Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Зальцман Павел

VII. Дом

Из норы выходит заяц с вечерним холодком. Он, вставши на белые ноги в траве под луной, осматривает поляну; спускается в нору проститься и танцует вокруг жены. Мягкая, с чутким носом мордочка обводит грудь и лапы. Уши стригут на шумы сверху; они ласкаются теплыми шкурками и в углу съедают вместе остатки утренней капусты. На мягкой подстилке в глубоком тепле лежат, грызя накопленные листья, краденую морковку; весело. Жена в тупичке отгребает остатки синих[7] и спускается с пищей, бережно неся живот.

А сегодня опять из норы в огород над рекой, за папшойной шелухой, гряды с круглой капустой, и, как раньше, сильный муж принесет еду. Жена ласково трогает мордой морду, доверчиво прижавшись телом. Он притащит сверху все, что встретит без охраны в оградах: упавшие яблоки, мимоходом лакомые корни и листья в тишине, из сушилки высушенные груши. О, прельстительны же вы, блага обожаемой жизни! Он вылезает из норки и, как белая тень, щурясь от смеха, несется прыжками по серой траве.

Щенок успел. Высматривает и слушает. Видно, сова не прилетала. Ожидая увидеть в доме черные окна – взамен он видит свет на веранде и людей. Он перебрался через перелаз[8], мимо курятника, между муром и стеной, под навес, шурша папшойной шелухой, и от ворот сарая взбирается на жернов, садится и ждет. Время от времени выглядывая из-за столба навеса, он видит темную стену дома и движущийся свет на столе.

Заяц летит через пень, срывая землю когтями, и нежно жует губами, прыгая, – о жене. «Залечу на страшный двор, проскочу мимо окон в сарай и со сжавшимся сердцем, подбирая зад, но непобедимый голод, впрочем с душой в пятках, однако в нетерпении. Утешаясь в страхах наглостью воровства – для придания отваги и силы жалости – из слабости. Проберусь сквозь кучи сена и утащу для тебя, белая, милая, прелесть моя, и принесу тебе морковки и моченых яблок. Угощу тебя в мягкие губы».

Туман заливает пологий луг. В прудках под ивами и безлистыми кустиками ворошится мелкая рыбка. То ткнется острым носом в ил, то вынырнет в траву. Вильнет направо – и след простыл. Лежит в холодной глубине и роняет вверх с боков пузырьки.

Заяц одним прыжком перемахнул пруд. Запачкал белые лапки серой водой, грязной, и дальше летит в счастье на дальний холмик к полю. А зайчиха спит в норе, уткнувшись мордой в живот. В животе у нее неслышно движутся крохотные дети.

С веранды, залитой светом, люди перебрасываются смехом.

Первый: Так угостимся у светлого окна без страха камня. Что тут у вас?

Дядя: Хозяйка знает. Пошевелись, погляди сюда, поговори со мной. Посадила через стол. Дал бы я тебе за злобу. Не дотянуться. Дай сюда руку, она моя, мой подбородок, мои волосы. Посмотри на меня – разве ты можешь иметь желанья? Ты наполнена моей кровью.

Жена: Ты хочешь сказать, что остаешься. Когда ж ты поедешь?

Дядя: Когда ты меня не ругала, не понукала? В первый день знакомства на подоконнике. К счастью, я не слышал, что ты говоришь, а любовался ртом и целовал до зубов.

Жена (тихо): Пошел к черту с нежностями.

Дядя: Грубая и злая скотина. Я из тебя выжму любовь (смеется), моя кровь. Дурак. Вот это твоя рука. Ее ты можешь целовать (ударяет рукой), можешь делать, что вздумается (в стену с силой, тыльной частью – на сгибах пальцев течет кровь), а вздумаются глупости.

Таня встает, поднимает его и отводит в тень, хватает руку, целует и слизывает кровь.

Дядя (освобождая руку): Довольно, что делать, быть с тобой, увидеть тебя… Да, я клянусь, я даю клятву.

Он гладит ее волосы, а она готова упасть перед ним.

Племянник: Она лижет кровь. Я мечтаю о губах. Приятно полизать дядину кровь с Таниных губ. Они – видишь ты наконец, – они грязные, паршивые, в грязной крови, в морщинках. Прижаться к ним лбом. Лучше лбом в каменную стену. О, если б она дала! Убить сволочь, которая это чувствует. Вырвать глаза, которые это видят. Не надо этого. Милая, сжалься.

Жена: Что с вами? Оставьте их счастье. Ей везет, я сказала бы это.

Таня (смеясь): Довольно? Вам жалко для меня капелек… Слушайте! (Она, запинаясь, произносит.) Вы щедры не со мной. Почему это не хотите от меня больше?

Дядя: Мне не к чему – на простыню.

Все молчат.

Жена: Бери, бери – посмотри на нее.

Дядя (обнимая Таню, жене): Ты мне однажды предлагала – помнишь? Ты сказала так из сочувствия: «Почему вы не влюбитесь? Я бы очень хотела, чтобы вы влюбились в другую».

Жена: Ты же добился, чего хотел!

Дядя (оборачивается к ней): Я помню, нет жизни без исполнения. А ты чего хочешь? Еще год, и я окажусь бессильным и останусь с ней.

Таня: Нет… да, со мной.

Дядя (кричит): Отвечай мне!

Жена: Успокойся.

Дядя: Я пробую нежность – не хочет!

