Человек, который плакал от смеха Бегбедер Фредерик

1

Это история человека, который хотел бы работать, но больше не может. Автоматически откупоривает в полдень бутылку белого вина, которое затуманивает мозги и вызывает апокалиптический смех. Бутылки хватает до вечера. Растрепанные волосы шторкой падают на глаза этому Большому Лебовски из Парижа, все остальное лицо заросло щетиной. Он любит сидеть, развалившись на гостиничных диванах, упираясь затылком в подушки. Он не назначал свидания и не ждет встречи. На улице дождь, и он кашляет: конец света наступит через двадцать минут, так зачем лечиться? Во Франции зарождается протестное движение: бунтари в светящихся жилетах выплескивают стихийную ярость, они не желают мириться с растущим обеднением и равнодушием правящих классов. Каждую неделю в Париже происходят жесткие стычки демонстрантов с полицией. Рожденные на «Фейсбуке», они выглядят спонтанными и неуправляемыми. Над VIII округом сгущается атмосфера гражданской войны.

Октав Паранго шляется по Елисейским Полям, олицетворяя себя с магазинами «Аберкромби и Фитч». В 2000-х там драл глотку Джастин Тимберлейк, света было мало, а «мускуса» много, прелестные девушки расхаживали в бикини из нескольких оранжевых треугольников, молодые красавцы с телами, намазанными маслом для загара, демонстрировали бицепсы и трицепсы, все восхищались образом жизни калифорнийских серферов, подростки толпились у входа, перед металлической загородкой, которую охранял темнокожий культурист в черной футболке и слишком сильно приталенном пиджаке. А потом однажды зажегся свет, кто-то приглушил Тимберлейка (он больше не мог продать ни одного диска), танцовщицы в купальниках испарились, катание на доске превратилось в массовый вид спорта, и лавочка вдруг стала пустой и тихой – никто не жаждал устроить давку у дверей. Вышибалу-физиономиста впору было заменить… зазывалой, чтобы он отлавливал клиентов на тротуаре.

Жизнь ктава скособочилась, а он и не заметил.

В 1990-х деньги текли рекой. Реклама правила бал, и он был одним из ее чад. Октав помнит масштабные съемки в Южной Африке, вечера в Каннах, плавно переходившие в оргии, семинары в роскошных особняках на Маврикии. Его рабочий день начинался не раньше трех часов, он приходил на службу одновременно с креативным директором. Рекламные деньги финансировали все СМИ, и рекламодатели превосходили числом эти самые СМИ. В 1990-х предприятия связи переплачивали служащим, телевидение – дикторам, газеты – писателям, а мода – манекенщицам… Агентства не знали, куда девать бабки. Рекламная манна небесная никому не позволяла прийти в чувство. А потом появилось гнусное изобретение американских военных – Интернет. Демократизация средств массовой информации внушила людям, что каждый может быть диктором, ведущим, рекламщиком, журналистом или юмористом, если владеет компьютером, смартфоном, веб-камерой. Известность перестала быть привилегией избранных – теперь все открыто конкурировали со всеми. Любая занюханная блогерша могла, не покидая своей квартирки, высказаться о последней коллекции Шанель – в обмен на дармовую сумочку. Любой, возомнивший себя звездой, иногда (о чудо!) ею становился. Власть СМИ рухнула в 2000-х – и ни один владелец газет-журналов-телеканалов-радиостанций не заметил приближения катастрофы: все были слишком заняты – обедали в «Фуке»[10] с Морисом Леви[11]. Результат? Ни шиша денег, неприятности и пустые хлопоты для рекламщиков/журналистов/проституток обоего пола – задавак тучных десятилетий конца XX века.

Социальные сети вдруг стали позволять себе бить рекламой в режиме реального времени по любому потребителю – в индивидуальном порядке и в самый «подходящий» момент. Октав утверждал, что ненавидит соцсети за то, что те выведывают наши секреты и продают их предприятиям. В действительности они украли у него работу, чего, согласитесь, ни один из нас не простил бы виртуальным врагам. Теперь каждый мог быть Октавом. Нужен пример? Извольте! Десять лет назад «Конде Наст Пабликейшнс» – знаменитый американский издательский дом, основанный в начале прошлого века – предложил Октаву вести церемонию награждения «Людей года», и журнал GQ[12] снял музей Орсе, пригласив на ужин триста знаменитостей. В этом году его снова позвали дирижировать действом, стоя на… эстраде благотворительного ресторана. Лауреатов он объявлял как аниматор Недели Колбасок Морто[13] в гипермаркете. Октава изумляло, что журналисты не увидели грядущего пролетарского бунта, хотя сами были частью этого класса. Безденежье стало бичом всех медийных секторов. Политики больше не нуждались в нашей помощи, чтобы быть избранными! Бывшие министры за «три су» трудились на бесплатном телеканале С8, принадлежащем Groupe Canal+, бывшие телезвезды торговали подкастами или создавали собственные каналы на YouTube (их никто не смотрел!), а одна бывшая Мисс-Метео – ныне безработная – клянчила деньги в «Инстаграме». Деклассировались все крупные игроки девяностых без исключения. Они перестали быть гордецами Jane’s Club[14], как в Каннах в 1992-м… где Октав заправлялся коксом с крышки унитазного сиденья вместе с руководителями своего канала и главным исполнительным директором агентства Publicis, которого вскоре убил тот же рак, что и Жан-Люка Деларю.

2

Октав Паранго входит в дом № 70 по Елисейским Полям. Он вспоминает экскурсию в магазин Champs Disques, совершенную сорок лет назад вместе с отцом и Деви Сукарно[15]. Ее дочери Карине (по-индонезийски Картике – «Звезде») папаша Октава накупил мешок «сорокапяток»[16]. Тринадцатилетний Октав безумно влюбился в застенчивую брюнетку. Сегодня он носит дорогущие, но негодные к употреблению шмотки, например, кашемировый свитер от Loro Piana[17] — очень мягкий и весь в дырках. Он бродит между рядами мужской парфюмерии, делая вид, что не замечает продавщицу с изумрудными глазами, волевым подбородком, хищной улыбкой, ртом в ярко-алой помаде, выступающими ключицами и изящными запястьями, хотя именно из-за нее ворвался в магазин, а теперь она медленно, но неуклонно приближается к нему, распространяя вокруг себя ароматы меда и ванили.

– Здравствуйте, мсье, ищете что-то конкретное?

– Добрый день, мадемуазель… Вам уже кто-нибудь говорил, что вы напоминаете Картику Сукарно? – вопросом на вопрос отвечает Октав.

Девушка – ее дыхание пахнет свежей мятой – отвечает, нимало не смутившись:

– Нет, а кто это?

– Забудьте… Это был комплимент… Я переживаю жуткую драму: Дольче и Габбана сняли с производства мою любимую туалетную воду L’Amoureux. Что теперь делать? Мне нужен одеколон, аромат которого немедленно пробуждает желание заняться любовью.

– Нам целый день задают тот же вопрос. Нюхали Fucking Fabulous от Тома Форда? Декадентский «букет» восточной кожи и пьянящего объятия. Вообще-то я необъективна – эту воду любит мой парень.

– И почем?

– 500 евро за 100 миллилитров.

– Ого!

– Вы хотите… любить или напрягаться, мсье? 500 евро гораздо меньше средней ставки в парижском казино в XVI округе!

– Неужели?

– А вы посчитайте: 500 евро – это ужин с девушкой из хорошей семьи в приличном ресторане с шампанским Ruinart ros — до и коньяком Louis XIII — после, плюс такси, плюс бутылка водки Grey Goose в клубе, плюс чаевые официанту и гардеробщику – и результат не гарантирован, а тут вы инвестируете столько же во флакон туалетной воды, которой хватит на целую жизнь.

– И вы обещаете, что я не проведу больше ни одной ночи, глядя порнуху в сети?

– Проведете, но в приятной компании.

– То есть запах работает на 100 %?

– На 99 %. Можно нарваться на даму, утратившую обоняние.

– А если бы я надушился этим вашим Томом Фордом, вы бы на меня запали?

Девушка мгновенно перестает улыбаться, грозит Октаву своим айпадом, подключенным к Wi-Fi, и спрашивает:

– Хотите, чтобы я предупредила: 1) дирекцию магазина, 2) комиссариат полиции или сразу 3) «Твиттер» – и обвинила вас в домогательствах?

– Да ладно вам, не стоит так нервничать, куплю я этот флакон!

