Слепой. Танковая атака Воронин Андрей
Не сразу вспомнив, под каким из совершенно одинаковых горбатых сугробов похоронена вверенная ему служебная «ауди» Ромашина, водитель направился туда. Какая-то с головы до ног облепленная снегом, сгорбленная, толстая из-за наверченного на нее тряпья фигура, неожиданно вынырнув из метели, шагнула ему наперерез и сиплым, насквозь пропитым голосом завела знакомую до отвращения волынку:
– Уважаемый, минуточку вашего внимания, если позволите. Не откажите в любезности…
– Отвали, – коротко и без тени столь необходимой раннему попрошайке любезности буркнул водитель, – без тебя тошно.
Попрошайка, пьяно качнувшись, отступил с дороги. Это был типичный, ярко выраженный бомж – краснорожий, косматый, до самых глаз заросший грязной, местами подпаленной у костра пегой бородищей, в чересчур просторной куртке с чужого плеча и намотанном поверх нее драном бабьем платке.
– Я только хотел узнать, не соблаговолите ли вы…
– Отвали, – беря наперевес лопату, повторил водитель. – А то сейчас как соблаговолю вот этой хреновиной поперек хребта!
Бомж отвалил, горбатым шатающимся призраком утонув в метельной круговерти. Ворча себе под нос нелицеприятное, водитель вступил в единоборство с сугробом. Для начала он решил откопать левую переднюю дверь, чтобы, включив двигатель, спокойно расчистить остальное, пока он будет прогреваться. Задача перед ним стояла не особенно сложная: градусник за окном кухни показывал всего-то минус один, а значит, снег не примерз к стеклу и железу и его будет сравнительно легко убрать – просто смахнуть, и все.
Сноровисто орудуя лопатой, он вдруг не столько заметил, сколько почувствовал постороннее присутствие. Подняв голову, он увидел невероятную в своей неописуемой наглости картину: давешний бомж, пристроившись к машине со стороны правого переднего крыла, ковырялся заскорузлыми пальцами в ширинке с явным и недвусмысленным намерением справить малую нужду прямо на украшенный четырьмя серебряными кольцами радиатор.
– Э! – не веря своим глазам, со смесью изумления и угрозы выкрикнул водитель. – Але, убогий! Ты охренел, что ли?!
Даже не повернув в его сторону головы, бомж терпеливо и неуклюже продолжал свои раскопки. Вряд ли в его действиях присутствовал какой-то недобрый умысел; скорее всего, разрушенный суррогатным алкоголем, необратимо деградировавший мозг этой человеческой развалины просто был не в состоянии трезво оценить обстановку. В общем, хорошо быть кисою, хорошо собакою – где хочу, пописаю, где хочу, покакаю… Недолго думая, водитель от греха подальше воткнул лопату в снег и бросился спасать казенное имущество. Действуя быстро, но обдуманно, он приблизился к противнику с фланга, чтобы в запале грядущей битвы ненароком не попасть под ту самую струю, которую стремился отвести от бампера «ауди», и, схватив его одной рукой за грудки, другой съездил по прикрытому спутанными, мокрыми от налипшего снега космами уху.
Бомж рефлекторно отдернул голову, и богатырский замах пропал даром.
– Чего, чего? – невнятно забормотал он, слабо отпихиваясь руками. – Чего тебе от меня, дядя? Отлить, что ли, нельзя?
– Я тебе сейчас отолью! Грабли свои вонючие убери и чеши отсюда, пока я тебе твою лейку с корнем не выдернул и в пасть не затолкал!
Схватив бомжа за грудки обеими руками, водитель встряхнул его, как пустой мешок, и тут же с болезненным шипением отдернул правую руку, ощутив короткий укол в подушечку среднего пальца. Наброшенный на плечи бомжа дырявый, клетчатый с бахромой, платок соскользнул, трепеща, как боевое знамя, и наверняка улетел бы по ветру, если бы хозяин его не поймал. Что-то недовольно бормоча, сутулясь пуще прежнего и неуверенно переставляя ноги, бомж покинул театр военных действий и опять, на сей раз уже окончательно, затерялся в метели.
Запустив, наконец, двигатель, водитель включил в салоне верхний свет, стянул с правой руки перчатку и осмотрел пострадавший палец. Крови не было, на месте укола виднелось едва различимое красноватое пятнышко. Водителю вспомнился по-бабьи наброшенный на плечи бомжа клетчатый платок. Концы его, по всей видимости, были скреплены булавкой, которая во время потасовки расстегнулась и вонзилась в палец – к счастью, совсем неглубоко. Боль была вполне терпимой, а к тому моменту, когда черная «ауди А6», мрачно посверкивая фарами сквозь метель, осторожно выбралась с заметенной снегом стоянки, прошла совсем.
Творящийся на дорогах кромешный ад заставил его окончательно забыть о маленьком утреннем инциденте. Москва – очень большой город, и в ней очень много всего – в том числе, к сожалению, и лиц без определенного места жительства. И человек, постоянно проживающий и работающий в этом непомерно огромном городе, просто физически не в состоянии надолго сосредоточиться мыслями на такой чепухе, как опустившийся до полной потери человеческого облика бродяга, едва не обмочивший бампер его машины. Какой-нибудь недалекий провинциал, наверное, рассказывал бы об этом пустячном инциденте годами, постепенно добавляя к рассказу все новые художественные подробности, пока тот не превратился бы в эпическую поэму наподобие «Одиссеи» или мифа о Гильгамеше. И он пересказывал бы эту героическую повесть снова и снова детям, внукам и правнукам, пока кто-нибудь из них, потеряв, наконец, терпение, не придушил бы старого брехуна подушкой. Но москвичи не таковы; жизнь москвича представляет собой сплошную череду стрессовых ситуаций, и мозг столичного жителя в целях самозащиты автоматически стирает из памяти лишнюю негативную информацию.
Для водителя персонального автомобиля высокопоставленного столичного чиновника это справедливо вдвойне. Постоянный источник дополнительного, и притом неслабого, стресса все время находится прямо у него за спиной, на заднем сидении авто, и работает этот источник бесперебойно. Герой одного из недавно вышедших на экраны фильмов, персональный водитель какого-то депутата, говоря о своем хозяине, заметил, что, когда тот сидит в машине, становится трудно соблюдать не только правила дорожного движения, но и законы физики. Вячеслав Эдуардович Ромашин, особенно когда торопился, был именно таким пассажиром, а торопился он всегда – в основном, потому, что, как всякий русский человек, любил быструю езду. А еще, как всякий русский чиновник, знал, что ему за такую езду ничего не будет.
Сначала вы понимаете: за такую мелочь, как превышение скорости, меня никто не накажет, потому что я – государственный, наделенный властью человек. Потом вам начинает представляться, что, если вас никто не наказывает, это значит, что вы не совершаете ничего предосудительного или, упаси бог, противозаконного. А через какое-то, как правило, непродолжительное, время вы преисполняетесь уверенности, что все, что бы вы ни сделали, хорошо и правильно – по крайней мере, до тех пор, пока вами довольно начальство. Это замкнутый круг, попасть в который легко, а выбраться очень трудно – трудно потому, что находиться внутри этого круга удобно и комфортно. А кто же по доброй воле откажется от комфорта и дополнительных удобств? Кто-то, наверное, отказался бы, но такой «кто-то» никогда не сделает карьеры на поприще государственной службы.
С рассветом метель не прекратилась. Загородное шоссе напоминало поле танкового сражения. Оранжевые снегоуборочные машины шли уступом, сгребая с проезжей части снег и громоздя его на обочинах высокими гребенчатыми валами. Отдельные участки трассы превратились в свалку битых машин; снег заметал искореженное железо и черные лужи моторного масла, нежданно-негаданно наступивший в середине марта день жестянщика стремительного набирал обороты, и конца этому пока что не предвиделось.
– Что в городе? – брюзгливым начальственным тоном поинтересовался развалившийся на заднем сидении «ауди» Ромашин.
– Пробки, – лаконично ответил водитель.
Справа промелькнула разбитая на обочине брезентовая армейская палатка – оборудованный в срочном порядке пункт обогрева и оказания первой медицинской помощи. Рядом с ней стояла наготове техника – мощный тягач, оранжевая окраска которого указывала на принадлежность к коммунальным службам, ярко-красная пожарная машина и карета «скорой помощи». Сине-белая машина ДПС тоже была тут как тут, и упакованный в толстое зимнее обмундирование патрульный прохаживался вдоль обочины, внося своим присутствием дополнительную нервозность.
– Пробки, – недовольно проворчал Ромашин. – Накупили этого хлама на колесах, ни проехать, ни пройти! Ездили бы на метро – не было бы пробок, а то нынче каждому лимузин подавай!
