемы в отношениях с СССР к минимуму, насколько это возможно, потому что такие проблемы возникают чуть не каждый день и всякий раз благополучно разрешаются»⁹¹.

«Большая тройка» в Ялте (февраль 1945 года). Политические лидеры сумели перешагнуть через серьезные разногласия относительно будущего Польши и остальной Европы и заключить ряд соглашений, которые внушили оптимизм жителям и США, и СССР.

12 апреля 1945 года Гарри Трумэн, ставший после выборов 1944 года вице-президентом вместо Уоллеса, пошел в кабинет спикера палаты представителей Сэма Рэйберна – поиграть в покер и опустошить запасы виски. По прибытии его попросили срочно позвонить Стиву Эрли, в Белый дом. Эрли попросил его незамедлительно приехать. А в Белом доме Элеонора Рузвельт сообщила Трумэну, что президент скончался. Придя в себя, Трумэн выразил соболезнования и спросил, может ли чем-то помочь. На это миссис Рузвельт ответила: «А может, это мы можем чем-то вам помочь? Ведь теперь все неприятности ложатся на ваши плечи»⁹².

Гарри Трумэн приносит присягу в Белом доме после смерти Рузвельта. Новый президент совершенно не был готов к такому повороту событий.

Трумэн совершенно не был готов к такому повороту событий. Он встречался с Рузвельтом лишь два раза за те 82 дня, что пробыл в должности вице-президента, и они ни разу не обсуждали существенных вопросов, определяющих судьбу страны. Но что самое удивительное, ни Рузвельт, ни один из высокопоставленных чиновников даже не сочли нужным сообщить Трумэну, что в США создается атомная бомба. В первый же день после вступления на пост президента, выходя из Капитолия, Трумэн столкнулся с группой репортеров. Один из них спросил его, как прошел первый день в роли президента, на что Трумэн ответил: «Ребята, если вы когда-нибудь молились, то помолитесь за меня. Не знаю, сваливался ли на вас снежный сугроб, но, когда мне вчера сообщили, что произошло, мне показалось, что на меня упали месяц, звезды и все планеты. На меня возложили ни с чем не сравнимую, невероятно ответственную работу». Когда один из репортеров выкрикнул: «Удачи, господин президент!» – Трумэн ответил: «Как бы я хотел, чтобы вам не приходилось меня так называть»⁹³. Это была отнюдь не ложная скромность – Трумэн искренне считал, что такая работа ему не по плечу, а потому каждому, кого встречал на своем пути, говорил, что произошла ошибка и он не годится в президенты.

Стимсон, Уоллес и другие видные деятели правительства опасались, что Трумэн, учитывая его собственные политические убеждения и неподготовленность к вступлению в должность, попадет под влияние сторонников жесткого курса. Стимсон понимал, какое давление обрушится на нового президента со стороны Черчилля, и предупредил Маршалла, что им «следует быть настороже, поскольку к власти пришел новый человек, и нужно пристально следить за тем, какие решения он будет принимать в вопросах, вызывавших ранее разногласия между Англией и Америкой»⁹⁴.

Одну из самых серьезных проблем во взаимоотношениях США и Англии Рузвельт назвал еще на заседании правительства 16 марта. Форрестол[39] пропустил заседание, но помощник министра Струве Хенсел был там и делал заметки – их Форрестол впоследствии и пересказал в своем дневнике: «Президент упомянул о значительных трудностях во взаимоотношениях с Англией. Полушутя он заметил, что англичане жаждут, чтобы США в любой момент вступили в войну с Россией, и что, с его точки зрения, если прислушиваться к Англии, именно к такому итогу она нас и приведет»⁹⁵.

Первым 13 апреля с новым президентом встретился госсекретарь Эдвард Стеттиниус. Бывший администратор ленд-лиза явился по просьбе Трумэна, чтобы доложить о событиях, происходящих в мире. Стеттиниус почти не имел влияния на Рузвельта. Многие и вовсе считали его пешкой. Один друг покойного президента жаловался, что «госсекретарь должен уметь читать, писать и говорить. Не обязательно владеть всеми тремя этими искусствами, но Стеттиниус не умеет делать вообще ничего из этого»⁹⁶. Стеттиниус поведал Трумэну о предательстве и вероломстве СССР. Как он пояснил на следующий день в служебной записке, после Ялтинской конференции Советы «заняли твердую и бескомпромиссную позицию почти по каждому сколько-нибудь важному вопросу». Он обвинил русских в том, что те действуют в освобожденных странах без оглядки на мнение союзников, и заявил, что Черчилль в этом деле настроен даже более решительно, чем он сам⁹⁷. Британский премьер без промедления подтвердил его слова в нескольких телеграммах и спешно отправил в Вашингтон своего министра иностранных дел Энтони Идена. Английский посол в США лорд Галифакс лично встретился с Трумэном и пришел к выводу, что новый президент – «посредственность чистой воды… Недалекий дилетант, хоть и доброжелательный», окруженный друзьями, больше похожими на «мещан из миссурийской глубинки»⁹⁸.

В тот день Трумэн встретился со своим бывшим наставником, сенатором Джеймсом Бирнсом. Расписавшись в собственном вопиющем невежестве, Трумэн попросил Бирнса рассказать ему обо всем «от Тегерана до Ялты» и вообще «обо всем на свете»⁹⁹. Поскольку Бирнс входил в состав делегации США в Ялте, Трумэн решил, что тот имеет совершенно четкие представления о том, что там происходило. Лишь спустя долгие месяцы Трумэн обнаружил, что на деле все обстояло совсем не так. На этой и всех последующих встречах Бирнс убеждал его в правоте Стеттиниуса, настаивая на том, что СССР нарушает ялтинские договоренности и что Трумэн должен быть решительным и бескомпромиссным в вопросах, связанных с русскими. Он же первым по-настоящему просветил Трумэна о создании атомной бомбы, которая, предположил он, «позволит нам диктовать в конце войны свои условия»¹⁰⁰. Кому именно США должны диктовать свои условия, Бирнс не уточнил. Трумэн настолько искренне поверил Бирнсу, что не стал скрывать намерений назначить его государственным секретарем, как только Стеттиниус запустит ООН на полный ход. Близкий друг Трумэна и его личный секретарь Мэтью Коннелли позднее писал об этом дне: «Мистер Бирнс приехал из Южной Каролины, поговорил с мистером Трумэном, и тот сразу решил, что ему предстоит стать госсекретарем. Боюсь, мистер Бирнс считает мистера Трумэна полным ничтожеством, а себя большим умником»¹⁰¹. Возможно, Бирнс и был умнее, но из этих двух политиков, которые в значительной мере повлияли на послевоенный мир, Трумэн был образованнее: он закончил полную среднюю школу, а Бирнс бросил ее в возрасте 14 лет.

Посол Гарриман посетил Сталина в Кремле и обнаружил, что советский руководитель глубоко скорбит о кончине Рузвельта. Сталин держал Гарримана за руку, выражая сожаление об уходе президента и называя его смерть страшной потерей для всего человечества. Глава советского правительства просил посла передать глубочайшие соболезнования госпоже Рузвельт и ее детям. Гарриман попытался убедить Сталина, что ему удастся завязать такие же близкие отношения и с президентом Трумэном, назвав его «человеком не слова, а дела». Сталин ответил: «Рузвельт почил, но его дело должно жить дальше. Мы поддержим президента Трумэна всеми силами»¹⁰². Гарриман, неисправимый скептик, был глубоко тронут искренностью советского руководителя.

Трумэн, Джеймс Бирнс (слева) и Генри Уоллес на похоронах Рузвельта. Бывший наставник Трумэна Бирнс стал ближайшим советником нового президента по внешней политике. Позднее ему удалось убедить Трумэна снять Уоллеса с должности министра.

По пути на первую Генеральную Ассамблею ООН в Сан-Франциско в Вашингтон заехал В. М. Молотов. Он хотел лично побеседовать с новым президентом. Гарриман также поспешил в столицу, чтобы успеть встретиться с ним раньше советского наркома иностранных дел. Ему удалось предостеречь Трумэна: США наблюдают за «варварским завоеванием Европы», – и напомнить, что президент должен твердо стоять на своем и сказать Молотову, что «мы не потерпим никакого давления в решении польского вопроса»¹⁰³. Гарриман добавил, что аналогичной точки зрения придерживаются и Черчилль с Иденом. Как только СССР подчиняет себе очередную страну и устанавливает в ней свой режим, заявил Гарриман, туда сразу приезжает тайная полиция и лишает народ свободы слова. Он нисколько не сомневался, что Советы не рискнут разрывать отношения с США, потому что отчаянно надеются на получение после войны гуманитарной помощи, обещанной им Рузвельтом. Стеттиниус и министр ВМС Джеймс Форрестол в целом согласились с его оценкой ситуации. Все трое настойчиво советовали президенту не идти ни на какие уступки в польском вопросе.

23 апреля Трумэн собрал советников по внешней политике на последнее совещание перед встречей с Молотовым. Стимсон, Маршалл и Лихи предложили свой вариант линии поведения в отношении СССР. Лихи еще раз обратил внимание президента на туманность формулировок в ялтинских соглашениях, благодаря которым СССР нельзя было упрекнуть в каких-либо нарушениях. По сути, сказал он, было бы даже странно, если бы советские лидеры действовали после Ялтинской конференции как-то иначе. Почтенный Маршалл, которого журнал Time назвал «Человеком года – 1943», заявил, что разрыв отношений с СССР повлечет за собой катастрофические последствия, ведь от участия СССР зависит исход войны с Японией. Стимсон также согласился с тем, что Советский Союз находится в довольно сложном положении, и осторожно намекнул на неопытность нового президента. Он напомнил всем присутствующим, что СССР доказал свою надежность как союзник и нередко делал в военных вопросах больше, чем обещал, особенно в стратегически важных вопросах. Он также упомянул о важности, которую Польша представляет для Советского Союза, и подчеркнул, что «русские, возможно, более реально смотрят на вопросы собственной безопасности, чем мы». Кроме того, он добавил, что во всем мире, кроме США и Англии, очень немногие – в том числе даже страны, входящие в сферу влияния Штатов, – разделяют американскую точку зрения на проведение свободных выборов¹⁰⁴. Трумэн, как и ожидалось, попытался скрыть свое невежество в обсуждаемых вопросах за напускной смелостью. Он пообещал не спасовать перед Молотовым и потребовать, чтобы СССР перестал нарушать ялтинские соглашения. А что касается ООН, то США «будут и дальше осуществлять в Сан-Франциско свои планы, а если русские не хотят присоединиться к нам, пусть идут ко всем чертям»¹⁰⁵. Гарриману он признался, что не рассчитывает получить от СССР 100 % желаемого, но на 85 % рассчитывает твердо¹⁰⁶.

Неудивительно, что самые ярые противники СССР придерживались такой же точки зрения и не верили в искренность мотивов и стремлений СССР, а потому активно порицали все, что связано с социализмом. Гарриман, сын железнодорожного магната, основал компанию Brown Brothers Harriman. Форрестол сколотил состояние на Уолл-стрит. А Стеттиниус возглавлял совет директоров U. S. Steel, крупнейшей корпорации в США. Чтобы направлять американскую политику, они объединились с другими состоятельными банкирами, предпринимателями с Уолл-стрит, вашингтонскими юристами и менеджерами крупных корпораций, которые также унаследовали состояния или разбогатели в межвоенный период. Среди поддержавших эту инициативу были Дин Ачесон[40] из компании Covington and Burling, Роберт Ловетт из Brown Brothers Harriman, Джон Макклой из фирмы Cravath, Swain and Moore, Аллен и Джон Фостер Даллесы из Sullivan and Cromwell, нефтяной и финансовый магнат Нельсон Рокфеллер, Пол Нитце из компании Dillon Read и президент General Motors Чарльз Уилсон. Последний, занимая должность директора Комитета военно-промышленного производства, в 1944 году заявил Управлению артиллерийского снабжения Сухопутных войск США, что во избежание возвращения ко временам Великой депрессии США необходима «постоянная военная экономика»¹⁰⁷. Хотя эти люди также служили в администрации Рузвельта, они пользовались в ней незначительным влиянием, поскольку он фактически сам выполнял работу госсекретаря.