Сколько воспоминаний… В 1990-х Том Форд привнес в рекламу товаров категории люкс моду на «шикарное порно». Он полагал, что все женщины должны одеваться как шлюхи, а все мужчины – носить смокинг. На самом деле он подражал вселенной Хельмута Ньютона[18], где женщины-вамп с обнаженной грудью и на шпильках разжигали кровь плейбоев с седеющими висками в саржевых костюмах от Ива Сен-Лорана. Октав обожал декаданс – двадцать лет назад, до того, как его «понизили в ранге». Иными словами, ему нравилось танцевать на развалинах ровно до тех пор, пока это не начинало угрожать его счету в банке. Ситуация изменилась в начале 2010-х: он выяснил, что потратил все деньги, а обличительный дуплет (два экранизированных памфлета, один антирекламный, другой антимодный) лишил его и работы, и гордости. А вот Том Форд, изгнанный Франсуа Пино из Дома моды, снимал депрессивные фильмы в безупречной стилистике, истории о геях в трауре, бесцельно и бессмысленно бродящих по красивым виллам, напоминающим шоу-рум Кристиана Лиэгра[19]. Том жил в техасской пустыне и воображал себя Кристофером Ишервудом[20], короче, стал мрачным типом, но Октав по-прежнему считал его своим наставником в дендизме: носил кашемировые галстуки, чтобы отличаться от хипстеров в капюшонах и панков с челкой.

Октав просит красавиу-продавщицу обрызгать его Fucking Fabulous, потом оплачивает афродизиак розовой банкнотой в 500 евро, последней на пространстве Шенгена. Трофей остался ему от России начала века: денежка нашлась при переезде, в кармане итальянского пальто. Кассир десять раз проверяет купюру под ультрафиолетовыми лучами, то и дело с подозрением поглядывая на предъявителя. Он явно считает, что любой обладатель банкноты достоинством в 500 евро в лучшем случае мухлюет с налогами, а в худшем – толкает кокс. Октав вернулся в Париж, проведя несколько лет в России. Когда-то подобная информация могла появиться на последней странице Voici, той самой, где печатают сплетни об особах, недостаточно знаменитых для обложки. На Елисейские Поля десантируется ветер, приближаются рождественско-новогодние праздники, гирлянды на деревьях тщатся изобразить пузырьки в бокале шампанского, жаждущие взлететь в небо, у мегастора «Луи Виттон» дымится прогоревший костер из разломанных ящиков.

Этим вечером Октав Паранго ничуть не похож на найденыша: ему не хочется возвращаться домой. И все-таки придется. Нужно написать завтрашнее утреннее обозрение.

3

Сегодня без чудачеств никуда. Комментаторы шутят, политики озорничают, водители такси мистифицируют, даже пилоты самолетов и железнодорожные машинисты пытаются делать комические объявления. Веселье приобрело всеобщий характер. Весь огромный мир помирает со смеху, а заодно разогревается. «Серьез» под запретом, а уморительность должна достичь абсолюта: газетные заголовки превращаются в каламбуры, каждая речь любого политика напичкана короткими остротами – иначе в двадцатичасовые «Новости» не попасть. Философы записывают заведомо оскорбительные шуточки, чтобы их «запикали» на YouTube, певцы насмехаются над собратьями по цеху в надежде привлечь внимание к себе. Все современное искусство со времен Энди Уорхола грешит двусмысленностью, и его нужно приправлять «щепоткой соли», а не принимать за чистую монету.

Хотите ясно представить себе, что есть человечество в 2020-х, закройте глаза и вообразите восьмимиллиардную толпу умирающих со смеху людей. Они заходятся в приступах хохота, валятся на землю, дрыгают ногами. MDR. LOL. PTDR. EXPDR. CMDR[21]. Ах-ха-ха-ха-ха. Давайте визуализируем тонущий «Титаник», на котором место оркестра занял стендап-комик. «Эй, ребята, не знаю, заметили вы или нет, но здесь чертовски влажно, разве нет? Мы не на пароходе, это какой-то Аквабульвар! Не люблю переполняющиеся бассейны! Умереть из-за льда – мечта всех любителей виски!» (Здесь включается заранее записанный смех.)

Обитатели западных стран задались целью превратить мир в бесконечную шутку.

В 1900-м Анри-Луи Бергсон[22] определил смех как несчастный случай: механическое, наложенное на живое. Смех всегда раздается внезапно. Теперь смех – норма, а что сталось со случаем, этим возмутителем спокойствия? К случаю нужно относиться серьезно. Случай – это зевающая девушка и растерявшийся человек, нарушающий юмористический императив праздности, лени и молчания, не скрывающий отчаяния, смущения, неловкости (Луи Си Кей[23], Бланш Гарден[24], Гаспар Пруст[25], затворник, асоциальный тип, крайне застенчивый в реальной жизни: во время съемок фильма об Октаве Гаспар признался ему в отвращении к ежедневному ритму его телеобзоров). Юмор Эдуара Баэра[26] и Бенуа Пульворда[27] был спонтанным, созидательным и неожиданным. Ненаписанный, незапланированный смех, дитя наблюдения за настоящим. Если оно не дается, не стоит делать глупости и строить ему «козью морду». Во вселенной, где бал правят распутство и вольная шутка, порядок нарушает только искренность. Сегодня несчастный случай в системе – это не выстрел из пистолета на концерте[28], а Человек-Который-Не-Смеется. Подрывная деятельность – противопоставлять себя Джокеру. Человек-Который-Страдает? Человек-Который-Сжигает-Газетный-Киоск? Тот, кто ни о ком не говорит плохо Тот, кто во что-то верит, опускается на колени и молится? Он – истинный ренегат, помеха коллектив ному хохоту.

4

Вернувшись из России после пожара в Храме Христа Спасителя, Октав нанялся в Figaro Magazine, писать для литературных страниц. Его антирекламный памфлет имел некоторый успех, его имя все еще было в цене, хоть и пугало рекламодателей. Кремль приписал авторство московского инцидента исламистам, что позволило русской армии сбросить бомбы на несколько мусульманских стран и не слишком старательно искать истинных виновных. В 1993 году Октава посадили в тюрьму за соучастие в хулиганском нападении в Майами, но его никогда не подозревали в московской катастрофе 2005 года. Октав слишком трусливый «террорист», чтобы брать на себя ответственность за чужие злодеяния[29].

Фильмы о приключениях Паранго сделали из него символ циничного отщепенца родом из прошлого века. Даже Ломпаль[30] упомянул его в одном из своих треков – PalPal (9 миллионов просмотров на YouTube):

Именно плохая репутация заставила Франсуазу Башло, шефиню France Publique, предложить ему 4 сентября 2014 года место ведущего рубрики «Картбланш», завершающей утренний эфир, в которой артистам каждый четверг давали три минуты на свободное самовыражение. Просуществовала она недолго. Бессмысленно уточнять, что результат варьировался от гениального до жалкого. Со времен работы в Le Figaro Октав был зачислен в правые анархисты, и ему пришла в голову идея написать «похвальное слово» опусу Валери Триервейлер «Благодарю за этот миг»[32], появившемуся однажды утром на прилавках книжных магазинов. Гостем утреннего эфира стал Анри Гено[33], политическое перо пламенеющего стиля, апостол Нации, писавший речи для Николя Саркози. Вот подлинный текст литературного анализа «Благодарю за этот миг». Мы воспроизводим его здесь, потому что он странным образом оправдывает проект книги, которую вы сейчас читаете. Его можно даже считать предупреждением, призванным освободить этот роман от всякого намека на предательство. Никогда еще работник не предупреждал нанимателя о своих намерениях так честно.

4 сентября 2014 года.

Автобиографический жанр – давняя и долгая французская традиция, восходящая к «Опытам» Монтеня, писавшего в конце XVI века: «Содержание моей книги – я сам». Откровение Валери Триервейлер вписывается в славную национальную традицию. Эту книгу можно считать исповедью, которая укладывается в знаменитый проект Жан-Жака Руссо, написавшего в 1767 году: «Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы, – и этим человеком буду я. Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей». Мадам Триервейлер несколько отклоняется от руссоистского плана, описывая не себя. Напомню между делом, что «Исповедь» Руссо увидела свет только после его смерти. Сочинять исповедь и публиковать ее при жизни вошло в практику сравнительно недавно: первой это сделала Жорж Санд, в 1855-м, отдав издателю «Историю моей жизни», где она повествовала о романах с Альфредом де Мюссе и Фредериком Шопеном. В двадцатом веке по ее стопам пошли многие женщины: сначала Колетт[34], потом Симона де Бовуар[35], Натали Саррот[36], Маргерит Дюрас[37] и другие.

