Здесь стреляют только в спину Зверев Сергей

Люди разбегались кто куда. Девяносто второй бензин в салоне, отметила я как-то между прочим. И в бензобаке не меньше половины...

Меня швырнули за мшистый бугор, игнорируя правила куртуазности и галантного обращения. Я упала, лязгнув зубами. Свернув трухлявую корягу, за мной в укрытие влетел еще один человек, за ним третий. А потом рвануло так, что я вторично лишилась чувств...

Перед глазами расплывался и дрожал иконописный лик Борьки Липкина – почему-то в оранжевой рамочке.

– Мы тебя потеряли и вновь обрели, Дашка, – бормотал он, заикаясь, и ощупывал меня – зачем?

Я решила приподняться. Лучевая кость правой руки пронзительно ахнула. Я упала на спину, завыла.

– Возьми платок, вытри ей нюшку, – предложил женский голос, и что-то заворочалось в мокрой траве. – Посмотри, она нос расквасила.

– Давай, – согласился Борька.

Я закрыла глаза. Убыстрялась веселая карусель. Влажная ткань прошлась по моей физиономии. «Гигиеническую» процедуру сопровождало сопение – я покорно ждала и не дергалась.

– Ты страшна, как фильм ужасов, Дашка, – радовал меня Борис. – Но в целом молодчина, не сдалась. Ты только не реви, ладно? Сейчас глазки вытрем... О-го-го, синячище! – Он присвистнул. – А что? Смелое цветовое решение. Как это ты сумела?

– Болит, – прошептала я. – Знаешь, как болит, Борька... И нос болит... И рука... И нога, кажется...

– Пройдет, Дашок, но постарайся больше себя не калечить. Мне еще перед твоим мужем отчитываться...

Борька закончил процедуру и отодвинулся. Мой детский лепет на лужайке его не тронул. Он активно завозился и стал куда-то переползать – по-видимому, к обладательнице женского голоса.

– Эй, братва, – отрывисто пролаял Усольцев, – я вам говорил, что скоро туча пройдет? Полюбуйтесь!

Но со свистом, черт подери, мы ее не продырявили! Застряли где-то. Я с усилием разжала веки – словно намагнитили. Небо не рыдало. Воздух насыщала легкая изморось, освежающая лицо, как вечерний гель для душа.

– Что-то случилось? – прошептала я.

– Вертолет упал, – не сразу, но в тему разъяснил Борька.

– Мы... уже не полетим на нем? – Я, должно быть, глупела на глазах.

– Сомневаюсь. – Борька помолчал. – Он догорает.

Я сделала новую попытку приподняться. В отличие от правой руки левая не ахнула. Я перевернулась на живот и подтянула под себя колено.

– Интересно, – хмыкнул Борька, – у нас в стране еще остались неупавшие «Ми-8»? В прошлом году разбилось одиннадцать штук, в этом, если память не подводит, четырнадцать... Хотя нет, уже пятнадцать.

Все это было нелепо, грустно, драматично. Пламя доедало обшивку вертолета. Расквашенный нос (совсем как мой) представлял печальное зрелище. Кокпит наизнанку, стекла выбиты. Хвостовую часть и продольные стабилизаторы сбило деревьями. Держался лишь несущий винт, вернее, та его закаленная металлическая основа, что не реагировала на пламя. Пробороздил вертолет немало. Обрывистые края лощины словно проутюжило селевым потоком. По счастью, мы не рухнули на ели – каким-то чудом вертолет вклинился в узкую прогалину между густорастущими деревьями и проехал по склону оврага, пока не зарылся носом в землю.

Пламя не перебросилось на тайгу. Тайга, насыщенная влагой, его отвергла. Как короткий курортный роман, огонь жадно вспыхнул и погас, уничтожив что мог.

Дыхание перехватило. Я справилась с тошнотой и отыскала взглядом Борьку. Грязный, как поросенок, Липкин лежал на спине, держал левую руку с часами у уха, а пальцем правой стучал по циферблату.

– Все живые? – спросила я.

Борька не отозвался. За него ответила Невзгода, скрючившаяся за корягой. Она мрачно смотрела на Борьку.

– Пилот сгорел заживо. Его Виталей, кажется, звали. Остальные целы. Разбежались по лесам...

– Черт! – выругался Борька, сорвал с запястья часы и швырнул их в лес.

– Зачем? – тупо спросила я.

– Да правильно все, – Невзгода подтянула к подбородку колени и закрыла глаза. – Время не должно стоять, оно должно идти...

Потрясенные спасатели сбредались к пепелищу. Ни вещей, ни оборудования не осталось – только то, что каждый нес на себе. Пилот Виталя сгорел. Его буквально раздавило передней стойкой. Остатки тела еще дымились, источая смрад.

– Ты бы не смотрела, – посоветовал Липкин, заслоняя от меня сгоревшее тело.

Я не собиралась падать в обморок, о чем ему и сообщила. В институте четыре года любовалась на «учебный материал». Бледный Сташевич пытался вскрыть «Приму» с фильтром. Я жестом попросила угостить даму сигаретой. Он сунул мне пачку, дал прикурить. Я не успела толком закашляться, как Борька со словами «Минздрав давно кого-то не предупреждал» отнял у меня сигарету, сунул себе в зубы, а меня подтолкнул коленом к лесу.

– Уйди, Дашка. Хватит с тебя. За бугром найдешь мешки – упади и не вставай.