На встрече с Молотовым, состоявшейся ближе к вечеру, Трумэн сразу вошел в роль «крутого парня» и, недолго думая, обвинил Советы в нарушении ялтинских соглашений, в частности положений по Польше. Когда Молотов объяснил, что Польша, граничащая с СССР, представляет особую важность для его государства и что по данному соглашению в Люблинское правительство должны войти дружественно настроенные поляки, а не представители лондонской группы, враждебно настроенные к новому режиму, Трумэн попросту пропустил его объяснения мимо ушей. А когда Молотов попытался затронуть другие вопросы, новый американский президент грубо перебил его: «Мы закончили, господин Молотов. Буду признателен, если вы передадите мои слова маршалу Сталину»¹⁰⁸. Молотов ответил: «Со мной никогда в жизни не говорили в подобном тоне»¹⁰⁹. Трумэн презрительно бросил: «Выполняйте свои обязательства, и тогда с вами не будут говорить в подобном тоне». Молотов, возмущенный подобным отношением, бросился вон из комнаты. Многие годы спустя Молотов по-прежнему вспоминал «властный тон» Трумэна и «глупые попытки» показать, «кто тут главный»¹¹⁰.

Вскоре после этой встречи Трумэн похвастал Джозефу Дэвису, бывшему послу США в СССР, что «сразу перешел в атаку. Задал ему трепку, пробил “двойкой” в челюсть»¹¹¹.

Реакция Сталина на недипломатичное поведение Трумэна по отношению к Молотову не заставила себя ждать. Пережив за последние 25 лет два нападения Германии на Россию через Польшу и другие страны Восточной Европы, он крайне нуждался в дружественных правительствах к западу от Москвы, особенно в приграничных государствах. На следующий день Сталин прислал Трумэну телеграмму, где вкратце описал, что произошло в Ялте на самом деле. Он подчеркнул, что Рузвельт согласился с тем, что Люблинское правительство явится основой нового правительства Польши. Поскольку «Польша граничит с Советским Союзом», СССР имеет полное право заручиться поддержкой дружественного правительства в этой стране. Он также заявил, что не знает, насколько демократическими являются правительства в Бельгии или Греции, но не станет лезть в их дела, поскольку эти страны представляют особую важность для безопасности Англии. Кроме того, он написал: «Я готов выполнить Вашу просьбу и сделать все возможное, чтобы достигнуть согласованного решения. Но Вы требуете от меня слишком многого. Попросту говоря, Вы требуете, чтобы я отрешился от интересов безопасности Советского Союза, но я не могу пойти против своей страны»¹¹²[41].

Сталин был убежден, что они с Рузвельтом достигли понимания в польском вопросе, – ведь бывший американский президент с уважением отнесся к нуждам Советского Союза. Фактически, когда Гарриман попытался поднять польский вопрос на московской конференции министров иностранных дел в октябре 1943 года, госсекретарь Хэлл сделал ему выговор и напомнил о настоящих приоритетах США: «Я не хочу тратить время на эти пустяки. Мы должны сосредоточиться на главном»¹¹³. Но при Трумэне власть взяли в свои руки ярые противники СССР. Сталин не без оснований считал, что его предали.

Открытие первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Сан-Франциско 25 апреля должно было ознаменовать собой начало новой эры международного мира и согласия. Вместо этого первые сессии омрачало напряжение, воцарившееся между главными союзниками. В день открытия сессии Гарриман встретился с членами американской делегации, желая удостовериться, по его словам, что «все понимают, что Советы… не собираются придерживаться договоренностей о послевоенном устройстве». Советы, утверждал он, используют любые обходные пути, чтобы получить господство во всей Восточной Европе. Когда Гарриман стал повторять эти обвинения во время неофициальных пресс-конференций, некоторые журналисты демонстративно покидали зал, называя его «поджигателем войны»¹¹⁴. Однако американские делегаты отнеслись к его заявлениям совсем иначе. Просьба Молотова предоставить место Польши в ООН Люблинскому правительству была отклонена. США же убедили представителей Латинской Америки поддержать членство в ООН Аргентины, несмотря на профашистские симпатии ее правительства.

Понимая, что грубая тактика поведения с СССР не дала желаемых результатов, Трумэн дважды встретился с Джозефом Дэвисом в надежде получить ценный совет. Дэвис – юрисконсульт корпораций, придерживавшийся консервативных взглядов, – в бытность послом США в СССР удивил либеральных критиков, проявив симпатии к советскому социальному эксперименту. Трумэн признался Дэвису, что его тирада «потрясла» Молотова, и тот «побледнел как мел». Трумэн заключил, что его «жесткий метод» сработал, поскольку в Сан-Франциско советские делегаты уступили и не стали требовать признания Люблинского правительства. Но вскоре после этого отношения между двумя державами резко ухудшились. «Как вы думаете, – спросил президент, – я поступил правильно?»

Дэвис объяснил, что накануне памятной встречи 23 апреля с Трумэном Молотов приехал к нему и спросил, много ли знает Трумэн о Ялтинской конференции. Он признался, что смерть Рузвельта – «страшная трагедия» для русского народа, потому что «Сталин и Рузвельт понимали друг друга». Дэвис объяснил Трумэну, что Советы всегда были «сторонниками взаимности между союзниками». Поэтому СССР признавал поставленные англичанами правительства в Африке, Италии, Греции, хотя те отнюдь не представляли антифашистских сил в этих странах. Советские руководители исходили из того, что эти регионы представляют «жизненные интересы» США и Англии. Такой же поддержки они ожидали и по отношению к жизненным интересам своей безопасности в Польше. Дэвис напомнил Трумэну, что, пока Штаты вместе с англичанами планировали глобальную стратегию, советские войска в одиночку сражались на поле боя. Трумэн удивился, узнав, что Советы даже не стали давить на Черчилля по территориальным вопросам «из уважения к Рузвельту». Президент пообещал, что «очистит» Госдепартамент от тех, кто настолько сильно ненавидит СССР, что осмелился ввести в заблуждение его самого. Кроме того, Дэвис обратил внимание Трумэна и на то, как кардинально изменились отношения двух держав за последние шесть недель при несомненном подстрекательстве со стороны англичан.

Дэвис предупредил Трумэна: если советские лидеры решат, что США и Англия «объединились против них», то не останутся в долгу – так произошло, когда они заключили пакт с Гитлером, осознав, что западные державы не помогут им остановить нацистов. Но он заверил Трумэна, что, «если проявить великодушие и доброжелательность, Советы ответят еще великодушнее. “Жесткая” же политика вызовет быструю и болезненную реакцию, которая дорого обойдется любому, кого русские сочтут врагом». Дэвис согласился организовать встречу Трумэна и Сталина. Американский президент признал, что сел в лужу и повел дело совершенно неправильно. Дэвис записал самокритичные слова Трумэна в своем дневнике: «Неудивительно, что я переживаю из-за случившегося. Это огромная ответственность, а я меньше всего подхожу для того, чтобы нести ее. Но выпала она на мою долю». И насмешливо добавил: «Покоится здесь Вильямс Джо, / Он делал все, что мог. / Он прыгал выше головы, / Но он – не Господь Бог»¹¹⁵.

Другой бывший посол в Советском Союзе, адмирал Уильям Стэндли, занимавший этот пост в 1942–1943 годах, публично осудил тех, кто считал, будто Сталин замышляет какую-то каверзу. В статье, опубликованной в журнале Collier’s, Стэндли утверждал, что Сталин искренне желает сотрудничать с Соединенными Штатами, чтобы установить продолжительный мир во всем мире. Советский Союз не только «отчаянно» нуждается в прочном мире, но, по мнению адмирала, «Сталин стремится к этому искренне, всей душой. Мир, – добавил он, – просто не переживет еще одной войны»¹¹⁶.

На Европейском театре военных действий события развивались успешно. 26 апреля советские и американские войска встретились на реке Эльба близ города Торгау, в 7 тысячах километров от берегов США и 2 тысячах с лишним покрытых кровью километров от руин Сталинграда. Этот момент был радостным для всех; солдат щедро накормили, спиртное: шампанское, водка, виски, коньяк, вина, пиво, – лилось рекой. Рядовой первого класса Лео Касински назвал то время «лучшим в моей жизни… [советские солдаты] от души нас накормили, в тот день мы подняли около 60 тостов». «Боже, – добавил он, – так не пьют даже в Бруклине»¹¹⁷. Как сообщила газета New York Times: «Повсюду были слышны тосты и песни, все говорили о надеждах на будущее, в котором Америка, Россия и Англия объединятся ради мира во всем мире»¹¹⁸.

7 мая 1945 года Германия признала свое поражение. За неделю до капитуляции Гитлер и Ева Браун покончили жизнь самоубийством в своем бункере. По словам одного американского дипломата, радость советского народа по поводу Победы была «неописуемой». Перед американским посольством в Москве собралась огромная толпа, люди скандировали: «Ура Рузвельту!»¹¹⁹ Сталин выступил на Красной площади перед двумя, если не тремя миллионами москвичей.

Американцы также выказали СССР ответное дружеское расположение, признавая понесенные советским народом огромные жертвы в борьбе против общего врага. В июне С. Л. Сульцбергер написал в New York Times, что лишения, которые терпели русские, невозможно даже представить: «Если говорить о горе и страданиях, о болезнях и лишениях, о потерянных из-за войны рабочих днях – в стране, где труд возведен в культ, – то общую величину потерь невозможно подсчитать. Нельзя даже близко сравнить это с потерями американцев, которых тяготы войны едва коснулись. Нельзя сравнивать их даже с англичанами, серьезно пострадавшими от бомбардировок. Возможно, русские даже сами до конца не осознают, что им довелось вынести на своих плечах». Сульцбергер понимал, что разрушения, принесенные немцами на советскую землю, будут иметь долговременные последствия: «Неописуемые страдания и невиданные прежде разрушения неизбежно наложат свой отпечаток не только на советских людей, не только на их страну, но и на будущие политические решения, и на всю психологию народа». А значит, СССР потребуются «самые надежные союзники» в Восточной Европе, постоянное ослабление немецкой военной мощи и установление дружеских отношений с державами Среднего и Дальнего Востока, граничащими с Советским Союзом. Журналист высказал мысль о том, что советские люди, как бы они ни стремились к «лучшей жизни», готовы будут пожертвовать многими материальными благами ради того, чтобы вновь почувствовать уверенность в будущем, о которой пришлось забыть в годы войны¹²⁰.

В течение года многие американцы занимались благотворительностью, пытались уменьшить лишения, испытываемые советским народом. На Новый год издатели Washington Post призвали американцев вспомнить о русских детях, отмечающих этот праздник, и «поделиться с ними хоть каплей нашего благополучия», чтобы выразить «чувство единения с русским народом»¹²¹. Даже первая леди Америки Бесс Трумэн не осталась в стороне. В июле она стала почетным председателем организации «Собрание произведений англоязычной классической литературы в помощь русским жертвам войны» – организация призвала американцев собрать миллион книг, чтобы пополнить библиотеки, уничтоженные нацистами. На форзаце каждого тома будут изображены флаги двух государств и дарственная надпись: «Героическому народу Советского Союза от народа Америки»¹²².