К концу XX – началу XXI века ритм ускорился. Анни Эрно[38], Кристин Анго[39], Камилла Лоран[40] (и другие) сделали достоянием широкого круга читателей литературное движение, которое окрестили «автофикшн». Многие «писаки» отточили свой стиль, доведя его до язвительно-непристойного. Они тщатся преодолеть с помощью своих творений муки любви, совместной жизни и разлуки. Исповедь позволяет дать выход чувствам, порожденным тяжкими моральными и физическими травмами: изнасилованиями, инцестом и чтением Вирджинии Вулф[41]. Флобер говорил: «Госпожа Бовари – это я». Самовымысел получается, когда мадам Бовари становится автором «Госпожи Бовари». Улавливаете ход моих мыслей, Анри Гено? Я делюсь с вами постулатами курса французской словесности!

Литературный эксгибиционизм – суть терапия и жестокость в одном флаконе. В «Благодарю за этот миг» сцена самоубийства в ванной с помощью антидепрессантов раскрывает замысел автора, ведь мадам Триелвейлер расстается с жизнью в той же ванной, где несколькими неделями ранее советник главы государства по связям с общественностью Клод Серийон под предлогом срочного совещания пытался уединиться с президентом. Убивает не адюльтер, а власть. Книга разоблачает не Франсуа Олланда, а несъедобную жизнь политиков в демократии, которая приобрела популярность благодаря СМИ. С этим, я уверен, Анри Гено согласен.

«Благодарю за этот миг» Валери Триелвейлер – «самовымысел», репортаж, новая журналистика – субъективная, «от первого лица», столь милая сердцу Тома Вулфа[42] и Хантера С. Томпсона[43]. Влюбившись в политика, который вскоре будет избран Президентом Республики, гонзо-журналистка берет пример с автора «Страха и отвращения в Лас-Вегасе», который, расследуя дело о наркотиках, килограммами вдыхает кокс. По этой причине мы можем считать «Благодарю за этот миг» – само-гонзо-вымыслом. Эта исповедь столь же разрушительна, сколь и саморазрушительна: некоторые страницы стилистически напоминают Эрве Гибера[44] или вашего покорного слугу. Вообще-то, единственная во всей истории французской литературы подлинная книга в этом жанре вышла в феврале 2019 года. Это, конечно же, «Красавица и чудовище» юриста Марселы Якуб, опасный и новаторский роман о ее отношениях с Домиником Стросс-Каном в 2012 году. Она пишет, что бывшего руководителя МВФ следует считать «наполовину человеком и наполовину свиньей». Писательница не мстит за любовную неудачу, но превращает личную жизнь в произведение искусства, а это дендизм в чистом виде. Великое новаторство XXI века – не «Твиттер» и не «Фейсбук», а превращение женщин в денди.

1

После прямого эфира Франсуаза в буквальном смысле слова «напрыгнула» на Октава и предложила ему «приходить регулярно». «Будьте здесь как дома!» – бросила она при ведущем Филиппе Коласе, который вскоре перебрался на конкурирующую радиостанцию. France Publique выглядела местом свободным, открытым и гостеприимным, была самой престижной из принадлежавших французскому государству, но все ее сотрудники мечтали об одном – поскорее свалить. Октаву захотелось узнать почему, он принял предложение и быстро разобрался в обстановке. За обзор платили 250 евро – половину стоимости флакона Fucking Fabulous. Шефиня пригласила его на ланч в Кафе де л’Альма и сказала за севиче из дорады и бутылкой «Сан Пеллегрино»:

– Утреннему эфиру необходим такой человек, как вы – циничный, «правый», совместимый с местной буржуазной богемой. Будьте дадаистом, говорите все, что взбредет в голову, избегайте пассионарности, пусть в нее впадают другие, у вас злой ум, именно этого нам и не хватает, как и вашего снобизма без тормозов, вашего литературного дендизма, так дайте себе волю, наслаждайтесь и… добро пожаловать к психам!

Октаву она показалась очаровательной, куда более симпатичной и улыбчивой, чем все склонные к паранойе программные директора, с которыми он работал на частных телеканалах. Высоко взбитые локоны Франсуазы свидетельствовали, что ей плевать на моду la Брижит Макрон, носившую гладкие волосы. Франсуаза Башло посылала его на войну, но Октав не отказался – был слишком счастлив снова обрести на родине вес и авторитет. Его эго испорченного нарцисса нуждалось в легкой встряске и известности, преподнесенной на серебряном блюдечке. «Шефиня» не была президентом-генеральным директором France Radio, ее должность называлась «программный директор France Publique». Никто никогда в глаза не видел ПГД: обычно он/она занимается переотделкой собственного кабинета в Красном доме, а через три года Высший совет аудиовизуальных средств назначает его/ее на другую должность. В те далекие времена гендиректором-невидимкой работал меланхоличный брюнет неземной красоты. Октав, как все официально гетероориентированные писатели, был, конечно же, латентным гомосексуалистом и сожалел, что начальство так редко покидает кабинет со свеженькими деревянными панелями. Ходили слухи, будто он спит с молодым Президентом Республики, что только подтверждало хороший вкус главы государства. Октав грезил о мягкой мужественности своего ПГД, его гладком теле, гибком и мускулистом, о его идеально симметричном лице, энергичном и притягательном. Доведись ему выбирать между какой-нибудь дамой и этим двойником Пирса Броснана, Октав мгновенно бы переметнулся.

С согласия этого непубличного президента, Франсуаза Башло в 2014 году превратила France Publique в машину по производству шуток. Первое общественное французское радио стало прибежищем весельчаков-балагуров. Официально поставленная цель была сформулирована так: «Омолодить и феминизировать исполнителей, приумножая популярность благодаря традиционной дерзости этого средства массовой информации». Теперь, при поддержке толпы юмористов, можно было не опасаться монополизма, которым некоторые обозреватели злоупотребляли при Николя Саркози: радио едва сумело от них избавиться, каждый уходил, «изображая жертву». Шефиня нарекрутировала на рынке доступных авторов-комиков (штук десять эклектичных голосов), и их тон, «попсовый и отвязный», за несколько месяцев придал France Publique тот дух свободы, который в 80-х правил бал на TFL Октав когда-то свирепствовал на TF+, так что его пришествие на радиостанцию было неизбежным.

2

Сенсационный прирост числа слушателей France Publique, начавшийся в 2014 году, объяснялся появлением толпы клоунов в каждом слоте сетки вещания: они внедрились на «Утро», «День» и «Вечер», их шутовство уравновешивало серьезность информационного вещания. Когда-то успех «духа TF+» обеспечило именно смешение культуры и разнузданного злословия. France Publique пошла тем же путем: тон должен был оставаться ироничным и «расторможенным», только так можно было стряхнуть пыль с радиостанции. В том же 2014-м Адонис-ПГД внедрил видеотрансляцию. Радио не просто подражало телевидению, оно ему уподобилось. Стоило крутануть настройки в FM-диапазоне, и вы сразу опознавали France Publique — престижнейшую радиостанцию, по сравнению с которой станция «Смех & Песни»[45] напоминала созданное архиепископом Парижа «Радио Нотр-Дам»[46]. Даже самые серьезные ведущие, неподкупные репортеры и суперпафосные обозреватели вынуждены были принять правила игры. Они паясничали, лицемерили, вели себя по-школярски, то есть участвовали в самых бурлескных гэгах и пародиях. Сетка France Publique после 2014 года была нацелена на превращение лидера общественного аудиовизуального вещания в гигантский «комеди-клаб», где вся власть принадлежала шутам. Да, за несколько лет аудитория стремительно увеличилась, но что-то исчезло – хрупкое, неуловимое… Мир? Элегантность? Искренность? Бросьте, не будьте занудой. Вы прекрасно знаете, что у радио нет души. Давайте проклянем брюзжащих и ворчащих, давайте посмеемся вместе, похохочем над «праздничными» СМИ, не скрипите, Октав, нюхните этого волшебного порошка, гы-ы-ы…

Октав быстро понял, что на France Publique существует иерархия шутников. Педро Мика, самый злой юморист дневного слота, признался ему однажды, что никогда не согласился бы работать в утреннем эфире. Слишком рискованно шутить при политиках между двумя дурными новостями. На France Publique есть остряки-самоучки – 07:55, комики – 08:55, забавники —11:15, полуденные шуты, заводилы —17:00, фигляры – 17:30… Работающие утром – герцоги, в полдень – маркизы, в полдник – санкюлоты. Этническая палитра юмористов France Publique разнообразна: два бельгийца, одна швейцарка, одна француженка марокканского происхождения, марсельская профессорша, один актер из комедийного сериала про семью Дешьенов, один марксист, подкарауливающий на улице всех, кто думает не так, как он, один основатель сайта пародийных фейков, один гитарист, играющий в метро, один сексуальный психопат, один диагностированный токсикоман (двое последних, в действительности, были одним и тем же человеком). С середины дня шутники начинали стремительно «леветь».