Водитель благоразумно промолчал, тем более что ответа от него не ждали – его мнение тут, как обычно, никого не интересовало.
– По Кольцевой езжай, – отрывисто скомандовал Вячеслав Эдуардович. – Так оно скорей получится. Да газу, газу подкинь! Что ты ползешь, как вошь по мокрому месту!
Когда, миновав заснеженную развязку, они выбрались на МКАД, было уже совсем светло. Снег густо летел навстречу, в бледно-серой пелене ненастья неярко посверкивали залепленные тающими хлопьями фары и оранжевые вспышки проблесковых маячков на кабинах дорожных машин. Здесь, на Кольцевой, мощный, щедро профинансированный механизм коммунальных служб столицы противостоял разгулу стихии настолько успешно, что одержанные им победы были видны невооруженным глазом. Расчищенная дорога была щедро посыпана реагентами, и, почувствовав под колесами вместо снеговой каши твердый, хотя и мокрый асфальт, водитель, наконец, выполнил требование пассажира, плавно утопив педаль газа. Турбированный двигатель запел на высокой ноте, и черная «ауди», перестроившись в крайнюю левую полосу, сорвавшейся с направляющих пусковой установки самонаводящейся ракетой стремительно рванулась вперед.
– Газ справа, – ворчливо напомнил с заднего сиденья Ромашин, как обычно, недовольный отсутствием перегрузок, которые испытывает пилот сверхзвукового истребителя. – Дави на него, дави! Ногой дави, а не усилием мысли! Этак мы и к завтрему не доберемся, а у меня в девять совещание.
– Успеем, Вячеслав Эдуардович, – пообещал водитель, неожиданно для себя зевнул и мгновенно, безболезненно умер, навалившись грудью на ступицу рулевого колеса.
Ромашин издал какой-то нечленораздельный возглас – не столько испуганный, сколько сердитый. Потерявшая управление на скорости сто шестьдесят километров в час машина вильнула влево и задела металлический отбойник, разделяющий встречные транспортные потоки. От толчка мертвый водитель завалился вправо, повернув в ту же сторону руль, на котором лежал. Идущий в соседнем ряду джип ударил «ауди» в правое заднее крыло, отшвырнув под колеса мчащейся еще правее фуры, и сам закрутился в смертельном вальсе на скользкой дороге, пока не стал, с грохотом врезавшись в отбойник.
К тому моменту, когда последний удар выбросил, наконец, превращенную в рассыпающуюся груду искореженного металла иномарку на заснеженную обочину, Вячеслав Эдуардович Ромашин был уже мертв. К сожалению, здесь и сейчас умер не он один: запущенная внезапно скончавшимся водителем цепная реакция продолжалась в лязге и пушечных ударах налетающих друг на друга машин, и было ясно, что в печальную статистику дорожных катастроф прямо сию минуту вписывается новая кровавая строка.
За окном уже совсем стемнело. Снегопад немного ослабел, ветер поутих, и при желании сквозь частую сетку падающих с мутного от электрического зарева большого города неба хлопьев можно было разглядеть заснеженный двор с холмиками заметенных авто, освещенные окна соседнего дома и вообще все, что угодно. У Глеба Сиверова желание смотреть в окно отсутствовало: он знал, что ничего нового и интересного там не увидит. Он смотрел телевизор; ничего интересного не показывали и там, но оставалась надежда увидеть хотя бы что-то новое – иначе зачем, скажите на милость, существуют выпуски новостей?
Главной новостью дня оставался, конечно же, снежный шторм, принесенный циклоном из погребенной под метровыми сугробами Европы. Редакторы, готовившие сюжет, явно взяли на вооружение опыт коллег из некоторых братских республик. Для начала диктор подробно и красочно рассказал, каких бед натворило ненастье в соседних Украине и Белоруссии: парализованное движение на трассах, десятки оставшихся без электричества населенных пунктов, сотни разбитых вдребезги машин, – и лишь потом плавно перешел к незначительным, с самой первой минуты взятым под неусыпный контроль неудобствам, которые побившая столетний рекорд мартовская вьюга доставила жителям российской столицы.
Текст звучал за кадром, на фоне иллюстрирующих его видеозарисовок, и Глебу подумалось, что это сделано неспроста. С одной стороны, такое построение сюжета выглядит вполне современно – информативно, динамично, в ногу со временем. А с другой, избавляет от тяжкой – пусть не для всех, но для кого-то все-таки тяжкой – необходимости врать, не краснея. Ври, сколько душе угодно, и, если не разучился, красней себе на здоровье – все равно никто, кроме твоих коллег, этого не увидит, а коллегам не привыкать.
С кухни доносились по-домашнему уютный вечерний звон посуды и шипение масла на раскаленной сковороде. Оттуда тянуло вкусным, вызывающим обильное слюноотделение запахом жареного лука и подрумянивающегося мяса – Ирина готовила ужин, и Глеб уже добрых десять минут с трудом перебарывал желание ее поторопить. На кухне тоже бормотал телевизор; приглушив звук, Сиверов убедился, что жена смотрит ту же программу, что и он. Смотрит, разумеется, так, как обычно смотрит телевизор занятая стряпней женщина – спиной, поглощенная своими мыслями, воспринимая его бормотание просто как звуковой фон.
– Это какой-то кошмар, – сказала Ирина, неожиданно появившись в дверях гостиной. – Ты не знаешь, нынешняя зима когда-нибудь кончится, или это начало нового ледникового периода?
Глеб понял, что ошибся: если жена и не следила за картинкой на экране, то звучащий за кадром текст слышала от первого до последнего слова.
– Кончится, кончится, – заверил он. – Все когда-нибудь кончается. В том числе и человеческое терпение. Мы есть сегодня будем, или ты решила подождать с ужином до весны? Отвечай, женщина!
– Я поставила сковородку на медленный огонь, – смеясь, ответила Ирина. – Путь немного протушится. А то ты же потом первый станешь ныть, что мясо жесткое.
– Не ныть, а конструктивно критиковать, – поправил Сиверов. – А то развели тут какой-то советский общепит: сперва еды не дождешься, а потом оказывается, что ее еще и есть невозможно!
– Ах, ты… – задохнулась от притворного возмущения Ирина. – Не дождешься, да? Есть невозможно? Вот и не дождешься!
Назревшая, было, шутливая перепалка прекратилась, не успев по-настоящему начаться: Глеб пропустил свою реплику, целиком сосредоточив внимание на экране. Удивленно приподняв бровь, Ирина посмотрела туда же и увидела картину, которая, увы, давно стала привычной для всякого, кто хотя бы время от времени смотрит новости по телевизору: оживленное шоссе, вспышки полицейских мигалок, лежащая вверх колесами в придорожном кювете большегрузная фура и скопление до неузнаваемости изуродованных, разбитых вдребезги машин на обочине.
– Сегодняшний день ознаменовался еще одним масштабным ДТП, которое произошло на Московской кольцевой автодороге в нескольких километрах от съезда на Рублево-Успенское шоссе, – говорил за кадром голос диктора. – В аварию попало более двух десятков автомобилей. По словам сотрудников ДПС, причиной трагедии, как ни странно, стали вовсе не плохие погодные условия. По свидетельствам очевидцев и участников столкновения, аварию спровоцировала черная «ауди», водитель которой, как позднее установили медики, скончался за рулем от внезапной остановки сердца прямо во время движения.
– Какой кошмар, – ахнула Ирина.
Сиверов не ответил, неотрывно глядя на экран.
– Сотрудникам полиции удалось установить, – продолжал диктор, – что ставший виновником аварии автомобиль был приписан к ведомственному гаражу правительства Москвы и закреплен за заместителем министра коммунального хозяйства столицы Вячеславом Ромашиным. В момент аварии Ромашин находился в салоне, направляясь на работу из своего загородного дома, и погиб на месте. По словам прибывших на место происшествия медиков и спасателей, шансов спасти жизнь чиновника не было. По предварительным данным, дорожная трагедия унесла жизни восьми человек, и еще около двадцати с травмами различной степени тяжести доставлены в столичные больницы…
На экране появилась черная «ауди», выглядевшая так, словно по ней прошлись асфальтовым катком или пару раз проехались на танке. На смятом бампере белела чудом уцелевшая пластина номерного регистрационного знака. Оператор не отказал себе в удовольствии снять крупным планом лежащий в забрызганном кровью снегу на обочине разбитый цилиндрический стаканчик синего проблескового маячка. Этот кадр, содержащий в себе намек на уже слегка поднадоевшую тему беспредела «синих ведерок», служил лишним подтверждением тому, о чем Глеб уже думал не далее как сегодня утром: в таком большом городе, как Москва, очень много всего: домов, машин, полицейских, адвокатов и бомжей. А еще – дураков.