Под эгидой Фонда помощи русским жертвам войны американцы щедро одаривали испытывавших лишения советских союзников.

Много говорили и писали о доблести и щедрости советских солдат и простых мирных жителей. Washington Post опубликовала рассказ капитана Эрнеста Грюнберга, военврача воздушно-десантных войск, о том, что произошло с ним в день высадки союзных войск в Нормандии. Бежав из лагеря военнопленных, Грюнберг и еще двое американских военнослужащих всего за две недели добрались до Москвы. Грюнберг вспоминал: «Нам почти не пришлось идти пешком. Нас то и дело подвозили грузовики и поезда, но нигде не пытались требовать с нас денег или проверять билеты. Для нас, американцев, им было ничего не жалко. Русские всегда были готовы дать нам приют. Обычно мы передвигались в грузовиках и теплушках, но в саму Москву въехали с большим почетом – в вагоне для русских офицеров. И все это, разумеется, совершенно бесплатно». Русские и поляки так щедро делились своими скудными запасами провианта, что Грюнбергу даже показалось, будто он набрал все 11 килограммов веса, потерянных в лагере¹²³.

Товарищеские чувства к советскому народу внушали американцам оптимизм по поводу укрепления дружбы между двумя странами после войны. Мартовский опрос Гэллапа показал: 55 % граждан США считают, что Советскому Союзу можно доверять и продолжать с ним сотрудничество после войны¹²⁴.

Хотя многие из советников Трумэна и полагали, что Сталин установит коммунистические режимы на всех территориях, занятых Красной армией, советский руководитель не торопился с революционными переменами. Он понимал, что в большинстве этих стран коммунисты представляют меньшинство, хотя они и сыграли ведущую роль в движении Сопротивления. Однажды он даже сказал, что Польше коммунизм нужен, как корове седло¹²⁵.

Советские солдаты не очень-то старались завоевать доверие у немцев. Они хотели отомстить за те жертвы, опустошения и унижения, которые немцы принесли на советскую землю, а потому с поверженными немцами не церемонились. Особенно высокую цену за гитлеровские военные преступления заплатили немки – за несколько недель более 100 тысяч женщин обратились за медицинской помощью после изнасилований.

Хотя подобные вещи можно считать вопиющими и непростительными, едва ли продвижение Красной армии по европейским странам было и в самом деле «нашествием варваров», как его окрестил несколько ранее Гарриман. Советские войска видели не только зверства нацистов в СССР; пламя их ненависти разгоралось еще и от того, что они увидели по пути к Берлину, освобождая концлагеря Майданек, Собибор, Треблинку, Освенцим. Военный корреспондент Александр Верт описывал это так: «По мере того как Красная армия продвигалась на запад, ее бойцы каждый день слышали истории об ужасах, унижении и депортациях; советские войска видели разрушенные до основания города; они видели братские могилы русских военнопленных, убитых или погибших от голода… Разумеется, русским солдатам, узнавшим правду о нацистской Германии, были глубоко отвратительны Гитлер, Гиммлер, их отношение к “недочеловекам” и чудовищный садизм»¹²⁶. Сами бойцы тоже рассказывали об увиденных ужасах. Так, В. Летников писал в 1945 году своей жене:

«Вчера мы обнаружили лагерь смерти, где находилось 120 тысяч заключенных. Вся территория огорожена двухметровыми столбами с проволокой, по которой пущен ток. А еще немцы тут все заминировали. Каждые 50 метров – вышки для автоматчиков и пулеметчиков. Недалеко от бараков для смертников стоит крематорий. Подумать страшно, сколько людей нашли в нем смерть. Рядом с теперь уже разрушенным крематорием лежат кости, только кости и кучи обуви, высотой в несколько метров. В них были даже детские ботиночки. Такой кошмар, что даже не описать словами»¹²⁷.

Советские газеты, в том числе издававшиеся в армии, постоянно публиковали натуралистические статьи о зверствах нацистов. Поэтому, когда советские войска вступили на землю Германии, их гнев не мог не выплеснуться наружу. Сталин, не поощряя и не порицая своих солдат, не стал им мешать.

Сталин не только не спешил с установлением коммунистических режимов, но и постарался сдержать тех, кто стремился к революционным переменам в Западной и Восточной Европе, – их он призвал создавать широкие коалиции демократических сил. Скорее патриот, чем революционер-интернационалист, Сталин в первую очередь думал об интересах Советского Союза. Он рассчитывал на помощь США в послевоенном восстановлении СССР, ему необходимо было взаимопонимание с союзниками, чтобы не допустить возрождения германской мощи, в которой он по-прежнему видел главную угрозу своей стране. Он посоветовал своим товарищам-коммунистам не копировать большевистскую модель государственного устройства, а прийти к социализму через иные «политические системы – например, через демократию, парламентскую республику или даже конституционную монархию»¹²⁸. Он хотел, чтобы ничто не помешало его союзу с Англией и США. Поэтому и правительства, созданные им в освобожденных советской армией странах Восточной и Центральной Европы, были дружественными к СССР, но отнюдь не чисто коммунистическими.

Трумэн также был готов пойти на примирение. Пообщавшись с Дэвисом, Гарри Гопкинсом и министром торговли Генри Уоллесом, он попытался улучшить отношения с Советами. Вместе со своими военачальниками он не поддался давлению со стороны Черчилля, который требовал оставить войска западных союзников на фактически занятых ими территориях до тех пор, пока не удастся вырвать у Советов уступки[42]. Трумэн вскоре узнал, что представления Сталина о ялтинском соглашении гораздо ближе к истине, чем его собственные. Бирнс признался, что уехал из Ялты прежде, чем главы держав заключили окончательное соглашение, и не принимал участия в ключевых встречах «Большой тройки». Трумэн также узнал, что Рузвельт действительно согласился на установление советской сферы влияния в Восточной Европе и что нет никаких оснований требовать смены правительства в Польше. В конце мая он направил Гарри Гопкинса в Москву на встречу со Сталиным. По Польше было выработано соглашение примерно на тех же условиях, что и по Югославии. В состав реорганизованного кабинета министров должны были войти бывший премьер-министр Станислав Миколайчик, которому теперь отводилась должность заместителя премьер-министра, и еще три представителя правых партий, а остальные 17 постов предоставлялись коммунистам и их союзникам. Трумэн сообщил журналистам, что Сталин продемонстрировал «необычайную сговорчивость», которая, несомненно, послужит на благо дальнейшего сотрудничества США и СССР¹²⁹.

Когда в июле Трумэн отправился в Потсдам, оснований для надежд на послевоенное сотрудничество с СССР стало заметно больше, чем за два месяца до этого. Но кое-кто советовал президенту не обольщаться. Так, в июле 1945 года журнал Life – почти через два года после того, как Сталин попал на его обложку, – заявил: «Россия – проблема номер один для Америки, потому что это единственная в мире страна, чья динамичность и мощь способны угрожать нашим представлениям об истине, справедливости и процветании»¹³⁰.

Хотя со стороны и казалось, что Потсдамская конференция проходит в дружественной обстановке, на самом деле именно она ознаменовала собой отход от политики долгосрочного сотрудничества. Новости об успешном испытании атомной бомбы убедили Трумэна, что США прекрасно проживут и не думая об интересах СССР, и своим отношением к Сталину он демонстрировал это очень красноречиво. Отправившись в обратный путь на борту военного корабля «Огаста», президент США заявил группе офицеров, что упрямство Советов больше не имеет значения, «поскольку теперь у США появилось оружие такой мощи и качества, что нам больше не нужны русские – как и любая другая страна»¹³¹.

Глава 4

Бомба: трагедия маленького человека

Юного лейтенанта Пола Фасселла собирались переводить с Европейского театра военных действий на Тихоокеанский, когда он получил известия об атомной бомбардировке Хиросимы. В 1988 году он издал книгу «Слава Богу, что есть атомная бомба», где написал: «Несмотря на все свое напускное мужество, мы рыдали от облегчения и радости. Мы поняли, что будем жить. Мы поняли, что в конце концов доживем до зрелости»¹.

Целые поколения американцев учили, что США были вынуждены сбросить атомные бомбы на Японию в конце Второй мировой войны, дабы спасти жизнь сотням тысяч таких молодых людей, как Фасселл, – в случае вторжения на территорию Японии они были бы обречены на смерть. Но дело тут куда сложнее – и куда тревожнее.

Поскольку все помыслы американцев были направлены прежде всего на уничтожение фашизма, США бросили львиную долю своих ресурсов в европейскую войну. На приоритетности войны в Европе настоял Рузвельт. Он выступал против «напряжения всех сил на Тихом океане». Он утверждал: победить Японию не означает победить Германию, а разгром Германии будет означать и поражение Японии, «возможно, без единого выстрела и без погибших солдат»².

После неожиданного нападения на Перл-Харбор японцы сразу же перешли в наступление. Но США одержали важную победу в сражении у атолла Мидуэй в июне 1942 года, а затем более трех лет применяли тактику поочередного захвата отдельных островов. Японцы сражались отчаянно, не оставляя сомнений в том, что за победу американцы заплатят высокую цену. Американское промышленное производство давало армии США огромные преимущества. К 1943 году американские заводы выпускали почти 100 тысяч самолетов в год – колоссальная цифра в сравнении с 70 тысячами самолетов, выпущенных Японией за всю войну. К лету 1944 года США разместили на Tихом океане почти 100 авианосцев одновременно – куда больше, чем Япония, имевшая за всю войну только 25.

Наука также внесла заметный вклад в военные успехи: победе союзников в немалой степени способствовало изобретение радара и дистанционного взрывателя. Но ход истории изменило все же изобретение атомной бомбы.

И писатели-фантасты, и серьезные ученые давно уже обдумывали возможность использования атомной энергии и в мирных, и в военных целях. Начиная с 1896 года ряд научных открытий Антуана-Анри Беккереля, Пьера и Мари Кюри, Фредерика Содди и Эрнеста Резерфорда подогревали интерес широкой публики к радиоактивности. В начале 1900-х годов высказывания Резерфорда, Содди и других об огромной энергии, заключенной в материи, и о возможности взорвать целую вселенную вызвали многочисленные рассуждения о вероятном печальном будущем. Но и ученые, и простые люди мечтали о мирном использовании такой энергии, об утопических обществах, которые могли возникнуть благодаря ей.

Ожидая пришествия ядерной энергии, способной создать новый рай, общественность оказалась очарована целебными способностями радия и других расщепляющихся элементов. Рекламисты утверждали, что такая продукция может излечить от всех болезней: плешивости, ревматизма, расстройства желудка и повышенного кровяного давления. В одном перечне приводились названия 80 патентованных лекарств, содержащих радиоактивные компоненты, которые нужно было вдыхать, колоть или принимать в виде таблеток, солей для ванны, жидких мазей, свечей или шоколадных леденцов. Уильям Бейли утверждал, что продукция, выпущенная Радиевыми лабораториями Бейли в Ист-Оранже (штат Нью-Джерси), вылечит все, начиная от метеоризма и заканчивая ослаблением потенции. Среди его продуктов был «Радиоэндокринатор», который можно было носить вокруг шеи, чтобы омолодить щитовидную железу; вокруг туловища для стимуляции надпочечников и яичников или под мошонкой в специальном бандаже. Бейли преуспел в делах; особенно хорошо расходился его жидкий «Радитор», чьей самой печальной и самой знаменитой жертвой стал богатый промышленник и плейбой из Питтсбурга Эбен Байерс. Врач порекомендовал ему попробовать «Радитор» для лечения ушибленной руки, и к декабрю 1927 года Байерс уже выпивал несколько флаконов средства в день. Он заявлял, что лекарство не только вылечило ему руку: он ощутил прилив жизненных сил и сексуальной энергии. Решив, что лекарство является афродизиаком, Байерс стал убеждать своих подружек тоже принимать средство. К 1931 году он употребил не то тысячу, не то полторы тысячи флаконов, и самочувствие у него резко ухудшилось. Он похудел, начал страдать сильными головными болями и заметил, что зубы стали выпадать один за другим. Эксперты пришли к выводу, что его тело медленно разлагается. Ему удалили всю верхнюю челюсть и большую часть нижней, а в черепе возникли дыры. Вскоре он умер от отравления радиоактивными веществами³.