Утром они – скорее усталые социал-демократы: отвязный юмор, вялое разоблачительство, уроки антирасизма, демагогические требования или прогрессистские стишата. Дирекция решила, что каждая передача должна заканчиваться поочередным опросом участников – для оживляжа, а еще маркетинговые исследования показали: смеховая реакция на шутки юмористов создает у слушателей впечатление, что они и правда очень забавные. Последняя утренняя тридцатиминутка 7/9 призвана сделать соус пожиже и сварганить более съедобную серьезную часть. Финальный юмористический обзор являет собой нечто вроде ликера, который после банкета попивают коллеги по работе.

В полдень юмористы играют на абсурде, легкой доброй провокации, имитируют, пародируют: не стоит рисковать, слишком сильно шокируя аудиторию во время ланча. Задача проста – рассмешить ведущего, не разозлив при этом феминисток и не нарвавшись на жалобу от Международной лиги против расизма и антисемитизма (LICRA). В пять часов выступления становятся глубже: юмористы выдают ангажированные шутки – антикапиталистические, эколого-радикальные, одним словом – «черный блок»[47]. Мера таланта у всех разная, но Октав всегда завидовал способности некоторых обозревателей придумывать километровые шутки, это умел в том числе Тьерри Пастийя, наделенный очень острым умом. Кардинальная перемена случилась, когда во главе «ежедневного нахальства» поставили двух бельгийцев. Сначала их обозрения в 7/9 привнесли в эфир очаровательную свежесть. Очень скоро бельгашам доверили ток-шоу, которое каждый день защищало идеи меланшистов[48]. Четыре года «непослушания» и работы на износ сделали парочку неприятной для слуха, совсем как Le Bbte Show — ежедневное сатирическое кукольное представление Стефана Колларо на канале TF1 в 1982 году. Октав наконец понял смысл пословицы: «Лучшие шутки – короткие». Вызывающее самодовольство бельгийцев, вымучивающих с 07:56 до 17:04 шутки на все горячие мировые темы, превратили бедолаг в эпигонов сатирика и актера Жана Рукаса, имевшего прямое отношение все к тому же Le Bbte Show. Они думали, что честно делают свою работу под защитой зонтика насмешки, выступали против либерализма, но держались как прожженные циники, торгующие туманными, расплывчатыми словесами псевдо-экологов-неглупых-парней-шутников-мы-сами-не-знаем-чего-хотим-нам-платят-чтобы-мы-поднимали-на смех-любое-предложение-идущее-вразрез-с-идеями-шведской-социал-демократии.

– Привет, кем работаешь?

– Юмористом на France Publique.

– Ух ты, гениально! Тебе повезло! Итак, что думаешь о будущем Франции?

– Уж это точно не моя работа, я – бельгиец! Мое дело – перелицовывать вчерашние шутки Яна Бартеса![49]

– За кого голосуешь?

– Я вообще против политики, я маргинал, я воздержавшийся, вот я кто.

Маленькое отступление насчет «воздержания». Десятки кандидатов предлагают свои идеи стране, где есть неголосующие, чтобы сказать им: «Вы все – ничтожества». Анархистские функционеры требуют процентного подсчета их отказа выдвигать требования. «Воздержание» – это Понтий Пилат, умывающий руки, пока другие распинают Христа. Признать право протестно воздержаться – все равно что приветствовать решающий вклад Понтия Пилата в спор о Распятии.

3

Октава удивляло согласие между юмористами. В 1970-м все они наверняка были бы маоистами. Одевались одинаково: серые джинсы, черная футболка, на ногах кроссовки Stan Smith, на голове – «всесезонный» шерстяной чепчик. Главное, чего нельзя было делать ни в коем случае, это противоречить юмористам или обращаться с ними так, как они обращались с другими. Октав поражался обидчивости этих злюк. Шутники, насмехающиеся над ближним, заводятся с пол-оборота, если сами становятся объектами насмешек. Юморист France Publique желает, чтобы у его жертв была дубленая кожа, но к своей персоне относится трепетно. «Бросьте, ребята, это шутка, не более того!» Не дай вам бог выставить юмориста в смешном свете: настоящая власть органически не выносит критики. Один утренний эфир навсегда врезался в память Октава: Шарлотта Вандермеер упомянула при несчастном министре его процесс об изнасиловании, закончившийся… прекращением дела «за отсутствием состава преступления». Этот человек – обеленный правосудием! – осмелился ответить шутнице: «Все бывает, даже вы иногда способны рассмешить…» – чем вызвал гнев Уильяма, чичисбея[50] бельгийки: «Вы что это, решили посостязаться?»

Как называется насилие без возможности ответить? Фашизм. Разве смешно терзать человека, напоминая ему при трех миллионах слушателей то, о чем он хотел бы забыть как можно скорее? Совсем не смешно… И артистическая дерзость тут ни при чем. «Отойди, ты заслоняешь мне солнце…» Так сказал Диоген Александру Македонскому, великому царю, властелину мира. Вот это я называю абсолютной дерзостью. «Ты навсегда останешься насильником – несмотря на оправдательный приговор». Это не смелая шутка, а низость. Любое возражение или протест жертвы запускает неостановимый «эффект Барбары Стрейзанд». Напомним историю вопроса: американская певица и актриса возмутилась, что газета напечатала фотографию ее дома, подала жалобу – и ее адрес узнали миллионы сограждан. Юмористы каждый день благодарят исполнительницу The Way We Were[51] — она предоставила им право клеветать без остановки: отвечать прессе – все равно что доводить до сведения широких масс именно то, что хочешь от них утаить.

Октав до сих пор краснеет, вспоминая собственную неудачную шутку в адрес Эмманюэля Макрона: «…его ботинки от Berluti и костюм за 10000 евро…» Облажался, потому что захотел выпендриться. Генеральный секретарь президентской партии «Вперед, Республика!» Ришар Ферран выслушал эту диатрибу[52] — пришлось по должности! – после эфира отвел его в коридоре в сторонку и сказал с вежливо-презрительной улыбкой: «А знаете, Октав, вы ошиблись, Эмманюэль носит костюмы от Jonas & Cie ценой по 300 евро»[53]. Исправлять промах Октав не стал и слова «обиженному» не предоставил. Несправедливость юмористов окончательна и бесповоротна. Мсье Ферран понимал, что эта клевета и не клевета вовсе, но решил указать Октаву на «недоустимость распространения ложной информации». Юмор подобен диктатуре, он не предполагает права на ответ. Мнимая легкость делает его беспощадным. Жалуешься? Тебя будут считать нудным, тупым и обидчивым. Юмор – это фейк-новость с прицепом в виде заранее записанного смеха, и Октав был частью этой системы. Сколько человек из трех миллионов слушателей все еще считают, что Макрон ходит в костюмах за 10000 евро? Октаву придется жить с этой мелкой подлостью на совести, хотя он не забудет ни удрученное лицо мсье Феррана, ни свою натужную дерзость. С юмористами не спорят… Еще одно воспоминание: Рашида Дати[54] покидает студию, решив не слушать разглагольствования Шарлотты о своих прогулах заседаний Европейского парламента. Шарлотта имела полное право позубоскалить на этот счет, но понятен и жест Дати. Ключом новой диктатуры стала невозможность возражать, спорить и защищаться, если не хочешь прослыть брюзгой и старой ворчливой кошелкой. После нападения на Charlie Hebdo все французские карикатуристы освящены свыше и наделены всеми правами, ведь их профессия в трауре. «Бросьте, мы просто шутим!» Октав ненавидит эту отмазку. «У вас совсем нет чувства юмора, это просто шутка!» Получается, что теперь, кроме парламентской неприкосновенности, у нас появился иммунитет юмориста. Юморист может оскорблять, унижать, «опускать», тешить свою злобность, если не забывает в конце произнести волшебную фразу: «Да я прикалывался!» Убийственные шутки приходится встречать без бронежилета. Когда Карлоса Гона[55] арестовали и бросили в тюрьму в Японии, юмористы France Publique всласть на нем оттянулись, не удосужившись выяснить, виновен он или нет. Все вышло еще хуже, когда Патрик Балкани[56] попал в тюрьму Санте: никогда прежде свободные мыслители не пели таких панегириков пенитенциарной системе. Франсуаза Саган ненавидела свою куклу из Guignols[57] на канале TF+, где из нее сделали косноязычную кокаинистку. Лору Смит дразнили в школе из-за дебильной куклы, изображавшей ее отца. «Да бросьте вы, мы же шутим!» Только LOL можно безответно клеветать на кого угодно, неуклонно деградируя, оставаясь безнаказанным и набирая очки. Юмор наглых обозревателей France Publique заключается в подрыве основ демократии с позиций последнего ее бастиона.