– Ужасно, – сказала Ирина, глядя на разбитый автомобиль. – Так нелепо… Умер за рулем, а теперь его еще и называют виновником аварии… Восемь погибших!
– Лес рубят – щепки летят, – чуть слышно пробормотал Сиверов и выключил телевизор. Он знал настоящего виновника, но распространяться на эту тему не собирался. Лес рубят – щепки летят, цель оправдывает средства… Черт бы побрал козлов, которые сочиняют такие поговорки!
– Что ты говоришь? – уже из коридора спросила Ирина. И, не дожидаясь ответа, позвала: – Ну, ты ужинать будешь? У меня все готово!
– Наконец-то, – громко сказал Глеб Сиверов и энергично встал из кресла.
Аппетит куда-то пропал, но и об этом его жене вовсе не обязательно было знать.
Глава 5
Вылет рейса из Челябинска задержали на сутки: не принимала заметенная снегом, как какой-нибудь степной полустанок, Москва. После непродолжительного обсуждения предложение отправляться по домам было единогласно признано неконструктивным.
«Возвращаться – плохая примета», – изрек по этому поводу Сумароков, у которого дома остались жена, пятнадцатилетняя дочь и крепкая, как настоящая сибирячка, горластая и вездесущая теща. С тех пор, как дочь вступила в так называемый переходный возраст, жизнь в квартире Сумароковых, и до того нескучная, стала напоминать трудовые будни отделения для буйных какой-нибудь нищей психиатрической лечебницы. Так что возвращение в это пекло, действительно, было для Сумарокова плохой приметой – каждый раз, даже когда он просто возвращался с работы или, скажем, из магазина. Зная это, коллеги отнеслись к его словам с большим пониманием, тем более что и сами не горели желанием расходиться по домам только затем, чтобы назавтра повторить процедуру сборов и прощания с самого начала.
«Чего я там не видел?» – пожав широкими не по росту плечами, пренебрежительно обронил простодушный и прямолинейный Сердюк. Он до сих пор был неженат и жил в общежитии, где постоянно был кому-нибудь должен. Очевидно, должен он был и на этот раз; длительность предстоящей командировки и отдаленность мест, в которые направлялась группа, наводили на мысль, что долг можно и не отдавать – авось, забудется, – и нежелание Сердюка возвращаться туда, где его поджидали многочисленные кредиторы, также было вполне объяснимо и простительно.
«Командировка-то уже началась, – подытожил рассудительный Гриняк, – проводы состоялись, командировочные на кармане… Ну, что – ко мне или в гостиницу?»
Этот вопрос не стоило задавать, поскольку ответ был известен заранее. Гриняк овдовел три года назад. Детей у него не было, о том, чтобы жениться вторично, он и слышать не хотел, храня трогательную верность покойной жене. Кое-кто на заводе из-за этого даже пытался за глаза называть его Лебедем, но скорый на руку Сердюк со свойственными ему прямотой и простодушием быстро положил конец глупым насмешкам. Словом, Гриняк жил один, и его расположенная в центре города сталинская «трешка» была идеальным местом для проведения задуманного мероприятия – как, впрочем, и множества других подобных мероприятий.
Женщины на эти мероприятия, как правило, не приглашались, и происходило это вовсе не потому, что друзья боялись ненароком оскорбить память покойной жены Гриняка. Просто их дружеские холостяцкие посиделки представляли собой суровое, сугубо мужское таинство сродни охоте или рыбалке, и присутствие на них баб казалось, мягко говоря, неуместным, чтобы не сказать кощунственным. Привести на одну из этих неторопливых, несуетных, тихих вечеринок женщину, будь она профессором филологии, привокзальной шлюхой, чьей-нибудь женой или невестой, означало бы все испортить. Есть вещи, которые просто нельзя менять, если вы хотите, чтобы они и впредь оставались с вами. Даже самые незначительные перемены часто оказываются необратимыми, и то, что было вам дорого, по вашей неосторожности превращается во что-то другое – тоже хорошее и даже, вполне возможно, лучшее, чем то, что было прежде, но – другое, чужое и абсолютно вам не нужное.
Сдав чемоданы в камеру хранения аэропорта, приятели поймали такси и по накатанному зимнику, в который после недавнего снегопада превратилось скоростное шоссе, направились обратно в город.
К вечеру снова пошел забирать морозец, и идущие по трассе автомобили волочили за собой курчавые султаны пара. Ехали молча: болтунов среди них не было, да и общие темы, которые друзьям действительно хотелось бы обсудить, при посторонних лучше было не затрагивать. Посторонние в лице угрюмого, как от сильного недосыпания, таксиста, тоже помалкивали, сосредоточенно вертя баранку. Над заснеженным полем неторопливо сгущались ранние сумерки, встречные машины через одну ехали с включенными фарами.
– В магазин заскочим, шеф, – вспомнив о главном, обратился к таксисту сидящий спереди Сумароков.
– Само собой, – лаконично ответил таксист, тоже, по всей видимости, не представлявший, каким образом три взрослых русских мужика, едущие по одному адресу, могут скоротать вечер без водки.
Впереди, машины за три или четыре от них, из-за высокого снегового вала на обочине неожиданно выскочил танк – именно выскочил, а не выехал и уж тем более не выполз. Задорно задрав кверху длинный хобот орудия и ствол установленного на башне зенитного пулемета, он лихо перемахнул через шоссе прямо перед движущимися навстречу друг другу машинами и скрылся из вида за точно таким же снежным валом на противоположной стороне дороги. Это произошло так быстро, что никто из водителей даже не успел притормозить, чтобы избежать возможного столкновения с этим многотонным бронированным живчиком: вот он был, а вот его нет.
– Вот дает, – сказал Сердюк. – Интересно, кто это?
– Макар, – уверенно заявил Сумароков. – Я милого узнаю по походке… Факт, он, больше некому. Его, блин, манера.
– Когда-нибудь доиграется, – предрек Гриняк. – Раскатает кого-нибудь в коровью лепешку и приземлится на нарах, дурья башка.
Водитель промолчал. Он был местный – суровый челябинский мужик и все такое – и хорошо знал, что в его родном городе полным-полно щелей, в которые лучше не совать свой нос, если он тебе дорог. Машина как раз проезжала мимо одной из них – заснеженного второстепенного проселка, пересекающего шоссе под прямым углом. Справа от дороги за морем снегов у самого горизонта маячили трубы Уралвагонзавода, слева не было видно ничего, кроме снега. В той стороне находился испытательный полигон; увидев то, что только что видели водитель и пассажиры такси, даже последний дурак догадался бы, что испытывают там не вагоны.
Остаток пути обошелся без приключений. Действуя в рамках достигнутой договоренности, таксист остановил машину у продовольственного магазина, куда на правах самого молодого был откомандирован Сердюк.
– Пожрать прихвати, – напутствовал его Гриняк, – я перед отъездом холодильник выключил.
Через полчаса они уже сидели за столом – по-холостяцки, на кухне, хотя вся просторная трехкомнатная квартира была в их полном распоряжении. На кухне было привычнее и уютнее; кроме того, приятели следовали простой мужской логике, согласно которой разводить грязь еще и в столовой, чтобы потом вместо одного помещения прибираться в целых двух, было нецелесообразно. Пустой, чисто вымытый и насухо вытертый изнутри холодильник с чуть приоткрытой дверцей безмолвно напоминал о том, что вернулись они ненадолго; выдернутая из розетки вилка лежала на потертом линолеуме, свет внутри не горел, на дверце пестрела россыпь магнитных наклеек, которые собирала покойная Оксана. Здесь, как и во всей квартире, о жене Гриняка напоминало многое – чайная чашка на полке, к которой Гриняк не прикасался со дня похорон, кастрюли, сковородки и даже занавески на окне, которые, на взгляд Сумарокова, давно пора было поменять. Глядя на все это бережно хранимое, пережившее хозяйку барахло, Сумароков подумал, что командировка подвернулась очень кстати: Гриняку будет небесполезно сменить обстановку, пожить несколько месяцев вдали от этой мало-помалу превращающейся в мемориальный склеп квартиры. Глядишь, там, на ярком солнышке, под плеск волны и шелест пальм, и присмотрит себе какую-нибудь крепкозадую мулаточку…
– Эх, хорошо все-таки у тебя, Алексей Ильич! – занюхав водку корочкой хлеба, мечтательно произнес Сердюк. – Тихо, чисто, просторно… И чего нам дома не сидится? Куда нас черти волокут?
– А чего сидеть-то? – пожав плечами, возразил Гриняк. – Финансирование по «Объекту-195» прикрыли, и что прикажешь делать: серийные коробки обкатывать? Скучно.
– Интересно, зачем мы им понадобились, – наливая по второй, задумчиво проговорил Сумароков. – Вот черти, развели секретность! Нет того, чтобы прямо сказать, что к чему – очертить, так сказать, круг должностных обязанностей… Откуда я знаю, может, они набег на соседей затевают?