Таня: Хотите, сдеру рукава, хотите – шею, обнимите спину, целуйте грудь; сорвите. Мне без вас скучно.

Жена: Вот и бери. А ты беги в спальню – приготовься. Скоро ты уедешь?

Таня: Не хотите? Придумайте что-нибудь похабное, я не выйду замуж. Мне хочется порадоваться. Тише! Я ничего не говорила. Мне так нравятся ваши… мысли…

Все улыбаются, жена прыскает.

Таня: Разве меня там нет? Если б вы могли быть моим мужем, у нас был бы ребенок. Это все.

Первый (второму): Идем, тут что-то творится. Они наглотались.

Племянник: Это видно, это видно! Сейчас. Но что если ты увидишь во мне? Открой глаза. У нас будет ребенок. Смотри сейчас. Нет, не видит. Бедра разрываются. Не могу. Идем. Как я хочу. Все вы будьте прокляты до конца жизни во всех желаниях.

Первый: Куда я попал!

Второй: Скорей передай гитару с окна. Заглушим крики. Сказать тебе – между нами – мне нравится эта Таня. Играй, мы будем танцевать.

Дядя берет Таню за шею, сжимает ей затылок и рассматривает лицо.

Жена: Скоро они уедут, мы будем одни. Дайте руку.

Племянник (стоит, прислонясь к столбу веранды): Сейчас напьюсь воды, а то чего доброго станет дурно. Прозеваю еще пощечину. Это делается так (пролезает через стул первого к Тане, хватает за ворот, разрывает верх платья; она вырывается и дает ему пощечину).

Племянник: Так.

Первый отходит и играет на гитаре.

Жена (отводит племянника близко к нему): Вот я сделаю, что она предлагала. Таня, дядя тобой займется.

Племянник: Это радостно, на худой конец. Запрокиньте голову. Но мне все равно. Я ничего не вижу. Дядя, погляди на Таню.

Жена: Не подходи! Ты скоро едешь?

Дядя пробует встать.

Жена: Не подходи!

Второй: Надо ее увести. Они с ума сошли. Танечка, потанцуем.

Таня: Что он смотрит? За что он ее любит? Тогда вот так – хотите? Первый встречный (прижимается к нему).

Второй целует.

Таня: Целуйте назло. Целуйте еще, давайте. Первый встречный! Первый встречный!

Племянник (не отрывая глаз от танцующих): Поэтому я покажу вам вот что, дядя. Вы этого давно не видели. (Разрывает ворот жены, стаскивает рукава, берет со стола вилку и бросает обратно.) Поднимите голову выше (сдирает одежду дальше).

Дядя отворачивается, затем лезет на стол.

Жена: Уходи!

Племянник: Я поражен. Я к вам всегда хорошо относился. Ничего не слышно. Какая она худая и белая! Для чего мне это, вы бы убежали.

Жена собирает одежду, показывает дяде язык.

Дядя: Перестань.

Жена: Не подходи.

Дядя: Я выбью себе глаза. У меня в руках осколок стекла. Я разрезаю.

Таня: Хорошо, что первый встречный: сильней, сильней – он глядит.

Второй целует, держит ее.

Племянник: Все пришло в движение. Это тебе. Это конец. (Срывает с жены кусок, лоскутьями, платье бросает на пол висеть.) Худая… затем…

Дядя ударяет по горлу осколком стекла, но разрезал низ щеки. Таня подбегает к нему и, толкнув руку, вырывает стекло из пальцев.

Дядя (зажав шею рукой): Ага, в руке еще остался.

Племянник (Тане): Отойди от него.

Таня прикладывает платье к порезу.

Дядя (поднимает голову): Это не ты. (Жене.) Иди ко мне. Я не могу назвать имени.

Жена (натягивая что-то, приносит йод и вату, передает Тане): Залей. (Та перевязывает, все молчат.) Теперь уходи. Уезжай. Я не могу терпеть.

Дядя: Ты, прикройся.

Жена: Вон, сейчас же и не приходи больше! Я уеду. Я предупреждала тебя.

Дядя: Помню. Я перережу горло. Осколок маленький.

Таня (племяннику): Уведи ее скорей. И сам уходи.

Племянник: Хорошо (берет жену за плечи и тянет к себе, к двери).

Таня (хватает его за руку): Не надо!

Племянник: Ты же хотела (подходит к дяде с бутылкой.) Я разобью для тебя на осколки.

Дядя сидит молча. Жена натягивает остатки одежды.

VIII. Щенок и заяц

Заяц спешит к сараю. Щенок лежит и ждет. Опустивши морду на лапы, язык на холодные когти, полузакрыв глаза. Пахнет душной, сырой кукурузой. Ноздри двинулись; навозом, мукой, пищей, желудок шевелится под кожей. С веранды слышен говор и по-прежнему светит свет. Пробегая мимо стен в темноте по задворкам, заяц скользит как тень сквозь низкий туман. То сожмется, сгорбив спину, чутко; то, как камень, летит с шумом до оврага, как в воду – прерывается звук и сам пропадает в землю. Проползает под желтыми листьями, на цыпочках под стеной, крадучись под яблонями, по взрытым кочкам, виляет следами по тропинкам и вползает в кукурузное поле. Сквозь шелуху горит огонь окон. Он подходит к полосе света. «Нырну, проскочу до тени», – и одним прыжком в пять метров проносится через свет, и ударился мордой о жернов, чуть не коснувшись ушами когтей щенка. Заяц отпрянул, ослепленный белой известковой стеной, и бежит в темноте к сараю. Наконец кончиком носа он толкает тяжелую доску; поджимаясь задними лапами к передним, напрягает спину и шею; доска поднимается, и он проползает под ней, а она на ржавом гвозде ложится вспять.