Авторы бельгийцев, работающих на France Publique, регулярно поставляют им шутки, другие вдохновляются монологами Джимми Киммела[58], Джимми Фэллона[59], Джеймса Кордена[60], Тревора Ноа[61] или Стивена Кольбера[62], молясь, чтобы Copy Comic[63] их не разоблачил. Юмор стал профессиональной работой. Разрушительное по силе видео мгновенно попадает в соцсети и уничтожает репутации. «Чиновники от смеха» всегда атакуют цели, не представляющие для них опасности. Николя Дюпон-Эньян[64] весит 3 % голосов, но служит боксерской грушей для 70 % шуток, которые часто – увы! – проходятся и по личному. У Франсуа Байру[65] большие уши, Жерар Коллон[66] достиг возраста Мафусаила, у Жерара Ларше[67] зашкаливает холестерин, Президент Республики присюсюкивает, когда начинает торопиться…

Октав не любит дисциплинированный смех – у него никогда не выходит засмеяться вовремя. Он представляет, как ужасна жизнь Шарлотты. Ежедневно в течение многих лет эта шпалоукладчица ржаки должна гнать в эфир гэги на злобу дня. Все, что случалось драматичного, важного, болезненного, любое искреннее выступление, любую трагедию следовало высмеять: «алхимичка» Шарлотта превращала в своих ретортах свинец в хохму. В 2017-м, в передаче, посвященной профессиональным комикам France Publique, она произнесла чудовищную вещь, сама того не поняв: «А существует ли правый юмор?» Шутники при власти никогда не сомневались, что их смех всегда находится на «правильной» стороне.

Правый юмор существует – вопреки убеждению Шарлотты Вандермеер. Правый юморист – это Лукини[68], насмехающийся над буржуазной богемой острова де Ре. Это Гаспар Пруст, определяющий нацизм следующим образом: «Митинг Сеголен Руаяль, но идейный». Это Уэльбек[69], воображающий, как супруга изменяет ему с псами. Это смех, лишенный завтра. Это учтивость пессимизма и насмешка прогресса. Юмор – подлинный – не улучшает мир, но делает его на мгновение выносимым. Пьер Депрож[70] никогда не пытался ни нравиться, ни спасать Францию.

В демократии развлечения шут важнее Президента Республики. Главе государства приходится терпеть каждодневные карикатуры на свою особу, а шут недоступен для критики, следовательно, тиран – он. Скоро сами в этом убедитесь. Когда выйдет эта книга, Октава изничтожат за оскорбление веселости. Первым, на мой взгляд, указал на тоталитарный характер вольной шутки писатель Мишка Ассаяс[71]. В эссе 1991 года «Встречный огонь» он высказал новую идею о куклах на TF+: «Мы будем жить по указке обязательного юмора, дискурса, не предполагающего противоположного мнения. А ведь власть без оппозиции недемократична по определению. Навязанная ирония опрокидывает нас в невиданную политическую систему». Стиль напоминает Мюссе, но это Мишка Ассаяс, он первым в своем поколении высказался откровенно: «Мне казалось, что я переживаю фальшивый, не имеющий ценности возраст». Эстафету подхватил Ален Финкелькраут[72]в знаменитой обличительной речи о юмористах на службе общества: «Мне душен климат осмеяния всего и вся, в котором мы варимся». Старейшиной критиков перманентного фарса был, безусловно, Этьен де Ла Боэси[73]. В труде «Рассуждение о добровольном рабстве» (1576) этот друг Монтеня разоблачает шутовство как инструмент подчинения народа. Чем активнее чернь отвлекают от ее зависимости, тем легче она закабаляется. Контролировать страну проще, превратив граждан в детей, радующихся кукольному представлению. Поможет ли смех на службе общества бесконечно длить подавление народа государством? В работе 1985 года «Развлечься до полусмерти» теоретик общественных связей из Нью-Йоркского университета Нил Постмэн пишет именно об этом: «Нет никакой нужды в тиране, решетках и министре Истины. Когда население обожает пошлости и нелепый вздор, когда культурная жизнь трансформируется в бесконечный круг развлечений, когда серьезные общественные дискуссии превращаются в болтовню, детский лепет, дамский щебет, одним словом, когда народ становится аудиторией, а общественные дела – водевилем, нация сильно рискует: ей грозит смерть культуры».

4

Октав замечает, что с самого начала выступлений «желтых жилетов» сотрудники аппарата дерзости не понимают, как подступиться к этой новой волне. Они выглядят ошеломленными, они боятся за свой трудовой договор, они потеряли дар речи перед лицом добровольной вовлеченности в жизнь страны. Они выглядят трусами. За одну неделю движение, возникшее в низах, дисквалифицировало казенных юмористов-бунтарей. Все юмористы France Publique, в том числе Октав, вульгарные буржуа.

Политики толпятся в очереди к Сирилу Хануна[74], не понимая, что он вот-вот займет их место. Шут при короле – здоровая идея; шут, ставший королем – новая система: комико-популизм.

Колюш[75] почувствовал это, когда выдвинул свою кандидатуру на президентских выборах 1981 года. Он позиционировал себя – уже тогда в Charlie Hebdol – анархистом и борцом с элитой: «Вы пошлете их в задницу вместе с Колюшем, единственным кандидатом, у которого нет причин врать». По опросу, проведенному в декабре 1980 года, Колюш получил 16 % голосов, месяцем позже – 38 %. Его поддерживали Делёз[76], Гваттари и Бурдьё[77]. По просьбе Жака Аттали[78] он снял свою кандидатуру, чтобы помешать переизбранию Валери Жискар д’Эстена[79]. Позже комико-популисты пришли к власти по всему миру.

Первым из них стал клоун Тиририка[80], которого бразильцы избрали депутатом 3 октября 2010 года.

В 2011-м юморист Беппе Грилло[81] принес мешок мидий к римскому палаццо Монтечиторио, где заседает Палата депутатов Италии, чтобы обличить депутатов, цепляющихся за свои кресла. Два года спустя в них сели сто шестьдесят членов его движения. Ерничанье и соцсети сделали свое дело. Беппе Грилло играл с Колюшем в «Безумце на войне» (1985) Дино Ризи[82]. Актер взобрался на самый верх политической власти Италии с единственным лозунгом: Vaffancullo![83]

В 2015 году телекомика Джимми Моралеса[84] избрали президентом Гватемалы.

Дональд Трамп, ведущий телешоу, вселился в Белый дом в 2016-м.

Радио- и телекомик Марьян Шарец[85] в 2018 году стал премьер-министром Словении.

Владимир Зеленский[86], исполнитель главной роли в сериале «Слуга народа», который давал интервью за игрой в пинг-понг и общался с избирателями через видео в «Инстаграме», стал в 2019 году президентом Украины.

Ну и, наконец, Борис Джонсон по прозвищу «клоун БоЖо», медийный придурок[87], избранный в 2008-м мэром Лондона, в 2019-м получил пост премьер-министра Великобритании.

Зыбкая демократия в стиле «так себе» появилась на свет, потому что демократия заскучала. Шанс популизма – его сарказм (от древнегреческого sarkazo – я кусаю). Демагогу легче выставить соперника в смешном свете, чем гуманисту. Сардонический смех готовит почву для избрания зловредных клоунов с помощью соцсетей. Электоральный успех комика-популиста основывается на абсолютно справедливой максиме: «Я уж точно буду не хуже моих предшественников, этих унылых зануд!»

