Персона нон грата Соболев Сергей

1. Поцелуй Евы

Звезды сидели в небе кучно, как пробоины в мишени. И – ни облачка. Ни единой дождинки из предсказанного «ветродуями» из метеослужбы дождя, в расчете на который Першилин накинул потертую летную кожанку, собираясь в город.

Куртка его и выдала.

– Уступите место русскому, мазилы! Руди, быстро винтовку и десять зарядов. За мой счет. Прошу… товарищ!

Першилин огляделся со слабой надеждой. Да нет, обращались к нему. Он был один такой под навесом открытого на три стороны тира. В летной кожаной куртке. С укрощенным уставной стрижкой до зачаточного состояния русым чубчиком. А джинсы и футболка – слабенький камуфляж. Короче, «товарищ»: русских летчиков в городе узнают навскидку.

Зато сам городок, уютно провинциальный, даром что затесался в центр Европы, сегодня было не узнать. Едва ли не все народонаселение выплеснулось на главную площадь, обычно повергавшую в уныние очумелой воркотней жирных голубей. А сейчас не только голубю ступить – яблоку упасть негде. Веселились с размахом, дабы память жила до Рождества, когда в город Охотничья Деревня у Края Луга снова приедет со своими аттракционами он: ба-ла-ган!

И площадь отпустила тормоза. Мчалась в электромобильчиках, сшибала кегли, обмирала в объятиях косматой обезьяны из пещеры ужасов, узнавала будущее у электронных гадалок. К молчаливому негодованию кирхи, с визгом взмывала на гигантских качелях, и юбки флагами развевались над крышей магистрата.

Притомившись, не нужно думать, куда направить стопы. На решетках жаровен шкворчали колбасы, румянились шашлыки по-разбойничьи, сочились кровью татарские бифштексы. В простроченных разноцветными гирляндами сумерках нежно белели столбики пены над пивными бокалами тонкого стекла. И вскипал, подобный колдовскому зелью (на площади некогда сжигали ведьм), вскипал и звал на подвиги ароматный глинтвейн.

Завтра понедельник, и площадь строго подожмется в колючем корсете средневековой готики, а нынче вечером пыль веков стоит столбом. Самая короткая ночь в году сгорает в пламени пунша и бенгальских огней, готовая каждому подарить хмельной поцелуй. И многим уже подарила в этой компании подростков, которые по знаку своего вожака нехотя разомкнулись перед Костей Першилиным, пропуская к стойке тира.

Он еще мог развернуться и пропасть в кипении площади. Отшутиться, используя сносное знание языка: «Нынче у нас оборонительная доктрина, первыми не стреляем». Ну, посвистали бы уходящему в кожаную спину. Прыснула бы в кулачок та белобрысая, единственная похожая на девушку в этой словно бы бесполой банде, наряженной в черное и звенящей цепями. Блондинку обнимал парень в залатанной рубахе, как раз и предложивший Косте пострелять.

Уверенный в себе тип, и губа у него не дура. Першилина, кстати, не обманули его заплаты. Каждая из заплаток на рубахе полновесно оплачена в модном магазинчике на Торговой улице, куда Косте с его капитанской получкой лучше не соваться.

Эдакий молодой хозяин жизни, и подружку свою обнимает по-хозяйски, пижон.

– Жениться – так на королеве! – сказал Першилин и раздвинул локтями зарубежное подрастающее поколение: – А выбить приз – так главный.

На полке выигрышей среди масок, пивных кружек, клыков вампира он приметил куклу с подсиненными волосами. Желаешь получить – расколоти десяток надетых на стержни фарфоровых трубочек. Шансы были. Однажды старый Сильвестр открыл Косте секрет, куда нужно целить, чтобы «гасить» эти лишь на первый взгляд хрупкие свечки одним выстрелом.

– Вижу птицу по полету, – сказал хозяин тира Руди с некоторым беспокойством, придвигая Першилину пневматическую винтовку: – Дон, ты, кажется, пригласил снайпера!

Десять перетянутых в талии пулек «Диаболо», как десять свинцовых рюмочек, одну за другой выставил Руди на отполированный локтями прилавок. Дон – в залатанной рубахе – водрузил рядом свою блондинку.

Круглые ее коленки оставили Костю равнодушным. Нашли чем завлечь «чернобыльца»! Зато глаза!.. В их голубизне он утонул, пропал с головой, а когда вынырнул – мир был совсем иным. Минуту назад капитан Першилин твердо намеревался у стойки тира защитить честь родной Группы войск и Вооруженных сил в целом. С духовым ружьем. Рыцарь в кожаной куртке…

Теперь Костя решил просто пострелять. Ведь глаза девушки улыбались и, казалось, говорили ему: «Будь проще. Подними забрало. Веселись вместе с нами…» И он забыл про Руди, Дона, банду в черном.

Хлоп! Выстрел прозвучал негромко, но туго хлестнули осколки фарфора, сшибая лепестки бумажных цветов.