– Это вряд ли, – сказал Гриняк.
– А чем плохо? – одновременно с ним произнес горячий по молодости лет Сердюк. – Там же Штаты буквально под боком! Построиться в колонну и двинуть прямо на Вашингтон!
– Угу, – иронически буркнул Сумароков. – Двигай, Саня, мы с тобой. Прикроем, если что. Как двинем-то – напрямик через Карибское море или посуху? Плевое дело, прогулка по бульвару! Сперва налево через Колумбию, потом по Панаме, через канал и дальше – через Коста-Рику, Никарагуа, Гондурас, Гватемалу и Мексику, а там уже и граница. Правда, Сальвадор и Белиз остаются в стороне, но для бешеной собаки сто верст не крюк, заглянем и туда…
– Да ладно, – отмахнулся широкой мясистой ладонью Сердюк, – отстань ты со своей географией! Уже и пошутить нельзя… Ясно ведь, что мы там будем делать – учить местных мартышек газ от тормоза отличать.
– Это вряд ли, – словами Гриняка возразил Сумароков. – Ничего, что у них собственная военная академия имеется? Так что учителей, которые умеют газ от тормоза отличить, у них и без нас хватает.
– Да будет вам чепуху молоть, – сказал Гриняк. – Как дети, честное слово. Сколько нам платить будут, слыхали? Ну так чего вам еще не хватает? Климат тропический, условия – чистый курорт, участие в военных действиях контрактом не предусмотрено… Давайте лучше выпьем, что ли, а то у меня от вашей трескотни во рту пересохло.
– Контракт, – с готовностью поднимая рюмку, проворчал Сердюк. – А кто его видел, этот контракт?
Они чокнулись и выпили.
– Кому надо, тот видел, – аккуратно поддевая вилкой норовящую развалиться шпротину, туманно ответил на вопрос Сердюка Гриняк. – Плохо, что рейс отложили. Горобец там, поди, совсем изведется…
– Кто-о? – не донеся до рта бутерброд с вареной колбасой, изумился Сердюк.
– Го-ро-бе-е-ец? – тем же тоном протянул Сумароков.
Гриняк усмехнулся как человек, которому блестяще удался давно задуманный розыгрыш.
– А вы не знали? Горобец, Горобец. Что, соскучились? Давно он вас в хвост и в гриву по матушке не крыл!
– Да по матушке – это ладно, – отмахнулся Сумароков. – Чего он там делает-то, в Венесуэле?
– Налаживает главный конвейер на вагоностроительном заводе, – ровным голосом, как о чем-то вполне обыкновенном и малозначительном, сообщил Гриняк.
Сердюк длинно присвистнул и впился зубами в бутерброд. Теперь у него был вид человека, который наконец-то все понял, во всем разобрался и больше не имеет к присутствующим никаких вопросов.
– Да, дела, – задумчиво произнес Сумароков. – Ты гляди, что делается! А я, помнится, услышал как-то краем уха в новостях и долго удивлялся: на кой ляд, думаю, им в этой их Венесуэле вагоностроительный завод? Да еще наш, российский… А так, конечно, все ясно. Раз им Горобец конвейер налаживает, значит, вагоны получатся знатные. Еще те вагоны!
– Универсальные, – энергично жуя, с энтузиазмом поддакнул Сердюк. – Для любой колеи. Наливай, папа Гриша, не томи! Это дело необходимо спрыснуть.
После первой бутылки на кухне стало шумно – не так, чтобы очень, поскольку народ тут собрался серьезный и обстоятельный, но все-таки шумнее, чем обычно.
– А что? – увлеченно жестикулируя дымящейся сигаретой, горячо разглагольствовал вдохновленный хорошей новостью Сердюк. – Нет, ты скажи, чем плохо-то? Поди, лучше, чем за валюту всякое старье покупать!
– Конечно, строить завод, чтобы собирать на нем то же самое старье, не в пример умнее, – хмыкнул в ответ Сумароков. В общем и целом он был согласен с Сердюком, но, видя, что тому до смерти хочется спорить, снисходительно шел навстречу этому желанию.
– А что, не так, что ли? – мгновенно проглотил наживку вместе с крючком и леской простодушный Саня. – Вон, посмотри на корейцев! Купили у «Опеля» права на старый «кадет», штампуют свои «дэу» и пачками налево и направо продают. Да ты сам четыре года на «нексии» ездил и горя не знал! Радовался, что новенькая, из салона, без пробега совсем – муха не садилась! А «Опель» эту модель еще в середине восьмидесятых с конвейера снял – устарела.
– Ну, ты сравнил, – посмеиваясь над горячностью младшего коллеги, продолжал дразнить его Сумароков. – Это тебе не «опель».
– То-то, что не «опель»! «Опель» у человека может быть, а может и не быть. А без нашего товара до сих пор ни одно государство обходиться не научилось. Ну, кроме, разве что, какого-нибудь Монако или Люксембурга, так это и не государства вовсе, а так, пара мелких недоразумений. Прикинь, сколько бабок они поднимут, пока всех своих соседей отоварят!
– Как бы их америкосы за такие штучки раньше не отоварили, – вскользь заметил Сумароков.
– А вот это уже не наши проблемы, – заявил Сердюк.
– Пока мы тут, на Лехиной кухне керосиним, факт, не наши. А там видно будет…
Гриняк перестал слушать спорщиков. В голове слегка шумело, мир перед глазами подернулся знакомой жемчужной дымкой, и Алексей Ильич удивился: с чего бы? Выпили-то всего по сто пятьдесят! Водка паленая попалась, или, может, просто настроение такое? Не захворать бы, а то будет тебе командировка в жаркие страны…
Рассеянно взяв с подоконника пульт, он зачем-то включил телевизор. Передавали новости; бормотание диктора практически ничего не добавило к общему шумовому фону, и на него никто не обратил внимания, в том числе и сам Гриняк, неожиданно для себя всерьез задумавшийся о предмете продолжающегося на кухне спора.
Схема, вкратце обрисованная Сердюком, выглядела не только логичной, но и вполне жизнеспособной. Регион, куда они сейчас направлялись, никогда не отличался спокойствием, и реализация такого проекта, действительно, представлялась довольно разумной и выгодной, потому что позволяла не только укрепить обороноспособность страны, но и оттяпать у дядюшки Сэма приличную долю в весьма и весьма прибыльном бизнесе. Россия, построившая в Венесуэле, фактически, филиал Уралвагонзавода, конечно, будет иметь процент с прибыли. И, если Сердюк не ошибся, предполагая, что речь идет о продаже прав на выпуск одной из морально устаревших моделей, сделка выгодна вдвойне: на тебе, боже, что нам негоже, не пропадать же добру! Зачем выбрасывать на помойку то, что можно выгодно продать?
Вытряхнув из лежащей на столе пачки сигарету, Алексей Ильич закурил, встал с табурета, чтобы немного размять ноги, и подошел к окну. Снаружи уже стояла непроглядная тьма, в которой яркими пятнышками света горели окна жилых домов и рубиновые позиционные огни на заводских трубах. Когда несколько недель назад над Челябинском рванула та хреновина, которую официально объявили крупным метеоритом, оконные стекла в квартире Гриняка устояли – как, впрочем, и во всем доме, прикрытом как раз с той стороны, где рвануло, кварталом выстроенных поблизости девятиэтажек. Тогда, сразу после взрыва, некоторые предприимчивые деятели нарочно били окна в своих квартирах и резались осколками, чтобы получить обещанную пострадавшим денежную компенсацию. Гриняк ничего такого делать, разумеется, не стал, за что некоторые соседи до сих пор косо на него поглядывали: на фоне их затянутых полиэтиленом пустых оконных проемов и переломанных рам целехонькие стекла в окнах квартиры Алексея Ильича, мягко говоря, вызывали вопросы. Один из этих деятелей даже рискнул прямо в глаза назвать Гриняка штрейкбрехером. «А ты подай на меня в суд, – посоветовал Алексей Ильич. – Или морду набей». Деятель увял: ни один из предложенных вариантов не сулил успеха. А Гриняк потом еще долго удивлялся: что за народ?! У них над головами взорвалось крупное космическое тело, город не сровняло с землей только чудом – можно сказать, отделались легким испугом, хотя могли и костей не собрать. Такие события в человеческой истории можно пересчитать по пальцам одной руки, миллиарды людей прожили своей век и померли, не увидев ничего похожего, а они из-за компенсации морды себе стеклом полосуют…
Пожав плечами, Гриняк выбросил из головы жадное дурачье, которого за последние десятилетия в России развелось как-то уж чересчур много, и вернулся мыслями к насущным проблемам. В неожиданно здравых рассуждениях Сани Сердюка, который, вообще-то, разбирался в бизнесе, как верблюд в устройстве акваланга, имелось всего одно слабое место. Место это называлось Александр Андреевич Горобец. Все они знали Горобца как облупленного, потому что долго работали с ним бок о бок. И именно поэтому Алексею Гриняку казалось, что для налаживания выпуска в Латинской Америке снятых с производства российских моделей (каких моделей, чего, ясно даже и ежу – вагонов, разумеется, чего же еще!) этот человек подходит даже хуже, чем они трое – на роль каких-нибудь механизаторов широкого профиля или бульдозеристов. То есть с наладкой конвейера Горобец справится играючи, как и его тезка Саня Сердюк с управлением бульдозером любой модели, будь то сверхмощный японский «Камацу» или один из первых отечественных ЧТЗ. Но это будет то же самое, что забивать микроскопом гвозди или вскрывать дешевые рыбные консервы космической лазерной пушкой прямо с орбиты. Или, скажем, вспахивать дачный участок на «Черном орле».