Инфотейнмент[88] представляет собой серьезную угрозу демократии. Нужно различать серьезное и комичное. Издевка, насмешки приводят к власти бывших злоязычных пустозвонов, перекрасившихся в демагогов. В 2016 году приглашенный на TF+ актер Эдуар Баэр[89] обратил внимание на это смешение жанров. «Жизнь все разделяет. Нельзя ко всему относиться одинаково. Не все тесно взаимосвязано. Мне кажется, политики должны помогать нам, используя меньше коммуникантов[90], а людям следует реже над ними насмехаться. Давайте щадить политиков».

Колюша опередил Пьер Дак[91], решивший стать президентом Франции 9 февраля 1965 года. Он возглавлял «Партию смеха над» и ОВД (Объединенное волнообразное движение), чьим лозунгом было: «Времена настали суровые, да здравствует ОВД!» Шарль де Голль попросил бывшего бойца Сопротивления снять свою кандидатуру, что тот и сделал в сентябре. Всякий раз, когда комик заявляет о намерении участвовать в выборах, СМИ его поддерживают, потому что кандидаты-шутники собирают большую аудиторию, а в дебатах одерживают победы с разгромным счетом. В действительности настоящим поворотом стало избрание в 1980-м актера Рональда Рейгана американским президентом, а после него, в 2003-м, актера Арнольда Шварценеггера губернатором Калифорнии.

Профессиональным журналистам недостает жалости. Их остроумие лишено милосердия. Стоит им заметить в человеке недостаток, неловкость или, не дай бог, ошибку, они вцепляются в него мертвой хваткой и топят в дерьме, а ведь отсутствие способности сопереживать ближнему – типичная черта характера психопата. Могущественные сатирики не довольствуются трепкой жертвы – им нужно сломать, уничтожить ее и поржать в своем кругу над трупом, подобно кровожадным гиенам. Октав потерял желание пировать со стервятниками.

Чак Паланик[92], автор «Бойцовского клуба», написал, что почти весь смех, звучащий в американских комедиях и шоу, был записан в 50-х годах, а все смеявшиеся зрители давно скончались.

Внесу ясность: я пишу эту книгу совсем не для того, чтобы сделать прилагательное «забавный» синонимом определения «нацистский». Моя цель – расслабить наши скуловые мышцы. Мы не должны напрягать их днем и ночью весь год напролет – они нужны еще и для того, чтобы сцепить зубы, когда потребуется.

1

Это была радиостанция с красными стенами и кольцевыми коридорами: странная архитектура всегда возвращала вас в отправную точку после блуждания в лабиринте. В 1990-х я смешил за деньги, рекламируя йогурт Madone. В 2000-х должен был заставлять улыбаться моделей, рекламировавших продукцию марки L’Idal. А в 2010-х моей задачей стало смешить слушателей, застрявших в пробке на бульварном кольце, свернувшемся в змею, которая кусает свой хвост. Внушив потребителям желание покупать ненужные им вещи, заставив гетеросексуалов мечтать о несуществующих красотках, я теперь был призван смешить автомобилистов, чтобы они забыли о распаде французской общественной модели. В конечном итоге все три моих ремесла можно назвать одним словом – иллюзионист. Я посвятил жизнь общению, то есть лжи. Люди, работающие в этой сфере, ничего не производят, не создают, не творят, они не меняют мир, но приукрашивают его, делают приемлемым, съедобным. Стерильность подтачивает нас и в конце концов превращает в жалкое отребье, в зомби, слоняющихся у бортиков пустых бассейнов, ездящих на такси Uber с тонированными стеклами, виновных в том, что ничего не сделали для этой планеты, разве что сортировали отбросы, прежде чем самим превратиться в мусор. Мы не вписываемся в параболу талантов: рекламщики, модельные скауты, обозреватели-юмористы – коллаборационисты Империи, они все время слышат голос Бога, вопрошающий: «Что сделал ты со своим талантом?» Услышав в ответ: «Ничего…» Господь выносит вердикт: «А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов»[93]. Таково содержание деятельности бессильных мира сего, способных лишь на лживые кампании и бессмысленные развлекухи: мы всю жизнь скрежещем зубами, пока наше лицо не превращается в зияющую дыру, мерзкий шрам из горя и грязи.

2

Обожаю шпионить за командой французских информационщиков. В нашем утреннем прямом эфире ушел в отставку Николя Юло[94]. Здесь министр культуры после каждого вопроса бормотал: «Нужно будет об этом подумать…» – и за четверть часа растратил весь кредит доверия. Именно у нас каждое утро освистывают (или нет) сильных мира сего, знаменитых артистов, оппозиционеров и высокопоставленных управленцев.

Я люблю этих пресыщенных журналистов, этих спешащих женщин, этих выбившихся из сил мужчин, которые собираются в красном коридоре шестого этажа, чтобы бменяться сплетнями о других членах касты. Им известно то, чего не знаете вы. У них есть доступ к Граалю, они на «ты» с важными людьми, они витают над массой смертных. Франсуаза Башло спускается с Олимпа, когда премьер-министр или Президент Республики сидят за нашим столом перед микрофонами, похожими на водопроводные краны. «Шефиню» мы видим только в такие дни. Но над премьером и президентом есть… Ведущий. Он не улыбается – у него нет на это времени. Он все знает – или делает вид, что знает. Он наделен гениальной способностью не слушать других, как будто у него есть дела поинтереснее, но дословно повторяет идеи, почерпнутые пятью минутами раньше из трепа в коридоре. Я пытаюсь подражать ему, но необходимы годы практики, чтобы достичь такого уровня лицемерия.

Как это замечательно – управлять общественным мнением неуправляемой страны! Знаете, что такое ньюсрум? Это такое место, где пресыщенные люди по телефону ломают чужие жизни. «МНЕ ПЛЕВАТЬ, Я ЧЕРЕЗ ТРИ МИНУТЫ ДАЮ ИНФУ В ЭФИР, С ВАШЕЙ НОГОЙ ИЛИ БЕЗ!» («Нога» – комментарий, полученный по телефону.) Они больше не курят на рабочем месте, иначе обстановка была бы в точности как в фильме Говарда Хоукса «Его девушка Пятница». Всегда находится парень по имени Жан-Мишель, открывающий стеклянную дверь и орущий звукорежиссерше за тридцать секунд до начала: «Мы уже в эфире!» – а она в ответ строит ему рожу, крутанувшись в кресле на колесиках. В утреннем эфире жизнь – это телесериал в режиме «реального времени». Я обожаю клише. Вспоминаю Фабриса Гетти, старшего брата знаменитого диск-жокея, честного спеца по международной политике, которого приводила в совершеннейшее отчаяние упадочность мира. С этим Финкелькраутом от геополитики мы обсуждали Трампа, брексит, всевластие «Фейсбука» и терроризма. Он пил не меньше меня, ушел, чтобы баллотироваться в Европарламент, и мгновенно стал козлом отпущения для всех наших юмористов. Три последних года Гетти твердил, что катастрофа надвигается. Демократ не мог вести диалог с демагогами. Следовало прислушаться к его предупреждениям. Лагерь тонких прогрессистов не способен дискутировать с лагерем шумных демагогов. Медленно, но верно юмористический тоталитаризм расплющит права человека и общественные свободы. Те, кто творит актуальность, окажутся в новостях, неся собственные головы, насаженные на пики.

Я прекрасно знаю, что должен был умереть в 2010-х, стать жертвой дурацкого несчастного случая в Москве. Как-то раз, вечером, мой приятель Олег стукнул меня по башке, когда я вдыхал кокс через серебряную двадцатисантиметровую соломинку. Она должна была воткнуться в мой мозг, и я отдал бы концы десять лет назад. Я бы не постарел. Можете вообразить меня на пенсии? В деревне? Октав сидит в деревенском бистро… Октав по воскресеньям катается с горки на лыжах со своими детьми… Fucking hell[95], подобный конец был исключен.