Среди тех, кто предупреждал о возможных мрачных последствиях использования атомной энергии, был Герберт Уэллс, в 1914 году написавший первый роман об атомной войне – «Освобожденный мир». Уэллс пророчил атомную войну между Германией и Австрией с одной стороны, Англией, Францией и США – с другой, в результате чего более 200 городов были превращены в «негаснущие очаги пожаров, над которыми ревело малиновое пламя атомных взрывов»⁴ [Пер. Т. Озерской]. Позже он предложит свою собственную эпитафию: «Будьте вы все прокляты! Я же вас предупреждал!»

В 1914 году Герберт Уэллс написал первый роман об атомной войне – «Освобожденный мир». Он пророчил атомную войну между Германией и Австрией с одной стороны, Англией, Францией и США – с другой, в результате чего более 200 городов были превращены в «негаснущие очаги пожаров, над которыми ревело малиновое пламя атомных взрывов». Позже он предложит свою собственную эпитафию: «Будьте вы все прокляты! Я же вас предупреждал!»

Эксцентричного Лео Силарда, блестящего венгерского физика, творчество Уэллса не оставило равнодушным. Силард, уехавший из Германии вскоре после прихода к власти нацистов, много размышлял о возможностях атомной энергии. Он пытался обсудить ее применимость с Резерфордом, но тот отмахнулся от этого как от «пустого вздора» и выгнал Силарда из своего кабинета⁵. Силард не впал в уныние и в 1934 году получил патент, описав схему ядерной цепной реакции. Наиболее подходящим для этого элементом он счел не уран, а бериллий.

В декабре 1938 года два немецких физика ошеломили научный мир, расщепив атом урана и сделав теоретически возможным создание атомных бомб. В США наибольшую тревогу по этому поводу высказывали те ученые, которые бежали из оккупированной нацистами Европы и боялись последствий, если такое оружие попадет в руки Гитлеру. Предлагая США создать собственную атомную бомбу как средство устрашения, эти эмигранты пытались пробудить интерес американских властей к данному вопросу, но безуспешно. Отчаявшись, Силард в июле 1939 года вместе с другим венгерским физиком, Ене (Юджином) Вигнером, обратились за помощью к прославленному Альберту Эйнштейну. Тот согласился написать президенту Рузвельту письмо с просьбой санкционировать атомные исследования на территории США. Эйнштейн позже сожалел о своем поступке; так, он признался химику Лайнусу Полингу: «Я совершил одну серьезную ошибку в своей жизни – когда подписал письмо президенту Рузвельту, рекомендуя начать работу над атомной бомбой»⁶. Если уж быть точным, он писал Рузвельту на эту тему трижды.

В одном ученые были правы: Германия действительно начала программу атомных исследований. Но только к концу войны американцам стало известно, что Германия довольно скоро отказалась от этих исследований, занявшись оружием, которое можно было изготовить проще и быстрее, – ракетами «Фау-1» и «Фау-2». Гитлер и Альберт Шпеер не были заинтересованы в том, чтобы расходовать деньги и рабочую силу на оружие, которое, быть может, не удастся применить в уже идущей войне.

В США, несмотря на заинтересованность Рузвельта, исследования двигались черепашьими темпами. Они неспешно ползли вперед вплоть до осени 1941 года, когда США официально получили доклад английского комитета МАУД[43]. Он опровергал ошибочные предположения, что для создания бомбы понадобится 500 тонн чистого урана – из-за такого количества программу бы закрыли в самом начале. Назначенный на время войны координатором научных исследований Джеймс Конант считал, что вложение значительных средств в данный проект просто неразумно. Нобелевский лауреат в области физики Артур Холли Комптон сообщил, что к лету 1941 года «ответственные представители правительства оказались… очень близки к тому, чтобы изъять из военных программ исследования расщепления ядра»⁷. Однако новые расчеты показали, что для бомбы потребуется только 5–10 килограммов урана, а на ее создание уйдет не более двух лет.

9 октября Ванневар Буш, другой управленец в области науки, взял с собой сообщение англичан и отправился на встречу с Рузвельтом и вице-президентом Генри Уоллесом. Ознакомившись с новой информацией, Рузвельт выделил Бушу необходимые средства.

Буш назначил Комптона ответственным за разработку бомбы, и тот основал в Чикагском университете металлургическую лабораторию. Цель исследований состояла в том, чтобы получить в ядерном реакторе самоподдерживающуюся цепную реакцию. Комптон попросил Дж. Роберта Оппенгеймера, блестящего и харизматичного физика-теоретика, собрать команду выдающихся теоретиков для решения многих важных вопросов. Среди «светил» Оппенгеймера, как он их называл, были Эдвард Теллер[44] и Ганс Бете, которые летом 1942 года отправились в одном купе на запад, в Беркли – на пункт сбора команды. Теллер изложил все, что было у него на уме. Бете вспоминал: «Теллер сказал мне, что атомная бомба – штука хорошая и полезная, и сейчас вопрос по ней уже в общем решен. На самом же деле работа едва началась. Теллер любит спешить с выводами. Он сказал, что сейчас нам нужно думать о возможности поджечь реакцией деления дейтерий, то есть о водородной бомбе»⁸. Теллер так увлекся термоядерной бомбой, что его коллегам-ученым с трудом удалось заставить его переключить внимание на более насущную проблему: создание атомной бомбы. Таким образом, почти с самого начала проекта ведущие ученые понимали: в конечном счете исследования направлены на создание не только атомной бомбы, которая значительно умножит способности человека к разрушению, но и водородной, способной поставить под угрозу всю жизнь на планете.

Одно из трех писем Альберта Эйнштейна президенту Рузвельту, где ученый просит его разрешить организовать программу ядерных исследований в США. Позже он пожалел о своем поступке; так, он признался химику Лайнусу Полингу: «Я совершил одну серьезную ошибку в своей жизни – когда подписал письмо президенту Рузвельту, рекомендуя начать работы над атомной бомбой».

Тем летом они испытали приступ такого всепоглощающего страха, что были вынуждены приостановить исследования. Во время обсуждений физики внезапно поняли, что атомный взрыв может воспламенить водород в океанах или азот в атмосфере, и тогда вспыхнет всепланетный пожар. Нуэль Фарр Дэвис в своем исследовании, посвященном Оппенгеймеру и другому физику, Эрнесту Лоуренсу, описывает парализующий страх, сковавший всех участников дискуссии: «Оппенгеймер, как громом пораженный, уставился на доску, на лицах других присутствующих, включая Теллера, отразилось то же самое… Теллер правильно рассчитал выработку атомной бомбой тепловой энергии; Оппенгеймер увидел, как бомба (не важно, покрытая дейтерием или нет) поджигает атмосферу всей планеты, и никто из участников дискуссии не мог доказать, что он ошибается»⁹. Оппенгеймер помчался на восток США – советоваться с Комптоном. В своих мемуарах «В поисках атома» Комптон объясняет, что они с Оппенгеймером договорились: «Если только не будет сделан однозначный и обоснованный вывод о том, что наши атомные бомбы не способны взорвать воздух или море, эти бомбы производить ни в коем случае нельзя». Комптон вспоминал: «Лучше попасть в рабство к нацистам, чем рисковать, что твои действия погубят все человечество!»¹⁰ А тем временем в Беркли Бете провел кое-какие дополнительные вычисления и обнаружил: Теллер упустил из виду, что часть тепловой энергии поглотит радиация; в результате шансы на гибель планеты от одной бомбы упали до значения три к миллиону – на такой риск они готовы были пойти.

Первая устойчивая цепная ядерная реакция 2 декабря 1942 года в металлургической лаборатории Чикагского университета – глазами художника. Лео Силард и Энрико Ферми обменялись рукопожатиями перед реакторами, пока ученые поднимали бумажные стаканчики с кьянти, поздравляя Ферми с успешным руководством проектом. Силард, однако, догадывался, что этот момент на самом деле обладает горьким привкусом, и предупредил Ферми: 2 декабря «станет черным днем в истории человечества».

2 декабря 1942 года ученым металлургической лаборатории удалось добиться первой устойчивой цепной ядерной реакции. Учитывая полное отсутствие каких-либо мер предосторожности, им просто повезло, что при этом не взлетел на воздух весь Чикаго. Силард и эмигрант-итальянец Энрико Ферми обменялись рукопожатиями перед реакторами, пока ученые поднимали бумажные стаканчики с кьянти, поздравляя Ферми, который привел проект к успеху. Силард, однако, догадывался, что этот момент на деле имеет привкус горечи, и предупредил Ферми: 2 декабря «станет черным днем в истории человечества»¹¹. Он оказался прав.

Хоть и медленно, но все же начав работу в этом направлении, США в конце 1942 года приступили к срочной исследовательской программе – проекту «Манхэттен», возглавить который было поручено бригадному генералу Лесли Гровсу. Гровс доверил Оппенгеймеру организовать и возглавить основную лабораторию проекта в Лос-Аламосе – красивом районе штата Нью-Мексико, среди гор хребта Сангре-де-Кристо. Большинство наблюдателей считали, что отношения между Гровсом и Оппенгеймером будут браком, заключенным не на небесах, а в преисподней. Эти двое были полной, абсолютной противоположностью друг другу. Гровс был в два, а то и в три раза тяжелее, чем щуплый ученый, который, несмотря на рост в шесть футов, весил 128 фунтов в начале проекта и 115 – к концу[45]. Гровс был родом из бедной семьи, Оппенгеймер – из богатой. Они отличались религиозными взглядами, привычками в еде, сигаретах и выпивке, а особенно в политических пристрастиях. Гровс был закоренелым консерватором, Оппенгеймер – непримиримым левым, а большинство его студентов, друзей и родственников и вовсе были коммунистами. Он признавался, что состоял по очереди во всех группах сочувствующих компартии на Западном побережье США. Одно время он даже отчислял коммунистам 10 % своей зарплаты – на поддержку испанских республиканцев.

Гровс и Оппенгеймер в эпицентре ядерного взрыва после испытания бомбы «Тринити». Два руководителя проекта «Манхэттен» были полной, абсолютной противоположностью друг другу – по росту, религии, привычкам в еде, сигаретах и выпивке, а особенно в политических пристрастиях. И характеры у них были диаметрально противоположными. В то время как Оппенгеймера любили большинство его знакомых, Гровса все презирали. Но грубость Гровса, попытки запугать окружающих в духе приказа «пленных не брать» на самом деле дополняли способность Оппенгеймера вдохновлять коллег и убеждать их работать «по максимуму», благодаря чему проект все же был завершен.

Характеры у них также были диаметрально противоположными. В то время как Оппенгеймеру большинство его знакомых симпатизировали, Гровса окружающие презирали. Помощник Гровса подполковник Кеннет Николс говаривал, что его начальник «самый большой сукин сын, на которого я когда-либо работал». Он называл Гровса «придирчивым», «критиканом», «несносным и саркастичным», «умным» и «самым большим эгоистом, какого я только знаю». Николс признавался, что «люто ненавидел его, как и все остальные»¹². Но грубость Гровса, попытки запугать окружающих в духе приказа «пленных не брать» на самом деле дополняли способность Оппенгеймера вдохновлять своих коллег и убеждать их работать «по максимуму», благодаря чему проект все же был завершен.