Тихими шагами следом идет щенок к упавшей доске; поднимает ее и входит в сарай, трясясь от нетерпения, едва удерживаясь поразить. «Вскочу на спину. Клыки сцепятся, сквозь шкуру, на шее; окружатся колечками крови. Язык лизнет соленого. Он расставит лапы, ткнется носом в землю. Я его утащу и разорву». Щенок танцует, ударяясь задом о стенку. Он длит свою радость и не решается прыгнуть. «Вдруг над обмершим зайцем сверкнут мои глаза». Заяц бежит к капусте. Капли сквозь дырки в крыше собрались в хрупких мутно-зеленых листьях, ломающихся, прозрачных и подгнивших. Ему не до капусты. Скорей к своей милой. Уйти и радостно присчитать эту ночь к прошлым, накормить капустой ее и детей в животе, и самому; хорошо в углу, обгрызая кочан до сладкой кочерыжки. Он просовывает голову в ящик. В это время сквозь дырку в крыше вползает, сжавшись, сова. Не найдя щенка на месте – «Можно ли положиться на сукина сына?» – она садится на верхней ступеньке кривой лестницы и видит вот что.

Заяц, обнявши передними лапами мешок с картошкой, на вытянутых задних, перепрыгивая с одной на другую, опускает морду в щель между мешками, старается достать белую капустную голову; затем протискивается туда весь, лезет к ящику с морковкой и вытаскивает одну с трудом. Наконец влезает в ящик. Выбрасывая морковку наверх, он думает о норе. «Сотни раз. Каждый день и ночь вместе. Говорить с тобой, прижимать в холод, целовать шерсть. Бесстрашие украшено тоской». Он отгоняет смутные догадки. «Я благодарен голоду за силу задних лап, за скорость бега и за то, что я забываю страх, когда думаю о них. Только сверху дрожит земля и сыпется песок, я отрываюсь и готов шаткими прыжками на хитрости и на удары, от которых у черноглазой лисы разлетается тонкий череп. Только не преследуйте меня, ожидания. Все неотвратимое ужасно. Я хотел бы таскать морковку в нору потихоньку, бесплотно, срывая как ветер. Под вашими глазами я отказался бы от веселящей злобы. Я полюбил бы если не страх, то смирение. Меня преследует мысль о щенке. Зачем я свистел, нужно было бежать. Сохрани меня, земля, ноги, уши, шорох, свободный луг, от встречи с его бешенством. Не надо смеяться».

Щенок отрывается от стены, спешит и прыгает по мешкам к краю ящика и глядит в глаза зайцу, поднявшему к нему морду. Сова подбирается ближе. Заяц, бросается вправо: стенка! – пятится, прижимается задом к стенке ящика.

Щенок (отодвигаясь на задние лапы, смеется): Ты засел.

Сова: Слепые радуются пище, когда всего их двое. Недомысленная радость. Оба двинутся ею к кровавой драке.

Щенок кусает зайца в нос. Белую шерсть склеила кровь.

Заяц: Я не знал, что кончится этим. Скоро будет снег, расставанье. Ветер свистит в ушах. Сейчас убегу (бросается вправо). Стенка…

Щенок (хохочет): По морде! (Бьет зайца.)

Заяц встает на задние лапы, бросается на щенка и бьет его по глазам. Тот воет от неожиданной боли; ловит зайца, зубами левую лапу, прокусывает. Тот кидается, жалобно пищит и перевертывается, стараясь освободиться задом к щенку, и вдруг при сильном торжествующем хрусте вырывается и хватает его задними ногами изо всех сил по лбу. Щенок покатился без сознания. Заяц прыгает на трех лапах к середине сарая, оставляя кровь, шепчет: «Мордой в доску. Ноздри слиплись внутри; воздух течет сквозь кровь. Темнота разбита на красные огни. В норе милая, в животе ребеночек; на губах капуста» (делает скачок). Сова налетает на него, хватает в воздухе. Заяц: «К земле; теперь я упаду». Падает, увлекая сову. Она бьет крыльями, садится ему на спину. Заяц: «Это не он, меня осеняют крылья; поезд; колесо разбивает череп. Я только шутил; я не хотел ломать». Сова ударяет клювом ему в затылок, впивается когтями в бока. Заяц страшно кричит.

На веранде слышат этот крик.

Первый: Что такое?

Второй: Это у вас ребенок? Что случилось?

Дядя: У нас нет ребенка.

Жена: Это в сарае.

Первый: Там возня. Надо посмотреть.

Второй: Его режут.

Таня: Кого?

Дядя: Я пойду туда.

Таня: Я с тобой. (Убегает за свечами и со свечой в каждой руке идет за ним.) Мы его возьмем к нам.

Дядя: Опять течет кровь (повязка разъехалась). Я посмотрю на того, кто кричал.

Первый: Стойте. Твоя жена принесет ключи (догоняет их).

Племянник: Побежала за ним. Если б он был нищим с порванным горлом! Мне его жалко. Эта безжалостная ее слепота. Но я ее люблю. Я ему отрежу ноги. Я встану и пойду за ними.