3

Каждый мой взгляд – зов о помощи, каждая встреченная женщина – возможность. Я последний представитель исчезнувшего вида: жалкий бабник. Все мои тряпки непременно должны быть супермягкими, чтобы требовать ласки. Я забавен – как персонаж романа, но невыносим в жизни. Странно, что меня любят до и после, но никогда в процессе. Вылетев из рекламы и моды, я занял нишу независимого писателя-журналиста-обозревателя. Продаю талант, проституирую перо. Могу вести лотерею на открытии магазина, шутить в микрофон в гараже, когда запускают машину, писать предисловие к ресторанному гиду, брать интервью у Карла Лагерфельда для пресс-конференции издателей календаря Пирелли[96], то есть соглашаюсь на все, за что платят. Я слегка обеднел – как почти все мои знакомые – и читаю теперь только бесплатные журналы! Air France Magazine, Air France Madame, Aroport de Paris Magazine, Palace Costes Magazine, Stylist Magazine и Le Bonbon Magazine[97]. Я больше знаю о новых пятизвездочных парижских ресторанах, чем о развитии ситуации в Сирии. Волосы у меня длинные, как у Мессии, правда Он не дожил до моего возраста. Меня чаще всего сравнивают с афганской борзой. В прошлом году я решил было подстричься, но дочь пригрозила написать в Департамент социальной помощи детям и начать процедуру аннулирования отцовства. Я часто опаздываю и бываю пьян до изумления. Все забываю, даже имена членов собственной семьи. Я люблю смотреть на рассвет, когда небо приобретает цвета шампанского пополам с персиковым соком, как на полотнах Беллини. Больше мне от венецианской живописи ничего не нужно. Я миновал середину моего существования и стал ненадежным, как дебютант, вернее будет сказать, что я вечный «стартапер». Я понимаю, почему меня иногда называют «тронутым»: трогаться с места – моя специальность. Я не умею заканчивать. Я – человек первых шагов. Кажется, я где-то написал, что «все временно: любовь, искусство, планета Земля, вы, я… особенно я». Я занимаюсь спортом час в неделю, но мускулатуру не наращиваю. Ем, не толстея, качаю пресс без намека на укрепление мышц. Годы идут, мир меняется, я – нет. Я побывал во многих реабилитационных клиниках, выходил оттуда и через неделю снова начинал употреблять. Силы воли у меня как у целлофанового пакета, плывущего по воле Гольфстрима. Я так себя ненавижу, что, решив помастурбировать, вынужден принимать «Виагру». Не знаю, почему я не страдаю. Если все плохо, заказываю коктейль Водка и Red Bull[98] и принимаю таблетку кетамина. Так что решение всегда есть. Думаю, я слишком чувствителен, чтобы расстраиваться по какому бы то ни было поводу. Собственное безразличие пугает меня. Тем, кто называет меня наглецом, я отвечаю как Жискар: «У вас нет монополии на сердце, но я уверен, что  у меня есть». Моя жизнь – это oneman-show[99] в старом кабаре, которое вот-вот переделают под магазин, торгующий чехлами для смартфонов. Я играю мой маленький спектакль перед все более немногочисленной аудиторией – вами. Сказать, как замечаешь утрату своей популярности? Прохожие узнают тебя в лицо. Спрашивают, иду ли я праздновать сочельник к Мартену… Контролер в поезде говорит, что уже проверил у меня билет, а на самом деле… даже не подходил. Незнакомцы назначают мне встречу в теннисном клубе на следующую субботу… Когда теряешь известность, люди принимают тебя за какого-то знакомого и не кричат от радости узнавания, а хмурят брови и чешут затылок. Они смутно узнают тебя, но уже не знают.

Чаще всего я слышу фразу:

– Октав, ты в курсе, что тебе уже не шестнадцать лет?

Я не пытаюсь выглядеть забавным, хочу быть молодым, а это совсем другое дело. На моем могильном камне напишут: «Октав Паранго. Умер, отказавшись стареть».

4

Мне давно пора привыкнуть к «понижению статуса» – оно началось задолго до моего появления на свет, во время Французской революции. Моих аристократических предков казнили в 1794 году и похоронили в общей могиле на кладбище Пикпюс[100]. Последний замок, собственность моей прабабки, только что продан трейдеру. Три века подряд уровень жизни нашего семейства неуклонно снижался. Из аристократа я превратился в разночинца. Потом из крупного буржуа – в мелкого. Ничто больше не отделяет меня от среднего класса – только снобизм. Один друг по Travellers[101] любезно дал мне приют в Caca’s Club[102], потому что я больше не могу платить годовой членский взнос. Перед пустым и безмолвным особняком куртизанки XIX века, в самом конце Елисейских Полей, протестующие разбирают мостовую – до топкой земли времен фиакров и карет. Я пишу эту страницу в телевизионной гостиной, за верандой с зелеными пальмами, устроившись в кресле, обитом красным дамастом. Бармен ушел, и я самообслуживаюсь, записывая джинтоники в маленький блокнотик. Вспоминаю вечеринки Caca’s Club у бассейна в особняке Паива[103] в беззаботные 80-е, между двумя турнирами по триктраку. Мы, как Пруст в детстве, гуляли по Елисейским садам… «Мы шли к Елисейским Полям по улицам, залитым светом, запруженным толпами прохожих, где балконы, скрепленные солнцем и туманом, колыхаются перед домами, как золотые облака». Богачи ужасно ошиблись, выставив свое богатство напоказ. Раньше состояние скрывали, сегодня хвастаются им в журнале Capital, на обложке Forbs и в «Инстаграме». «Вечеринка в Клубе 55 обошлась в 62000 евро. Сантропезианцы ни в чем себе не отказывают!» Беднякам очень больно узнавать, как живут их эксплуататоры. Моветонно хвалиться яхтами и pool parties[104]. Прежние богачи умели держаться в рамках. Мой дед круглый год ходил на службу в одном и том же поношенном костюме и никогда не ездил туда на своем серебристо-сером «даймлере». Никто не играл по-крупному. Доход от предприятий Паранго благополучно дремал в сейфе за гобеленом или в швейцарском банке. Мы наживались, но не гордились этим и по воскресеньям коленопреклоненно просили у Господа прощения за грехи, шепча (не очень в это веря), что «…последние станут первыми…»

Я бы поменял порядок слов национального девиза, предложенного Робеспьером: Равенство, Братство, Свобода, – пора обозначить новые приоритеты. Было самоубийством создать категорию населения, которой нечего терять. Я знаю, о чем говорю – с тех пор как стал ее частью.

Через высокие окна салона в стиле Наполеона III, за террасой с белыми орхидеями и лепниной в форме акантов, я различаю слезоточивый газ, который, подобно вечернему туману, опускается на полицейских, обороняющих магазины Zara и Disney Store. Бывший кинотеатр Gaumont Ambassade, ставший бутиком Weston, прикрыт деревянным частоколом, наподобие ковбойского форта из вестерна 50-х, атакованного индейцами. Там Джин Сиберг продавала International Herald Tribune[105] с аукциона, в черно-белом и без лифчика. Я слышу, как толпа орет hoouhaa, подражая воинственным маорийским кличам новозеландской команды по регби. Одеты они тоже как спортсмены, в черную униформу. Маски и очки для плавания придают манифестантам вид «джихадистов-лыжников». Паркет вибрирует и скрипит после каждого взрыва гранаты или петарды. Возможно, пора покинуть зону комфорта и войти в Историю.

На улице я вижу девушку, она сидит на земле и, жалобно скуля, трет глаза. Я ношу линзы, и у меня при себе всегда есть флакон с физраствором. Я закапываю бедняжке покрасневшие глаза и дарю ей пластиковый пузырек. Она благодарит и возвращается в ряды борцов, а я иду в противоположную сторону.

5

Мы – голос Франции. Элита СМИ. Когда сотрудник «Утра» сталкивается с журналистом из редакции France Publique — в лифте или холле, – он улыбается сверхлюбезно и снисходительно, старается проявить братское чувство – мол, все мы плывем в одной лодке, но надолго лицемерия не хватает. Люди, формирующие общественное мнение, не могут даром терять ни минуты. Разница между журналистом 7/9 France Publique и всеми остальными служащими Красного дома заключается в том, что лица последних не красуются на билборде тридцатиметрового «роста». «Утро» – это государство в государстве, отношения между ведущими и завредакцией всегда напряжены до крайности. Люди, чьи имена известны всему свету, не ведут долгих бесед с «рядовыми гражданами».

– Привет, как дела? (Тот, к кому обращен вопрос, хмурится, пытаясь вспомнить, кто его собеседник.)

– Черт, Натан, классно ты вчера утром «наехал» на премьер-министра! (Выслужиться лишний раз не помешает.)

– И не говори, Эдуар Филипп[106] красноречиво высказался о проблеме автопилотов… (Значительная персона демонстрирует скромность, но спешит уйти.)

– Желаю продержаться весь июнь! (Вечерний редактор не может скрыть зависть.)

– Все мы – наемные рабочие информации, не более того… (Сочувственная улыбка звезды, записывающейся дважды в день – в прайм-тайм для радио и во второй половине вечера для France Tl[107].)