Девушка захлопала в ладоши. Дон закурил сигарету. Першилин загнал в ствол вторую пульку. Прорезь прицела – шпенек мушки – белая трубочка. Костя представил себя на боевом курсе, атакующим многотрубный крейсер. По морским целям пока огонь вести не случалось, а по наземным будет стрелять завтра. Зачесть сольное выступление в тире за тренировку!..

Воображаемый крейсер посылал «SOS». Над разоренной палубой торчала всего одна труба, последняя. Сигнал бедствия читался и на лице Руди. До сих пор Першилин не промахнулся ни разу – стрелялось в охотку, без напряга.

Он задержал дыхание, наколов белую «свечку» на мушку винтовки. Заветная точка прицеливания – левее центра, на два пальца выше основания. Затаила дыхание и блондинка, быть может, догадываясь, кому Костя подарит куклу, если…

Першилин плавно потянул спуск. Струйка табачного дыма, попав в глаза, сбила прицел, и пуля стукнула в доску. Костя с укоризной посмотрел на девушку. Он-то «забрало» поднял, а ее дружок…

Дон загасил о стойку сигарету:

– Сорвал… товарищ. Будешь стрелять еще?

– Нет.

– Как угодно. Тогда продолжу я. Руди, твоя куколка приглянулась моей малышке. Стрельба не кончена.

Дон стрелял картинно, без упора. Он мог себе это позволить. У него в запасе было десять выстрелов.

– Иван, – позвала девушка, спрыгивая со стойки. При этом юбка задралась. Совершенно возмутительная юбка…

– Угу, – отозвался Першилин. – На всякий случай: меня зовут Костя.

– Подожди, Иван, – упрямо повторила она. – У тебя царапина на щеке.

Костя вспомнил: после одного из выстрелов и точно залепило осколком от разбитой трубочки. Блондинка достала бумажную салфетку и флакончик духов:

– Мне жаль, что так вышло. Дон – настоящая свинья.

Девушка была на полголовы выше Кости, но – странно – его впервые не смущал свой небольшой рост. Щеку приятно обожгло духами.

– А поцеловать? – набрался Костя смелости.

Она поцеловала его в другую щеку и вручила вторую салфетку:

– Убери помаду. Ваши жены очень ревнивые.

– Я холостяк.

– Тогда девушка…

– И девушки у меня тоже нет, – сказал Першилин, на секунду задумавшись: «А Галка?»

– Почему? – спросила блондинка, но Дон как раз доколотил фарфоровую свечку, избавив Костю от необходимости отвечать.

Хозяин тира достал с полки куклу. Компания подростков зазвенела цепями и цепочками:

– Красавица… Еве повезло… А платье… И даже трусы. Сиреневые…

«Ее зовут Ева», – подумал Костя и грохнул на стойку тира пригоршню монет:

– Получи, Руди. За чужой счет гулять не приучен. – Руди смахнул деньги в карман кожаного фартука:

– Классно стреляешь, парень. Знавал я одного снайпера… Здешний начальник полиции. Куда он запропастился? В прежние годы всегда заглянет, поздоровается… Не слышал, что с ним?

Першилин пожал плечами: не стал выдавать Сильвестра.

От города до КПП военного городка – тысяча сто тринадцать шагов, вымеренных нетвердыми ногами тех, кто не устоял от последнего соблазна па финишной прямой. Заведение с экзотическим названием «Зеленый какаду» и сейчас было открыто. Сквозь заплетенную вьюном решетку веранды, где кипело веселье, Костя углядел загорелую лысину Сильвестра, но… Но утром полеты на боевое применение.

В лучших традициях положительного героя Першилин мужественно избрал прямой путь. Его обогнали два подростка на мопеде-трещотке, а навстречу попался старик с прыгающей птичьей походкой. Под мышкой у него был свернутый зонтик. Не один Костя готовился к дождю.

А дождь так и не собрался – прошел стороной. Может быть, не только дождь. Костя вспомнил взгляд блондинки.

От Евы берут начало все злоключения Адама, но и людской род тоже.

2. «Когда ты врал: тогда или теперь?»

С боем часов наступило просветление. Петер увидел себя как бы со стороны – целящимся в Луну из бутылки шампанского, и ему стало неловко. Вот шампанское и было лишним! Шампанское в одном бокале с пивом требует к себе аккуратного отношения. Не случайно оная божественная смесь подается к столу лишь на Рождество, когда человек благостен и умерен. Но именно тостом за национальное возрождение началась сегодня пирушка. Причем здоровье нации и здоровье самого Петера провозглашались одновременно: «За наш красивый и умный народ! За талант и мужество господина Дембински!»

Петер знал цену льстецам. Впрочем, раз в году могли же земляки сказать правду? А шампанское-то хлещет из бутылки…

– Позвольте, господин Дембински, – вывернулся из-под локтя единственный, но всюду успевающий официант «Зеленого какаду». – До Луны слишком большая дистанция, а то бы вы обязательно попали. Зато я не промахнусь, наполняя ваш бокал.