Бормотание продолжающего работать телевизора неожиданно проникло в сознание. В новостях рассказывали, каких бед натворила снежная буря в Москве и ее окрестностях. Беды были, в общем-то, стандартные, и большей их половины легко можно было избежать, если бы люди чуть меньше полагались на авось и чуточку больше уважали мир, в котором живут, как черви в яблоке, выгрызая его изнутри. Внезапно уловив в скороговорке диктора знакомое словосочетание, Алексей Ильич увеличил громкость телевизора.
– А ну, цыц, – прикрикнул он на спорщиков. – Дайте послушать.
– …личный водитель заместителя министра коммунального хозяйства столицы Вячеслава Ромашина, – отчетливо произнес в наступившей тишине знакомый всей стране голос одной из ведущих первого канала. – По заключению медиков, смерть наступила от внезапной остановки сердца. Потерявший управление на большой скорости автомобиль спровоцировал масштабное ДТП, в котором, кроме Ромашина и его водителя, по последним данным, погибло одиннадцать человек. Трое из них скончались в больнице, куда были доставлены для оказания медицинской помощи. Эксперты сообщают, что вскрытие не обнаружило в крови водителя служебной «ауди» следов алкоголя, а также наркотических и отравляющих веществ.
Гриняк выключил телевизор.
– Ромашин? – переспросил Сумароков. – Тот самый, что ли?
– Какой еще Ромашин? – удивился Сердюк.
– Да ты наверняка его помнишь, – сказал Сумароков. – Сидел одно время у нас на заводе представителем заказчика. Гляди ты, куда забрался – в самую, понимаешь ли, Москву!
– А, – вяло, без энтузиазма воскликнул Сердюк, – помню, как же. Был такой. Харю от задницы не отличишь, и разговаривал так же – слушаешь и не знаешь, то ли уши заткнуть, то ли нос. То ли хайло это вонючее – кулаком, а еще лучше – чугунной болванкой.
– Опомнись, Саня, – с упреком сказал Сумароков, – чего несешь-то, помер ведь человек!
– Ну да, ну да, – все так же вяло согласился Сердюк, – о мертвых либо хорошо, либо никак… Тогда я – никак. Хотя, заметьте, как жил, так и помер – сам копыта отбросил и еще десять человек с собой на тот свет утащил.
– Он-то при чем? – вступился за покойника Сумароков. – Помянуть бы надо, что ли…
– Не стану я его поминать, – неожиданно заупрямился обычно покладистый, особенно когда речь шла о том, чтобы выпить, Сердюк. – Помер и помер, мало ли народу каждый день мрет!
– Ну, на нет и суда нет, – вмешался в разговор хозяин. Снова присев к столу, на свое любимое место в уголке между столом и холодильником, он вооружился бутылкой. – Ссориться нам, что ли, из-за него?
– Еще чего не хватало – ссориться, – сказал Сердюк, с готовностью подвигая поближе к нему пустую рюмку. – Мы вместе пуд соли съели, нам еще работать и работать… И опять с Горобцом, прямо как раньше. – На его круглой румяной физиономии вдруг проступило выражение нежной ностальгической грусти, которое шло этому тридцатипятилетнему круглоголовому крепышу, как бегемоту пенсне. – А знаете, мужики, у меня родился тост.
– Валяй, – с усмешкой разрешил Сумароков.
– Слава ГГСС! – торжественно воздев к потолку наполненную Алексеем Ильичом рюмку, провозгласил Сердюк.
– Точно, – сказал Гриняк, сдержанно улыбаясь. – А я уже и забыл.
ГГСС – это были первые буквы их фамилий: Горобец, Гриняк, Сумароков и Сердюк. Так их прозвали на заводе, когда экипаж Гриняка работал в тесной связке с инженером-технологом сборочного производства Горобцом. Александр Андреевич был мужик грамотный, понимающий и уважительный, дело свое любил без памяти, и сработались они отлично. Когда работы над «Объектом-195» свернули по приказу сверху, Горобец уволился с завода и куда-то пропал, а недавно вдруг дал о себе знать, прислав весточку из далекой Венесуэлы. Что ж, что бы они там ни затевали под своими пальмами, Алексей Ильич был не прочь хоть разок побывать в дальних заморских странах, о которых не смел даже мечтать, и снова поработать бок о бок таким грамотным специалистом и мировым мужиком, как Горобец.
– Слава ГГСС! – подхватил предложенный Сердюком тост Сумароков.
– И долгие лета, – как обычно, подытожил Алексей Ильич, поднимая наполненную до краев рюмку.
Следует еще раз заметить, что в таком большом городе, как Москва, живет очень много людей. Все они разные и многое из того, чем им приходится заниматься, тоже делают по-разному, всяк на свой лад и манер. Это относится и к тому, как люди воспринимают передаваемые по телевизору новости. Конечно, несмотря на индивидуальные различия, вменяемым представителям рода человеческого свойственны всего несколько хорошо изученных психологами типов стандартных реакций. Так, например, новость о крупной аварии на МКАД, в которой погиб высокопоставленный чиновник из правительства Москвы Ромашин, многие просто не заметили, занятые какими-то другими, более важными, чем сидение перед телевизором, делами. Подавляющее большинство тех, кто просмотрел посвященный данному событию сюжет или прочел о нем в интернете, отреагировали приблизительно так же, как простодушный Саня Сердюк: конечно, в гибели людей хорошего мало, но тут ничего не поделаешь – люди гибнут ежедневно. Как говорится, такова се ля ви. И, что характерно, с каждым днем она становится еще «селявее». В общем, мое дело – сторона, в этот раз накрыло не меня, и слава богу.
Кого-то эта новость взволновала всерьез – в первую очередь, родных и близких погибших, а также тех, кто получил в этой аварии травмы или просто лишился своего движимого четырехколесного имущества. Далее круги волнения пошли распространяться по убывающей: медики, спасатели, страховые агенты, священнослужители, соседки-плакальщицы на похоронах, должностные лица, ответственные за состояние дорог и безопасность движения, кредиторы погибших, водители эвакуаторов и так далее, вплоть до домашних питомцев, которых некому стало кормить и баловать.
Таких людей по сравнению с общим количеством населения Москвы насчитывалось совсем немного. Но был среди никем до конца не сосчитанных миллионов москвичей и гостей столицы всего один человек, который воспринял известие о гибели Вячеслава Эдуардовича Ромашина не как обычную дурную новость, а как прямое предупреждение, адресованное лично ему.
Вообще-то, если подумать, он был один такой на всю Россию и даже, черт возьми, на всю планету. Да что планета! Он был один на всю необозримую Вселенную, единственный и неповторимый, и, к огромному сожалению, не испытывал от своей уникальности ни малейшего удовольствия.
Вообще, мало кто остается доволен, получив предупреждение. Такое уж это слово – «предупреждение», что ничего хорошего от него ждать не приходится. Предупреждают чаще всего о чем-то неприятном – например, о намерении отключить электричество, газ и воду за неуплату или уволить с работы за регулярные на оную опоздания. Никто не говорит: «Предупреждаю: в этом месяце вы получите премию в размере двойного оклада за особые заслуги перед компанией!» Или: «Предупреждаю: я люблю вашу дочь и хочу на ней жениться!» То есть, так сказать тоже можно, но тогда известие, по замыслу хорошее, радостное, автоматически приобретет мрачный оттенок угрозы: дескать, я-то женюсь, да только как бы вам после об этом не пожалеть…
Фраза: «У меня для тебя приятный сюрприз» – по сути тоже предупреждение. Но о приятных вещах почему-то не предупреждают, а, например, заранее ставят в известность или, что то же самое, предварительно сообщают. А предупреждают чаще всего об опасности – бывает, что выстрелом в воздух, который недаром зовется предупредительным. А еще «предупредить» – значит предотвратить. Потеря права на управление автомобилем предупреждена путем своевременно сделанного предупреждения о недопустимости нахождения за рулем в пьяном виде – вот, как-то так.