Я подчинилась. Свернулась улиткой, борясь с мелкой дрожью. Подтянулись остальные – стоять у разбитого корыта никому не хотелось. Люди падали в траву, садились на корточки, белые как привидения. Турченко подволакивал ногу. Пристроился на колено, стал закатывать штанину. Перелома не было, разорвало кожу на лодыжке. Командиру досталось больше: у него, похоже, было сломано плечо. С помощью Блохова он опустился на корягу, обнял руку, сидел неподвижно, закусив губу. Командовать в таком состоянии Боголюбов не мог – только скрипеть и тихо материться.

– Амбец, расковбоили, – интеллигентно обобщил ситуацию Турченко. – Сели прочно, господа. Связь потеряна, оборудования нет. Аварийной сигнализации – тоже. Уходим в робинзоны?

Спасатели молчали. Абсурдность ситуации было трудно переоценить.

– М-да, такие вот гуси-лебеди, – выдавил наконец Боголюбов. Плечо у него болело, должно быть, невыносимо – когда он говорил, лицо искажалось до неузнаваемости.

Операцию провалили по всем статьям. Даже чудо не оживило бы пилота и не заставило груду железа подняться в воздух.

– Поздравляю, коллеги, – ухмыльнулся Сташевич, – Турченко прав – застряли надолго. До Медвежьего кряжа верст семьдесят. Населенных пунктов, имеющих связь с Большой землей, в этих лесах нет. Во всяком случае, мне о них неизвестно. Какие планы, коллеги? Палатку разобьем?

– Ну уж хренушки, я не могу, – неожиданно покраснела Невзгода. – У меня свадьба через неделю... И законный отпуск.

– Поздравляю, киска, – скабрезно осклабился Усольцев.

– Как жалко, – пафосно воскликнул Борька. – Ты сменишь фамилию, Любаша? Какая будет, если не секрет?

Невзгода опустила голову.

– Штыкман...

– Хорошая фамилия, – одобрил Борька, – боевая... – Покосился в мою сторону и еле слышно проворчал: – Подонок, однозначно.

– Слышь, народ... – начал было Усольцев.

– Народ на базаре, – перебил Боголюбов. От усилий совладать с болью у него обильно выступала испарина. – Хватит вам судачить, давайте думать, что делать будем.

Блохов извлек из-под куртки плоскую фляжку, отвинтил крышку и сунул майору.

– Прими, командир, тебе надо. Да хорошо прими, чтобы дошло. Спирт с водичкой, не нюхай. Да не морщись, водички там мало...

Что осталось после майора, разделили на всех. Одна лишь я, представив, что буду это пить, в ужасе затрясла головой.

– Нет, спасибо, отдайте мою долю остро нуждающимся.

Усольцев с Блоховым обтесали две сосновые плашки, сняли с Боголюбова верхнюю одежду и примотали бинтами к плечу (перелом оказался закрытым), соорудив таким образом подобие шины. Борька при этом не удержался и под нервный хохот погорельцев предложил мне приделать такую же на нос.

Точки зрения высказывались самые противоположные. Липкин предложил возвращаться в южном направлении: по его мнению, это хоть как-то говорило о нашей вменяемости. Я охотно к нему примкнула, аргументировав свое решение железной женской логикой: на юге народу всегда живет больше, чем на севере. Турченко то ли в шутку, то ли всерьез предложил не сусанить без толку – остаться на месте, срубить землянку, а на самой высокой сосне выбросить сигнал бедствия: например, его футболку ярко-канареечного цвета. Или дымить кострами. А еще лучше поджечь тайгу, тогда точно прилетят. Остальные упорно твердили, что надо идти на север. К аналогичному мнению склонялся и Боголюбов.

– Самолет все равно будут искать, – рассуждал он, кривясь от боли. – Не получив от нас вестей, к утру соберут новую экспедицию и начнут утюжить район севернее Медвежьего кряжа. Не думаю, что будут всерьез искать НАС. Для «галочки» пару дней полетают, но это дело безнадежное: они не знают, где мы потерялись, а вертолет мог упасть в любой точке на протяжении 400 километров. Костры не помогут. Постоянные дожди – замаемся поддерживать огонь. Да и подумайте головой: поиски пойдут под эгидой ФСБ, а зачем мы чекистам? Им нужен самолет, а остальными можно пожертвовать. Не умеют выживать – не надо. Идем на север, коллеги, только на север, там наши шансы немного возрастают...

На том и согласились (к маме – значит, к маме!). Липкин не пошел против мнения большинства, посчитав, видимо, что и он бывает не прав. А я, услышав про 400 километров, и вовсе прикусила язык.

Дождь прекратился, но низкая облачность продолжала стелиться, погружая тайгу в потемки. После часового отдыха (меня поднимали как из гроба – белую, застывшую) пересчитали «наличность». Мешок с индивидуальными принадлежностями потерял только Блохов, остальные вынесли свое хозяйство (мой мешок тащил Липкин, да живет он вечно). Оружие – два «Каштана» с шестью обоймами (короткие аппараты с толстыми стволами и пистолетными рукоятками в качестве магазина) и «личное стрелковое» у Турченко, Сташевича, Усольцева – оставалось в сохранности. Две походные аптечки, спальные мешки, фонари, репелленты. Сухой паек на два дня. Чудно это как-то, думала я, ощущая новые позывы к беспокойству. Агент спецслужбы, если таковой имеется, должен нести на себе компактный передатчик. Как минимум. Иначе какой из него агент? Простой статист. И почему агент не может объявить во всеуслышание: мол, я агент? Слежу за тем, чтобы вы спасали груз, но при этом не открывали глаза. Что тут такого? Все работы хороши. В стране два десятка спецслужб, и у каждой свои собственные тайны. Мы поймем. И почему нельзя обыскать друг друга и положить конец хоть одной неопределенности? Не хотим? Не догадываемся? Или костяк группы обо всем знает и принял правила игры?