Это вовсе не значит, будто ученые и военные не спорили по вопросам безопасности и другим поводам. Где только возможно, Оппенгеймер сдерживал вмешательство в работу ученых и ослаблял удушающую хватку военных. Иногда Оппи, как его называли друзья, настаивал на своем, прибегая к помощи юмора. Так, однажды Гровс потребовал, чтобы Оппенгеймер перестал носить свои фирменные шляпы с плоской тульей и загнутыми полями, поскольку они делают его слишком узнаваемым. Когда на следующий день Гровс вошел в кабинет Оппенгеймера, то увидел, что физик надел полный индейский головной убор из перьев. Ученый заявил, что будет носить это украшение до самого окончания войны, и Гровсу пришлось пойти на попятную.

Проект по созданию бомбы планомерно продвигался вперед, как и действия союзников на Tихом океане. К 1944 году США отвоевали большую часть оккупированных японцами территорий, в результате чего сама Япония оказалась в зоне досягаемости американских бомбардировщиков. В июле 1944 года Комитет начальников штабов во главе с генералом Джорджем Маршаллом, будущим госсекретарем и лауреатом Нобелевской премии мира, принял двухэтапную стратегию достижения победы в войне на Тихом океане: сначала задушить Японию блокадой с воздуха и моря, подвергнуть ее «интенсивной бомбардировке с воздуха»¹³; затем, когда вооруженные силы Японии ослабнут, а боевой дух солдат будет подорван, перейти к непосредственному вторжению.

В июне 1944 года, когда силы союзников стали продвигаться и на Европейском, и на Тихоокеанском театрах военных действий, Черчилль и Рузвельт наконец открыли давно ожидаемый второй фронт, приказав десантировать 100 тысяч солдат на берег Нормандии. Немецкие войска, отступающие под натиском советской армии, теперь вынуждены были вести войну на два фронта по-настоящему.

9 июля американские войска заняли остров Сайпан. Потери были огромны. В целом погибло или совершило самоубийство 30 тысяч японских солдат и 22 тысячи гражданских лиц. Американцы в результате длившихся почти месяц боев потеряли около 3 тысяч убитыми и более 10 тысяч ранеными – самые высокие на тот момент потери США на Тихом океане. Для большинства японских руководителей катастрофическое поражение стало окончательным доказательством того, что победы в войне им достичь не удастся. 18 июля премьер-министр Хидэки Тодзио и его кабинет ушли в отставку.

На следующий день, когда только стало известно об отставке Тодзио, в Чикаго открылся съезд Демократической партии США. Франклин Д. Рузвельт без труда добился своего выдвижения на беспрецедентный четвертый срок. Настоящая предвыборная гонка произошла только в борьбе за пост вице-президента. Генри Уоллес разгневал партийных консерваторов, когда призвал к мировой «народной революции», ради которой должны сотрудничать США и СССР¹⁴, и стал отстаивать права профсоюзов, женщин, негров и жертв европейского колониализма. Среди его врагов оказались банкиры Уолл-стрит и другие антипрофсоюзные деловые круги, южане-расисты и защитники британского и французского колониализма.

Уильям Стивенсон, резидент английской разведки в Нью-Йорке, даже приказал Роальду Далю – служившему тогда в Вашингтоне лейтенанту Королевских ВВС и будущему писателю – шпионить за Уоллесом. В 1944 году Даль раздобыл черновик еще неопубликованной брошюры Уоллеса «Что мы делаем на Tихом океане». Когда он прочитал ее, то, по его словам, «у меня волосы на голове встали дыбом». Уоллес призывал к «освобождению… жителей колоний» в Британской Индии, Малайе и Бирме, во Французском Индокитае, Голландской Ост-Индии и на многих маленьких тихоокеанских островах. Даль тайком вынес рукопись из дома друга Уоллеса и поспешил с ней в посольство – снять копию и ознакомить с книгой разведку и Черчилля. «Потом мне сказали, – вспоминал Даль, – что Черчилль не мог поверить тому, что читает». Уоллес записал в своем дневнике: «Вся наша секретная служба дрожала от негодования, как и Министерство иностранных дел». Руководители Англии потребовали от Рузвельта осудить своего вице-президента и расстаться с ним. Стивенсон заметил: «Я увидел в Уоллесе угрозу и принял меры к тому, чтобы Белый дом знал, с какой озабоченностью британское правительство смотрит на возможность появления фамилии Уоллеса в избирательных списках на выборах 1944 года». Даль, чьей основной задачей в Вашингтоне было наблюдение за действиями Уоллеса – они регулярно гуляли вместе и играли в теннис, – заметил, что его «друг» – «прекрасный человек, но слишком невинен и идеалистичен для этого мира»¹⁵.

Именно по той причине, что большая часть мира не соглашалась с оценкой Даля, Уоллес и представлял собой такую угрозу. В марте 1943 года Уоллес отправился в 40-дневную поездку доброй воли по семи странам Латинской Америки. Выступая на испанском языке, он взволновал своих слушателей. Сначала он поехал в Коста-Рику, где его приветствовали 65 тысяч человек, или 15 % всего населения. «Костариканцы устроили мистеру Уоллесу такой горячий прием, равного которому страна не знала за всю свою историю», – писала New York Times. Но это было только начало. В Чили его самолет встречали уже 300 тысяч человек. А когда он шел по улицам Сантьяго под руку с президентом Хуаном Антонио Риосом, в ликующей толпе насчитывалось уже больше миллиона человек. На стадионе собралось 100 тысяч человек, на 20 тысяч больше официальной вместимости, и все ради того, чтобы послушать выступление Уоллеса. Посол США в Чили Клод Бауэрс сообщил в Вашингтон: «Еще ни разу за всю чилийскую историю здесь не принимали иностранца с такой помпой и, очевидно, с искренней радостью… Простота его манер, его общение с людьми из всех слоев населения, незапланированные визиты в рабочие кварталы… знакомство с муниципальным жильем так поразили народные массы, что те чуть не сходят с ума от восторга».

В Эквадоре он выступил в Университете Гуаякиля с очень трогательной речью, посвященной послевоенному будущему страны. «Если освобождение людей, ради которого и ведется сегодня борьба, проливают кровь молодые люди, льют реки пота рабочие, окончится завтра империализмом и притеснениями, эта ужасная война окажется напрасной, – объявил он. – Если эта победа, оплаченная кровью и потом людей, снова приведет к концентрации богатства в руках горстки богачей – если богачи разжиреют, а остальные будут влачить жалкое существование, – то демократия потерпит крах, и все жертвы окажутся напрасными». В Лиме его приветствовали 200 тысяч человек. Поездка оказалась не только его личным триумфом, а и чудом дипломатического искусства. Когда тур подошел к концу, 20 стран Латинской Америки разорвали дипломатические отношения с Германией, а больше десяти объявили ей войну¹⁶.

Уоллес пользовался такой же популярностью и на родине. Пока он отсутствовал, Институт Гэллапа провел опрос среди избирателей Демократической партии, как они относятся к каждому из четырех ведущих претендентов на выдвижение от партии, если Рузвельт откажется баллотироваться. 57 % голосов, полученных Уоллесом, вдвое превысили количество голосов, отданных за его ближайшего конкурента¹⁷.

У Гарри Трумэна (здесь он изображен в возрасте 13 лет) было очень тяжелое детство, печально отразившееся на его душевном состоянии. Он отчаянно пытался добиться одобрения своего хамоватого отца. К тому же ему приходилось носить очки со стеклами толщиной с бутылку «Кока-колы», из-за чего он не мог играть в спортивные игры или хулиганить с другими мальчишками, которые дразнили и запугивали его. «Сказать по правде, я был просто девчонкой», – вспоминал Трумэн.

Подобное свидетельство популярности Уоллеса у избирателей заставило его врагов поспешить со следующим шагом. Зная, что из-за слабого здоровья Рузвельт просто не переживет свой четвертый срок, партийные боссы решили вычеркнуть Уоллеса из списка претендентов и заменить кем-нибудь более лояльным к консервативным фракциям партии. В 1944 году они организовали то, что посвященным было известно как «заговор Поули», названный в честь казначея Демократической партии и нефтяного магната Эдвина Поули¹⁸. Поули когда-то язвительно заметил, что пошел в политику, как только понял: куда дешевле выбрать новый конгресс, чем купить старый. Среди заговорщиков были Эдвард Флинн из Бронкса, мэр Чикаго Эдвард Келли, мэр Джерси-Сити Фрэнк Хейг, министр почт и бывший председатель партии Фрэнк Уокер, секретарь партии Джордж Аллен и тогдашний председатель национального комитета Демократической партии Роберт Ханнеган.

Просмотрев список потенциальных кандидатов, партийные боссы решили заменить Уоллеса ничем не примечательным сенатором от штата Миссури Гарри Трумэном. На Трумэне остановились не потому, что он обладал какими-то необходимыми качествами, а потому, что он проявил себя достаточно безвредным сенатором, нажил мало врагов, и можно было положиться на то, что он не станет возмутителем спокойствия. Они мало думали (если вообще думали) о том, какие именно нужны качества, чтобы вести вперед США и весь мир в предстоящие тревожные времена, когда придется принимать решения, влияющие на весь ход истории. Таким образом, восхождение Трумэна на пост президента, как и значительная часть его карьеры в целом, стало результатом закулисных сделок продажных партийных боссов.

Хотя Гарри Трумэн ушел с поста с таким низким уровнем поддержки среди населения, что до сих пор его можно сравнить разве что с результатами Джорджа Буша, сейчас его сплошь и рядом считают чуть ли не великим президентом, и обычно о нем одобрительно отзываются как республиканцы, так и демократы. Бывший советник президента по вопросам национальной безопасности и госсекретарь Кондолиза Райс, которая, по словам Джорджа Буша, сообщила ему «все, что мне теперь известно об СССР», в опросе журнала Time назвала Трумэна человеком столетия¹⁹. Некоторые историки угодили в ту же ловушку, и больше всех Дэвид Маккаллоу, чья идеализированная биография Трумэна обеспечила автору Пулитцеровскую премию.

Но настоящий Гарри Трумэн куда интереснее выдуманного Маккаллоу. У Гарри Трумэна было очень тяжелое детство, печально отразившееся на его душевном состоянии. Он рос на семейной ферме в Миссури и отчаянно пытался завоевать расположение отца, Джона Трумэна по прозвищу Коротышка. Старший Трумэн, хоть его рост и не превышал 5 футов 4 дюймов[46], любил драться с намного более высокими мужчинами, стремясь продемонстрировать свою «крутизну». Такую же «крутизну» он хотел видеть и в своих сыновьях. И младший брат Гарри, Вивиан, оправдал надежды отца. Но у Гарри обнаружили гиперметропию, или дальнозоркость, и ему приходилось носить очки со стеклами толщиной с бутылку кока-колы, из-за чего он не мог играть в спортивные игры или хулиганить с другими мальчишками. «Я боялся, что мне выбьют глаза, если игра окажется слишком грубой или если я упаду, – признавался он. – Сказать по правде, я был просто “девчонкой”»²⁰. Мальчишки запугивали его и дразнили «очкариком» и «девчонкой», оскорбляли всю дорогу из школы. Что еще хуже, когда он прибегал домой, дрожа и задыхаясь, мать «успокаивала» его, прося не волноваться, потому что он все равно должен был родиться девочкой. В письме 1912 года он рассказывает об одном случае: «Это так по-женски, не правда ли? Мама говорит, что я все равно должен был родиться девочкой. Меня бесит, когда мне так говорят, но, полагаю, отчасти это правда». Позже он вспоминал, что для мальчика считаться «девчонкой» было «тяжело. С ним никто не хочет дружить, у него появляется комплекс неполноценности, и ему приходится приложить немало усилий, чтобы от комплекса избавиться»²¹. Неудивительно, что проблемы половой принадлежности мучили его в течение многих лет. Он часто упоминал свои женственные черты и манеры. Позже он докажет, что не только не является «девчонкой», но и в силах выступить против Сталина и показать тому, кто в мире хозяин.