Уникального, одного на все мироздание, индивидуума, о котором идет речь, именно предупредили, причем очень конкретно и жестко. Человек этот был не из тех полоумных адептов тайных учений, которые повсюду ищут (и, разумеется, постоянно находят) некие понятные им одним мистические знаки. Он не гадал о будущем по траектории полета падающей с высоты голубиной какашки или по той причудливой форме, которую приняла после столкновения на Кольцевой черная «ауди» Ромашина. Он был разумный, здравомыслящий, блестяще образованный человек, сотрудник российского дипломатического корпуса, и даже церковь посещал скорее для приличия, потому, что так принято, а не потому, что действительно, всерьез во что-то такое верил. Ни о какой мистике применительно к сложившейся ситуации говорить не приходилось: его предупредили, а он, в свою очередь, услышал предупреждение, правильно его понял и принял к сведению.
Теперь оставалось понять главное: что ему в связи со всем этим делать.
Чуть больше недели назад Игоря Вадимовича Чернышева отозвали в Москву из Белграда, где он служил в российском посольстве в качестве особого представителя по развитию торгово-экономических связей. После окончания института международных отношений Игорь Чернышев счел небесполезным заочно получить второе высшее образование – экономическое. Этим миром движет торговля; причина всех, сколько их было на планете, войн заключается в переделе торговых рынков и сфер экономического влияния. И в наше прагматичное, склонное все на свете мерить исключительно деньгами время лишь тот, кто изучил законы торговли и умеет заставить их работать на себя, может добиться стоящих упоминания успехов на дипломатическом поприще.
Правда, каких-то особенных, блестящих успехов на означенном поприще Игорь Вадимович в свои тридцать восемь лет пока не достиг. Назначить его послом или хотя бы секретарем посольства почему-то не торопились, да и страны пребывания, в которых довелось служить, были так себе – не то чтобы совсем уж третий сорт, но и далеко не высший. Он успел поработать в Латинской Америке, Северной Африке, Восточной Европе и, не к ночи будь помянута, Средней Азии. Дипломатическая служба сродни военной: куда пошлет родина, туда и пойдешь, и скажи спасибо, если это будет не Сомали, Афганистан или какая-нибудь из постсоветских республик – не надо улыбаться, речь сейчас вовсе не о Прибалтике.
В Сербии Игорь Вадимович проработал меньше полугода – фактически, едва успел освоиться, а освоившись, сразу заскучал. В смысле торгово-экономического сотрудничества эта небогатая балканская страна не представляла почти никакого интереса, а значит, и скорого продвижения по карьерной лестнице пребывание здесь не сулило. Поэтому, получив вызов в Москву – как было сказано в телефонограмме, для решении вопроса о новом назначении, – Чернышев поначалу обрадовался, вообразив, что его наконец-то заметили, и что впереди его ждет Европа – настоящая, Западная, – а то и, чего доброго, Соединенные Штаты – «United States of-таки America», как сказал герой одного фильма.
Правда, в Москве практически сразу выяснилось, что вопрос о новом месте его работы еще не решен, и когда решится, неизвестно. Ему приказали считать себя в отпуске, отдыхать, но быть под рукой и ждать звонка. Первый, пока еще легкий, укол беспокойства Игорь Вадимович ощутил уже тогда. Прикинув, какие из текущих международных новостей могли повлиять на задуманную руководством рокировку в одной из зарубежных дипломатических миссий, он не смог вспомнить ничего более значимого и заметного, чем смерть президента Венесуэлы Уго Чавеса. Всенародный официальный траур по национальному лидеру – не лучшее время для перестановок внутри иностранного посольства; это та переправа, на которой коней, действительно, лучше не менять.
Тогда-то он и начал беспокоиться. Проанализировав сегодняшние отношения России с ведущими мировыми державами, он не нашел в них ничего такого, что могло бы как-то повлиять на нормальную повседневную работу дипломатических представительств. Оставался только безвременно почивший команданте Уго Чавес, и это было плохо, потому что означало, что Игоря Вадимовича опять собрались закатать в Венесуэлу, где он и так уже порядком наследил. А если покойный команданте не имел отношения к этому делу, еще того хуже. Возможно, на одной из стадий согласования кандидатура Игоря Чернышева вызвала у кого-то сомнения, а это скверно. Человека срочно вызывают на родину, ясно дав понять, что его ждет новое место службы, а вместо нового места отправляют в какой-то странный неурочный отпуск – не странно ли? Да, если кто-то наверху в нем усомнился, то усомнился, надо полагать, крепко – настолько, что заразил своим сомнением окружающих, а такие сомнения уже попахивают катастрофой.
На деле все могло оказаться намного проще или, наоборот, сложнее, и, ничего не зная наверняка, не имея никакой возможности прояснить положение, Игорь Вадимович решил до поры точно следовать полученным инструкциям: отдыхать, оставаясь при этом под рукой у начальства и пребывая в полной готовности по первому звонку явиться и предстать пред светлые очи.
Конечно, настоящим, полноценным отдыхом такое времяпрепровождение в подвешенном состоянии не назовешь. Беспокойство не проходило, то усиливаясь, то ослабевая до приемлемого уровня; нечего и говорить, что за выпусками новостей Игорь Вадимович следил с повышенным вниманием, и сообщение о гибели Ромашина от него не ускользнуло.
Кто угодно сказал бы, причем с полной уверенностью, что нелепое и трагическое происшествие на Московской кольцевой автодороге не имеет и не может иметь никакого отношения к дипломатии и международным отношениям. Кто угодно, кроме Игоря Вадимовича Чернышева; пока не зная этого наверняка, он не без оснований подозревал, что имеет, причем самое прямое и непосредственное.
К счастью, у него имелся способ это проверить.
Однокашник Игоря Вадимовича по элитной московской спецшколе с углубленным изучением иностранных языков за годы, прошедшие с тех пор, как прозвенел последний школьный звонок, недурно продвинулся по линии МВД и к моменту описываемых событий ходил уже в генерал-майорах. Отыскав в старой записной книжке телефонный номер, Чернышев созвонился с ним и попросил по старой дружбе оказать небольшую услугу. О смерти Ромашина он узнал из утреннего выпуска новостей, старому приятелю позвонил сразу же и уже к двум часам пополудни имел на руках то, о чем просил – список жертв несчастных случаев, произошедших в Москве за последний месяц.
Вовремя сообразив, что, коль скоро речь идет не о деревне в пять дворов, а о Москве, данный документ может оказаться размером с телефонный справочник, он попросил включить в него только фамилии на буквы «3» и «К». Фамилии на «Р» его не интересовали – с Ромашиным все и так было сравнительно ясно.
Однокашник, по всему видать, не зря дослужился до генерала и не стал ничего уточнять по телефону. Но при личной встрече, передавая список (к слову, не такой уж и длинный), все же не преминул спросить, в чем тут фокус.
Игорь Вадимович объявил, что с некоторых пор увлекся научной работой и в свободное время проводит некое исследование на стыке статистики и социологии с легким уклоном в оккультизм, пытаясь установить связь между временем года, фазами луны, именем человека и его подверженностью различного рода несчастным случаям. Иначе говоря, выяснить, кто имеет больше шансов, переходя улицу на зеленый сигнал светофора, попасть под самосвал: Иванов или какой-нибудь Свербигуз?
– Конечно, Иванов, – не задумываясь, сказал господин генерал-майор. – Потому что Ивановых в сотни, если не в тысячи раз больше, чем Свербигузов. Опять темнишь, Игореша, – добавил он, секунду помолчав. – Каким в школе был, таким и остался – темнило мутное, ж… с закоулками. Тоже мне, хиромант нарисовался!
Впрочем, углубляться в упомянутые темные закоулки его превосходительство не стал, и Игорь Вадимович был ему за это очень благодарен. Благодарность выразилась в кругленькой сумме; генерал взял деньги, не моргнув глазом, и Чернышев снова подумал, что имеет счастье говорить с человеком, сумевшим найти свое призвание и по праву занимающим именно свое, будто специально для него придуманное место.
И вот теперь Игорь Вадимович сидел у барной стойки в гостиной своей двухуровневой квартиры на Новом Арбате, пил абсент, курил умопомрачительно крепкие кубинские сигареты и мрачно разглядывал уже слегка помятый, украшенный кольцеобразными отпечатками донышка рюмки список. Предчувствие его не обмануло: оба голубчика были тут как тут.