Когда двери закрываются на ненужных этажах, знаменитости проверяют перед зеркалом, что у них с лицом. С тех пор как радиоэфир сутки напролет транслируется в прямом эфире в видеоформате, никто не может вести себя как раньше, когда ведущие были тучными, лысыми или лохматыми, носили на работу старые свитера в пятнах и имели на носу бородавки. Добро пожаловать в новый мир, где каждый чувствует себя уродливее и старее конкурента.

Считалось логичным приглашать в 7/9 писателей: «Утро» – это писанина. Все «выстроено» заранее. Ведущий сидит перед экраном компьютера; его приветствия, подводки, вопросы, слова благодарности и прощания всегда одинаковы. Вся передача целиком – сеанс чтения вслух. Каждый приглашенный приходит в студию со своим листочком. Главное – читать текст максимально естественно, а вид иметь свежий и кокетливый. Никто ни на кого не смотрит. Беседа исключена. Стоит кому-нибудь произнести нечто непредвиденное, и начинается паника.

Мы самый популярный разговорный клуб во Франции. Чья-то речь выглядела бессвязной? Вся пресса издевается неделю. Оплошность? На месяц о тебе забыли. Речевая ошибка? Сотня сообщений с требованием «все исправить, извиниться, а то и уволить» провинившегося. Тому, кто наделен абсолютной властью, приходится испытывать беспрецедентное давление. Доминик Гомбровски, чьи очки перемещаются со лба на нос без помощи рук – вот кем я восхищаюсь. Сверхъестественный дар, который только журналисты France Publique способны развить в совершенстве… с помощью Жана-Франсуа Кана[108]. Но кто его помнит? Информация устарела. Наше правление подходит к концу. Молодые нас больше не слушают – получают информацию от гаджетов. Истинное смешивается с поддельным. Разоблачать вранье старомодно: ты похож на старого придурка, объясняя, что статистика – блеф, клевета отвратительна и никакого всемирного заговора не существует. Пока эксперт исправляет ошибки, публика смывается. Ей некогда помнить.

1

Тому, кто ни разу не переживал страха обозревателя, работающего по четвергам, не понять его. Какой спортсмен согласится в течение года каждую неделю ставить на кон свой титул? Страх возникает за три дня до эфира. В понедельник ты начинаешь гуглить новости. Во вторник просматриваешь Quotidien и Touch Pas Mon Poste[109], чтобы понять сатирическую тенденцию недели. Кто сейчас козел отпущения? Над кем будут издеваться в ближайшие дни? В среду опасаешься трагического события или природной катастрофы, которые заставят тебя быть серьезным. Как-то раз Натали Феррожи пожаловалась в эфире, что ей пришлось от и до переписать все обозрение из-за случившегося накануне в Нью-Йорке захвата заложников и гибели восьми человек. Натан сделал Натали втык, и на следующий день она вынуждена была извиняться, чтобы не вылететь с работы. Юморист, работающий на «Утре», не имеет права отрываться от актуальных событий. Его шутки должны базироваться на телепрограмме новостей, что убивает всякую спонтанность. Юмор становится банальным и перестает быть смешным. Переизбыток шуток убивает шутки, поэтому политкорректность в конце концов берет верх над насмешкой. Так случилось в Штатах, а сейчас происходит во Франции. Если каждый день из последних сил шутишь на тему новостей, рискуешь потерять контроль, шокировать – и придется извиняться… Что может быть грустнее клоуна, который натужно ищет тему горяченькую-но-не-шокирующую? Я уж не говорю о проблеме «культурного собственничества»: только евреимогут подшучивать над евреями, так же обстоит дело с мусульманами, геями и иже с ними… Это называется юмористической общинностью. Юмор сегментирован – как и общество. Если белый человек передразнивает чернокожего или азиата, его называют расистом (но мне не стыдно признаться, что в детстве актер Пьер Пешен смешил меня своей арабской версией «Стрекозы и муравья»).

Не будь Бланш Гарден француженкой, женщиной и актрисой, она не смогла бы признаться, что рассказы жертв сексуальных домогательств до смерти ее заводят. Плохая новость? Юмор теперь культурно разделен и во Франции, и в Америке. А хорошая?

Самобичевание остается последней социально допустимой формой дискредитации. А ведь это издавна было моим коньком.

Кстати, кто придумал, что новости нуждаются в шутовском комментарии? Когда началось это безумие? В США с «Позднего шоу» Дэвида Леттермана, или еще раньше, благодаря Джонни Карсону[110], или «Субботнему вечеру в прямом эфире»?[111] Во Франции этому поспособствовал дуэт Жильдаса и де Кона[112], паяца и серьезного журналиста. Цирковая традиция: белый клоун работает на пару с рыжим. Дон Кихот и Санчо Панса, Дон Жуан и Сганарель, Лорел и Харди[113].

Одно я знаю наверняка: мы угодливо копируем американских комиков. Но давайте помнить, что это они помогли Трампу стать президентом, без устали высмеивая его, так что непогрешимыми их не назовешь. Когда сборная Франции по футболу выиграла чемпионат мира по футболу 2018 года, главный американский сатирик Тревор Ноа заявил в своем «Ежедневном шоу»: Африка победила. Трудно придумать более расистскую «шутку», прозвучавшую, между тем, из уст символа прогрессивности. Ноа думал, что его защищает цвет собственной кожи, он ведь сам черный! Увы, на следующий день пришлось старательно извиняться.

Во Франции существует давняя традиция неуважения к сильным мира сего. Все началось в средние века, с праздника сумасшедших, эстафету подхватили дерзкие лакеи Мольера и «Отец Дюшен»[114] в революционную эпоху. В 1970-м, после издевательского уведомления о смерти генерала Де Голля: «Трагический бал в Коломбе: один погибший» (Коломбе – родная деревня генерала), цензура закрыла газету Hara-Kiri[115]. Le Canard enchan[116], основанная в 1915-м ради высмеивания бошей, сделала карикатуру главным источником политической мысли французов. Их воззрения формируют шутки и прибаутки, а не беспристрастная информация, люди повторяют высказывания юмористов, которые принимают за чистую монету. «Макрон – коррумпированный банкир империи Ротшильда, который сюсюкает со своим личным охранником, когда они трахаются», «нервный коротышка Саркози страдает тиками, любит яхту своего давнего друга миллиардера Венсана Боллоре, носит «Ролекс» и ужинает в ресторане «Фуке»; «Олланд приударяет за артистками и катается на скутере в промокшем от дождя галстуке». Ироничный взгляд на власть начинается с правдивого анализа власти. Он заставляет нас признавать собственное ничтожество, испытывая при этом чувство превосходства. Сарказм юмористов позиционируют как необходимый ответ на высокомерие власть имущих, но не будем упускать из виду, что это и ответ на месть бессильных.

2

Я сижу во внутреннем баре «Фуке» и заказываю уже третий коктейль Moscow Mule[117] за вечер, читая новости на iPhone 27. Ищу ту, у которой самый высокий комический потенциал. Говорят, в молодости Колюш являлся к восьми вечера на террасу ресторана и подходил к клиентам с вопросом: «Я заканчиваю смену, не могли бы вы расплатиться?» – после чего смывался, заработав за пять минут 500 франков.

Коротко стриженная брюнетка – матовая кожа, белые зубы, взгляд олененка, попавшего в волчий капкан – смотрит на меня одну, две, нет, – три, нет – четыре секунды. Она начинает разговор. Теперь, когда мужчины больше не решаются подкатывать к женщинам, те вынуждены делать первый шаг.

– Я фанатею от звукового релакса.

Эту уловку я придумал, чтобы облегчить себе жизнь в эфире при помощи флейты-дудочки и птичьих голосов и сочинять меньше слов. Дуэт Бартлби и Паранго[118]. Девушка с томными глазами одета в пиджак от Баленсиаги, пуговицы начинаются очень низко, вырез получается зазывный – когда она нагибается, видны маленькие грушевидные грудки. Нагибается она часто. Не реагировать. Хранить полную невозмутимость, не смотреть то и дело на золотую цепочку, ласкающуюся к левому соску. От нее пахнет пачулями и потом. Я влюбился за пять минут.

– Куришь?

– Нет.

Трюк с сигаретой мне хорошо известен. Выходишь покурить на улицу, тебя снимают папарацци – и ты на обложке Closer![119] Нет уж, благодарю покорно. Девушку зовут Марина. Предпочитаю не знать, сколько ей лет: думаю, она моложе моей старшей дочери.