Финансовые трудности также не давали ему покоя. Хотя он был хорошим учеником и всерьез интересовался историей, финансовые трудности семьи лишили его возможности поступить в колледж. После окончания средней школы он немного пошатался без дела, после чего вернулся в качестве работника на ферму отца. Он еще участвовал в трех неудавшихся предприятиях и не знал настоящего успеха вплоть до Первой мировой войны, когда смело и честно служил во Франции.

В результате последнего делового предприятия – галантерейного магазина, прогоревшего в 1922 году, – 38-летний Трумэн остался с женой, которую нужно было содержать, и туманными перспективами. Именно тогда, когда Трумэн достиг нижней точки своего жизненного пути, партийный босс Том Пендергаст предложил ему баллотироваться на пост судьи в округе Джексон. Во время избирательной кампании Трумэн, всегда отличавшийся нетерпимостью и антисемитизмом, отправил чек на 10 долларов Ку-клукс-клану, но ему отказали в членстве, поскольку он не смог дать обещание не нанимать больше на работу католиков²².

Трумэн оставался лояльным членом печально известной политической группировки Пендергаста в течение 1920-х и в начале 1930-х годов, но его не оставляло чувство, что он ничего не может добиться в жизни. В 1933 году, накануне 49-го дня рождения, он задумчиво отметил: «Завтра мне исполнится 49 лет; но, если посчитать всю пользу, которую я принес за эти годы, о сорока из них вполне можно забыть»²³. На следующий год, как раз в то самое время, когда Трумэн устал от политиканства и подумывал вернуться на ферму, босс Пендергаст наметил его кандидатом в сенаторы – четыре предыдущих кандидата отклонили предложение – и добился его избрания. Когда его спросили, почему он выбрал такого неподходящего человека, как Трумэн, Пендергаст ответил: «Я хотел продемонстрировать, что хорошо смазанная машина может отправить в сенат даже конторского служащего»²⁴. Получая от своих новых коллег-сенаторов одни насмешки (его прозвали «сенатором от Пендергаста»), так и не сумев войти в их круг, Трумэн упорно трудился, стараясь заслужить в Вашингтоне репутацию, – эту высоту он наконец взял, когда был переизбран в сенат на второй срок.

Не сумев заручиться поддержкой Рузвельта на выборах 1940 года, Трумэн с большим трудом прошел в сенат во второй раз, теперь уже – с помощью демократической «машины» Ханнегана—Дикмана из Сент-Луиса, пока его старый партийный босс Том Пендергаст томился в тюрьме. Теперь Трумэн оказался в долгу перед двумя коррумпированными городскими боссами.

Еще немного, и он бы не прошел на второй срок. Не сумев заручиться поддержкой Рузвельта, Трумэн с большим трудом добился переизбрания в сенат в 1940 году, хотя его шансы висели на волоске. Все же ему удалось добиться успеха благодаря «машине» демократов Ханнегана и Дикмана из Сент-Луиса, пока его старый партийный босс Том Пендергаст томился в федеральной тюрьме. Теперь Трумэн оказался в долгу перед двумя коррумпированными городскими боссами. Рузвельт тем временем сделал свою политическую ставку на благородного Уоллеса как напарника в предвыборной кампании, утешаясь тем, что прогрессивные идеалы Уоллеса помогут провести страну по неспокойным водам политики.

Американский народ оказался куда более прозорлив, чем партийные боссы. Когда 20 июля 1944 года, во время национального съезда Демократической партии в Чикаго, Институт Гэллапа спросил у избирателей, склонных голосовать за демократов, кого они хотели бы видеть в списках кандидатов на должность вице-президента, 65 % назвали Генри Уоллеса. Джимми Бирнс из Южной Каролины, который позже окажет такое сильное влияние на стиль мышления Трумэна времен холодной войны и на решение о применении атомной бомбы, получил 3 % голосов, а Уоллес превзошел его на юге с соотношением 6:1. Трумэн оказался на восьмом месте из восьми кандидатов, получив поддержку 2 % участвовавших в опросе. Но Рузвельт – усталый, больной, чье переизбрание сильно зависело от партийных боссов, – не хотел или не мог отстоять Уоллеса, как отстоял его в 1940-м. Он просто объявил, что на месте делегатов проголосовал бы за Уоллеса.

Партийное руководство позаботилось о том, чтобы держать съезд мертвой хваткой. Тем не менее рядовые демократы не пожелали спустить им все с рук и организовали на съезде настоящее восстание. Волна поддержки Уоллеса среди делегатов и участников оказалась настолько высокой, что, несмотря на удушающую хватку боссов на горле съезда и тактику «сильной руки», сторонники Уоллеса чуть-чуть не одержали верх, и съезд разразился овацией в честь Уоллеса. Овация еще не успела стихнуть, а сенатор от Флориды Клод Пеппер уже понял: если сейчас ему удастся вставить фамилию Уоллеса в список кандидатов, Уоллес пройдет с огромным перевесом. Пеппер стал прокладывать себе путь через толпу и оказался уже в полутора метрах от микрофона, когда едва сдерживающий истерику мэр Келли завопил, что сработал сигнал пожарной опасности, и заставил председательствующего, сенатора Сэмюела Джексона, объявить перерыв в заседании. Если бы Пеппер продвинулся всего на полтора метра дальше, добрался до микрофона и выдвинул Уоллеса на пост президента прежде, чем партийные боссы организовали перерыв, несмотря на протесты делегатов, в 1945 году президентом стал бы Уоллес, и история мира изменилась бы кардинальным образом. Вообще если бы это случилось, то, возможно, никаких атомных бомбардировок, никакой гонки ядерных вооружений и никакой холодной войны не было бы вовсе. Уоллес сильно вырвался вперед уже в первом туре выборов. Но партийные боссы еще сильнее ограничили допуск на съезд и активизировали закулисные переговоры. Наконец в третьем туре голосования Трумэн победил. Тут же стали раздавать должности послов, места в Министерстве почт и другие. Выплатили вознаграждения наличными. Боссы обзвонили всех председателей партийных комитетов штатов, сообщили им, что дело в шляпе и что Рузвельт хочет предложить на пост вице-президента сенатора от Миссури. Рузвельту удалось убедить Уоллеса войти в кабинет в качестве министра торговли.

На следующий день Джексон принес Пепперу свои извинения. «Я понимал: если вы внесете предложение, – объяснил он, – то съезд выберет Генри Уоллеса. А я получил строгие инструкции от Ханнегана: не допустить, чтобы съезд назначил вице-президента вчера вечером. Потому мне и пришлось переносить заседание прямо у вас перед носом. Я надеюсь, вы меня понимаете». В автобиографии Пеппер написал: «Что я понял, так это то, что к лучшему или худшему, но история в тот чикагский вечер перевернулась с ног на голову»²⁵.

Тем временем работа над атомной бомбой шла полным ходом. Ученые, все еще опасаясь, что отстанут от немцев, лихорадочно трудились над двумя типами атомных бомб: урановой и плутониевой. Только в конце 1944 года союзники выяснили, что Германия отказалась от ядерных исследований еще в 1942-м. И хотя первоначальное объяснение необходимости создания бомбы – как сдерживающего средства по отношению к немецкой бомбе – перестало быть актуальным, только один ученый – приехавший в США из Польши Джозеф Ротблат – сразу ушел из проекта «Манхэттен». Остальные, зачарованные самим процессом исследований и веря, что могут приблизить конец войны, принялись работать еще усерднее, чтобы закончить начатое.

Если устранение Уоллеса из предвыборного списка представляло собой первый серьезный удар по надеждам на мирную послевоенную жизнь, то вскоре последовал и второй удар, сокрушительный. 12 апреля 1945 года, когда капитуляция Германии уже была неизбежна, любимый всеми американцами военный лидер – президент Франклин Делано Рузвельт – скончался, проведя на своем посту более 12 лет. Он был единственным президентом за всю историю США, занимавшим этот пост так долго; именно он руководил страной в ее самые трудные времена – во время Великой депрессии и Второй мировой войны. Вся страна облачилась в траур и задалась вопросом о преемнике Рузвельта.

В течение следующих четырех месяцев события разворачивались в головокружительном темпе, вынудив нового президента принять несколько самых важных решений за всю историю США. После чрезвычайного заседания кабинета министров 12 апреля военный министр Генри Стимсон наконец посвятил Трумэна в тайну разработки атомной бомбы. Более полную информацию Трумэн получил на следующий день от Бирнса, своего старого наставника в сенате, которого министр ВМС Джеймс Форрестол привез из Южной Каролины на личном самолете. Бывший судья Верховного суда Бирнс ожидал, что в 1944 году его выдвинут на пост вице-президента, но партийное руководство решило, что его расистские взгляды – слишком серьезный недостаток. На той встрече Бирнс сказал Трумэну, что США разрабатывают взрывчатое вещество, «достаточно мощное, чтобы уничтожить весь мир»²⁶.

Подробнее об атомной бомбе Трумэну доложили 25 апреля Стимсон и Гровс. Они объяснили, что планируют в течение четырех месяцев «завершить разработку самого смертоносного оружия в истории человечества: одна бомба сможет уничтожить целый город». Скоро и другие страны разработают собственные бомбы. «Мир в его нынешнем моральном состоянии и с такой техникой рано или поздно окажется во власти этого оружия. Иными словами, существует вероятность полного уничтожения современной цивилизации»²⁷. Они предупредили, что судьба человечества будет зависеть от того, каким именно образом станут применяться такие бомбы и станут ли они применяться вообще, а также от того, что впоследствии будет предпринято, чтобы контролировать подобное оружие. В своих заметках о совещании, которые были изданы дочерью Трумэна уже после смерти отца, президент писал: «Стимсон мрачно признался, что не знает, можем ли мы и имеем ли право применять бомбу, поскольку боялся, что ее мощности хватит на уничтожение всего мира. Я испытывал такой же страх»²⁸.

Только один ученый – приехавший в США из Польши Джозеф Ротблат – сразу ушел из проекта «Манхэттен», как только в конце 1944 года стало известно, что Германия прекратила исследования в области создания атомной бомбы еще в 1942-м. И хотя первоначальное объяснение необходимости создания бомбы – как сдерживающего средства по отношению к немецкой бомбе – перестало быть актуальным, другие ученые, зачарованные самим процессом исследований и веря, что они могут приблизить конец войны, принялись работать еще усерднее, чтобы закончить начатое.

Зажатая между наступающими советскими войсками, вошедшими в Берлин с востока, и силами союзников, движущимися с запада, Германия 7 мая капитулировала[47]. Это означало, что СССР, как было договорено на Ялтинской конференции, вступит в войну на Тихом океане приблизительно 7 августа, почти за три месяца до установленной даты начала вторжения в Японию – 1 ноября.