Высокопоставленный чиновник министерства тяжелого машиностроения Леонид Иванович Зарецкий погиб во время охоты с неделю назад, чуть ли не в тот самый день, когда Игорь Чернышев вернулся в Москву из Белграда. Ружье дало две осечки подряд, а когда Зарецкий переломил его, чтобы заменить негодные патроны новыми, те неожиданно выстрелили один за другим. Одна из выброшенных отдачей гильз, пробив глазное яблоко, проникла в мозг, и смерть была мгновенной. Следствие выяснило, что патроны Зарецкий всегда снаряжал собственноручно; те, что остались в патронташе, по данным экспертизы, были в полном порядке; никаких фактов, свидетельствующих о возможной подмене боеприпасов, выявить не удалось, и дело закрыли с формулировкой «Несчастный случай».
Буквально через пару дней начальник управления промышленного строительства соответствующего министерства Юрий Никодимович Кравцов, принимая душ в своем недавно достроенном загородном доме, поскользнулся на пролитом шампуне, ударился головой о кафельный пол и скончался на месте в результате несовместимой с жизнью черепно-мозговой травмы. Тут следователям даже не пришлось ничего проверять: налицо был нелепый несчастный случай с летальным исходом.
И вот теперь – Ромашин. Игорь Вадимович знал его не ближе, чем двух других, но запомнил хорошо: крикливый, упивающийся вседозволенностью, компенсирующий невежество напористостью хам, он являл собой эталонный, почти карикатурный образчик российского чиновника. Стальные жернова автомобильной катастрофы перемололи его жирное тело в кровавый студень, в перемешанный с клочьями фирменного костюма, сдобренный осколками костей и стекла фарш, и это тоже была не более чем трагическая случайность.
О, да, конечно! Разумеется! А как же иначе! Только надобно заметить, что в этом деле его величество Случай действовал с особой, наводящей на размышления избирательностью.
Чернышев плеснул себе абсента, и налитая в прозрачный бокал ядовито-зеленая жидкость засверкала в ярком свете галогенных точечных ламп, как огромный изумруд чистейшей воды. Чиркнув фосфорной спичкой об искусственный мрамор, которым была отделана крышка барной стойки, он прикурил набитую черным кубинским табаком сигарету и сделал глоток из бокала. Впитавший в себя ароматы полыни и аниса семидесятипятипроцентный алкоголь привычно обжег пищевод и мягко взорвался в желудке, мгновенно разлившись по всему телу приятным – разумеется, зеленым – теплом.
Ментов не в чем упрекнуть, подумал Игорь Вадимович. Эти трое могли умереть одновременно, в одну и ту же секунду, находясь на расстоянии ста метров друг от друга, и никто бы даже не заподозрил, что эти три смерти как-то связаны между собой. До той поездки в Южную Америку их ничто не объединяло, а уж после нее они наверняка изо всех сил старались забыть о своем коротком деловом знакомстве. Каждый получил, что ему причиталось, и больше не хотел слышать о тех, кто знал, за какие именно заслуги он это получил.
Получили, что причиталось… Да, теперь-то уж точно получили, причем сполна. Получили все, кроме одного, самого последнего. Теперь Чернышев понял, что на самом деле означал этот внезапный вызов в Москву, и удивлялся только одному: как это он ухитрился дожить до сего дня? Судя по тому, как обставили смерть Ромашина, этим людям ничего не стоило угробить самолет, на котором Игорь Вадимович летел из Белграда, вместе с другими пассажирами. А что такого, если разобраться? Лес рубят – щепки летят…
Большая, погруженная в тишину и вечерний сумрак квартира была шикарно отделана и обставлена по последнему писку моды, но почему-то имела нежилой, заброшенный вид. Собственно, она и была нежилой – сюда лишь изредка заглядывали, чтобы переночевать, во время нечастых и кратких наездов в Москву. Брак дипломата Чернышева был данью необходимости, заключенным по взаимному согласию и без малейшего удовольствия с обеих сторон деловым союзом: я тебе деньги и окно в мир, а ты мне – штамп в паспорте и соответствующую строчку в личном деле, дополнительное свидетельство благонадежности и должного морального облика. К чести его супруги следовало признать, что свою часть договора она выполняла добросовестно и почти безукоризненно, до сих пор оставаясь в рамках приличий и не ставя мужу палок в колеса своим разгульным, недостойным жены российского дипломата поведением. Но видеться они старались как можно реже, и в данный момент мадам Чернышева увлеченно сорила мужниными деньгами в далеком экзотическом Таиланде. С учетом ситуации ее отсутствие было большим благом, но молчаливая пустота за спиной и затаившийся по углам сумрак действовали Игорю Вадимовичу на нервы чем дальше, тем ощутимее.
Глотнув абсента, он перебрал возможные варианты спасения. Нанять личную охрану? А где гарантия, что они за твои же деньги не устроят тебе, как водителю Ромашина, внезапную остановку сердца?
Обратиться к приятелю-генералу? Господи, что за чепуха лезет в голову! Давай, обратись. Только не забудь объяснить, кого, а главное, почему боишься. Он тебя выслушает, достанет именной пистолет – наверняка ведь уже обзавелся, у них без этого никак, – и пристрелит, как собаку. А потом сам застрелится. Потому что, судя по развитию событий, каждый, кто посвящен в этот маленький секрет, может с чистой совестью считать себя покойником.
Все-таки вымолить у начальства назначение и спрятаться на краю света, в каком-нибудь задрипанном консульстве со штатом в полтора человека? Но, во-первых, назначения, скорее всего, не дадут, а во-вторых, руки у этих людей длинные – достанут где угодно, хоть в Антарктиде.
А генерал – это идея, подумал он вдруг. Только не этот долдон Мишка Мельников, а другой, тоже на «М» – Моралес. Сам меня в это втравил, сам и выпутывай, сеньор Алонзо, чтоб ты был здоров…
Стараясь не замечать притаившихся за спиной тишины и сумрака, он с воодушевлением схватился за телефон и стал звонить в аэропорт – узнать, не возобновилась ли работа международных линий.
Глава 6
Ласковое Карибское море волна за волной лениво накатывалось на белоснежный песчаный пляж. На мелководье вода была прозрачной, как в горном ручье, по мере удаления от берега меняя цвет сначала на желтоватую зелень бутылочного стекла, затем на воспетую множеством поэтов морскую бирюзу, а вдалеке, у самого горизонта, становясь густо-синей. Впрочем, синевы с пляжа было не разглядеть, она тонула в ослепительном сверкании солнечных бликов, превращавших поверхность моря в озеро расплавленного золота. Набегающая со стороны Малых Антильских островов пологая волна у берега становилась выше, увенчиваясь барашками пены, с плеском разбивалась о песок и с шорохом откатывалась назад, в море, смывая следы босых ног и велосипедных шин. Похожие на метелки из перьев кроны растущих вдоль пляжа пальм старательно мели и без того чистое, без единого облачка небо; в той стороне шумела набережная, за которой высились, сверкая на солнце, как гигантские кристаллы горного хрусталя, небоскребы столичного Каракаса.
– С ума сойти можно, – стоя по пояс в воде, сказал Сумароков. – До сих пор не могу поверить. Как во сне, честное слово.
– А что такого? – пожал широкими покатыми плечами приземленный Сердюк. – Море как море, пальмы как пальмы… Моря ты, что ли, не видал? Ничего особенного, на Сочи похоже.
– Со-о-очи, – передразнил Сумароков. – Темный ты, Саня, человек. А еще – начисто лишенный воображения. Ты только погляди! Вон там, – повернувшись к морю лицом, Сумароков вытянул руку и указал ею куда-то вперед и налево, – Кюрасао, Ямайка и Куба, там, – его указательный палец сместился немного правее, – Гаити, дальше Пуэрто-Рико, Гваделупа, Барбадос, Тринидад и Тобаго…
– И чо? – сделав тупое лицо, спросил Сердюк.
Он уже успел основательно обгореть на солнце, цветом кожи уподобившись ошпаренному поросенку; на нем были полосатые плавки с якорем, наводившие на мысль, что хозяин приобрел их за бешеные деньги в антикварном магазине, и какая-то невообразимая панама местной выделки, из-под украшенных бахромой полей которой поблескивали зеркальные стекла «полицейских» солнцезащитных очков. На правом плече синела кустарная татуировка, изображавшая повернутый к зрителю в три четверти танк, в котором понимающий человек с трудом, но все же признал бы Т-72, на выпуклой, почти безволосой груди поблескивал золотой православный крестик.
– Тормозной шланг через плечо, – сказал ему Сумароков. – Чудак, это же звучит, как песня! Помнишь такую: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса»? Так вот, оно перед тобой – флибустьерское синее море. Ты в нем стоишь и спрашиваешь, как баран: и чо? Капитан Морган, капитан Флинт, Черная Борода… да мало ли кто еще! Тут по дну испанских галеонов с золотом разбросано больше, чем на твоей башке волос!