Нет, определенно, просмотр политических боевиков одинокими вечерами наложил на меня проклятие...

Фирма – Северу:

Установлен конфиденциальный контакт с руководством РЛС в Успенском. Самолет взорван работниками 4-го управления ФСБ. Срочно сообщите Стерегущему о наличии на борту человека из вышеупомянутого управления. Источник информации надежен.

Север – Фирме:

Связь с вертолетом потеряна. Формируется новая группа.

В этот вечер мы далеко не ушли. Усольцев исполнил речитативом «Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный...», но моральный дух нам не поднял. После дождя очнулись кровососы и бросились в атаку. Я вылила на лицо половину баллончика – благо, остальные части тела защищала одежда.

С первой же версты тайга показывала свой норов. Старый ельник не желал расстилаться по ровному месту: овраги, заваленные буреломом, тянулись один за другим. Тропу через мох и валежник приходилось растаптывать, чем и занимался идущий в авангарде Блохов. Поначалу он пер, как дредноут. Но вскоре начал тормозить, делал остановки. Дважды мы переходили ручьи, пили воду, наполняли фляжки, и после каждой остановки мобильность группы катастрофически стремилась к нулю. Я с трудом карабкалась по обрывистым скатам оврагов, сдирала с себя сухой лишайник – уснею, обильно спадающую с веток. Раза три или четыре теряла из вида прямую спину Липкина, сбивалась с курса и, тихо плача, попадала в паутины, которые в этом лесу имели обыкновение висеть на каждом метре.

Первая полянка стала последней. Мы выходили из леса, падали в траву. Кто-то курил, кто-то тянулся за фляжками.

– Всё, ребята, до утра отбой... – хрипел Боголюбов. – Женщинам – спать, мужикам – костер и поддержание огня. Дежурим парами, по два часа...

Я влезла в спальный мешок – и просто выключилась.

Очнулась – страх какой, уже утро! Комар вонзился в щеку, я размазала его и долго смотрела на рваное небо в лабиринте строевых сосен. Половина отряда уже не спала – люди сидели у костра с постными минами и жевали пересоленную перловку из сухого пайка...

Бессмысленно разбираться, куда мы шли. Если вечером кто-то пытался балагурить, то на рассвете все молчали как рыбы. Мы двигались по тайге растянутой цепью и лишь на мелкотравчатых полянках сбивались в кучу. Больную тему: «А вдруг ничего не найдем?» – никто не озвучивал, но в глазах она читалась. На сотни верст – ни одного жилья, зато зверья и природных ловушек – с избытком. Светлохвойные редколесья постепенно сходили на нет, и после полудня мы вновь углубились в черные ельники. Небо пропадало, густела темнота. Почву прорезали канавы, прячущиеся в траве (следствие влияния вечной мерзлоты). Иногда они обнажались, белели рыхлые образования, похожие на золу, «насыщающие» таежные почвы под жиденьким слоем гумуса. Минеральных веществ в этой почве нет, оттого и растительность однообразная. Мы переправились через мелководную речушку, прошли умирающий старый лес. Опять тянулись овраги, заросшие сфагнумом. Боль в руке немного притупилась, синяк под глазом не саднил, и ночевка на голой земле пока не отразилась на моих легких. Поэтому страдания я претерпевала в основном моральные.

Во второй половине дня наши сложные перемещения были прерваны. Сухие леса кончались, мы спускались в заболоченную низину. На берегу заросшего осокой озерца обнаружился четкий медвежий след. Потом со стороны авангарда забили сухие автоматные очереди. Я рухнула под сосну, дрожа как заяц. Медведь напал? Все оказалось проще. Блохов выдвинулся на поляну и обнаружил лосиху с лосенком, мирно обдирающих кору с дерева. Мы шли против ветра, они нас не почувствовали. Инстинкт добытчика сработал. Лосиха умчалась, оглашая поляну трубным воем, а лосенок забился в конвульсиях, жалобно выгибая шею.

Свежевали добычу дружно, всем гуртом. Рассекли тушу по брюху, сделали надрезы вокруг шеи и коленных суставов. Сняли шкуру, дождались, пока стечет кровь, извлекли внутренности, отрубили голову... Когда мы уходили, оставив после себя страшный беспорядок, над поляной уже барражировали два внушительных «санитара».

В этот день мы прошли не более пятнадцати километров. Я терпела. Сняв ботинки, перемотала нарывы – до мяса не протерла. Место ночлега выбрали в низине, на прогалине в густом пихтовнике. Трещал костер, нагревая землю. На рогатинах готовилось мясо. Мы сидели кружком, рвали зубами несчастное животное. Пламя костра плясало по нашим лицам, превращая их в какие-то уродливые маски. Страх не проходил. Мясо казалось невкусным, тепло от костра просто не воспринималось. Я завалилась раньше всех, влезла в спальный мешок. Долго не могла уснуть – лихорадило. Ныли ребра, отдавленные в прошлую ночь. Как уснула, не помню совершенно...