Японские солдаты сражались отчаянно и храбро. В плен почти никто не сдавался. Они верили, что смерть на поле боя принесет самую высокую честь: вечный покой в святилище Ясукуни. В битве за атолл Тарава из 2500 оборонявшихся японцев живыми были взяты только восемь человек. Всего лишь за пять недель битвы за Иводзиму погиб 6281 американский моряк и морской пехотинец, почти 19 тысяч были ранены. В битве за Окинаву, самом крупном сражении на Тихом океане, 13 тысяч американцев были убиты или пропали без вести, еще 36 тысяч – ранены. С японской стороны жертвы составили 70 тысяч солдат и более 100 тысяч мирных жителей, многие из которых покончили с собой²⁹. Американцы были потрясены, когда летчики-камикадзе, волна за волной, направляли свои самолеты на американские корабли в последней отчаянной попытке потопить или хотя бы повредить их.

В 1945 году положение Японии ухудшилось еще больше, и некоторые руководители страны начали громко призывать народ к «100 миллионам смертей с честью», предпочитая капитуляции гибель всего народа. Но высшие руководители США, включая Маршалла и Стимсона, отмахнулись от этих напыщенных призывов, поскольку не сомневались: если Японию победить, она сдастся. В «Программе для Японии», которую Стимсон представил Трумэну в начале июля, утверждалось, что, несмотря на способность Японии к «фанатичному сопротивлению силам вторжения», с его точки зрения, «в условиях подобного кризиса Япония будет склонна в гораздо большей степени прислушаться к голосу разума, чем утверждается в нашей нынешней прессе и других комментариях. Далеко не все японцы безумные фанатики, чей менталитет в корне отличается от нашего»³⁰.

Споры насчет того, какой кровью обошлось бы вторжение, не утихают вот уже много десятилетий. Специалисты отдела планирования КНШ подготовили доклад для запланированного на 18 июня совещания членов КНШ с президентом, где высказали предположение, что в случае вторжения в Японию США потеряют 193 500 убитыми и ранеными. Некоторые оценки возможных жертв были выше, другие ниже. Трумэн сначала говорил, что погибли бы тысячи, но постепенно повышал число жертв. Позднее он утверждал, что, по словам Маршалла, во время вторжения погибло бы полмиллиона человек. Однако оснований для таких утверждений так и не нашли. По собственным оценкам Маршалла, число вероятных жертв было намного ниже, как и по оценкам генерала Макартура, отвечавшего за планирование вторжения.

Но война тянулась один кровавый месяц за другим, и перспективы вторжения становились туманными. К концу 1944 года японский флот был почти уничтожен: он потерял семь из 12 линкоров, 19 из 25 авианосцев, 103 подлодки из 160, 31 из 47 крейсеров и 118 из 158 эсминцев. Авиация также понесла большие потери. Поскольку от системы железных дорог практически ничего не осталось, продовольственные пайки сократились, а боевой дух народа резко упал, так что некоторые японские политики опасались народного восстания. Принц Фумимаро Коноэ, трижды занимавший в 1937–1941 годах пост премьер-министра, направил императору Хирохито в феврале 1945-го докладную записку: «Вынужден с глубоким сожалением сказать, что поражение Японии неизбежно». Он предупредил: «Чего нам нужно опасаться на самом деле – это коммунистической революции, которая может вспыхнуть после поражения»³¹. По крайней мере с августа предыдущего года, после американской победы на Сайпане, Япония тайно стала рассматривать возможности закончить войну. Отчаяние Японии росло день ото дня, и это стало очевидным газетному магнату Генри Люсу, который весной 1945 года побывал на Тихом океане, чтобы своими глазами увидеть сложившуюся там ситуацию. Он писал: «За несколько месяцев до Хиросимы я был на корабле флота адмирала Халси, когда тот нанес удар по японскому побережью. Мне – как и многим старшим офицерам, с которыми я беседовал, – показались очевидными две вещи: во-первых, Япония разбита; во-вторых, японцы понимают это и с каждым днем все больше готовы к сдаче»³². Даже Ричард Фрэнк, чья книга «Крушение» содержит самое солидное обоснование атомных бомбардировок, заметил: «Логично предположить, что и без атомных бомбардировок разрушение системы железнодорожных перевозок вкупе с общим влиянием стратегии “блокады и обстрелов” создало бы серьезную угрозу беспорядков в стране, а следовательно, непременно вынудило бы императора искать возможность окончания войны»³³.

Но почему, если Япония не была нацией фанатиков-самоубийц, а ее шансы на победу в войне исчезли, ее вожди не капитулировали и не облегчили страдания солдат и мирных жителей? Ответ на этот вопрос лежит во многом в тех условиях капитуляции, на которых настаивали США, хотя и вину с императора и его советников полностью снимать не следует.

В январе 1943 года в Касабланке президент Рузвельт призвал к «безоговорочной капитуляции» Германии, Италии и Японии³⁴. Позднее он стал утверждать, что это заявление было спонтанным и застало врасплох даже Черчилля. В письме своему биографу Роберту Шервуду Черчилль поддержал эту версию: «Я впервые услышал слова “безоговорочная капитуляция” от Президента на [пресс-]конференции»³⁵. Хотя слово «безоговорочная» не вошло в официальное коммюнике о пресс-конференции, очевидно, что Рузвельт и Черчилль его заранее обсудили и согласовали. Последствия выдвижения такого требования окажутся колоссальными.

Японцы решили, что «безоговорочная капитуляция» означает уничтожение «кокутай» (монархии во главе с императором) и вероятность того, что императора будут судить как военного преступника, а затем казнят. Для большинства японцев о таком исходе невозможно было даже помыслить. Они поклонялись императору почти как богу со времен императора Дзимму, легендарного основателя японского государства в 660 году до н. э. В исследовании, проведенном командованием американских войск в юго-западной части Тихого океана (командующий – генерал Макартур), утверждалось: «Смещение или казнь императора вызовет бурную реакцию всех японцев. Казнь императора для них сравнима с распятием Христа для нас. Все будут сражаться до последнего»³⁶. Осознав это, многие стали убеждать Трумэна смягчить условия сдачи. Исполняющий обязанности госсекретаря Джозеф Грю, ранее занимавший должность посла США в Японии, знал японцев лучше любого высокопоставленного члена правительства и в апреле 1945-го написал следующее: «Капитуляция Японии очень маловероятна даже в случае военного поражения, если президент не заявит публично, что безоговорочная капитуляция не означает устранения существующей династии, если сами японцы пожелают сохранить ее»³⁷. Грю вместе со Стимсоном, Форрестолом и помощником военного министра Джоном Макклоем попытался убедить Трумэна изменить условия капитуляции. Американские военачальники также прекрасно понимали мудрость предоставления японцам гарантий в отношении императора. Адмирал Лихи на июньском заседании Комитета начальников штабов признался, что опасается, как бы «наша настойчивость в отношении безоговорочной капитуляции не привела японцев в отчаяние, в результате чего наши потери возрастут»³⁸.

Американские политики поняли, насколько важен для японцев вопрос условий капитуляции, поскольку США взломали коды японцев еще до своего вступления в войну и теперь перехватывали радиосообщения противника, в которых нередко шла речь о возможной капитуляции. В мае в Токио собрался Высший военный совет Японии. В этот совет, также известный как «Большая шестерка», входили: премьер-министр Кантаро Судзуки, министр иностранных дел Сигэнори Того, министр сухопутных войск Корэтика Анами, его начальник штаба Есидзиро Умэдзу, министр ВМС Мицумаса Енаи и начальник штаба ВМС Соэму Тоеда. Они решили просить СССР о посредничестве с целью изменения условий капитуляции перед США, а взамен предложить СССР территориальные уступки. Уже в результате первых обращений Японии советские руководители поняли, что японцы ищут возможности закончить войну. Эти новости не обрадовали руководителей СССР, которые хотели получить согласованные с союзниками территории в обмен на участие советских войск в войне с Японией, а до этого еще оставалось месяца два. 18 июня император сообщил Высшему военному совету, что одобряет быстрое восстановление мира. Совет согласился на это, как и на то, чтобы выяснить готовность СССР выступить в качестве посредника в процессе капитуляции на условиях сохранения жизни императору и неприкосновенности монархии.

В июле благодаря обмену телеграммами между министром иностранных дел Того в Токио и послом Наотакэ Сато в Москве никаких недомолвок не осталось. 12 июля Того телеграфировал Сато: «Таково веление сердца Его Величества – увидеть быстрое завершение войны… [Однако] пока Америка и Англия настаивают на безоговорочной капитуляции, у нашей страны нет иного выбора, кроме как вести войну до конца, в едином порыве, ради выживания и чести родины»³⁹. На следующий день Того телеграфировал: «Его Величество, памятуя, что нынешняя война ежедневно приносит все больше зла и требует все больших жертв от народов всех воюющих держав, всей душой желает, чтобы она как можно быстрее закончилась»⁴⁰.

Несмотря на растущие доказательства того, что изменение условий капитуляции может приблизить окончание войны, Трумэн по-прежнему прислушивался к Бирнсу, который настаивал на том, что американская общественность не потерпит компромиссов в условиях капитуляции, и предупредил президента, что тот кончится как политик, если только попробует сделать по-своему⁴¹.

Сбрасывать две атомные бомбы на уже побежденный народ лишь ради того, чтобы избежать политических осложнений в своей стране, совершенно безнравственно в любом случае, однако представляется маловероятным, что сохранение императорского трона действительно грозило Трумэну серьезными осложнениями. В действительности лидеры Республиканской партии дали Трумэну все карты в руки. 2 июля 1945 года лидер меньшинства в сенате Уоллес Уайт, республиканец от штата Мэн, обратился к своим коллегам, требуя, чтобы президент разъяснил, что подразумевается под «безоговорочной капитуляцией». Тем самым республиканцы рассчитывали ускорить капитуляцию Японии. Если Япония проигнорирует или отклонит предложение президента капитулировать на более благоприятных условиях, рассуждал Уайт, «это не увеличит наши потери и не нанесет никакого иного ущерба нашему делу. Официальное заявление позволит нам многое выиграть без риска потерять хоть что-то». Сенатор Гомер Кейпхарт от штата Индиана, тоже республиканец, вечером того же дня провел пресс-конференцию в поддержку запроса Уайта. Кейпхарт сообщил прессе, что Белый дом получил от Японии согласие сдаться при одном-единственном условии: император Хирохито не должен быть лишен трона. «Дело не в том, ненавидите вы япошек или нет. Я-то их точно ненавижу. Но что мы выиграем, если продолжим войну, когда ее можно закончить сейчас, и на тех же условиях, что и через два года?»⁴² В июне газета Washington Post в одной из передовиц осудила «безоговорочную капитуляцию» как «роковое выражение», которое породило у японцев страхи, ставшие серьезным препятствием для окончания военных действий⁴³.

Изменение условий капитуляции было не единственным способом ускорить ее, не прибегая к атомной бомбардировке. Чего японцы боялись больше всего остального, так это вступления в войну Советского Союза. В начале апреля 1945 года СССР известил Японию, что не намерен продлевать Договор о нейтралитете 1941 года, вселив тем в японцев страх, что Советы объявят войну. Все стороны понимали, что это значит. Еще 11 апреля Объединенное управление разведки при КНШ[48] предсказало: «Если в какой-то момент СССР вступит в войну, все японцы поймут, что абсолютное поражение неизбежно»⁴⁴. В мае к аналогичному выводу пришел и Высший военный совет Японии: «В настоящий момент, когда Япония ведет против США и Великобритании войну не на жизнь, а на смерть, вступление в войну СССР нанесет Империи смертельный удар»⁴⁵. 6 июля Объединенный англо-американский комитет по разведке представил Объединенному комитету начальников штабов западных союзников, который должен был провести заседание накануне Потсдамской конференции, совершенно секретный доклад «Оценка положения противника». Раздел «Возможность капитуляции» описывал впечатление, которое произведет на японцев вступление в войну советской армии:

«Японские правящие круги сознают свою отчаянную военную ситуацию и все более жаждут компромиссного мирного решения, но по-прежнему находят безоговорочную капитуляцию недопустимой. Основная политика нынешнего правительства – сражаться как можно дольше и как можно отчаяннее в надежде на уход от полного поражения и приобретение как можно лучшей позиции на переговорах о мире… Мы полагаем, что значительная часть населения Японии считает абсолютное военное поражение вполне вероятным. Растущее воздействие морской блокады и разрушений, вызванных стратегическими бомбардировками и оставивших миллионы японцев без крыши над головой – разрушено от 25 до 50 % застроенных районов в главных городах Японии, – должно сделать осознание данного факта поистине всеобщим. Вступление в войну СССР окончательно убедило бы японцев в неизбежности полного поражения. Хотя отдельные японцы охотно жертвуют собой на благо страны, мы сомневаемся, что весь народ предрасположен к национальному самоубийству… Японцы, однако, считают, что безоговорочная капитуляция равнозначна исчезновению их как нации»⁴⁶.

