На краю империи: Камчатский излом Щепетов Сергей

– О-о, какой смелый! О, какой сильный! – подхватила Ачек. – Кымхачь ему ни за что не дастся!

Собравшиеся начали весело обсуждать выдвинутую гипотезу, а Митька вздохнул облегченно. Его обостренная бесписьменностью память тут же вытолкнула на поверхность прозвучавшее имя: «Слава богу, это не мужик, это, кажется, старшая дочь Галгала. Вроде бы от первой жены… Вроде бы незамужняя… Никогда раньше не обращал на нее внимания. А, собственно, почему бы и нет?»

Улучив момент, он благодарно улыбнулся женщине. Она, однако, не отреагировала, а, собрав юколу, свалила ее возле очага. После этого, не обращая внимания на публику, принялась бегать по юрте и ловить какого-то шустрого пацаненка, у которого рукав парки болтался на одной ниточке. Ребенка Кымхачь отловила, шлепнула по попе и стянула с него порванную одежду. Тот принялся реветь и жаловаться окружающим, а женщина занялась шитьем. Митька же благополучно развел костер и стал греть камни.

В конце концов опану он сварил. Это послужило достаточным поводом для совместной трапезы, поскольку в ительменских семьях обычно каждый ест когда ему вздумается. Митька не особенно любил большие компании, но в своей прежней жизни мог без особых усилий в них вписываться, становиться «своим» и даже лидировать в застолье. Однако сейчас на него напал какой-то ступор, легкость общения все никак не приходила, хотя языковой проблемы и не было. Он отмалчивался или немногословно отвечал на вопросы и подначки. Исполняя обязанности официанта, он заметил, что Кымхачь сидит в сторонке и развлекается тем, что кормит двух малышей – вытаскивает из кусков рыбы кости, разжевывает мясо и запихивает его детишкам в рот, чему те весьма радуются. Третий, постарше, стоит рядом и выпрашивает такую же жвачку, но не получает, поскольку уже большой и вполне может жевать сам. Кажется, дети были не ее…

Ительмены имеют благородную привычку есть до тех пор, пока еда не кончится, сколько бы ее ни было. На сей раз им помешали: какая-то женщина крикнула снаружи во входное отверстие, что, мол, вы тут сидите, а там Саакшон рожает! И стар и млад обоего пола очень обрадовались этому известию и валом повалили из юрты наружу – занимать зрительские места. Что поделать, у этого народа роды ребенка обычно происходят публично, а потом каждый норовит подержать новорожденного в руках и посюсюкаться с ним. Минут через пять в юрте остались только Митька, Кымхачь да несколько малышей, брошенных своими родителями. Не зная, что сказать, служилый принялся рассматривать женщину. Она заметила это и вздохнула:

– Что уставился, русский? Язык проглотил?

– Да я не очень русский… – промямлил Митька.

– Знаю. Зачем ты все это затеял?

– Ну, если я скажу, что ради тебя…

– То я тебе не поверю, – усмехнулась женщина. – Попробуй сказать правду!

– Правду? – призадумался Митька. – А что, и попробую. Мне надо прожить где-то до лета. Подальше от русских. Сюда они, наверное, уже не вернутся.

– «Женихом» ты не проживешь, – покачала головой потенциальная невеста. – Потому что ничего не умеешь.

– Обидеть хочешь, да? – слабо возмутился Митька.

– Да ладно, – улыбнулась Кымхачь, – умеешь, конечно. Но плохо. Наверное, с матерью жил, когда маленький был?

– Жил… Как ты догадалась?!

– Да видно же.

– А почему тебя назвали «мать всех детей»? – заинтересовался служилый.

– Девкам лень со своими детьми возиться, а мне нравится, – просто объяснила Кымхачь.

– Почему же ты не замужем?

– Ты забыл добавить: в твои-то годы? – невесело усмехнулась женщина. – Так уж получилось. Сначала не давалась хватать, а потом не стало желающих. Что еще ты спросишь? Почему у меня нет своих детей, да?

Митька действительно хотел это спросить, поскольку прекрасно знал, что у камчадалов внебрачные дети отнюдь не порицаются. Ительменки в большинстве случаев рожают легко, беременность и роды в дальнейшем почти не сказываются на их фигуре. Другое дело, что отнюдь не все женщины, даже замужние, желают заводить детей и знают массу способов от них избавляться.

– Я думаю, ты сама потом об этом расскажешь. Слушай, а почему бы тебе и правда не стать моей женой?

– Твоей-то? – как-то буднично переспросила женщина. – Да, собственно, можно и стать.

– Тогда сейчас схвачу, – пригрозил Митька. – Держись!

– Что держать-то? Штаны? – усмехнулась Кымхачь. – Да пожалуйста! Только ты бы сначала подумал – дней несколько. Мы ведь не по русскому обычаю живем.

– Что ж, ты права, наверное… – согласился служилый. – Да и нехорошо, наверное, чтобы женщина в первый же день соглашалась.

– Нехорошо, конечно. А на Афаку и Ачек не обижайся – они не злые, просто кровь у них сильно горячая, ненасытные они.

– Я и не обижаюсь, – улыбнулся Митька.

Новоявленный ительмен Коско пережил день первый, потом второй, третий… И пришел к выводу, что ничего страшного в этом нет. После того предсмертного видения, после «встречи» с Дмитрием, ему оказалось совсем не трудно отключиться от своего казачьего прошлого, перестать ощущать себя хозяином и рабовладельцем. Правда, он начал содрогаться от запаха «кислой» рыбы и просто чудовищной антисанитарии вокруг. Кроме того, по сравнению с обществом служилых и русских обывателей, у ительменов был чрезвычайно низок уровень агрессивности друг к другу. Здесь никто не пытался самоутвердиться за счет других, зато норовил получить побольше самых незатейливых удовольствий – от еды, от половых контактов, от рассказывания смешных баек, пения песенок.