Второй: Кто там может быть?

Открывают двери сарая; веет сдавленным теплом.

С последним криком зайца, подцепив его когтями, сова взлетает вверх к отверстию крыши, ползет до ее края в ночной темноте и прыгает с ним вниз, зажав в когтях. Ударила крыльями о воздух, поднялась на них и, неся его, полетела.

IX. Жалость

Вскинув обмякшие лапы и свернув шею, мордой навзничь, лбом на земле, оттянув нижнюю губу, полураскрыв рот, щенок лежит на горбине посреди сарая. Открываются ворота в темноте; волнуются огни свечей. К щенку подходит дядя и толкает его ногой.

Дядя: Он околевает. Кто-то его убил.

Таня: Зачем он сюда пришел?

Дядя: Мне кажется, что у голодных не перерезано горло – очень хорошо быть одному в глубокой дыре и не иметь жены в последний день; завтра его не будет; позавидуешь свободному под ногами; и, издали бессильно глядя, сладко кусать свои руки; только чтоб не бежать, только отдохнуть. Мне совершенно все равно, что делать. (Бьет щенка ногой. Тот очнулся.)

Таня (с беспокойством): Что вы хотите с ним сделать?

Дядя молча наступает щенку на лапу и стоит на ней. Щенок вскочил, спотыкается, падает, изгибает шею и со страшным визгом кусает тяжелую ногу. Дядя стоит неподвижно. Щенок воет и бросается, но не может вырваться.

Таня (подбегая): Перестаньте, бросьте его, отпустите.

Дядя: Не хотите ли и вы сюда, вместе с нами? Вы – моя жена? Мне его жалко.

Не сходя, подносит свечу к морде щенка рассмотреть. Тот ползет от нее на трех лапах и снова рвет ногу зубами.

Таня: Он кусает. Бросьте. Гадина. Кровь течет. Я выбью. (Бьет щенка в бок с силой, он отлетает на пять шагов и, ковыляя, старается убежать.)

Дядя толкнул Таню, идет за ним, протягивая руки, с разбегу в темноте перелетает, оборачивается. В это время щенок прыгает на него и въедается зубами в ногу выше колена.

Таня с умоляющим криком тянет дядю за плечи и вдруг тычет свечу щенку в голову. Свеча погасла. Щенок оторвался, и она бьет и отталкивает его ногами. Щенок с жалобным визгом забивается в угол.

В ворота вносят свечи. Входит жена, племянник и двое гостей. В страхе они стоят вокруг дяди. Жена прошептала, что он взбесился. Щенок, из темного угла, подползает, виляя хвостом, к ногам одного из гостей; боится поднять голову и видит, как входит другой и заслоняет выход.

Быстрые мысли стоящих соединились. Щенок слышит их. Вот их бред:

«Нас свела не свобода. Вот ее непринужденность! Если вы хотите свободы – уходите. Только не торопитесь к месту и к сроку в ногу со страхом. Бросьте все, не бросайте пустоты. Кто один, в палатке, на железной койке, прикованный, лишенный слепых движений, направленный по твердой дороге не в силах упираться, изменить шаги и остановиться. Вот – свобода!

Не иметь желаний значит не иметь бессонных мучений. Не видеть того, что доносят мысли, не сжимать в наказание себе пустого горла, не ломать себе бессильных пальцев, не кричать на себя – потише! – как будто перетягивает веревка, а главное – не подчиняться заговору услужливых ушей и глаз и не видеть у самого рта, под самыми пальцами убегающего счастья».

Дождь трясет брезент, кровь разгорелась при мыслях о ручье, на шерсть сверху, об одиночестве и беспокойстве от незнанья. Начало повторяется; тогда вот что: «Стоит упустить как всегда и иногда наткнуться, задеть локтем помеху – чужого человека в дверях: как хочется дать ему в зубы, повалить, броситься через него, затоптав зеркало, разбивши самого себя, через себя, вырывая мясо щек, выбив глаза у тех, что получше, отрывая носы у тех, что повеселей, и крича так во все горло: мне больно, я взбесился, мне больно».

Дядя: Будьте прокляты! Ты уполз бы, но жаль оставить, жаль не глядеть, видно, пальцы прилипли к горлу. Вот радость! (В оскаленную морду летят камни, чтоб не скалилась. Шарила палка, пузырьки крови окаймили белые зубы.) Он на цепи. Собака рвется вперед.

Щенок: Я отскакиваю, и цепь впивается мне в глотку. Он разрезает себе горло стеклом. С яростным лаем так и въелся бы зубами – окровавленными в тело.

Но по голове хватило камнем.

Он падает грудью в землю и поднимается на дрожащих лапах. Он сошел с ума.

Но уже и мысли нет о том, чтоб вырвать цепь и потянуть за собой, повалив эту сволочь, грызя. Теперь он забился вглубь, потом выбегает с рыданьем, заискивая, но камень рассекает бровь. Он ползет на брюхе по бившим остриям, подползает к палке с высунутым языком: «Перекусить, да нет же, я хочу лизнуть, умолить, чтоб довольно, не била». А она в середине лба вырывает огненный клок, заливая кровью ноздри. «Ползи скорее. Да, я успею спрятаться». Но его настигают последние камни и перехватывают ему спину.

Люди стоят у ворот. Щенку мелькнул просвет. Тут он сразу, с задних лап, достигая головой до подбородка, кинулся на второго, вцепился в грудь зубами, захватив одежду. Отшатнувшись, тот падает, подвернув ногу. Щенку открывается темнота, но он ее не видит. Ярость рождает радость. Щенок, рыча, впивается в его рукава, рвет рубашку и грызет локти, защищающие лицо.

Первый подбегает и бьет его, размахнувшись, по спине граблями-зубцами. Они прорвали шкуру и впились в кости.

У щенка перебита спина. Племянник закричал громко: «Вот как веселится дядя!»

Щенок только шевелит лапами, пытаясь спрятаться. Они кружат его по полу, на брюхе. Забирают все налево и налево. Спина передавлена колесами. На голову падают удары ног. Он кричит.

Только он начал, дядя бросает маленький камень с бочки огурцов ему в бок и слушает горький плач. Он кончил, вытянулся и, кажется, издох.

Дядя: Теперь меня ничто не ограждает. Что бы найти? От чего? Я удивлен. Я не понимаю. Вот щенок.

Племянник: Все это достаточно наглядно.

Дядя: Что вы все засмотрелись? Вы меня ждете? Я занят – как по-вашему? Его надо еще выбросить.

Он поднимает щенка и тащит его за шиворот. Тот только движет головой. У калитки над рекой дядя размахнулся и бросил его с обрыва. То, что нижеследует, длится секунды.

Племянник: Погляди, что в сарае.

Таня: Да, вот что… идем домой.

Дядя (шепчет): Будь ты проклят. Что он понимает… Неужели мне не хватает? Неужели я молю возобновить? – чтоб жить. Что?.. Нет, промелькнул короткий провал, и теперь я вхожу в свой дом, и его населяют неотступные вещи, расставленные по местам. Я здесь, но, Боже мой! я здесь! Я их вижу. Сумасшедший, что я просил? Чего я просил? Нет, проси пустить, проси убежать. Проси свои глаза показать другую такой, какая она есть. Пусть они ослепнут, пусть видят другие. Другую… и другому! А мне ее. Я упаду перед ней и буду умолять. Неужели она не захочет отстранить? Это очень легко. Она отходит!

Таня: Посмотрите на меня.

Дядя: Да, на тебя! Вот живое тело. Спасибо этому дому, пойдем к другому. Слепой дурак. Чужие слова! Неужели в самом деле? Я нашел бы. Кто? – Это не я. (Он перебивает себя.)

Таня: Это ты, милый, мой милый, мой дорогой, это все ты. Удержись, удержись сейчас. Боже мой, я чувствую, это близко. Это близко. Счастье. О, Боже мой, что мне ему сказать!

Племянник: Скажи ему – убей того, кто мешает (смеясь), это значит – брось жену.

Дядя останавливается и смотрит на жену.

Жена (сжимая руку племянника, вдруг бросив ее и опять схватив): Ты все увидел. Я тебе предлагаю… Нет, нет… Я просто хочу быть с тобой.

Племянник кивает.

Жена (обращается к первому): Сосед, вы довезете меня и его до станции?

Первый: Ладно.

Дядя (подойдя к ней): Деточка, деточка…

Жена качает головой. Он сейчас же направляется к дому. Жена вцепилась в руки гостей: «Я не пойду, подождите». Дядя возвращается, выходит из-за высокой кукурузы, подходит к жене и, выпростав запрятанное в рукаве лезвие бритвы и вырвав жену шагов на пять, так что она бросает руки гостей, торопясь, чтоб не помешали, сжимает ее руку, так что она падает перед ним на колени: «Погляди, это ты». Перерезает себе горло и последним движением старается одной рукой, выпустившей падающую бритву, от которой жена отшатнулась, приподнять свою голову, навалясь всем телом на нее, чтоб показать ей рану. Она успевает отскочить, и он падает лицом вниз. Его голова подскакивает.

X. Заяц

Пока баба с печи летит – семьдесят семь дум передумает.

Ужин. Нужен. Сова торопится домой. Она несет зайца через реку. Он движется, очнувшись, старается вырваться. Тогда он чувствует клюв на затылке. Это удар, но до второго он рванулся и с криком срывается в воду. Вот что он видит: «На низком берегу за болотом растет капуста. Сквозь частые стебли тростника белеют головы. Без нее я не вернусь». Тут он пошел ко дну.

«Вода сомкнулась; я спрятан. Глаза открываются на ржавчину. Песок иссечен ползками больших ракушек. Из разрушенных черных створок высоко растет зеленый мох. Пронизывает холод. Вода кружит и быстро выносит вверх на светлую поверхность в гаснущих берегах. Она бурлит под белыми лапами. Круги идут до берега, и с каждым взмахом я уплываю. Сперва дыхание ровное. Теплота ласкает грудь и ноги, но вдруг холодная полоса ударила в ребра. Это толчок течения. Я погрузился, леденею, стал тяжелым, а вода легкой, и я падаю на дно к песку; темное кольцо сжимает плечи, давит горло и закрывает глаза. Я прыгну. Ага, меня выносит. Вода желтеет, и на темной глубине видны колышущиеся тени двух сплющенных желтых лап, мчащихся вверх. Теперь я плыву в тумане. Вода блестит близко, только перед самым носом она уносит то вправо, то влево. Я плыву и остаюсь на месте. Я в ужасе. Скоро ночь, и берег пропал за темнотой. Сквозь нее мне слышны окрики. Веселые голоса. Я не различаю: не из норы, а со двора. Да, огни заблестели. Не зовут назад, а гонят вперед. Значит, это хорошо. Надо схорониться. Да, впереди огород, а сзади нет огней и страшно. Еще усилие, одно за другим, одно выволакивает, влечет другое, а там еще. Удар и еще один. Сперва до ломоты, до боли, потерял ее, без сил, не останавливаясь, повторяю вперед, да, вперед, в тумане, через вздувшуюся воду. Я не знал, как трудно переплыть. Смех, веселая разлука, смелость, уговоры без жалости, нет сил – обман».

Он боится нырнуть, узнать глубину, боится всплыть и старается протянуть еще. Он занимает себя мыслями о жене, ее глаза над ним. Погружаясь, он просит коснуться и прижаться, чтоб быть вместе. Вдруг его коготь задел песок. Ему стало смешно, и он чуть не захлебнулся, фыркнув: наверное, давно тянется мелководье.

Тростник проносится, опутанный ползучей травой, вода проступает на сочных стеблях. Он сгибается, и волны заливают его. Они срывают раскачивающиеся в воздухе стебельки мохнатых ползунков, те вьются по ветру, как длинная шерсть, падают и колышутся в прибрежном болоте.

Заяц карабкается. Безумные надежды на жизнь и возвращение! Песок налип на шерсть, пристал к губам, засыпал глаза. Заяц ложится на него в мелкой воде под черным небом. Острова тростника внизу, на них набегают плоские речные волны и красный высохший тростник, выше его освежает ночной туман. Вверху колодец черного неба, развеваются светлые языки, разрывают туман, черные дыры машут тысячью рук, гнетут его вниз и топят в воде, и вот все небо горит чернотой и яркими звездами. Из них дороже всех одна. Она туманна и бледна. Это капуста. «Вблизи за тростником. Вот тебе капуста, милая. Вот та, самая белая». Тонкий листок упал на траву. Она едва согнулась под ним своими стебельками. Заяц грызет, отрывает и царапает кочан, торопясь вернуться, но от усталости засыпает.

Он проснулся утром. За плоским берегом лежит крутой красный холм, за ним еще – целая лестница; чем выше они, тем чаще лес, чернеющий на них. «Чужие это места, куда я попал? Я не плыл сюда и не хочу быть здесь. Желтеют сосновые стволы с чешуйчатыми ветками. Растут белые выгоревшие березки. Я очень не хочу. Ближе к траве, сквозь утренний туман, ползущий к самому носу, кладущий пальчики на лапы, видны цветы, красные и желтые маки, и осыпи блестящих камушков, и целые ребристые бока проржавевших скал. Шкуру продирает дрожь от этого места. Оставлю это». Туман поднимается кверху. Явилось солнце. Он видит отгрызенный кочан капусты, скатывает его к реке и бросается с головой в холодную воду. Он толкает кочан в воде. «А я думал, что это снилось. Я его принесу! Жди меня в норе, не выходи. Я тихонько, сквозь кусты, прокачу капусту. Смиренно, чтоб не упрекать в наглой смелости. Вот я уже благополучно на берегу. Резче, чем стук саранчи, на меня налетает страх. Я убегу. За мной летит по пятам, не вижу над собой. Без оглядки». Он выпрыгнул, одним ударом расширил красные ветвистые крылья, сухие жилки налились кровью. Она прокатилась под тонкой кожей и проколола ее в тысяче мест.

«Бодрый холод сжал мне тело. Легкость уносит ноги. За спиной поднялась гора. Она оградит. Все отступает, мысли кубарем раскатились по темным дырам. Там их объемлет теплая тишина, и они, запутавшись в корнях, переплетаются со стеблями. Их обрастает теплый мох, на них оседает легкий прах. Солнце их желтит и сушит, они омертвели. И без них скроюсь».

Без памяти от усталости он добегает до хутора. В темноте между кустами на веранде движется вправо и влево огонь. Он приближается и пролетает мимо. На плечи брызжет холодный сноп, то учащаясь, то сходя на капли.

Перед ним все гнется в петли. Заяц сжимается под стенкой. «Саранча налетает на огонь. По ее жилам струится кровь. Они рассыпаются на тонкие волоски, и крылья рвутся с треском и скручиваются словно от жара. И она кричит от боли, и мне ее жалко. Что же ночью за победой?»

Дыхание мягкое, спокойно. Страх уничтожен хвастливой насмешкой. Сон клонит голову. Толкая тихо кочан капусты, заяц пробирается мимо веранды. У запертой двери стоит сторож. Он говорит с кухаркой.

Сторож: Чем сегодня будешь кормить?

Кухарка: А тебе все мясца.

Сторож: Да, мне бы что-нибудь твердое. И поточи ножи.

Кухарка: А чего же мясного? Разве дичи.

Сторож: Хорошо, можно.

Кухарка: Зайца?

Сторож: Хорошо, можно. Не забудь поточить нож.

Кухарка: А зачем его точить?

Сторож думает: «Я зарежусь». Вдруг он подмигивает.

«Но вот они умолкли. Что же мне грустно? Никак не могу вспомнить. Ну да, я еще не в норе. Холодный ветер дует на меня, обдает холодный дождь и ворошит шерсть». Наконец заяц заползает в свою нору. Глаза открылись в темноте. «Наконец я тебя увидел. Нора завалена листьями. Нужно в них закопаться, старательно, усердно; я должен сжать, не выпускать, накормить капустой».

Вдруг в дырку входа просунулась морда, близко к кочану. «Проклятые воры; под носом, кружатся вокруг норы. Я вам переломаю, проклятые воры, крылья. Все добро, свое добро, краденное с трудом, проклятые, будьте прокляты, уносят; я вам не дам. Я когтями сломал крыло; слетается масса проклятых сов. Однокрылая сволочь всползает на насыпь. Мне придется плохо от этого за того. От кого? А, мне видится вечный обман. Так вот для какой чепухи меня душили страхи, для чего я вспоминал преступление. Я наказан за преступление? Тяжелое мое преступление! Я преступник! А, проклятое все! Обманули меня в моем ничтожестве мечтами о жестокости. Я сам… Будь он проклят. Я его не трогал. Я несчастный». Но на этом сова раскроила его череп клювом, вторым ударом.

XI. О втором щенке

По заросшей просеке вечером пробегает второй щенок, с красными глазами, нюхает траву и глину в заснеженных подмерзших ямках, ударяет твердыми когтями задних лап, испугавшись чего-то, по обломкам гнилого дерева и несется версту за верстой, мимо склоненных берез, растущих по пяти из одного корня.

Его гонит страх одиночества и тоска – сквозь густую траву, и справа и слева доходит до лба холодными стеблями. Он бьет ее мордой в две стороны, но она мешает бежать. Он замедляет бег и продирается по вянущим оврагам. Редеет. Просветилось и тут и там темное небо. Он вышел к реке и видит плот. Вокруг четырех костров тесно сидят люди, обернутые чем пришлось, тряпьем, поплотней, сжавшись. Лежащие спят. В котелках на огне закипает вода. В темноте у телеги белая лошадь с обтянутыми ребрами и серыми пятнами грязи, склеившей зимнюю шерсть, заложив копыто задней правой вверх бабкой, опершись на левую ногу. Не шевелится на шорох шагов, на звук голосов.

Люди у огня греют руки и ноги, жмутся, доедают что было луку и орехов; в прорехах и дырах ищут – может, осталось – крошек; ни корок, ни огрызков, и у вывернутых карманов в траве на коленях шарят руками – поднялись с пустыми.

Всю картофельную кожуру, какая осталась, бросили в котелки и следят молча. У них синеют глаза и щеки опалены. Им холодно. У самого огня лежащий концами пальцев тянется на красный свет, а спина у него дрожит, обращенная в холодную сторону к темноте в лихорадке. Глаза горят в песке. Кожура в котелках в речной воде закипает, бурлит и фыркает. Они стерегут ее – по три ложки хлебнуть и подниматься. Кто может, тихонько себе бормочет: «В путь, в путь, пока сил хватит. Перейти реку, найти дорогу, не потеряться. Где же у нас силы? Пристать в пору; по-братски поделимся голодом, придемся ко двору. Нет, нет, просто найти, где счистить с пшеницы ости, набрести на поле, понюхать теплой пыли. Хоть одну бы горсть». А спящие видят, что чужие дороги и реки – раздвинутые ноги и полные руки.

При искрах хвойных веток, под треск, под вой в желудках проснувшийся молодой Холодай привстал, от света закрыл рукой, пялит глаза, высматривая пищу, заползает за огонь, шарит… «Тут котел… ниспослал… страшно». Он падает опять и засыпает. Его не расталкивают. Он встает. И трое, спустившись с трудом под гору к реке, выбирают длинный шест из воды и плот притягивают к берегу. Уже другие, озябшие – пар вылетает на огонь осенними скользкими листьями, – толкают телегу. Вывели на дорогу и спускают. За ней на недоуздке потянули лошадь. Будят спящих, подымают, не оставить ли? Нельзя. Оставили огни: «Еще отдохнем, доспим. Дядя Саша, повернись к огню спиной, не тянись пальцами». Он дышит, и пар осеняет голову. Под утро закоченел и мирно уткнулся головой в рукава обеих рук, без дыхания, едва через белые губы, через ноздри тонкого носа парок, иней на бороде. Ослабел. Его взвалили на телегу в белом овчинном тулупе.

Народ. 1935. Б., графитный кар., цв. кар. 30x21

Щенок придвинулся к огням. Жадно носом водя за следами, трава измята телами. Глаза в темноте, между обуглившимися шишками, ищут, не здесь, а как прежде, до подробностей знакомые, все тут же – и запах, и ощущение гладкой кожи ног, красные ладони рук, испуганный голос; ничто из того, что окружает, не обращает на себя его внимания, и кажется, если б он увидел сестер, он бы их не заметил.

А белая овчина на телеге, внезапно засветившаяся под холмом, привлекла его. Она пропала. Телегу вводят на плот. Он побежал за ней. Старик в овчине без движения, в сене, в согнутых в суставах пальцах зажаты полы тулупа, он лежит смирно, его обделили картошкой. Дали кипятку из котла; в закрытых глазах стоят красные шкурки, развешены, присохши к веревке, и жадно рвутся навстречу, не приближаясь. В сарае сети с рыбой и мелкая дичь. Большие леса полны.

«И то и но за нож в колыне снежно схватился вырбу глубокие следы. В ноздрях присохли волосы вниз велся, полозья. Громом да порази за рзави. До смеху хиже закинул сеть и есть за щеки костью поцарапал небо и вынул пальцем обтер кровь по меху на слух не запер, а в ельнике следками по полям капли крови сгиб лапки. Больно. Нарыки выкипел вор труп уносит за хвод за овод везги везжи летом виро не верую до робленных дороб. Старик ушел за дичью за слонило затемнело и свернул закопал до дождя и смыло за ствол сквор горы под рукой. Одиноко над рекой».

Через листья сыпятся капли снега. Лапы ступили в теплую золу. «Вот сквозь скрип и голос; там, где белело, на телеге. Вот радость. Вся радость в поисках. Выдумка надежды. Сцепление быстрых сходств». Щенок сбежал с холма.

У самого плота он видит: в телеге, собравши рукой крепко на груди овчинный тулуп, полулежит старик, глядит на него и силится крикнуть. Вытянув шею, неподвижно явился щенок, или спросонья. Ослабевший голодный приподнялся, заглядывая через борт, опершись на него подбородком. Он протянул руку и хотел крикнуть, но щенок отбежал и потерялся.

Плот качнулся. Доски вприплотку двинулись. Его оттолкнули и увели. Щенок сидит у воды близко от ожидающих. Холодный дождик цепенит. Прозябшие спины сгорблены: «Понеподвижнее, без движенья, так ни холод спины, ни мокрые рукава, все не тревожит, время без разделенья, ни вода сквозь дыры сапог, ноги не движутся, чавкая не пристает».

Скоро плот увидели опять и притянули к берегу. Остатки веревки, много раз скрепленной из кусков узлами, крепко зажатыми водой, тянут, перебирая покрасневшими руками, быстро втаскивают на мелкие камни, вжимают боком в глину и прямо по воде торопятся, длинной палкой ощупывая дно; спотыкается сухой, протягивая руки, сквозь спущенные веки в темноте, на концах пальцев внизу бревно, а вверху поручень плота. Он накренился; ободранная кожа обрывается деревом, веревками поясов, щеки прижимаются к мокрым спинам кожухов и опять застыли в неподвижности. Уцелевша створка фонаря хлопает по столбу, грызя древесину. Немногие говорят:

– Живем не мотам чужого не хватам.

– Попадется… сорвется…

– Дожили до моту ни хлеба ни табаку.

Погрузили шесты. Щенок готов бежать к ним и прыгнуть на плот, так как здесь никого нет.

Вдруг он в испуге повернул обратно. «Не отрываться, через реку. Я ее там не найду. Она останется здесь. Она у огня. Одна. Если я убегу – разойдемся. Скучно, скучно. Не уходить от огней. Там она, верно, ждет».

Щенок бежит по холму. Последние собирают у костра тряпки, напрасно ищут кожуру вылавливая из котла; хлебают горячую воду привязывают к поясам котелки, остывавшие в траве. Только щенок бросился к костру, двое уходящих опрокинули котел с кипятком на огонь. Он задымился и погас. В темноте они подняли котел на палки и ушли к реке. И нигде – от костра к костру быстро расступаются острые ветки, осыпается глина с обрыва – всюду никого. Всматриваясь, он спускается в холодную воду.

«За тенью от огня вместе с ней в темноту, перегнав, за веревкой плота в водяной тишине близко-близко к уходящему дереву, и вот возвысился берег; набегают сверху утренние тучи. На полоске в конце речки еле видно – ветер коснулся воды. Ничего я не вижу толком». Он взобрался на крутой берег. Люди, дрожа, толкутся у телеги и никто его не видит.

«Что же путает ноги, что так стемнело? Ночь. Стоит кинуться вперед, идет снег и побелел путь. За стволами не сугробы, а заборы. Все давно знакомо, меня кружит. Здесь я найду. Все обыскано. Верно, она далеко. Вместо дома – сквозь окно – как больно, как темно». Перед ним глухая деревня. Подножья колодцев залиты льдом. От веток тени на снегу. «Приневолю себя не свалиться, еще продержаться низко под кустами, нет же, добегу. Скорей к окошку. Вот улица. Это та. Тут и дом, сейчас за канавой. Вот ворота, застучали быстрые шаги. А где же она? Я теряю направление и ясность». Щенок кружится в соснах. «Не просыпаясь. Управляет, телом сквозь сон, одно желание ему наперекор. Камень держится в полете. Вот он: что ж ты убегаешь? Ну вот, теперь уже близко». Открылся лес. Он падает вниз. «Нет, ведь я только за этим. Но за каждым ответом и камнем степи и отказы».

Голодные уходят дорогой в мокрую чащу. Щенок бредет за ними. Он высматривает Лидочку в лесу. Когда он засыпает, он видит ее с людьми. «А кто с ней?» Он просыпается в крайнем ужасе. «Кто? Не я». Он сворачивает в сторону и, оставивши голодных, уходит.

А голодные торопятся, спотыкаясь. Мокрый песок в дыры, натирает ноги, раздирает между пальцами кровавые ранки. Один садится, прокалывает иголкой водяной пузырь и наново обматывает ноги тряпкой, хорошенько отряхнувши. С ним поравнялись двое, он встал. Втроем догнали телегу. Он заговаривает об еде. Другой отвечает:

– Над рекой хутора, сараи полны зерна, есть кукуруза. Солнце печет, на баштанах[9] сладкие дыни. Поторопимся, ребята; может, накормят.