Он неплохо смотрелся в этой разношерстной группе. Шел со всеми, справлялся с трудностями. Он всю жизнь только тем и занимался – мимикрией. Метод Станиславского – полное перевоплощение в персонажа – освоил полностью. Как еще выжить?

Два печальных обстоятельства: пропажу точки с экрана радара и жесткую посадку вертолета – он воспринял как личное оскорбление. Шанс добиться единственного, ради чего стоит жить, – ВЛАСТИ! И всё прахом, планы насмарку, и конкуренты дышат в затылок...

Он не утерпел, влез в группу, чтобы самому лететь искать этот трижды проклятый груз. Один звонок генералу Черняеву – и вопрос решен. Доверять чужим нельзя, только он – фактический директор ЗАО «Глория», никому не ведомой, но могучей организации – должен быть там, когда заветный чемоданчик извлекут из-под обломков. Да что там – именно он и должен его извлечь! Никто другой!

Пусть считают, что он чекист – ему ни холодно ни жарко. Не ФСБ засекретило операцию – ОН засекретил. А если в деле и фигурировали персонажи, причастные к госбезопасности, – это их дело.

А если и был он чекистом, то давно и неправда. Кому охота рыться в пыльных архивах? Каждый третий, достигший успеха в этом государстве, – бывший работник «конторы». Ребенок из приличной семьи, примерный, с хулиганами не дружил. Играл в «Монополию» – кто из нынешних бизнесменов в нее не играл? Отслужил в погранвойсках – при штабе в Комсомольске-на-Амуре. Спортсмен – боксер, самбист; младших не обижал и себя в обиду не давал. Даже в первые полгода по «толчкам» не ползал и воротники старослужащим не подшивал. Был примерным комсоргом роты (немного постукивал, но не увлекался). В партию собирался. Незадолго до дембеля явился в штаб человек с постным лицом, вызвал, предложил работать в КГБ. «За вами долго наблюдают. У вас богатое и благородное будущее, молодой человек». Согласился. Окончил «Вышку» в Саратове, вышел лейтенантом (для своих), поступил в местный металлургический институт на отделение геологии...

От бабки осталась квартира, от матери – терпимость, от отца – умение найти свою нишу. Судьба расписана до пенсии: сотрудник местного УКГБ, слежка за иностранцами, выявление евреев и немцев, пытающихся эмигрировать; вербовка студентов, перепечатывающих по ночам Солженицына с Амальриком (двое поспорили: доживет ли СССР до 1984 года; дожил, но не пережил). Годам к тридцати он научился бы пить, не пьянея, и помер бы в пятьдесят от цирроза...

Но случилось чудо. Руководство КГБ, обеспокоенное засильем «сынков» в разведке, затребовало провинциальные кадры. Пришла разнарядка. А он как раз успел жениться на дочери секретаря райкома. Роковой восемьдесят пятый, «от безалкогольной свадьбы – к непорочному зачатию»; на столах соки и «Пепси». Но это на столах... Нужные чины из числа приглашенных добавили в дело доброжелательные отчеты. Боги тоже люди.

Официально непьющий, спортсмен, член партии, старательный работник, диплом... Местное УКГБ отправило учиться в Андроповский институт – Первое главное управление КГБ, внешняя разведка. Лучистое будущее – вот оно, рядом...

Три года он грыз гранит. Жена Маринка прошла трехмесячные курсы – раз в неделю, по вечерам на Кутузовском: лекции о работе КГБ и стране пребывания (намечалась Бельгия), а затем годичные курсы для отобранных – ей предстояло работать вместе с мужем...

Все сорвалось. Резидентом поехал другой. А он, после неудачи с выездом, некоторое время работал в 6-м управлении КГБ (экономической контрразведке) – заводил связи, компромат на неосторожных, вникал в практику дикого российского бизнеса. Выезжал в Женеву – на обеспечение переговоров с золото-платиновыми боссами ЮАР, завязывал знакомства с такими же «шестерками» с другой стороны. Они позднее сделали карьеру, он – нет, но начало бизнесу положил.

С 1990 года он активно участвовал в работе бирж, в 1991 ушел в отставку, возглавив СП «Глория». Начал с экспорта цветных металлов, далее пошло серьезнее – золото и платина. Связи с АО «Корякгеодобыча», артелью «Амур», купленные люди в «Алмазювелирэкспорте». С 1999 – гендиректор ЗАО «Глория» – деловой, молодой (на вид значительно моложе своих лет), с женой развелся, живи да радуйся, зарабатывай, процветай...

И вот такое случилось. Юность вспомнил? Таежные романы и посиделки у костра? «Бьются дождинки в палатку»? «Повесть о настоящем человеке»? Тот тоже куда-то полз, а потом ноги болели... Только полз «настоящий человек» за жизнью, а он – за сероватым, почти не блестящим металлом, стратегически полезным ископаемым по 450 баксов за тройскую унцию. Солдаты из команды Кортеса прозвали его «серебришком». Слово «platina» – уничижительное от «серебро»...

Я проснулась от шороха. Кто-то прошуршал в непосредственной близости от моего мешка. Я втянула воздух, затаила дыхание. «Косточки в ряд» жалобно скрипнули. Тишина настала – либо кто-то встал возле моего «кокона», либо бесшумно поплыл дальше. Жуть тихая...

Я легонько потянула «молнию». Мелькнули фосфорные стрелки на циферблате: без четверти пять. Утро пришло...

Никто не стоял над душой. За ночь натянуло тумана. Белое марево висело над землей, укрывало лагерь. По небу катились тучи – пока не дождевые, комковатые, но достаточно низкие.