Неформальный дружественный союз с Кымхачь принес Митьке немалую пользу. Над ним, конечно, продолжали шутить и посмеиваться, но вполне беззлобно. Видя неловкость «жениха» в кухонных делах, его постепенно от них освободили, переключив на другие занятия. В частности, в острожке была извечная проблема с дровами. Их никто не запасал, поскольку это трудно и скучно, а юколу вполне можно жевать такой, какая она есть. Вот Митьку дровами и озаботили, даже топор ему выдали.

Железный инструмент, купленный дорогой ценой, оказался к работе непригоден. Судя по всему, при рубке кедрового и ольхового стланика его лезвием много раз тюкали по камням – обычное дело в небрежных руках. Значит, сначала его надо было хоть как-то наточить. Делать это Митька умел, но требовалось точило – более или менее твердый камень с относительно ровной шершавой поверхностью. Всевозможных камней на реке, конечно, полно, но… летом, а зимой кругом только снег и лед. Пришлось подбирать что-то подходящее в очагах – своем и соседских. В общем, с топором Митька провозился целый день, прихватив и часть ночи. На другой день он отправился к ближайшим зарослям ольхи и быстро убедился, что лез сюда по снегу он совершенно напрасно – сушняка здесь не было вовсе, а все сырые стволики приличной толщины давно срублены или обломаны. Тогда Митька решил подойти к проблеме радикально – отправиться в нормальный лес, до которого от острожка было километра три. С собаками и нартой проблем не возникло, поскольку они у него были свои, а вот исправных снегоступов не нашлось и пришлось чинить поломанные. Потом выяснилось, что со времени последнего снегопада никто в ту сторону не ездил, так что для собак надо «топтать лыжню». В общем, пустяковое мероприятие вылилось в целую кучу хлопот. Причем те, для кого он старался, смотрели на него скорее с удивлением, чем с одобрением – дескать, вполне мог бы просто наломать веток в ближайших кустах. Они, конечно, будут гореть плохо, а дымить хорошо, но тут уж ничего не поделаешь…

Тополя и лиственницы на высокой террасе росли роскошные, однако снега под ними было больше, чем на открытом месте. Митька решил заготавливать лишь сухостой, но быстро убедился, что никаких сил на это не хватит. Пришлось рубить все подряд. Ветки он навалил на нарту, а тонкие стволы связал верхушками и прицепил к санкам сзади. Потом, помогая собакам, потащил все это к юрте. Результат трудов его вдохновил – до темноты он решил сделать еще одну ходку. Поскольку «колея» была уже проложена, до леса он добрался довольно быстро. Забираться в глубину вместе с упряжкой ему не хотелось, и он оставил ее на прежнем месте, а сам побрел вперед.

Собачий гомон уже затих за спиной, а ничего подходящего для порубки не попадалось. Митька, мысленно матюкнувшись, хотел уже повернуть назад, как заметил, что на него смотрят. Черные глазки-бусинки на заостренной мордочке, большие треугольные ушки… Соболь!

Прожив всю жизнь на Камчатке, Митька никогда не видел живого соболя вблизи, поскольку русские охотой здесь не занимались – на то есть ительмены. «Воротовый, – привычно оценил масть шкурки служилый. – Хотя нет, пожалуй, головка!» Он сделал несколько шагов в сторону зверька, тот неторопливо повернулся и спокойными, ровными прыжками двинулся прочь. «Вот те на-а-а… – почесал Митька затылок под шапкой. – Считай, рядом с острожком соболь бегает! Такой на два рубля, пожалуй, потянет! И непуганый вроде. Ну-ка, ну-ка…» Он подошел к тому месту, где стоял зверек, и стал рассматривать следы, стараясь запомнить их форму. Они были довольно четкими и совсем не глубокими – соболь почти не проваливался в снег.

Звериными следами на снегу Митька никогда не интересовался, поскольку ему это было совершенно ни к чему. Сейчас он с удивлением вспомнил, что отпечатки таких вот лапок встречал возле дальних балаганов с юколой, в кустах, где он сначала хотел разжиться дровами, да и тут – близ опушки леса – бродя с топором в руках, он не раз пересекал цепочки таких следов. Все это навело Митьку на мысль, которую он решил отложить на потом, а сейчас снова сосредоточился на заготовке дров.

Вечером в юрте он рассказал мужчинам, что видел живого соболя и много свежих следов. Ни у кого эта информация интереса не вызвала: ну да, соболя бегают здесь и там, иногда пытаются воровать юколу из балаганов. Раньше их было больше. Летом их гоняют собаки, которые бродят свободно, а зимой собак держат на привязи, вот они и наглеют.

– А почему бы их не отловить? – задал наивный вопрос неофит.

– Зачем? – удивились ительменские промысловики. – Ясак уплачен, русские уехали и вернутся не скоро.

– Но за шкурки можно получить полезные вещи или вкусную еду! В конце концов, у вас у всех есть долги!

– Есть, конечно… – погрустнели мужчины. – Но ведь никто не требует уплаты прямо сейчас! И завтра, наверное, не потребует… Так зачем же портить себе жизнь? У нас есть еда, одежда и женщины. Что еще нужно нормальному человеку для полного счастья? Ну, еще, конечно, собаки нужны…

Такой подход к делу не был новостью для служилого Митьки. Казаки прекрасно знали, что камчадалы – заядлые лентяи, что без мордобития, без батогов и правежа работать они не будут. Теперь ительмен Коско смотрел на проблему с другой стороны. Смотрел и не находил, что возразить: «Русские живут ради будущего – служат, работают, воюют, копят богатство. Кто-то желает сделать свое будущее благополучным, кто-то стремится хотя бы избежать грядущих неприятностей. А ительмены будущего не боятся и желают радоваться жизни здесь и сейчас. Если потом будет плохо, то в запасе всегда есть последняя радость – самоубийство. Так кто же прав? Какой меркой измерить тех и других?»