Японская стратегия «кецуго» [«последней надежды»] предусматривала подготовку к вторжению союзников: японцы надеялись нанести противнику такие серьезные потери, что измученные войной союзники предложат более великодушные условия капитуляции. Японские вожди догадались, что именно остров Кюсю рассматривается как место высадки десанта, и призвали в армию всех, кого только можно. Мирные жители, вооруженные заостренными бамбуковыми кольями, получили приказ сражаться до самой смерти рядом с солдатами.

Разумеется, американские руководители понимали, что вопрос о сохранении императорского трона – главное препятствие для капитуляции японцев и что внушающее страх вступление СССР в войну приближается. Для чего же в таких обстоятельствах США применили две атомные бомбы против почти беззащитного населения? Чтобы понять смысл этого поступка, нужно понять моральный климат, в котором принималось то решение.

Американцы испытывали глубокую ненависть к японцам. Лауреат Пулитцеровской премии историк Аллан Невинс писал после войны: «Возможно, за всю нашу историю ни к одному противнику мы не испытывали такой ненависти, как к японцам»⁴⁷. Достаточно упомянуть, что американская военная пропаганда старательно проводила границу между злобными нацистскими вождями и «хорошими немцами», но в отношении японцев таких различий никто не делал. Как сообщал в январе 1945 года журнал Newsweek: «Еще никогда наша страна не участвовала в войне, в которой наши войска так ненавидели врага и так хотели его убить»⁴⁸.

Американцы испытывали глубокую ненависть к японцам. Как сообщал в январе 1945 года журнал Newsweek: «Еще никогда наша страна не участвовала в войне, в которой наши войска так ненавидели врага и так хотели его убить». Достаточно упомянуть, что американская военная пропаганда старательно проводила границу между злобными нацистскими вождями и «хорошими немцами», но в отношении японцев таких различий никто не делал. Их изображали паразитами, тараканами, гремучими змеями и крысами. Повсюду присутствовали изображения японцев в виде обезьян.

Историк Джон Дауэр показал, что американцы воспринимали японцев как паразитов, тараканов, гремучих змей или крыс. Повсюду присутствовали изображения японцев в виде обезьян. Адмирал Уильям Халси по прозвищу Бык, командующий войсками США в южной части Тихого океана, печально прославился тем, что побуждал своих людей убивать «желтых обезьян» и «достать еще обезьяньего мяса». Многие сомневались, что японцы вообще принадлежат к роду человеческому. Журнал Time писал: «Обычный нерассуждающий японец невежествен. Возможно, он человек. Но… ничто на это не указывает». Посольство Великобритании в Вашингтоне сообщало в Лондон, что американцы считают японцев «отвратительной массой паразитов», а посол указал на «распространенное среди американцев отношение к японцам, как к чему-то, что следует истреблять». Когда популярного военного корреспондента Эрни Пайла в феврале 1945 года перевели из Европы на Tихий океан, он заметил: «В Европе мы чувствовали, что наши враги, пусть и отвратительные, и смертельно опасные, все равно остаются людьми. Но здесь я скоро понял, что японцев воспринимают как нечто уродливое и не наделенное разумом; такие чувства кое-кто испытывает к тараканам или мышам»⁴⁹.

В определенной степени возникновение такого чувства вызвано расизмом. Но подобная ненависть к японцам выросла и под воздействием иных могучих факторов. Еще до того как США вступили в войну, американцы услышали о японских бомбардировках, изнасилованиях и других зверствах по отношению к китайцам, особенно в Нанкине. Злоба американцев на Японию перешла все границы после «коварного нападения» на Перл-Харбор. Затем, в начале 1944 года, правительство опубликовало информацию о садистском обращении с американскими и филиппинскими пленными во время Батаанского марша смерти двумя годами ранее. Скоро СМИ наводнили рассказы о бесчеловечной жестокости японцев: своих жертв они пытали, распинали их, кастрировали, разрубали на куски, сжигали или заживо закапывали в землю, проводили ампутации без наркоза, прибивали пленных гвоздями к деревьям и использовали как манекены для обучения своих солдат штыковому бою. В результате гнев, который и раньше возбуждали у американцев японцы, перерос в бешеную ненависть – как раз тогда, когда бои на Тихом океане разгорались все жарче⁵⁰.

Но нетерпимость президента Трумэна по отношению к азиатам родилась куда раньше, чем появились сообщения о зверствах японцев. Еще в юности, ухаживая за своей будущей женой, он писал: «Я считаю, что ни один человек не лучше другого, если он честен и порядочен, не черномазый и не китаец. Дядя Уилл говорит, что Бог сделал белого человека из праха, черномазого из грязи, потом подбросил то, что осталось, и из этого получился китаец. Он просто ненавидит китайцев и япошек. И я тоже их ненавижу. Думаю, это и есть расовое предубеждение»⁵¹. Трумэн регулярно именовал евреев «жидами», мексиканцев – «чумазыми», да и представителей остальных национальностей тоже называл исключительно уничижительными прозвищами. Его биограф Мерл Миллер заметил: «В приватной беседе мистер Трумэн всегда говорил “черномазый”; по крайней мере, он всегда говорил так в беседах со мной»⁵².

Каким бы расистом ни был Трумэн, вопиющее поведение японцев во время войны заслуживает порицания. Однако не стоит забывать и то, что американцы тоже нередко поступали бесчеловечно. Эдгар Джонс, американский военный корреспондент на Тихом океане, подробно описал зверства американцев в журнале The Atlantic Monthly за февраль 1946 года: «Кстати, как вели войну мы, если штатские об этом не знают? Мы хладнокровно расстреливали пленных, стирали с лица земли госпитали, поливали огнем спасательные шлюпки, убивали немецких и японских мирных жителей или издевались над ними, добивали раненых врагов, сбрасывали умирающих в одну яму с умершими, а на Tихом океане варили головы врагов, пока с них кусками не слезало мясо, чтобы сделать безделушки для возлюбленных, или вырезали из их костей рукоятки для ножей»⁵³.

Когда вспыхнула война, расизм показал свое уродливое лицо и в обращении с жителями японского происхождения в самих США. Японо-американцы десятилетиями сталкивались с дискриминацией на выборах, при поиске работы, при попытке получить образование. Закон об иммиграции 1924 года отказал японцам, поселившимся в США после 1907 года, в праве на натурализацию и запретил дальнейшую иммиграцию из Японии. Еще до нападения на Перл-Харбор некоторым обитателям Западного побережья стали чудиться невероятные сценарии диверсионной деятельности японо-американцев в случае войны. Один журналист писал: «Когда настанет Тихоокеанский час “Ч”, американцы японского происхождения тут же начнут действовать. Их рыбацкие лодки заминируют все входы в наши порты. Таинственные взрывы уничтожат верфи, аэродромы и часть нашего флота… Фермеры-японцы, обладая настоящей монополией на овощеводство в Калифорнии, выбросят на рынки горох, картофель и кабачки, напичканные мышьяком». После Перл-Харбора по стране поползли ужасные слухи. Одна калифорнийская парикмахерская предложила «бесплатное бритье для японцев», с уточнением: «За несчастные случаи ответственности не несем». Владелец похоронного бюро объявил: «Лучше я буду работать с япошками, чем с американцами»⁵⁴.

Движение за чистку западных штатов от «японских американцев» возглавил генеральный прокурор штата Калифорния Эрл Уоррен[49]. Он предупредил, что японцы на юге Калифорнии могут стать «ахиллесовой пятой всех действий по организации гражданской обороны»⁵⁵. Уоррена решительно поддержал генерал-лейтенант Джон Л. Девитт, командующий Четвертой армией и Западной зоной обороны, который в 1921 году служил в отделе планирования Военного министерства и выступал за то, чтобы в случае войны интернировать всех «враждебных иностранцев» на Гавайях. 9 декабря Девитт объявил, что предыдущей ночью над Сан-Франциско пролетели японские военные самолеты и город оказался под угрозой бомбардировки. Девитт сообщил на заседании совета гражданской обороны: «Смерть и разрушение могут прийти в этот город в любой момент». Контр-адмирал Джон Гринслейд объявил присутствующим, что «от ужасной катастрофы» их спасла только «милость Божия». Девитт признался: «Почему бомбы так и не были сброшены, я не знаю». Одной из причин могло быть то, что японцы вовсе не летали над городом; это также прекрасно объясняет и то, почему американские ПВО не сбили ни одного вражеского самолета, а поиски японских авианосцев, осуществляемые силами армии и флота, не принесли никаких результатов. Но Девитт разгневался на жителей Сан-Франциско, несерьезно отнесшихся к приказу о светомаскировке, заклеймил их как «глупцов, идиотов и пустоголовых» и пригрозил: «Если я не могу вбить эти факты вам в головы с помощью слов, мне придется натравить на вас полицию, чтобы вам это вдолбили дубинками»⁵⁶.

Недоверие Девитта к жителям Сан-Франциско было относительно слабым, а вот недоверие к японцам – просто патологическим. Изначально Девитт называл разговоры о крупномасштабных депортациях «дурацкими». Но давление населения росло и особенно усилилось после публикации в конце января правительственного доклада о бомбардировке Перл-Харбора, подготовленного членом Верховного суда Оуэном Робертсом. В докладе выдвигалось предположение, что нападению способствовал шпионаж. И хотя большую часть информации поставляли консульские агенты Японии, гавайцы японского происхождения также внесли свою лепту. Сообщение укрепило сомнения общественности в лояльности японо-американцев. Поднявшаяся в результате волна протестов, очевидно, превратила Девитта в страстного защитника депортации. Девитт утверждал: тот факт, что японцы – независимо от того, являлись ли они гражданами США, – ранее не организовывали диверсий, еще не доказывает, что они не готовят диверсии в будущем. Другие, включая Стимсона и Макклоя, вторили его рассуждениям и давили на Рузвельта, требуя принять меры, пока не стало слишком поздно⁵⁷.

Несмотря на полное отсутствие каких-либо доказательств шпионско-диверсионной деятельности японоамериканцев, 19 февраля 1942 года Рузвельт подписал Чрезвычайный указ № 9066, положивший начало депортациям и арестам японцев и японоамериканцев в Калифорнии, Орегоне и Вашингтоне, две трети из которых были гражданами США по праву рождения. Хотя в указе не было явных упоминаний о расе или национальности, не возникало сомнений, против какой именно части населения он направлен.

Среди отступников доктрины «япошкам верить нельзя» был человек, от которого это меньше всего можно было ожидать, – директор ФБР Эдгар Гувер. Гувер заявил министру юстиции Френсису Биддлу, что в массовых депортациях нет необходимости. Все подозрительные личности взяты в разработку. Биддл информировал Рузвельта, что «причин для депортаций нет»⁵⁸.

Страницы: «« « 1234 » »»