Я высунула нос из мешка, осмотрелась. Видимость – метра три, да и то сомнительная – слишком густо клубился туман. Отдельные обрывки опутывали кустарник. Свистел порывистый ветер. Кто-то спал, завернувшись в спальник, за ближайшей кочкой, за ним угадывались очертания еще одного сновидца. Валялись мешки, обгорелые рогатины. Костер, обязанный «работать» всю ночь – для отгона зверей и согрева земли, – еле тлел. Дневального не было. Либо спать завалился, либо он и прошел мимо меня.

Странный шорох мне не почудился. Треснула ветка на опушке, зашуршали кусты... Человек уходил в лес – прочь от лагеря. Интересно, какая нужда погнала его в пять утра в самую чащу? Можно присесть на опушке и оправиться. А потянуло в кусты – зачем идти на цыпочках?

Прошло минут пять. Человек не возвращался. Внезапная сила заставила меня вытряхнуться из мешка. На цыпочках я добралась до опушки и присела на корточки. Раздвинула ветви. Ощупала носком землю, чтобы не попасть в какой-нибудь трескучий сушняк, и медленно перевалила с пятки на носок. Пот катился со лба. Я отбросила слипшиеся волосы, сделала второй шаг. Нога уперлась в лежащий поперек дороги ствол. Я сместила центр тяжести, перешагнула. Встала за дерево, изучила обстановку и переместилась дальше – за соседнюю осину.

В белесой дымке обозначился кустарник. Я уловила невнятное бормотание. Кто-то разговаривал! Отдельные слова не различались, бормотание сливалось в монотонную абракадабру, но звуки, безусловно, издавал человек, а не какая-нибудь надломанная ветка, скребущая по коре.

Я отключила прочие органы, оставила только уши и... И бормотание, естественно, прекратилось. Усиливался ветер, и действительно какая-то ветка заунывно скрипела в такт его порывам.

Затем прозвучало еще одно слово. Я не ошиблась: «Понял». Пискнула электроника, дрогнул кустарник напротив меня. Зачавкал мох под ногами.

Он возвращался!

В этот миг я совершила первую из двух непростительных ошибок. Мне следовало остаться за деревом. Незнакомец прошел бы мимо, и я бы его узнала (на сидящую под деревом особу в густом тумане можно и не обратить внимания). Но меня опять куда-то понесло. Я вскочила, шагнула назад. Выстрелила хворостина под ногами. Ошалев от страха, я вывалилась из леса и побежала к лагерю. Там и совершила вторую ошибку – до того перепугалась, что упустила из вида элементарную вещь: на поляне спят шестеро, что мешало поднять их криком и потребовать защиты? (Хотел ли выходящий из леса причинить мне вред – вопрос интересный, но какая разница?)

Логично мыслить я была не в состоянии. У страха глаза... и прочие увеличенные органы. Я забралась в мешок для сна, швыркнула «зиппером» и принялась усердно молиться. А вдруг он не видел меня? Подумаешь, топот. Может, стадо оленей пробежало?

Человек остановился рядом с моим «спящим» мешком. Я умирала от ужаса. Он мог одним ударом вбить мой нос в затылок, а спальный мешок превратить в «святую плащаницу», навеки запечатлевшую мою физиономию. Но не стал. Постоял и двинулся дальше – досыпать.

А я провалилась в какую-то поземку. Сон – не сон, но сознание отключилось...

Пробуждение было трудным. Я бродила сомнамбулой среди пакующих пожитки людей, мешалась под ногами, пока раздраженный Липкин не придал мне ускорение к журчащему на опушке ручью:

– Марш, засоня, физию мыть!

Когда я прибежала обратно с покусанным лицом и принялась вытряхивать из мешка репеллент, они стояли в походном облачении и молча меня осуждали.

– Семеро одного ждут? – спросил Борька.

– Не высыпаемся, боец? – съерничал Усольцев.

– Будем тренироваться, – пообещал Блохов.

– Можно подумать, мы опаздываем... – Я обильно надушилась и завязала мешок, Усольцев помог забросить его за спину. – Вот так и уходим – не помолимся, без завтрака?

– День обещает быть жарким, Дарья Михайловна, – хмуро возвестил Боголюбов. – Если не верите, посмотрите на небо. Будем идти, пока не взмокнем. А там посмотрим. Ягодки в пути пощиплете.

Пока я досыпала, тучи разошлись. Зима в этот год в Сибири выглядела глупо, а лето – странно. Зимой мы почти не носили тулупы, а летом погода отличалась стабильной непредсказуемостью: сухие вёдра и дожди с прохладой могли сменяться по восемь раз на неделе.

– Кто-то в лес под утро ходил, по телефону разговаривал, – решившись, выдавила я.

И правильно сделала, что решилась. Нельзя держать тайну в себе – не тот продукт.

Шесть небритых физиономий и одна женская хмуро на меня уставились.

– Не понял, – сказал Усольцев.

– Ты с кем сейчас говорила, Дашок? – полюбопытствовал Борька.

– Глючит, – пристально глядя мне в глаза, сказала Невзгода. – Плохо спала, вот и глючит.

Командир многозначительно помалкивал. Он курил натощак дешевый «Престиж», яростно выдыхая дым уголком рта. Один из признаков наступающей подавленности.

– В пять утра кто-то пошел в лес поболтать по телефону, – повторила я, – под видом отлить. Но говорил тихо, я ничего не слышала.

– Кто ходил? – сняв с плеча амуницию, поставив ее под ноги и зачем-то оглянувшись по сторонам, спросил Сташевич.

– Не знаю, – пожала я плечами, – туман был. А я за ним из любопытства пошла. А потом он назад подался, я струсила и в мешок спряталась.

– Но голос-то чей? Ты же слышала его...

– Да не слышала, – разозлилась я. – Он в кустах бормотал, пойди догадайся, кто такой.

– Но голос, надеюсь, не женский? – покосившись на Невзгоду, предположил Липкин.

– А я-то как надеюсь... – побледнев, пробормотала «разведчица».

Я сумбурно восстанавливала в памяти обстоятельства происшествия. Клочья тумана, ползущие по лесу, вой ветра, заунывное однообразное бормотание. Краткое «понял»...

– Нет, – сказала я, – не женский.

– Что-то я не догоняю, – почесал бороду Антон Блохов. – О каком телефоне речь? Мы... где?

Я тоже не совсем «догоняла». Приемо-передающих станций сотовой связи в радиусе пятисот миль находиться не должно. Здесь тайга, а не Красный проспект города Новосибирска. Говорил по рации? Но с кем?

– С этим как раз понятно, – сдвинул брови Борька. – Спутниковая связь тем и хороша, что не требует дополнения вроде «оператора GSM».

– Все равно не верю, – покачал головой Турченко. – Я горячо уважаю нашу дорогую Дарью Михайловну – за терпение, труд, выносливость и... да что там говорить – за чертовскую привлекательность, но уж больно она ударяется в мистику. Человек проходит мимо – не узнаёт. Человек идет обратно – опять не узнаёт. Слышит голос – не понимает, чей... Нет, господа, народ мистику не приемлет.

– Не люблю как жанр, – поддакнула побледневшая Невзгода.

– Согласен, подобные истории случаются только в книжках, – вбил в меня занозу Борька. – А поскольку мы не в книжке...

Я хотела возмутиться, но не успела. «Книжная» история уже запала людям в души.

– Я спал, ничего не слышал, – пробормотал Усольцев. – Хотя нет... Часа в три или около того вставал... это самое... отлить – но в чащу не полез, на поляне и сделал...

– Фу, как некультурно, – поморщился Турченко.

– Блохов подтвердит, он как раз на костре сидел...

– Было дело, – подтвердил Антон. – На полянке он опростался, на бугорок. Пошутил еще: мол, единственное счастье в жизни.

– Я тоже спал, – подал голос Сташевич. – Отдневалил с двенадцати до двух, завалился – и кирдык.

– Минуточку, – опомнился командир, – вы мне голову не морочьте. Кто дневалил с четырех до шести?

А и верно, осенило меня, не было никого у костра.

– Ну вот, я так и знал, – расстроился Липкин. – Извиняйте, майор, я дневалил. Уснул, виноват, готов искупить по всей строгости. Дровишек подбросил, в мешковину залез – ну, чисто помечтать – и... отрубился, как хорек.

Он и в самом деле выглядел огорченным. Майор Боголюбов начал багроветь.

– Стоп, майор, – опомнилась я до первого грома. – Вы его накажете по всей строгости военного времени – но потом. Вернемся к теме телефона. Почему бы каждому из нас не вывернуть карманы?

Реакция оказалась не совсем такой, что я ожидала. Они рассмеялись. Пусть не все, но добрая половина.

– Это так смешно? – удивилась я.

– Послушай, девчонка... – искаженное от смеха лицо Боголюбова изменилось, а взгляд вонзился в меня, как шпора в лошадь. – Ты без году неделя в нашей компании, так какого ты пыжишься? Запомни раз и навсегда: я могу наказать этих людей; я могу заставить их ползти на брюхе за конкретную провинность – например, за сон на посту, за драку, за пьянку; я могу спустить с них семь шкур и семь потов; но никогда – мотаешь на ус? – НИКОГДА я не заставлю нормального поисковика вывернуть карманы. В противном случае он не нормальный поисковик, а я прокурор.

– Это то же самое, что вывернуть душу, – сказал Усольцев.

Абсурд какой-то.

– Но для пользы дела... – промямлила я, – может быть, кто-то сам...

– А ты понятливая, – вздохнул Сташевич. – Начинаем заново...

– Да бросьте вы с ней возиться, – сплюнул под ноги Блохов. – Идти пора, а мы тут бабе лекции читаем.

– Прости, Дашок, они правы, – коснулся моего плеча Липкин, – никто не откроет тебе душу. Ты вспомни, может, это ручеек с утреца бормотал?

Ну почему этот хорь из спецслужб не может открыться, думала я уже в сотый раз. Глупцов там не содержат. Любителей таинственности ради таинственности – тоже, наверное, немного. Имеется причина сохранять инкогнито?

К величайшему сожалению, а для многих – к величайшей трагедии, такая причина у него была.

Север – Фирме:

Стерегущий вышел на связь через спутник. Информация о человеке из 4-го управления, находящемся в группе, Стерегущему передана. Вертолет потерпел аварию в семидесяти километрах южнее указанных координат. Пилот погиб. Есть раненые. Группа движется в пешем порядке в северном направлении к месту предполагаемой катастрофы.

Лорд – Баргузину:

Объект «Спас» совершил вынужденную посадку. Забудьте о Мотыле. Фирма высылает новую поисковую команду. Принять все меры по опережению и перехвату груза. В ваше распоряжение передаются сотрудники службы безопасности концерна «Титан».

Фирма – Северу:

Забудьте о Стерегущем. Бросить все силы на поиски материалов. Утрата груза недопустима. Отправка новой геологической партии влечет неизбежную засветку и провал миссии.

Ветки хлестали по лицу, испарина заливала глаза. Свернуть с лосиной тропки было невозможно – бурелом и щетинистый кустарник не давали пройти. Здесь даже солнце не добивало до земли, застревало в плетении ветвей. Самонадеянный Усольцев сделал попытку пробиться на звук журчащего ручья, но через пару минут вернулся – бледный, измазанный, мокрый по горло.

– Вперед, соколики, вперед... – хрипел с астматическим надрывом Боголюбов. – Сукой буду, Медвежий кряж близко, не проскочим... Веселее, мужики и бабоньки, щас пройдем это парковое хозяйство и покемарим на склоне...

К появлению первой плешивой скалы я имела в активе натертую ногу, ушиб лодыжки и второй синяк на лице. За скалой, весьма удобной для написания граффити, распахнулся песчаный холм, усеянный симпатичными, как бы игрушечными соснами. Мы добрели до склона и попадали, как трупы.

Отдохнув, начали восхождение. Наверху выяснилось, что самое неприятное впереди. Внушительная каменная гряда с редко растущими деревцами, из которой на нашем участке – два отполированных валуна из красноватого камня, а между ними – седловина, открывающая вход в невидимый снизу распадок. По мере приближения распадок превращался в фикцию. Никакой долины через кряж не было. Опасная тропа, загроможденная булыжниками, петляла по краю скалы. Правее стена переходила в наклонную – с косорукими березками и редкими клочками травы. А внизу, насколько хватало глаз, простиралась волнистая тайга. Мы находились на краю плато, обрамлением которого служил Медвежий кряж – цепочка скал и утесов, разбавленных островками леса. Близость равнины была обманчива. Торчащие под нами неровности казались непроходимыми. Как долго через них перебираться? А главное – как?

Но вариантов не было. Туристы любят опасные тропы. Мы ступили на тропу и со скоростью раненой черепахи потянулись вдоль отвесной стены. Хуже всех приходилось Боголюбову. Мы могли присесть и, цепляясь за камни, по-гусиному переползать опасные участки, его же любые отклонения от вертикали бросали в дрожь. Прийти на помощь было некому – двоих узкая тропа не вмещала. Несколько раз мы останавливались, ждали, пока он нас догонит.

– Ты молодец, Дашок, – бурчал в спину Липкин, – поражаешь в самое сердце. Я-то думал, ты у нас изнеженная и капризная, а ты, оказывается, во какая неожиданная...

Минут за сорок мы одолели опасный участок. Отвесная скала переходила в склон холма, увенчанный худыми березками. Опасность он представлял не меньшую, но морально стало легче. Народ приободрился. Потянулись веселее, перебрасываясь шуточками.

– Черт! – вдруг взвизгнул замыкающий колонну Усольцев. – Вертолет! Ребята, смотрите, вертолет!

– Где? – ахнул Блохов.

Дыхание перехватило. Я дернулась, словно пуля над ухом просвистела. Обернувшись, отыскала изумленное лицо Вадима, вытянутую руку. Он показывал на равнину. Я проследила за рукой, но мельком. Обернулись все. А Антон Блохов – неудачнее всех. Нога скользнула, он потерял равновесие, начал балансировать на краю. Вскрикнул. Уже катились камни по откосу. Он смотрел на нас огромными глазами, пытался удержаться. Ухватись он за торчащий из стены каменный клык, все бы обошлось. Но Блохов предпочел березку под откосом – подался вперед, обнял ствол. Береза переломилась, как сухая хворостина. Обнажилась желтая труха под берестой.

– Во блин, – ахнул Липкин.

– Антон! – завизжала Невзгода.

Турченко метнулся, отбросив к стене командира. Не успеет, подумала я.

Блохов так и рухнул вниз лицом, доломав березу; махнул руками и покатился по камням на дно оврага.

Падение спасателя вызвало краткий, но энергичный камнепад. Шмат обрыва сполз по наклонной. Мы успели отпрянуть, и больше никто не пострадал. Все зачарованно смотрели, как булыжники вперемешку с землей засыпают неподвижное тело, с разгона вонзившееся в щербатую глыбу.

– Эх, хвост-чешуя... – потрясенно вымолвил Турченко.

Боголюбов грязно выругался.

– А как же вертолет? – вдруг растерянно сказала Невзгода. Она по-детски моргала и, видимо, еще не поняла, что случилось.

Очень к месту.

Небо было чистое. За исключением группы белесых комочков, накапливающихся на севере (опять к дождю?).

– Птица пролетела, – предложил унылую версию Турченко.

– Сам ты птица, – огрызнулся Усольцев. – Зуб даю, вертолет летел.

– Упал твой вертолет, – в сердцах выплюнул Борька и подтянул лямку вещмешка. – У нас постоянно что-то падает, я уже не удивляюсь... Ладно, народ, пойдем копать Антошку, царствие ему небесное...

Я сама чуть не упала – держите меня, я летчица! – благо вездесущий Липкин поймал меня за конечность и показал, как надо спускаться: шагом лыжника – медленно и боком.

Через пять минут мужики уже очищали от камней тело, а я приткнулась к Невзгоде, которая сидела под горой, обняв колени, и тупо смотрела в пространство. Но обрести покой нам не дали.

– Эй, врачиха, ком цу мир! – махнул Усольцев. – Заключение дашь.

Издевались, ироды (хотя формально и должны были, наверное, предъявить тело медику). Мертвее Блохова был только огрызок свернутой им березы, который Турченко с любопытством катал носком сапога.

– Еще Арсентьев, путешествуя по Уссурийскому краю, подметил эту гнилую особенность березы. На погибшем древе береста не отмирает. Дерево гниет изнутри, превращаясь в труху, а снаружи выглядит как новенькое. Правда, без листвы.

– Помолчи, – процедил Боголюбов, – хороший парень погиб.

Турченко пожал плечами. Он, собственно, и не плясал джигу. Для спасателя смерть – обычное дело, не станет он рыдать на каждом трупе.

Переломанное тело (падая, Антон расколошматил грудную клетку) очистили от грязи, упрятали в спальный мешок и убрали в тень. Могилу рыли не спеша, с перекурами. Спешка, как цинично пошутил Липкин, нужна была при ловле Блохова, а обряд погребения – дело серьезное. Тесаками взрыхлили землю, порубили корни, а потом руками выгребали глину, пока на глубине в полметра не уперлись в мерзлый грунт.

– Хорошо ему тут будет, – прохрипел Усольцев, вытирая кепкой пот со лба, – прохладно...

Мужики таскали камни, мы с Любовью резали дерн и украшали холмик. Ориентир захоронения нашелся без труда – трехствольная уродина на обрыве. Завершив погребение, мы постояли в молчании, обойдясь без торжественных залпов и распития напитков (командир строго-настрого запретил переводить остатки спирта), после чего неторопливо полезли в гору...

С этого часа неприятности следовали за нами по пятам. При переправе через речушку, заваленную древесным ломом, Невзгода умудрилась в нее упасть. Речушка была неширокой, метров десять, и глубиной в три ладони, и переправа казалась надежной – два палых дерева с берега на берег. Но в дело опять вступил человеческий фактор. Усольцев, не дождавшись, пока Люба перебежит по бревну, ступил на «таежный мост», который немедленно провернулся. Усольцев успел соскочить, а Люба, по-мужски ругнувшись, загремела в воду. Водичка была прохладной. Пришлось отпаивать ее спиртом, раздевать (изолировав от общества), сушить одежду. Процесс сопровождался импульсивными вспышками брани в адрес «гребаной гориллы». Мужики незлобиво хихикали (на предмет «Любовь зла»), а Усольцев вымаливал индульгенцию.

Спуск в долину оказался не таким кошмарным, как думали, но кровушки отнял. Кустарниковая растительность заполняла пазухи в земле – овраги, трещины в грунте, пересохшие ручьи. Лишь на обдувных скалах ее не было (но и нас там не было). Усольцев с Липкиным двигались в голове, прорубая просеку в живописном хаосе. Сташевич и Турченко следили за обстановкой, остальные – в том числе и я – исполняли роль «беззаботных» туристов. Дважды лес обрывался; приходилось ползти по скалам, цепляясь за жилистые корни. Горели ступни, руки немели, а хвойный лес в долине почти не приближался.

На привале мы без сил попадали в лишайник. Объявив, что его желудок не рассчитан на космические перегрузки, Сташевич уволокся за скалы. Через минуту оттуда разразилась пистолетная пальба. Мы подпрыгнули. Куда бежать? Липкин реагировал здраво: схватил «Каштан» покойного Блохова и, клацнув затвором, умчался.

– Ерунда, козулю подстрелил, – махнул рукой Усольцев, – будет что пожрать.

Но все пошли на выстрелы и под обрывом, среди каменных глыб, обнаружили неприглядную картину. Бледный как смерть Сташевич сидел на коленях, таращился в пространство и нервно тискал левый локоть. Из прокушенного запястья капала кровь. Венозная, слава богу – темнее артериальной. Красивый зверь размером со среднюю собаку, с пушистой серо-бурой шерсткой лежал посреди площадки и судорожно подрагивал. Рысь!

– Бинты! – заорала я. – Лекарства! Быстро!

Турченко метнулся к рюкзакам. Усольцев, стараясь не вляпаться в кровь, носком сапога перевернул зверя. Натуральная рысь. Уши кисточками, толстые лапы со «снежными лыжами», хвост пушистый, обрубленный, жесткие брыжи обрамляют бледную мордочку.

Она дернулась последний раз, словно вздохнула, сверкнула надменными глазками и затихла.

– С верхотуры прыгнула, гадина... – сквозь зубы пожаловался Сташевич, кивая на дуплистую, как бы присевшую корнями на шпагат сосну, венчающую скалу с прожилками шпата. – Я пальнул несколько раз, в руку вцепилась, с-сука... Хорошо, не в горло.

Он еще не оправился от шока. Сидел на коленях, нянчил руку. Удивительно, как не выронил пистолет. Местные кошачьи габаритами не впечатляют, порядка метра от кончика носа до кончика хвоста, но силы недюжинной. От удара такой твари можно не только ребер недосчитаться – вообще богу душу отдать.

Руку киска прокусила качественно. Вены не порвала, но мясо потрепала. Сташевич на глазах превращался в привидение. Кровь выходила толчками. Вдвоем с подоспевшим Турченко мы затянули жгут над локтем – тянули, пока лицо пострадавшего не обрело цвет спелой сливы. Наложили повязку на запястье. Кровотечение остановилось.