– Так нырни и достань, раз такой умный, – предложил Сердюк. Уголки губ у него едва заметно подрагивали: он никогда не умел долго валять дурака с невозмутимым видом, и к настоящим, тщательно продуманным, сложным розыгрышам его старались не привлекать – слишком быстро раскалывался. – А сказочки про пиратов дочке своей рассказывай.
– Шел бы ты в тень, – сказал ему Гриняк. – Обгоришь, как головешка, а где я тебе тут сметану достану?
– Да, – сказал Сумароков, – сметана – чисто русское изобретение. Придется его йогуртом мазать. С кусочками фруктов.
– Взрослые, пожилые, можно сказать, люди… – Вздохнув, Сердюк укоризненно поцокал языком, а потом зачем-то оглянулся на берег. – Не хочу я в тень. И вообще, ни черта я больше не хочу! Айда в отель. Возьмем по дороге пару баллонов…
– Опять бухать? – только наполовину притворно ужаснулся Сумароков.
– А что прикажешь делать? Еще одна экскурсия, и я кого-нибудь зубами загрызу. Или до вечера будем торчать тут, как три тополя на Плющихе? Что так, что этак – готовый международный скандал, и больше ничего.
Гриняк и Сумароков, как по команде, тоже оглянулись на берег. Окаймленный пальмами почти пустой пляж на берегу Карибского моря выглядел как воплощенная мечта любого туриста, но именно этот простор, о котором в другом месте и в другое время приходилось бы только мечтать, здесь и сейчас вызывал острую неловкость. Сердюк был прав: на фоне всенародной скорби по умершему лидеру нации – неважно, искренней или притворной – их пляжное времяпрепровождение выглядело, мягко говоря, неуместно, напоминая пир во время чумы.
– Что слышно от Горобца? – спросил Сумароков. Он знал, что спрашивать бесполезно, но все-таки спросил: а вдруг?
– А что Горобец? – В голосе Гриняка прозвучало тоскливое раздражение. – Молчит Горобец – ни слуха, ни духа. Я его номера не знаю, а местные молчат, как партизаны, и улыбаются… Да что я рассказываю! Можно подумать, мы с вами по отдельности живем, и вы сами всего этого не видите.
– Да уж видим, – опередив Сумарокова, мрачно проворчал Сердюк. – Улыбаются они… Так и тянет зубы кому-нибудь пересчитать!
– Тише, тише, – сказал ему Гриняк. – Что ж ты, чуть что, так сразу: загрызть, зубы пересчитать… Держи себя в руках! Ты ж тут, считай, полномочный представитель России – можно сказать, лицо нации…
– Вот поэтому ж… к ихней Венесуэле и стою, – буркнул Сердюк. – Чтоб выражения лица не видать было.
Сумароков невольно фыркнул. При всем своем простодушии и некоторой серости, которой стеснялся и потому постоянно ею бравировал, младший член их дружной маленькой команды иногда умел сказануть, что называется, не в бровь, а в глаз. В данный момент они, действительно, стояли спиной не только к Венесуэле, но и ко всему Южноамериканскому континенту – можно сказать, на краю земли.
От этого веяло какой-то первобытной тоской и окончательной, безысходной заброшенностью. Сумароков вдруг подумал, что они втроем немного напоминают компанию белоэмигрантов сразу после побега из революционной России – никому не нужные ни там, ни тут, всеми забытые, отверженные и потерянные. И еще он подумал, что безделье – родная мать сумасшествия.
Встретили их, как дорогих гостей, поселили в шикарном отеле с видом на море, кормили от пуза, поили, сколько душа примет, и всячески развлекали – разумеется, за государственный счет. В первый день они решили, что попали в рай. Простодушный Сердюк так прямо и сказал: «Мужики, да мы в раю!» Второй день запомнился плохо; на третий они заскучали, а сейчас, во второй половине пятого дня своего пребывания на гостеприимной земле независимой Венесуэлы, готовы были лезть на стенку от скуки. Этого бы не было, если бы они приехали на курорт и за все платили сами. Но их пригласили сюда на работу и прямо с момента прибытия начисляли очень приличное жалованье. Даже куда более легкомысленный человек, чем любой из этой троицы суровых уральских мужиков, заподозрил бы в таком положении вещей что-то неправильное; тут был какой-то подвох, и, чуя его, они просто не могли в полной мере насладиться нежданно-негаданно свалившимися на них радостями жизни.
Потому что бесплатный сыр, ребята, бывает только в мышеловке.
На мысль о мышеловке наводила и история с паспортами, которые у них, сославшись на установленные здесь правила, отобрали при заселении в отель. Взамен паспортов им дали гида, который мог худо-бедно изъясняться по-русски и неотвязно таскался за ними по пятам с утра до вечера – с улыбкой встречал поутру в вестибюле гостиницы, а вечером, не переставая улыбаться, провожал до дверей номера. Сердюк всерьез утверждал, что этот тип ночует там же, в вестибюле, на одном из полукруглых кожаных диванчиков, потому что, спустившись однажды поздно вечером в бар за бутылкой пива, обнаружил его сидящим с развернутой газетой в руках и тонкой сигарой во рту примерно на полпути между выходом и лифтами.
Этот гид, которого все тот же Саня Сердюк за глаза именовал не иначе как гадом, был единственным официальным лицом, с которым им довелось увидеться и переговорить за все время пребывания в Каракасе. И это со всей очевидностью было совсем не то лицо, которое могло ответить на их вопросы или как-то повлиять на ситуацию. Выражаясь языком Сани Сердюка, это было и не лицо вовсе, а как раз наоборот – то самое место, которым они в данный момент были повернуты ко всему Южноамериканскому континенту.
Почему они стояли так, а не иначе, было понятно; непонятно было, почему свободолюбивая Венесуэла, так жаждавшая их скорейшего прибытия, с самого начала развернулась к ним кормой – правда, не забыв нарисовать на этой корме широкую дружелюбную улыбку. Похоже было на то, что у местных неожиданно и резко поменялись планы, и они пока что просто не придумали, как им поступить с тройкой нанятых за большие деньги русских испытателей – с извинениями отправить восвояси или тихо придавить подушкой в темном уголке. И даже простодушный Сердюк не мог не понимать, что эти изменения как-то связаны с Горобцом и его работой, что, в свою очередь, не могло не вызвать тревогу.
Какие уж тут развлечения, какая культурная программа!
Не утерпев, Сумароков снова оглянулся. Гид никуда не делся – сидел, как приклеенный, в шезлонге под навесом, и курил очередную тонкую сигару. Поймав на себе взгляд Григория, он слегка приподнял шляпу и улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами из-под черных, как смоль, усов.
– Издевается, гад, – с ненавистью процедил Сердюк, который, оказывается, тоже смотрел в ту сторону. И добавил, обращаясь к Гриняку: – Командуй, папа Леша. Чего делать-то станем? Мое предложение прежнее: сперва в магазин, потом в отель.
– В отель, так в отель, – вздохнув, сказал Алексей Ильич.
Раздвигая прозрачную, как стекло, теплую, как парное молоко, воду, они плечом к плечу направились к берегу.
– В чешуе, как жар, горя, целых три богатыря, – перефразировав Пушкина, сказал Сумароков.
Никто даже не улыбнулся, но он не обиделся: ему самому было не до смеха.
Ближайший соратник и личный друг покойного команданте Чавеса генерал Алонзо Моралес просматривал последние донесения из Сьюдад-Боливара, когда в кабинет, тихонько постучав в дверь, заглянул адъютант и доложил, что в приемной дожидается Эстебан Торрес, уверяющий, что явился по крайне важному, не терпящему отлагательств делу.
– Пусть войдет, – отложив бумаги, ровным голосом произнес генерал.
Спрашивать, какой осел впустил старого дурака в президентский дворец и позволил добраться до его приемной, сеньор Алонзо не стал. Торрес был из старой революционной гвардии – бесстрашный, не раз доказавший свою преданность делу боливарианской революции боец, прошедший с команданте огонь и воду и до последнего дня пользовавшийся его горячей и искренней дружбой. В президентском дворце, как и во всей стране, об этой дружбе знали все. При жизни президента Торрес мог без стука входить здесь в любую дверь – мог, но, как правило, не входил, потому что, несмотря на отсутствие образования, был не глуп и знал свое место. Именно эта скромность в сочетании с высокой популярностью и авторитетом делала Торреса похожим на человека-невидимку. Не имея другого приказа, охрана всюду его пропускала, а генерал Моралес все время забывал отдать этот приказ, потому что не помнил о самом Торресе так же, как люди не вспоминают о вбитом в стену гвозде до тех пор, пока не соберутся повесить на него шляпу.
Читать бесплатно другие книги:
