Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Зальцман Павел

III. Жалость

Компания из четырех друзей, выпив, возвращается домой. Все бьют друг друга в бок, поют кто в лес кто по дрова и затевают ссору.

Племянник: За окном стоят вдвоем Таня и дядя, обнявшись. Вы меня мучили по ночам. Но я не думал, что можно угадать. Я видел, как она приблизит лицо, будет глядеть и поцелует. А ты делал то, что я делал в мыслях. Как я мог поверить этому разу…

Дядя (не слушая): Я бы пошел к реке.

Первый: А не опять в местечко? Положим, что купаются и вечером, но я не допил.

Племянник: Идем домой, к реке – там я останусь один. Оказывается, я пьян. Пьяные надежды! Ты бы мог сделать это попозже. Например, завтра.

Второй: Скорей в пивную! Я понимаю, ты совершенно обязан ненавидеть хотя бы из обиды.

Первый: Кажется, что так.

Второй: В пивную. Забудешь, где зудит и как чешутся. Но, кроме легкости забыть, у тебя будет впечатление свободы. Обязательства слагаются: бить в морду, грызть зубами, чтоб не уступать через силу – можно, но не обязательно. Лучше выпить.

Дядя: Зачем такая мрачность, я надеюсь на счастье и даже предпринимаю. Когда Таня была так близко, положительно мне показалось, что ее спина притягивает мои руки. Еще немного, и я освобожусь от жены.

Племянник: Вряд ли. Разве ты уезжаешь? Мне жаловалась твоя жена. Желаю так же застать ее. А твои дела – игрушки.

Дядя: Проклятый! Она нас увидит с Таней. Я рассчитываю на ревность.

Племянник: И что же тогда?

Дядя (шепча): Тогда жена меня полюбит…

Племянник: Для этого? Я не верю…

Первый (к дяде): Как раз об этом деле. Меня уполномочил старик. Дело в том, что подвода, кажется, вышла.

Второй: Ни о каком деле. Свернем под железную крышу. Обсудим, как пропустить твое дело между пальцами.

Дядя: Да, да. Опять. Требуется понемногу. И для смеха и для страха. Пока что нам нужно. Что там, едет желтый шелк?..

Первый (улыбаясь): Много новостей необходимо для наших дам.

Дядя (внезапно): Значит, нет? На этом разе осекся… И теперь я вспоминаю такие вещи.... (Останавливается.)

Первый: Ну что ты?.. Вот лавка.

Дядя: Впрочем, очевидно, я беззаботен. Таня была так близко. Я ее полюблю и освобожусь. Может быть, и иначе… А что? Чем это плохо? (Он подмигивает племяннику.)

Они переходят улицу к железной крыше. Она висит над белеными стенами лавки. Горе углубляется. Бузина окружает мокрую площадь. Кое-где блестит вода. Вход завешен полосатой, вырезанной уголками парусиной-тентом. Они уселись за стол в глубине.

Племянник: Я вижу со страхом, что горе углубляется. Откуда неугомонность? Мне ее во что бы то ни стало.

Дядя: А если не дать?

Племянник: Мне с нею. На слезы и смех постоянно. Одно привлекательней другого. Больно от ее смеха. Не хочу лишиться боли.

Второй: Ты безумно отдыхаешь.

Племянник: Когда голова расколота, ничто не идет. Столько вытекает крови – вытекает струями, опустошает, разносится ободьями, дробится подковами, услужливо и, наконец, на каждом шагу – с трудом иссякает и ко всему прилипает. Затем мне завтра с ней. Сплю в слезах, просыпаюсь в счастье. И эти все чертовы телеги приносят все до капли. Пусть будут прокляты все другие.

Первый: Тише, тише, у каждого свое.

Племянник: Жестокость. Ты, дядя, пережрал. Тебе нужна минутная юбка, необходима! А для меня она на все дни. Подлая твоя манера – грабить без толку, без разбора. Вырывать кусок в набитое брюхо из щелкающего рта. Зачем она тебе?

Дядя: А не я ей? (жеманясь.) Но я еще не ее.

Племянник: Уже поздно. Оставь себе. Милая, милая. Я тебя убью, если ты ее не оставишь.

Второй: Ну, что же?

Дядя (мрачно): Давно желаю сбыть тебя в состоянии, так сказать, годности к употреблению. Что я говорю! Не оставлю.

Племянник: Она под бузиной. До неба. Все небо. Выступает кровь на щеках. Блестят глаза, а рот смеется. Мне страшно. От реки до горы. Под ним земля. Ясно, что ее на меня хватит.

Второй (про себя): Каков – на такой, как клоп на перине, даже не вижу, что тут хорошего…

Племянник (к дяде): Я буду подзадоривать себя, и ты, конечно, поможешь. Маленькая, Таня, Танечка! Хорошо, я уступаю, я ее не обману. Я уступаю, только бы с ней, близко. (Мне ее во что бы то ни стало).

Дядя: Ну, а если нет?

Племянник: Повешусь.

Дядя: Да, она хороша. Я понимаю, что от нее невозможно отказаться.

Первый: Ладно, знаем, на это вы все мастера, не уступать, хоть лопни. Я бы уступил. Я устал от ожиданий и от чужого страха. Вы знаете хлопоты старика. Навязался он мне на шею. Я не виноват в их несчастьях. Я ведь то же, что вы.

Второй (смеется): Что ты, Саша, выбираешь?

Первый: Он с ума сошел. Но, сказать по правде, меня пугает и счастье. (Указывая на племянника.) Когда он разевает рот, полный жалоб…

Второй: Смотри, берегись.

Дядя (пожимая плечами): Привязались к минуте.

Второй (смеясь): Да, в самом деле стоит подождать.

Дядя: Такие дела не ждут. И, конечно, они опасны. Не только для меня. Я жалею всех нас. Но черт с ними со всеми. Мне жалко тебя, но, говоря откровенно, мне нужно. Необходимо.

Первый: Я знаю тебя, ты такая же скотина, как мой старик.

Дядя: А ты дурак.

Первый: От дурака слышу.

Племянник: Дай ему в морду, не то я сам.

Второй: Лучше уйти от вас, еще и мне попадет. (Возвращается.) Нет, останусь – дождь. Ладно. Вы помешались. Опомнитесь. Что толку спорить чем дальше, тем больше, до потери сил? Вы слышали об нашем Балане? Так его дочь… подождите, не деритесь, дослушайте…

Первый: Что? Дона? Моя жена? Что он расскажет?

Второй: О ее поклоннике. Дама оказалась с норовом, а сопротивление рождает настойчивость. Он полез, как медведь на дерево. Бревно его толкнуло, тихо, для начала. Он отбросил. Оно крепче по морде. Он рычит. Мед благоухает. Как поется в песне:

Трое (подхватывают): «А мы все пили, пили, пили, пили ром».

Второй: Подождите петь – слушайте! Он бьет лапой, рыло в крови, когтями, дерево отлетает. Не видя перед собой, разевая рот; раз… и его столкнуло вниз. Выходят люди внизу и снимают шкуру с медведя, если он не прекратит беситься. Образумьтесь и пожалейте свои носы.

Дядя: Не лазьте за медом, а берегите шкуру? А может, отдать и шкуру, чтоб не бояться ее лишиться?

Первый: Мне очень жалко.

Дядя: Жалко у пчелки. Раз твое бревно помяло шляпу, ты, конечно, можешь жалеть… (Второму.) Ты советуешь оставить? Но мне нужна жена, а ей нужны наряды, вот и дела.

Племянник: Ты советуешь забыть о Тане?

Второй: Сколько перемен в вашем доме! Я тебе советую сделаться любовником дядиной жены. То-то станет легко и дяде, и Тане, и ей, и тебе. Или подстрели дядю. Подстрели его. Это даст кому-нибудь повод подстрелить тебя. Справедливость в лице какого-нибудь нового мерзавца покарает тебя, и тебе придется плохо. Не от него… Но кто-нибудь тебе свернет шею. Кому это будет нужно. Я вам, впрочем, советую – убейте всех, кто вам может свернуть шею. Устраните их! (Влезает на стол и простирает руки.) Это не жестокость, это необходимость.

Первый: Слезай!

Второй: Я продолжу. Что мы засели в этой лавке и воюем? Вознаградим заботы. Пусть появится еда, сладкие кусочки, утоляющие боль. А лютые душевные гадины пусть заснут, чтоб набраться сил. А у тех, кто здоров и весел, охотничья колбаса зашибет солитера, и он выйдет сдохшим с отработанной убийцей. Хозяева, ведите домой! Там навалены груши, смяты прикосновеньем стружек красные яблоки, грозди винограда, огоньки на горлышках, искры на синих шляпках, звездочки коньяков. Лимоны, с блеском бронзы, апельсины благоухают порами толстой кожи. Возвышаются восковые дыни, корки расходятся под тяжестью рук, выбились семена и сладкий пахучий сок течет по языкам – скачут медовые куски, взапуски. Рвутся арбузы, как стальные ядра с огнями на боках. Красные гранаты одеты твердой кожей, их царапают розовые ногти. С веселыми каплями кольца блестят на белых пальцах. Ах, как это хорошо! И там, где бессилен перец, мою душу прожигают глаза. Вот это – необходимость! Вот это – необходимость! Торты бывают шоколадные, ореховые, миндальные, кремовые, розовые, песочные, земляничные… какие еще?

Четверо местечковых мальчишек явилось за забором. Подкравшись к окошку лавки, зажавши в грязных руках куски холодной мамалыги[4], они смеются и шумят, любуясь пьяными; машут объедками, бьют в ладоши и детскими голосами орут, передразнивая: «Необходимость, необходимость, необходимость!»

Все исчезает.

Второй (слезая со стола): Спрячьтесь. Камень летит в витрину. Голодные жрут, а сделавшись сытыми, продолжают жрать и убивать. Не подвернитесь под камень. Берегитесь.

Племянник (представляя, что хочет втащить его на стол): Что же делать?

Второй (шепотом ему на ухо): Отдай жену дяде, а сам иди к б… (Громко.) Веселиться!

Первый (в порыве откровенности): Признаться вам – я не вчера женился, но у меня радость. Только жена плачет. Сегодня мы узнали, что, как его, вы его знаете – ее знакомый… (в смущении и со смехом) …утопился.

Они выходят из пивной и возвращаются домой.

IV. Медведь

В спячке, бездейственно, освободясь от голода, медведь у берега поднимается из воды горбатой спиной и выходит на глину. Не оживляясь полным дыханием, нечувствительный к холоду; ни дня охоты и жажды, как это было прежде; тяжело через хворост; в поисках по оврагам, вглядываясь в поле, по следам намеченной цели; вместо всего над рекой вечерний туман и спокойно, вовне – кусты лозняка и небо под ней темнеет.

Оставляя глубокие следы; с него стекают струи со свисшей длинной шерсти и ручейками убегают в реку; он замечает сквозь белые листья летящую сову, но, нагнувши голову к самым когтям, маленькими глазами наблюдает ползанье муравьев и норки тарантулов на сухих холмах.

Без ожиданий следит за лозняком. В мирном покое оставляет зайцев мчаться мимо. Без трудов догнать, без риска упустить. Но всем, что уносится, на бегу овладевают догоняющие мысли.

Сова летит над вербами. Из дома выходит щенок. Он думает: «Хочется спать». Листья вокруг шуршат. Каждому когтю подстилка на два дюйма. Черные лапы спотыкаются, гнилые ветки, отваливаясь, падают через дорогу. А когда выглядывает солнце – последний свет – скоро восемь часов – блестит на мокрых листьях. «Боюсь охоты, и надо к дому».

Бока задевают кору. Увядшие дзардзары[5] падают в траву. Щенок проходит рощу и выбегает на свет. Дорога спускается, извиваясь; под обрывами бежит река. Спасаясь от холодной глубины, речные мидии на отмелях чертят песок.

В темноте засветились свечки, они кружатся в воде и останавливаются в заливе. В густой бузине под толстыми ивовыми стволами в грибах зияет дыра, и перед ней разложены книжки. Над ними светят гнилушки. Заблудившись в кустах, щенок увидел медведя. Его огромный рост, мокрая шерсть и тяжелый взгляд до того ужаснули щенка, что он встал на дыбы, повернулся, упал на четвереньки и бросился бежать. Но, скрывшись за лозняком, в любопытстве остановился поглядеть из-за прутьев.

Медведь заметил его. «Эй, живая душа, остановись! для чего? не обеспокоит. Нет нужды. Ни бывшей не осталось. Теперь я доволен. Я не вспомню живо, не буду биться о камни и не проснусь от усталости для боли. Меня подменило время. Неудачника смерть уничтожает, вырастает из мяса совладелец опытной мысли. Я как разбегусь с обрыва и в реку больно вниз головой – утопиться, но оказалось – поплыл. Как будто здесь родился. Моя шерсть побелела, и я жив в воде. А если какой дурак и бежит мимо… Пусть бегут и летят. Мне остаются мысли. Они покорно рвут мясо, послушно ломают кости. Задирают крупных зверей и приносят. Я мысленно их съедаю. Ветер приносит запахи. Воздух звучен. Река приност мокрые книжки. Их освещают гнилушки. Вокруг все тусклее и спокойно, но я читаю и в сумерки. А если осенью станет темно – я достану свечей ночью на хуторах».

Он следит за совой. Она исчезла в лозняке и летит над заросшей дорогой. Щенок тихо пятится и уходит. Медведь вытягивает голову и глядит на запад. Он высматривает за островами, по всей длине реки за обрывом поворота кукурузное поле в косом свете, белые пятнышки домиков или заборов и неприметное движение между ними.

Щенок, далеко обходя местечко, видит за мурами закутанных женщин, уходящих в дома. Двери плотно закрыты темнотой, окна стеклами. Головы платками, а плечи рукавами, и только лица и быстрые взгляды открывают светлые окошки. Он поглядывает на движущихся издали и, понурив голову, уходит.

Он спускается в овраг и попадает в кучи опавших прошлогодних листьев. Пробиваясь, он проваливается в них, дышит их запахом, раскрывает ноздри на гнилую траву под ними, освобождает следами случайные стебли, сгнившие корни и ветки. Запах скоро овладевает им, и он засыпает. Над ним на табачном поле ветер качает обнаженные стебли. «Чтоб не бежать на грабеж и не дрожать от страха; мне хочется спать; можно удивить, нет, лучше забыть, чем срамиться. Вот удачно ускользнул в тихую дыру». Не выбиваясь из сил, весь зарываясь в листья, он вползает в двери, задевая гнилые доски на петлях, и видит сон. Его поразила находка. Он владеет один. Ослепленный теснотой листьев, сжатых, мокрых и сухих, забивших шерсть трухой, он попал в пустую землянку где напасают сушеню[6]. Щедрый сон готов ее наполнить.

Ни света, ни звука – тепло и мягко. Покой и сон. «Без конца, – думает щенок, – буду спать». Прислонившись к земляной стене, он свернулся, положа морду на ноги, и закрыл уже глаза. Внезапно дверь отскочила от удара настежь. Крик: «Разорвем! Разорвем!» Вбегают девушки и за ними врываются, лая, сорок штук черных щенков. Виляя хвостами, прыгают, встают на дыбы, грызясь. Из отверстия двери светит свет. Он зажегся в стеклянных окнах и в обступивших дверях, играя в зрачках щенка. Его толкают. Звенит стекло, и в глотки льется питье.

Все тянутся к милым. Их появилось немало, в разноцветных платьях – тонких, полных, на низких ногах, стройных, сидящих парами, черноволосых, сероглазых, улыбающихся, кричащих перебивая. Девушки мечутся по сторонам, их волокут к столам, спотыкаясь в листьях, склоняясь к лицам, лижут языками в открытые губы. Слышны рычание и смех. Орут: «Веселей!» – и задувают огни в окнах. Стремясь остановить, увлечь, щенок зубами ловит, обрывая шерсть, бегущих, задевает ребрами – не чувствуют. Никто не увидел. В веселой толкотне у девушек избрав свою, ему незаметно, втихомолку, по стенам, все рассыпались, избегая встреч, и, бросаясь от группы к группе, ловя их всех, щенок остается один. А тихий шепот по углам, угасший свет и теплое дыхание отовсюду, сбрасывают на него с голых плеч черные платки…

Возросли смех и шум, посыпались стаканы. Осторожно, когтями в осколках, он ловит глазами чужие лица, приближается; опять его не видят и убежали парами в другие концы, и сверху сыпятся стекла темных окон ему на голову. Грохот идет от рам, они падают. Окруженный диким шумом, щенок не знает, на что глядеть, кого ловить. Поверх голов ветер носит листья, свет во внутренних дверях погас. У тесного выхода толпятся, торопясь, убегающие, и все исчезло. Щенок не находит окон. Опустивши хвост, он прячется в угол, садится на листья и плачет.

Как в палатке над головой, холодные капли; поднявши морду в невидимый потолок, он вскакивает с поджатым хвостом, кружится стесненно на месте, ищет вокруг следов, но нет никаких. В землянке посветлело, это ветер сорвал хворост, заваливавший вытяжную дыру сушилки. Против двери щенок видит деревянные закрома, разделенные двумя столбами. Шелестя листьями на полу, он их обходит и находит несколько сморщенных кислых винных яблок в белых крапинках. Съедает два, играет третьим и прислушивается. Ни шума, ни смеха. Он оставляет яблоко и воет. В тишине слышен запах яблок. Он бросается прочь, пробивает лбом толщу листьев; на небе звезды; не видит; разинув рот и задыхаясь в страхе и нетерпении – охота, веселый обед, ожидаемый вечер, он опоздал; нагнать! Он бежит к реке на запах по берегу; на ходу он проснулся; во всю прыть, перескакивая, скатываясь вниз, через поле, ломая кукурузные листья, к дому.

V. О втором щенке

В поисках второй щенок проходит по песку и траве, разбивая стебли, через овраги, лижет бруснику и высматривает, голодный до сна, короткие дни. Стало сухо. Солнце блестит. Не успело взойти – закатилось. Настает холодная ночь. Последние пушинки слетают с цветов. Трава увяла, гнилые сучья крошатся. Больше не мелькают платья; ни рыжей шкуры, ни черных ног, все вымерло. Кто-то спит – видимо, под землей.

«Где их искать? Нигде. Ни лица, ни глаз. Всюду, вверх и вниз, – трава и лес. Видно, мне их не найти. Я хочу увидеть брата».

Щенок старается отыскать дорогу к Уде. Небо покрывают тучи. Лес качается до земли. Щенок проскакивает под деревьями. Его подхватывает ветер и несет по воздуху. Он скатывается с гор, всползает на горы и прячется для сна под камни.

Лакая из речки и грызя траву, он добирается до лагеря; закрывши глаза, проходит торчащие столбы и рухнувший хворост и не находит никого. Что за проклятое безлюдье! Нет ли вверху? Но и в небе ни птицы. Щенок спустился в деревню. Остались низкие срубы. Сорванные крыши унесло. Ни забора, ни стога. Вода ушла, но цепкая грязь не высохла. Щенок оставляет глубокие следы. Далеко на холме он увидел шалаши. Он сел на мерзлом местечке и кричит, зовя брата. Хоть бы где-нибудь откликнулось. Свинцовые тучи ровным слоем лежат на светлых сопках. Что это? Вершины белеют. Сухая холодная пыль касается носа. Ветер приносит блестящие крупинки.

Щенок поднялся на холм к шалашам. Кастрюли почернели. Два старика сидят, прислонившись спинами к сучьям. Женщина у входа. А где остальные? Пошли искать деревню. Щенок подбегает к сидящим. У женщины распухли босые ноги в высоких расшнурованных ботинках. У стариков повисли кожей щеки. Они не смотрят. Они, видно, спят. А женщина зовет щенка. Он медленно подходит. Она вынимает из полушубка и показывает обглоданную куриную кость и уговаривает его: «Ц… ц… Цыган, еще осталось мясо, я ее берегу для дочки, иди понюхай», – и она хватает крепко его голову и тянет его к себе. «Четыре ноги мяса; мясо на костях. И вот мне не страшно. Пусть они приходят. Теперь я их накормлю». Она душит его. Он в изумлении глядит на нее, пятясь. Она кивает головой, заглядывает в шалаш и зовет, то «Таня, Таня», то «Ванька». Никто не приходит. Она все сильнее душит. Один из стариков сзади, проснувшись, ползет, торопясь насколько может, к щенку. Тот не чувствует воздуха, горло сжато. Он тянет голову. Близко сзади старик. Он бьет когтями ее руки, лязгнул зубами мимо сухой кожи, рванувшись, освобождается и отбегает.

Женщина падает за ним и старается ползти на коленях. Напрасно. Тогда она тянется к нему и просит: «Есть, есть…». «Несусветная чушь. Что же, я оторву свою собачью ногу?» – и, понурившись, с ужасом он отходит подальше. Старик остановился на полпути к щенку и повалился, сидя, вперед. Другой все спит. Вдруг ветерок доносит запах снега. Последнее дуновение затихло, и сверху летят одна за другой редкие снежинки. Небо падает вниз, мягко струясь отовсюду.

Люди скрылись за текучим снегом. Щенок глядит, моргая, и в черных елках видит что-то белое. Там движутся белые пятна, как белые платья. Это Лидочка. Сквозь снег появилось лицо, мелькнули розовые ладони и белые руки – над блестящим репейником.

Верхушки шалашей побелели. Вот беда, небо потемнело. Не различить далеко. Щенок зовет и бежит вниз по полю по белой земле. Шалаши потерялись. Когда он вбежал в лес, стало совсем темно. «Успею, скоро догоню, увижу ее». Его подхватывает ветер, и он летит над лесом, не глядя. Потом он падает, плетется в снегу и поднимает голову: «Милая, где ты», с просьбами ее увидеть.

VI. Жалость

На дворе потемки. У окна сидит Таня. Над нею стоит дядина жена. Сквозь листья дикого винограда, окаймленные красным светом, видно кукурузное поле и дорогу. Таня говорит:

– Зажги свечу.

Жена: Ты пробудешь до октября? Подождала бы нас.

Таня: Мы увидимся в городе.

Жена: Там? Я думаю, там мы не будем друг другу нужны. Тебе не кажется, что дядя должен ехать?

Таня: Он не уедет без тебя. Вот племянник может увязаться; тогда я останусь.

Жена: Ты избегаешь утешений. На что же ты надеешься?

Таня: Утешения? Племянник? Он уверяет в близости. Но все забывает свои хитрости. Он утешает несчастьем. Но вот что из этого выходит: «Я прыгну вниз и упаду, но неизменно – стану на ноги»; и, избавившись от страха, он задирает голову и начинает: «Я сделаю такие усилия, я не знаю какие. Дождь идет – милая, чудная. Я дождусь такого дня. Я не знаю какого. Воробей пролетел, дорогая, золотая. Я буду хорошим. Одним словом, утешу». Но чем же? «Счастьем – своим счастьем!» И кого? Он любит не меня.

Жена: Что же он хочет вместо тебя?

Таня: Такой и сякой, писаный, немазаный, мелкая душонка. Стоит ли об этом говорить? (Жена смеется.) А ты заметила отношения с дядей?

Жена: Ты найдешь, наверное, в дяде много хорошего?

Таня: Он появляется без желаний, спокойный, сверху. Я невольно, однако, должна потупиться. Впрочем, чудно глядеть на него. Мне нравятся его годы.

Жена: И это он?

Таня: Конечно.

Жена: Ты знаешь, чего хочешь!

Таня: У него в кармане все, о чем болтает молодой. И что же, ничуть не хвастает. Уступи место. Тот должен вытянуться и дрожать. (Она показывает.) Фу, стыдно, а потом, конечно, рвется с кулаками. С ним опасно. И это все, чем он может быть опасен. А он соблазняет муками. Чердачный кот.

Жена: Дурак. Я с тобой согласна. Надо думать, мук нет.

Таня: Нет? Никто ему не позавидует. Он действительно со мной, но только, знаешь – до кровати.

Жена: И это тебе противно?

Таня: Да.

Жена: Еще, еще, обмани себя вернее! Ты этого не хочешь?

Таня: Боже мой!

Жена: То-то! Ты говоришь, дело не в тебе? Это правда. Мне кажется, ему никого не обязательно, но волочись за ним растянутая на кольцах, будь ему подстилкой, и тогда он может не понять, что разницы нет.

Таня: А для тебя: между ним и другим?

Жена: Видишь ли, есть род удовольствий, недоступных для меня.

Таня: Ты, видно, в них не понимаешь.

Жена: Да. На моем муже сидишь как на гвозде. Если твой зад создан для таких ощущений… А с меня довольно. Он тебе жаловался?

Таня: Да.

Жена: Ну, за жалобу он потерпит от своей остроты.

Таня: Значит, он обратится к чему-нибудь другому.

Жена: Пожалуй. К деятельности, то есть к злобе. Так как никак не получит, чего он хочет.

Таня: Мне казалось, что он очень занят.

Жена (наклоняясь над ней): Хочешь, я расскажу тебе кое-что? Он подходит ко мне и жмется, тянется, позволь… и видно, как все мысли направлены в одну щель, не сознавая, измышляя в восторге бескровные глупости, и скачет, ломаясь, как тень по углам. А я ему высовываю язык: чего вы хотите, не понимаю. И через недельку начинает эту деятельность на сторону. А ты знаешь, что это за деятельность? Или валандаться по людям. Больше ему ничего не нужно.

Таня: Это ты виновата. Я бы не так.

Жена: Да, ты бы так: я всегда готова, милый, по мечтам, по ожиданьям, в любой момент. Но так его не хватит и на неделю, и он займется чем-нибудь другим.

Таня: Это он.

Жена: Будь он проклят. Увези его.

Таня (сжимая лоб): Я не понимаю – очень уж ты хитришь. Кого ж тебе оставить? Какого кузнечика-прыгуна?

Жена: Как ты несправедлива! Что ты мелешь? Ты хочешь меня оскорбить?

Таня: Пусть бы отстал от меня.

Жена: Чтоб пристал мой муж. Да, он мне немножко муж, то есть был мужем.

Таня (смеется): Как темно!

Жена: И очень хочет быть мужем, и ежедневно хочет, и надоел.

Таня: Скоро они придут.

Жена: И опять начнутся приставанья.

Таня (отходит от окна, зажигает свечу): Как, ведь он сейчас занят другим… он мне говорил о Балане.

Жена (глядит на нее улыбаясь): Уже бросил. Разве ты не видишь? Уже вчера сидел, уставив на меня глаза – в рот, как будто и зубы его, и язык его, и мысли, и вот вытащит одно за другим. Касался руками плечей, норовил обнять, что же, придется уступить.

Таня (ставит палец на огонь свечи): За несчастья плачу. А тот меня убеждает, надоедает с пеной у рта, что стоит напиться, оторваться, и станет как бочка без дна, что будет, а может, закрывши глаза, заменит, при этом ревет. А он бы рад забыть, напиться, чтоб утопить, и тянется, и тянется. (Она хватает пальцами пламя, отнимает их от огня со стоном.) Нет, это слишком безнадежно для тщеславия. Он ведь меня почитает как собака палку, то есть хозяйскую палку. Но теперь довольно. Это первый встречный на глазах. Он получит нечаянно.

Жена: Что ты хочешь сделать?

Таня: Пусть захлебнется слюной.

Жена: У меня на ладонях следы ногтей. (Глядит на руки и прижимает их к стеклам, скрипнув зубами.)

Обе молчат.

Жена: Кто-то идет.

Таня: Где?

Приходят четверо. Кричат:

– Дайте свечей! Что за потемки! – В доме забегали. – Тащите стол на веранду!

Жена: Где вы пропадали?

Первый: Вот мы и дома с дамами. Разрешите представить соседа. Он сказал нам такую грязную речь, что мы пили, а чертям тошно стало.

Дядя: И ему (показывает на племянника) тоже.

Первый: Но сам он чист как стеклышко.

Второй: Как целая бутылка.

Таня: Из него несет как из бочки.

Дядя (подталкивая племянника): А из него как из погреба. (Жене.) Грозил повеситься (берет ее за руку.)

Жена (вырываясь): Не жми, пусти.

Дядя (таща ее к свету): Ой, прости, дай (хочет поцеловать руку).

Племянник: Таня!

Таня: Что?

Племянник: Я решил уехать.

Таня: Слышала. Как кузькина мать собиралась помирать.

Племянник (смеясь): Ну, теперь я уеду. Вы увидите. (Берет ее за руку.)

Таня (воет): Пусти… пустите…

Племянник: Что с вами?

Таня корчится от боли и вырывает руку.

Дядя (увидев след ногтей): Что это?

Племянник: Что с пальцем, милая, тебе больно? Он красный!

Второй: Ну вот и бросили. Хозяева, где же стол? Будем ли, наконец,веселиться?

Дядя и племянник (оставляя женщин): Ну, что поделаешь! – будем.

Слуги тащат стол на веранду. Она узка, и стулья у концов стола коснулись стены и перилец.

Таня (вынося свечи): Тут ветер. Да вы все, кажется, ничего не выпили. (Племяннику.) Хоть напились бы раз в жизни.

Ветер гасит свечи.

Жена: Нельзя. Я принесу лампу.

Дядя: Мало света. Танечка, поставьте в окно побольше свечей. (Беря ее за плечи, медлит и отпускает.) Ну, идите, займитесь этим делом. А что тут кричали о пальце – перевяжите палец.