– Ладно, – сказал Коско, – я бы половил соболей, если получится. На них я куплю Кымхачь русскую одежду, красные ленты и много бисера.

– Лови, – пожали плечами мужчины. – Лови, если тебе так неймется. Может быть, в новой одежде она станет красавицей.

– А обмет дадите?

– Бери, но, если порвешь, сам чинить будешь!

– Конечно, починю!

Митька не только никогда сам не охотился, но даже не видел, как это делается. Однако рассказов об охоте он наслушался вволю и всю процедуру представлял прекрасно. Каждый соболь живет в лесу на определенной территории. На ней бывает устроено несколько гнезд-убежищ – между камней, под выворотнями, в дуплах. Охотник приходит в лес, находит по следам такое убежище, извлекает оттуда соболя и убивает его – палкой по голове. Если зверек залезет на дерево, то надо вокруг поставить сеть-обмет и ждать, когда он спустится вниз, поскольку прыгать с дерева на дерево не умеет. Можно, конечно, и не ждать, а просто срубить дерево. Если соболь спрячется в дупло, то следует разжечь костер и его выкурить. В хозяйстве ительменов имелись луки, некоторые мужчины даже умели неплохо из них стрелять, но Митька не слышал, чтобы стрелы использовались на такой охоте.

Погода стояла пасмурная, но безветренная, было не очень холодно, и Митька решил всерьез заняться промыслом. Галгал, как глава семейства, против этого не возражал, а Кымхачь – тем более. Четыре дня подряд, наскоро перекусив утром, Митька запрягал собак и отправлялся в ближайший лес. Там он месил снег снегоступами в разных направлениях и изображал следопыта. При всей своей неопытности за эти дни одного соболя он все-таки добыл! Правда, зверек оказался не очень крупным и светлой масти. Зато те два, которых он упустил в последний момент, были чудо как хороши! Или, во всяком случае, гораздо лучше…

Главный вывод, который Митька сделал из этих упражнений, заключался в том, что бродить по лесу ему нравится, пожалуй, больше, чем хлопотать по хозяйству в переполненной юрте. Из рассказов мужчин он узнал, что больше всего соболей водится в урочище, расположенном очень далеко. До него даже по хорошему снегу надо ехать целый день. Поэтому туда почти никто и не ездит – спать без жены ительмены не любят, а брать с собой семью слишком хлопотно. Разведав все это, Митька отправился в поход – корысти ради и во славу своей «возлюбленной».

Через неделю он вернулся – с распухшим, обмороженным ухом и… четырьмя соболями! Правда, одному из них он в процессе убиения слегка попортил шкурку. Тем не менее все дружно признали его чуть ли не лучшим соболятником острога!

Решив, что он уже достаточно самоутвердился, Митька произвел «хватание» своей невесты. Мероприятие прошло вполне благополучно – его даже не били.

Весна накатывалась медленно, но неуклонно. Народ этому тихо радовался и жевал юколу, поскольку всякие растительные вкусности давно кончились. Впрочем, казаки забрали почти весь запас корешков, орехов, кипрея, сладкой травы и ягод. Ловить соболей Митька больше не мог, поскольку мех у них начал портиться. Пришлось вновь заниматься хозяйственными делами. Однажды он забрался в ближайший балаган и обнаружил там вместо рыбы только труху на полу, перемешанную с замерзшими опарышами. Это навело его на грустные мысли, и он провел ревизию острожковых запасов продовольствия. Подозрение полностью подтвердилось – запасы на исходе. В том смысле, что до первой зелени, до свежей рыбы ждать еще месяца два, а еды хватит от силы на месяц. «Ну да, – печально усмехнулся служилый, – знакомая песня. Чего-то там экономить, вводить пайки никому и в голову не приходит. Как ели, так и едят, пока не кончится все. А тогда перейдут на древесную кору, ремни, мешки и подметки для обуви. Весенняя голодовка у ительменов – дело обычное, можно сказать нормальное. И не от недостатка рыбы, а от беззаботности. Наши казаки в этом смысле тоже хороши, но не до такой же степени! И что, я должен голодать вместе со всеми? Они-то на коре могут долго продержаться, она у них вместо хлеба, а мне, пожалуй, слабо – пробовал когда-то. Что же можно придумать в такой ситуации? Уехать, пока собаки не отощали? Было бы куда…»

Размышляя на эту тему, Митька припомнил, что, лазая в дальнем лесу, он наткнулся на некий объект, который мог быть только медвежьей берлогой. А медведь, как известно, зверь большой и вкусный, в нем много мяса и жира. Ну, к весне, наверное, жира уже не очень много, но все-таки! Не имея охотничьего опыта и огнестрельного оружия, в одиночку идти на медведя совсем не хотелось. Среди русских бытовало множество анекдотов о том, как ительмены добывают этих животных, вплоть до пихания бревен в берлогу, пока хозяину там не останется места. Как это делается на самом деле, Митька не знал, но думал, что проще всего медведя разбудить, а когда вылезет из берлоги, расстрелять из луков.

Как выяснилось, в целом он не ошибся, но у мужчин идея коллективной охоты энтузиазма не вызвала. Надо готовить оружие, потом ехать в несусветную даль, рисковать жизнью – и все ради чего? Еда-то пока есть! Митька пытался объяснить, что когда начнется голод, будет уже не до охоты – набрать бы коры. Да и собак перестанут кормить раньше, чем людей, так что на них никуда уже не съездишь. Однако тут действовала другая логика…

Тогда Митька затосковал по нормальной русской фузее – тяжелой, неуклюжей, с кремневым замком, с гладким стволом, в который закладывается свинцовая пуля грамм тридцать весом. К немалому его удивлению, оказалось, что ружье и боеприпасы достать в принципе можно. Все это имеется у некоего Иворета, который живет на соседней речке. Где он раздобыл оружие и зачем оно ему, никто объяснить не мог. Однако Митькины информаторы дружно сошлись на том, что хозяин ни за что не продаст ценную реликвию и ни на что ее не сменяет. Можно, правда, с ним «подружиться» и забрать оружие просто так.

Ительменский обряд заключения дружбы Митьке был хорошо знаком по рассказам. Вместе с будущим другом хозяин закрывался в юрте, удалив из нее все прочее население. Раздевшись почти догола, он начинал жечь костер, варить еду и кормить гостя, пока тот не заблюет всю юрту. При этом на раскаленные камни льется вода – для создания тепла. В общем, получается сочетание русской парилки с ительменским обжорством. Когда гостю станет совсем невмоготу, он предложит хозяину то, что имеет – собак, нарту, одежду. Все хорошее будет отобрано, а взамен выдано что похуже. Затем должен последовать ответный визит с такими же развлечениями и острыми ощущениями. После этого дружба считается заключенной и каждый может брать у «друга» все, что ему понравится, без возврата.

Проходить через подобные испытания Митьке совершенно не хотелось, особенно в условиях дефицита продовольствия. Своими сомнениями он поделился с Кымхачь. И нашел родственную душу! Похоже, «мать всех детей» в острожке была единственной, кого беспокоила предстоящая голодовка. Правда, никаких способов борьбы с ней она не видела, но к идее добыть медведя отнеслась благосклонно. Если муж считает, что нужно обзавестись русским ружьем, можно попытаться помочь: давай съездим к этому Иворету, тем более что у меня там родственники. Показать им мужа – вполне приличный повод для посещения!

Поездка состоялась, и Митька должен был признать, что путешествовать с Кымхачь приятнее, чем в одиночку. Она вполне уверенно могла запрячь и распрячь собак, соорудить подобие полога для ночлега и развести костер на снегу, чего камчадалы в пути обычно не делают. А ее помощь при нахождении в гостях оказалась просто неоценимой.

Со старейшиной острожка Митька долго болтал о жизни и в конце концов спровоцировал его похвастаться своими богатствами. Среди них действительно оказалась фузея русского производства, правда, не с кремневым замком, а с фитильным, но это было еще и лучше, поскольку в нем почти нечему ломаться. В деревянной пороховнице, обтянутой кожей, сохранилось некоторое количество пороху, которого должно было хватить на несколько выстрелов. В кожаном мешочке перекатывалось пять пуль, которые, возможно, были нужного калибра. Все эти бесполезные ценности Иворет у кого-то забрал «по дружбе», а тот – еще у кого-то. Первоначальным владельцем, вероятно, был какой-нибудь казак. Вовсе не обязательно его убили ительмены, он вполне мог самостоятельно замерзнуть где-нибудь в пути. Впрочем, ительмену в любом случае не поздоровилось бы, проведай русские о наличии у него ружья. И это оружие Митька заполучил!

Идею подсказала Кымхачь. У ительменов женщина, ставшая вдовой, вновь может обзавестись мужем, но предварительно с ней должен переспать кто-нибудь другой – снять с нее «грех». Иначе новый муж рискует вскоре умереть по примеру предыдущего. Русский владелец ружья умер, и с тех пор никто из оружия не стрелял, не убивал, то есть не использовал его по назначению. Поэтому данный предмет может быть опасным для нового хозяина. А вот Коско готов снять «грех» с волшебного русского предмета, причем совершенно бесплатно! А потом он его вернет.

В острожке Иворета Митька успел кое-как отчистить оружие от ржавчины. Ржавчины было так много, что снаряд мог, наверное, при выстреле застрять в стволе – со всеми вытекающими последствиями. Так или иначе, но проводить испытания на месте Митька не решился, только свил из мягкой травы жгут, который сможет заменить отсутствующий фитиль.

На обратном пути, проезжая через перевал, Митька увидел довольно обычную в здешних местах картину: на далеком склоне, обдутом ветром, копытило снег небольшое стадо оленей. Дикие северные олени не были редкостью в предгорьях Камчатки, однако на них почти не охотились. У камчадалов просто не было такой традиции, а русские себя этим не утруждали. Кроме того, порох и свинец были настолько дороги, что покупать их ради охоты никому не приходило в голову, а для военных действий использовалось казенное «огненное зелье».

Оружие необходимо было проверить, но истратить заряд впустую Митька не мог – в силу своего казачьего воспитания. Поэтому он решил использовать подвернувшийся случай. Остановил упряжку, привязал собак и стал заряжать фузею, как учил когда-то отец. Правда, забивать пыжи изо всех сил не решился…

Потом надел снегоступы, взвалил ружье на плечо и побрел в нужную сторону. Для начала пришлось преодолеть овраг, где он увяз вместе со снегоступами почти по пояс. Потом стало легче, но тут Митька сообразил, что забыл чуть ли не самое главное. Вернулся к кустам и вырезал две длинные рогульки – для упора. Потом Митька подумал-подумал и вырезал третью – на всякий случай. Обе руки теперь оказались заняты, кисти начали мерзнуть…

Ветер дул откуда-то сбоку, так что вряд ли олени почуяли человека издалека. Скорее всего, они его просто увидели, поскольку спрятаться было негде. Подняв рогатые головы, животные долго всматривались в его сторону, но постепенно вернулись к своим делам. Метрах в пятистах Митька остановился, кое-как отдышался и, повернувшись спиной к ветру, принялся высекать огонь. В дальнейшем охотник смотрел уже не столько на потенциальную добычу, сколько на крохотный огонек самодельного фитиля, который все норовил погаснуть.

В конце концов олени начали проявлять беспокойство и постепенно смещаться в сторону. Охотник решил, что дальше будет только хуже. Самую длинную рогульку он воткнул в снег, подпер ее двумя другими и получил довольно устойчивую треногу. На нее он водрузил ствол, достал пороховницу, выдернул зубами пробку и сыпанул пороху на полку. Пороховницу закрыл, убрал, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов и начал целиться в ближайшего зверя. Никакой мушки на стволе, конечно, не имелось.

По ходу дела он вспомнил наставления людей опытных: на ногах нужно стоять твердо, а приклад плотно прижимать к плечу. Митька встал поудобней, приклад прижал, как учили, и, когда олений бок оказался строго на одной линии со стволом, потянул на себя крюк. Фитиль ткнулся горящим концом в порох на полке. Сразу же пыхнуло и бабахнуло.

На ногах Митька устоял, но на какое-то время оглох, ослеп и вообще оказался в нокдауне. Прозрел он довольно быстро, но в ушах продолжало звенеть, а правая рука как бы отнялась. Митька пощупал правую ключицу и пришел к выводу, что она скорее цела, чем сломана. Он облегченно вздохнул и обратил взор на поле боя. Олень лежал на боку и признаков жизни не подавал, а снег за ним был забрызган кровью. Его сородичи разбегаться не собирались, они только отошли чуть в сторону. Впору было снова заряжать ружье и стрелять еще в кого-нибудь. Митька, однако, пошевелил отбитым плечом и решил, что на второй подвиг его, пожалуй, не хватит.

Как оказалось, пуля пробила оленя насквозь, изнутри попала в лопаточную кость и почти оторвала переднюю левую ногу. Митька уселся на шерстистый олений бок, набил табаком трубку и прикурил от фитиля своей пушки. «Олень в общем-то небольшой. Наверное, без потрохов его можно утащить даже в одиночку. Но кишки бросать жалко – их можно скормить собакам. Так что же дешевле: подогнать сюда упряжку или два раза сходить самому с грузом?»

Гнать упряжку на склон через кусты и овраги Митька не решился. Добычу он перетаскивал сам, тремя ходками. Хотел привлечь к этому делу и Кымхачь, но отказался от этой идеи: собак так взволновал запах свежего мяса и крови, что они были готовы сорваться с любой привязи, как только люди отойдут подальше.

Измученный, с огромным синяком на плече, Митька долго размышлял о том, стоит ли игра свеч. Особенно с учетом стоимости свинца и пороха. В хороший сезон за день, не напрягаясь, можно наловить рыбы по весу гораздо больше, чем этот олень.

В связи с нежданной добычей в ительменском острожке, конечно, был праздник. В ходе этого мероприятия оленя съели всего, включая голову и костный мозг. Съели, по сути дела, в один присест, а уже на другой день жители опять принялись за ивовую кору и юколу.

Кое-какой прок от охоты все-таки был – людям понравилось веселиться и есть мясо вместо надоевшей юколы, сушеной икры и коры. Теперь ительмены сами вспомнили про медвежью берлогу и выразили желание организовать охоту. Митьке пришлось согласиться, хотя это его уже не радовало. А как только он согласился и начал собираться, так команда энтузиастов стала уменьшаться: в последний момент у кого-то оказалась сломанной нарта, кто-то приболел, а кому-то просто расхотелось. В общем, вместо десятка лучников компанию Митьке составили только Галгал, его сын и тесть, вооруженные копьями.

Берлога оказалась на месте, и медведь, похоже, никуда не делся. Охотники утоптали вокруг снег, чтоб удобнее было разбегаться. Митька оборудовал себе стрелковую позицию рядом с деревом, на которое рассчитывал быстро залезть в случае неудачи. Вообще-то он не мог припомнить рассказов, чтобы медведь убил человека насмерть, но хозяин леса пользовался уважением и среди русских, и среди ительменов.

Процесс охоты заключался в следующем: Митька стоял метрах в десяти с фузеей наготове, а его соучастники тыкали длинными палками в дыхательное отверстие берлоги и бросались наутек при малейшем признаке какого-то шевеления. Продолжалось это довольно долго, и главный охотник успел изрядно замерзнуть. Наконец под снегом что-то зашевелилось. Вылезать медведю, судя по всему, отчаянно не хотелось, но люди были настойчивы. В конце концов он выбрался наружу и оказался в общем-то не очень большим и страшным, скорее беспомощным и жалким, толком не проснувшимся после многомесячного сна. Кидаться он ни на кого не собирался, поскольку не мог понять, что вокруг происходит и зачем его беспокоят. Оставаясь в этом недоумении, он и получил тяжелую свинцовую пулю прямо в бок. Зверь не умер на месте, а кинулся бежать, не разбирая дороги, куда-то в сторону. Некоторое время спустя ительмены с копьями наготове отправились по кровавому следу. Контуженый Митька тащился сзади, кряхтел и размышлял о том, стоит ли еще раз заряжать фузею. Решил все-таки не заряжать, поскольку пороху осталось совсем мало.

Медведя нашли часа через два. Он умудрился забраться в совершенно непролазные кусты. Неизвестно, успел ли зверь умереть до прихода людей или нет, но Галгал, как самый старый и опытный, сумел к нему подобраться и добить копьем. Таким образом глава семьи сделался и главным добытчиком. Митька, конечно, слегка обиделся, но спорить не стал.

Потом начались сплошные мучения. Медведя надо было из кустов вытащить, доволочь до нарты и перевезти в острожек. Митькино предложение разделать тушу и транспортировать по частям было отвергнуто как совершенно непристойное. Хорошо, что зверь не был крупным и на санки поместился. Правда, каюру пришлось идти пешком и при этом непрерывно воевать с собаками – такой груз им совершенно не нравился. Самого молодого участника охоты отправили налегке вперед – оповестить сородичей и созвать гостей.

Этих гостей собралось немало – приехали все друзья, вся ближняя и дальняя родня из соседних селений вместе с детьми и женщинами. Митька от души порадовался, что не стал главным героем праздника – лишняя слава и известность ему были совершенно ни к чему. Гости набились в юрту, туда же затащили несчастного медведя. Хозяин кое-как распределил гостей вдоль стен, после чего облачился (точнее, разоблачился) в мужской ительменский наряд, предназначенный для торжественных приемов. Наряд представлял собой чехольчик, надетый на пенис, и полное отсутствие всего остального.

После этого Галгал повелел помощникам развести огонь в очаге и повесить на него два медных котла с водой. Котлы в его хозяйстве раньше не использовались – то ли их берегли для торжественного случая, то ли их привез кто-то из гостей. Пока мужчины возились с костром и набивали котлы снегом, хозяин обратился к наиболее солидным из приехавших с просьбой помочь ему снять с медведя шкуру. Эта торжественная операция была проделана здесь же, на небольшом свободном пространстве внутри юрты. Потом опять-таки гости стали срезать с туши сало, стараясь, чтобы получились полосы подлиннее. Эти «ремни» загружали в котлы. Затем очередь дошла и до мяса. В конце процедуры с груды внутренностей, вываленных на изнанку шкуры, собрали нутряной жир.

Те, кто не смог приобщиться к мясу и жиру, развлекались как могли. Старики, чинно сложив на коленях руки, вели беседы, молодежь начала шумную пляску, к которой постепенно присоединялось все больше народу. В конце концов вода в котлах закипела – кушанье было готово. Народ быстро угомонился и начал вновь распределяться вдоль стен. Галгал выловил длинную полосу сала и начал обходить всех присутствующих, не пропуская детей. Каждому он говорил ритуальную фразу и, получив ответ, вкладывал сало в рот гостя, отрезал кусок возле губ и ждал, когда тот проглотит. После этого он наделял следующего. Когда все были одарены салом, начался дележ мяса. Порции все получали строго одинаковые, вне зависимости от пола и возраста, включая маленьких детей. Опустошенные котлы наполнялись заново.

Когда наконец пиршество было закончено, хозяин выставил на всеобщее обозрение голову медведя. Присутствующие принялись украшать ее гирляндами из травы и одаривать всякими безделушками. В заключение Галгал произнес длинную речь, в которой уверял медведя в том, что присутствующие не имеют отношения к его умерщвлению – это все злые русские. Мы же, хорошие ительмены, отнеслись к тебе со всем почтением и устроили в твою честь веселый праздник. Пусть твои сородичи знают об этом и впредь безбоязненно приходят к нам в гости.

После завершения ритуальных действий настал черед песен и танцев, которым не было конца.

Вся эта толкотня и суета Митьке быстро надоела, но деваться было некуда. Он, как и все, хватил приличную дозу полусырого медвежьего жира и мяса. После этого ительмены, включая многих стариков, до утра азартно отплясывали посреди юрты, а он мог только сидеть, привалившись к стенке, даже встать на ноги ему было трудно.

Новое восприятие мира, вторая «душа» чуть не сыграли с Митькой злую шутку в самом начале трапезы. У него создалось впечатление, что его «двойник» Дмитрий категорически против употребления медвежьего мяса. И дело тут не в брезгливости – просто он считает его смертельно опасным.

С практической точки зрения никакой пользы медвежий праздник жителям острожка не принес. Далеко не все гости приехали с запасом корма для своих собак. По правилам местного этикета их должны кормить хозяева, да еще и дать запас в дорогу, если ехать далеко. Тем не менее, с точки зрения ительменов, все прошло замечательно – будет что вспомнить в трудные времена! Иворет тоже приехал в гости, и Митька вернул ему фузею с остатками боеприпасов. Хозяин оружия прекрасно знал, как оно было использовано, но не попросил научить его стрелять…

В ожидании весны Митька нашел себе подходящее занятие – изготовление бата. При наличии железного инструмента – топорика с поперечным лезвием – работа оказалась несложной, но требующей аккуратности и точности. Собственно говоря, все самое трудное было уже сделано раньше – подходящий тополь найден, срублен и доставлен в поселок. Кто-то уже начал выдалбливать верх бортов, но потом бросил это дело, а Митька теперь продолжил. Впрочем, что-то долбить почти не требовалось. Нужно было подрубать древесные волокна возле кормы или носа и отслаивать их по длине, снимая древесину слой за слоем, пока не останется только внешний. Вот этот внешний слой повреждать было ни в коем случае нельзя.

Основой питания ительменов всегда была рыба – летом свежая, в остальное время сушеная или «квашенная» в ямах. Вечная мерзлота, в которой можно было бы делать погреба-холодильники, здесь отсутствовала, соли не имелось. На зиму в больших количествах заготавливались растительные продукты, однако с появлением русских их доля в питании туземцев сильно сократилась, поскольку пришельцы оказались большими охотниками до корешков, орешков, сладкой травы и кипрея. Основные запасы у ительменов тем или другим способом отбирались, как они сами отбирали у мышей запасы корешков сараны. Оставалась в основном рыба… И лакомством, и повседневным блюдом являлась также сушеная красная икра. Этот белковый концентрат обычно заедался мелко порубленной заболонью – относительно мягкой подложкой березовой или ивовой коры. По мере оскудения запасов в пищу шло все меньше икры и рыбы, а коры – все больше. Митька тоже ходил за корой, крошил ее и жевал, благо зубы его не уступали в крепости зубам чистокровных ительменов.

Ходить за корой приходилось все дальше и дальше, а сил у людей оставалось все меньше и меньше… Но весна все-таки наступила!

Первая зелень шла в пищу практически вся, за исключением откровенно ядовитых растений. Оттаявшую землю ковыряли костями и палками, выкапывая корешки, которыми пренебрегли осенью. Только все это не давало сытости – люди ждали рыбу. Лед сошел, но воды в реке оставалось много больше нормы, она была мутной и несла огромное количество мусора. Самые нетерпеливые из мужчин пытались ставить сети в заводях, где течение было не таким быстрым. Они потом горько жалели об этом – мусора набивалось столько, что сети впору было выбрасывать и вязать новые. Их, конечно, не выбрасывали, а долго и упорно вычищали и распутывали.

В земляных юртах стало сыро и неуютно. Люди начали перебираться в балаганы – травяные шалаши, высоко поднятые на сваях.

В конце концов вода спала и очистилась. Во всех подходящих местах были поставлены сети с поплавками из бересты. И вот настал-таки долгожданный день – первая чавыча была торжественно съедена всем населением острожка. На другой день попалось сразу три рыбины, потом две, потом пять…

Голод отступал, люди вновь начали радоваться жизни. Однако до праздничного обжорства дело все никак не доходило – рыбы было мало. Впрочем, люди почти не беспокоились – впереди был ход кеты и горбуши.

Примерно к середине лета люди могли уже объедаться рыбой сколько угодно. Это, однако, вовсе не означало, что ее стало много. Много – это когда не видно дна, когда по берегам образуются валы из тухлятины, когда обожравшиеся собаки еле таскают раздутые животы. По времени уже пора было начинать заготовки на зиму, но никто этим не занимался – из-за нескольких десятков рыбин не стоило и заморачиваться. Люди ждали настоящего хода, собаки подбирали объедки, по берегам рек бродили толпы голодных недоумевающих медведей. А рыбы все не было…

В августе установилась солнечная, сухая погода. Люди начали разделывать пойманную рыбу и развешивать на просушку под балаганами. Это время упускать было нельзя – впереди ожидались беспросветные дожди и туманы. В нормальный год ставные сети приходилось освобождать от рыбы практически непрерывно, иначе они путались и рвались. Сейчас их можно было надолго оставлять без присмотра. Собственно говоря, слабый ход рыбы случался в среднем раз в четыре года. Наверное, сделать зимние запасы можно было и при таком раскладе, но все рыболовецкое хозяйство ительменов было ориентировано на изобилие. Кроме того, надежда на лучшее в их сердцах не умирала, кажется, никогда: нет рыбы сейчас, значит, она пойдет позже – не горбуша, так кета, не кета, так нерка… А ждать этого «лучшего» можно до глубокой осени, ведь разные виды лосося идут на нерест в разное время.

Ительменской беспечностью Митька, увы, не обладал. Однако он быстро понял, что невозможно убедить сородичей не ждать милости от природы, а рассчитывать только на себя. Первобытное мышление не желало отступать от традиций из-за частных обстоятельств. Митькино же мышление стало новым – с примесью представлений из далекого будущего. Согласно этим представлениям, периодические голодовки имели экологический смысл – они поддерживали численность населения на приемлемом для природы уровне. Большинство маленьких детей не переживут зиму, зато потом наступит изобильный год и детская смертность резко снизится. Однако беглому камчатскому служилому понимание всего этого никакой радости не приносило. С этим своим новым мировосприятием Митька не придумал ничего лучше, чем работать самому – сколько хватит сил.

Он рыбачил почти круглые сутки. Обычно на ночь сети в воде не оставляли – как бы ни было мало рыбы, к утру снасть будет погублена. Один мощный зубастый самец кеты, если его не вытащить сразу, способен порвать и запутать несколько метров сети, связанной из слабых крапивных ниток. Вместе с Кымхачь Митька объезжал на бате сети, поставленные в заводях на слабом течении, выбирал и выбрасывал мусор из ячеек, а рыбин глушил палкой и аккуратно выпутывал, стараясь не рвать нитки. Если добычи было много, он подплывал к острожку, разгружал лодку и отправлялся в новый объезд. Чтобы поспать несколько часов, надо было сети снять или доверить их сменщику. Однако среди мужчин желающих поработать в ночную смену не находилось. Женщины соглашались охотно, но им самим никак было не управиться и с лодкой, и с сеткой, и с рыбой. В итоге Митька спал урывками и ловил, ловил, ловил… Возможно, не отдавая себе в этом отчета, он пытался таким образом хоть немного искупить свои былые грехи перед безмятежными «детьми природы».

Наступала осень, уже пора было покидать приютивший его ительменский острожек, а Митька все ловил и ловил рыбу. И вдруг все кончилось…

Дело было под утро или, точнее, совсем ранним утром. Митька подогнал бат к острожковой «пристани» и обнаружил, что его никто не встречает – разделочники спят. Зато собаки сбежались и ждут, чтобы при первой же возможности растащить добычу. Обычно в это время года они вообще не подходят к людям, а сами вылавливают рыбу из реки.

– Все, сил моих больше нет! – сказал Митька жене. – Оставайся тут, а я вытащу сетки и лягу спать!

– Погоди малость, – вздохнула Кымхачь. – Встанут Липаха или Темпте и будут плавать вместо тебя.

– Встанут они, жди!

– Никуда не денутся, толстые задницы! Сейчас разбужу!

– Перестань, мы же пробовали, – махнул рукой Митька. Он почти уже ничего не соображал, буквально засыпая на ходу. – Карауль рыбу, а я поехал за сетками.

Он забрался в скользкий от рыбьей слизи бат, взял шест и тронулся вверх по течению. Под утро на реке стало прохладно, и голый по пояс Митька подумал, что зря оставил на берегу парку.

На сей раз попалось только три кетины, и Митька решил все-таки не снимать сети – рыбы совсем мало, он успеет поспать пару часов. К поселку можно было сплавиться по течению, не работая шестом, и он притулился на корме долбленки, подставив лицо лучам восходящего солнца. Зажмурил глаза, а когда вновь открыл их, то обнаружил, что оказался на середине реки и почти уже проехал мимо «пристани». Его тело и мозг работали несогласованно: Митька дернулся, привстал, поскользнулся на рыбьей слизи, попытался выровняться, опять поскользнулся и…

Переворот произошел легко и буднично – раз, и кругом вода! Митька замолотил ногами и руками, в какой-то момент голова его оказалась на поверхности, он попытался глотнуть воздуха, но вместе с ним прихватил воды, закашлялся, опять погрузился…

Спастись можно было, только уцепившись за бат, – ногами до дна не достать. Поверхность лодки оказалась округлой и скользкой. Митька нащупал руками борт и попытался опереться на него… Однако перевернутый бат не захотел поддержать тонущего – его пропитанная водой древесина обладала нулевой плавучестью.

Митька отчаянным усилием отпихнул от себя лодку и устремился к поверхности. Он и сам не понял, как так получилось – разом гребанул конечностями и… вынырнул!

Руки и ноги работали сами, поддерживая тело вертикально в воде, а голову над поверхностью. Это оказалось совсем не трудно, только сильно мешали штаны. Митька отбросил с глаз свисающие волосы и увидел, что его неуклонно проносит мимо поселка. А на берегу стоят несколько человек и смотрят, как он бултыхается. Еще кто-то сидит на площадке у входа в балаган и тоже любуется данной картиной.

Естественное желание тонущего – оказаться поближе к берегу. Митька не задумался над тем, как осуществить это желание, он просто ему отдался – заработал ногами и руками. И опять получилось! Он двигался в воде! Причем в нужную сторону, а голова оставалась над поверхностью! Он мог дышать!

Пловца сносило течением, а зрители шли за ним вдоль берега, пока дорогу им не преградило болотце. Митьку пронесло еще метров сто, он проверил ногами глубину и достал до дна – дальше можно было просто идти. Когда воды осталось по колено, несостоявшийся утопленник помахал рукой людям – со мной, мол, все в порядке.

Ледяная вода прояснила мысли, и Митька смог сообразить, что теплая сухая одежда от него никуда не денется, а вот перевернутый бат может унести черт знает куда. Его надо перехватить, срезав по суше изгиб речного русла – где-то здесь должна быть подходящая тропинка.

По этой тропинке Митька и побежал прочь от поселка, чавкая водой в торбазах. Он весь исцарапался ветками кустов, набил мозоль на правой ноге и согрелся, но успел вовремя – перевернувшийся вверх дном бат тихо дрейфовал прямо посередине реки. Почему-то вопрос «Плыть или не плыть?» перед Митькой не встал. На несколько секунд он озаботился лишь проблемой «Раздеваться или не надо?». Решил не раздеваться, полез в воду и, когда она стала выше пояса, лег в нее и поплыл к лодке.

Довольно скоро выяснилось, что он, пожалуй, переоценил свои новые способности – заставить двигаться в нужном направлении затопленное плавсредство оказалось довольно трудно. Однако ему, в конце концов, удалось выпихнуть лодку с основной струи, а дальше уже помогла сама река – вынесла на отмель. Служилый с облегчением встал ногами на дно и принялся тянуть бат к суше.

Дальше было уже проще: от воды в лодке он избавился, оставил ее сохнуть на берегу и отправился искать подходящее деревце, которое смогло бы заменить потерянный шест. Настоящие проблемы начались по возвращении в острожек.

Высадившись на берег, Митька подумал, что все куда-то ушли и детей забрали, остались одни собаки. Потом заметил, что народ никуда не делся, а просто попрятался и разглядывает его из укрытий.

– Э, вы чего? – изумился служилый. – Чего испугались?!

Ответа не последовало, но Митька вскоре сам догадался, в чем тут дело. Как и большинство северных народов, ительмены не спасали тонущих сородичей, а, по рассказам, даже помогали им быстрей утонуть. Спасшийся каким-то образом человек считался уже мертвым, с ним нельзя было разговаривать, пускать его в свое жилище, делиться пищей, дабы не навлечь беду. Ительмены, живущие в постоянном контакте с русскими, эту традицию в большинстве своем оставили – злобные бородатые пришельцы тонущих спасали, и ничего плохого с ними не случалось. Жители реки Песчаной с русскими контактировали редко, причем исключительно зимой. Они придерживались старых обычаев и отказываться от них не желали. В этом Митька убедился очень быстро. Даже его собственная жена на полном серьезе стала считать себя вдовой.

Беглый служилый казак Митрий Малахов не стал выяснять на собственной шкуре, какими методами ительмены станут изгонять из поселка живого мертвеца. Он решил уйти сам. Его «вдова» была готова отправиться вместе с ним, но от ее помощи пришлось отказаться, поскольку дальние пешие переходы по летней Камчатке – занятие не для женщин, даже ительменских.