– Нет, я хочу сам, – закапризничал Петер, нежно прижимая бутылку к груди.

– Брось, сынок, – сказал директор гимназии. Его грозные усы, жесткие, как кабанья щетина, обмякли от пива и абрикосовой водки. – Свое задание ты выполнил на полные двенадцать баллов! Разреши нам за тобой поухаживать. Все помнят, я первый сказал: либо Петер будет повешен, либо станет большим человеком!

Подставляя бокал, Петер покрутил головой и на всякий случай ослабил узел галстука. Над серебряным горлышком пыхнул сизый дымок. Черт возьми, вину тоже тесно в запечатанной бутылке!

Повод для галстука и шампанского был достаточный: на российском военном аэродроме, что сорок пять лет после Второй мировой войны мирно соседствовал с городом Охотничья Деревня у Края Луга, отменили полеты. Ну, не совсем, конечно. Точнее говоря, ограничили. В общем, запрет касался выходных дней и церковных праздников, но все равно об этом решении командующего Группой российских войск сообщили все национальные газеты. А «Завтрашний день» в редакционном комментарии не преминул подчеркнуть заслуги своего постоянного корреспондента Петера Дембински в этом историческом завоевании: «Его острое перо срывает покровы, которыми командование окутало опасную деятельность военного объекта».

На самом деле Петер давно отвык от пера: не мог он позволить себе подобной роскоши. Быстрей, быстрей… и его пальцы, нередко дрожащие с похмелья, знобким ветерком пробегали по клавишам компьютера, повергая сограждан в трепет жуткими подробностями. От избыточных децибел аэродрома, а вовсе не от избытка местного дешевого вина дети рождаются дебилами… Молоко сквашивается прямо в коровьем вымени, когда над буренками пролетают боевые вертолеты… Ну, и экология – ее легко пристегнуть к чему угодно…

Принтер «Энтерпрайза» трещал бойко и допек-таки советское командование.

– За тебя, Петер!.. Чокнись со мной… Выпей с нами! – со всех сторон к нему тянулись бокалы, рюмки, кружки, и летний ветерок, шурша в плюще и виноградных листьях, тоже пел дифирамбы журналисту.

Лишь одного голоса не было слышно в общем хоре. Самые горячие поклонники Петера уже поглядывали в угол веранды. Там под пальмой в кадке стоял круглый столик, на нем – шахматная доска с расставленными фигурами, за ней Сильвестр. Свои победы и поражения он отмечал одинаково – добрым глотком пива. Очень удобно. Ведь его поражения одновременно его же победы, потому что Сильвестр зачастую играет сам с собой. Уже давно. С тех самых пор, как его вышибли из полиции за симпатию к русским «товарищам». Теперь устроился слесарем-газовщиком в их гарнизоне. Посмотрим, надолго ли.

Луна качалась над макушкой Петера – видно, зацепил нечаянно рукой. Он чувствовал себя большим и сильным, почти всемогущим, и черт дернул его за язык. Петер поправил галстук и попросил тишины:

– Пока моя рука держит перо…

– …и пивную кружку, – эхом донеслось из затененного пальмой угла.

– …я буду выступать против безрассудных полетов и вообще русского присутствия в окрестностях нашего славного города.

– …как раньше клялся в любви к русским и благодарил в газете за помощь магистрату. Когда ты врал: тогда или теперь?

Понятно, это был Сильвестр, которому бы двигать пешки и скромно помалкивать. Он же, напротив, продолжал выступать из своего угла:

– Вспомни, Петер, одну рождественскую ночь. Я уже молчу, что без меня ты бы не прошел на аэродром… Но разве не ты сказал: «Сейчас взошла звезда моей удачи»?

Подполковник полиции не зря брал призы за стрельбу. Знал, где уязвимое место, и не промахнулся. Рука Петера, коей до победного полагалось держать символическое перо, дрогнула вместе с сердцем, и шампанское расплескалось по грязноватой скатерти. Какой журналист забудет свой первый большой репортаж, перепечатанный из местной газетенки сразу несколькими общенациональными? В репортаже было все, что требуется для хорошего рождественского рассказа. И, самое поразительное, все было правдой: небывалый снегопад и непроходимые заносы на дорогах, отрезавшие Охотничью Деревню от всего мира. И еще была молодая женщина по имени Мария, некстати задумавшая рожать, когда в единственной клинике пропало электричество и вода замерзла в трубах.

Русские по неистребимой привычке геройствовать отличились и на этот раз! Петер никогда бы не поверил, что можно взлететь в столь злую непогоду, не будь сам на аэродроме. И сегодня… Сколько лет прошло? Восемнадцать? Больше? И сегодня перед глазами Петера как наяву тот вертолет, зависший над взлетной полосой. Воздух был нашпигован снегом, как охотничья колбаска салом, лампочки на концах лопастей очертили круг, который смахивал на нимб над головами святых, и заголовок репортажа родился мигом: «Советские пилоты в роли Божественного провидения».

«Божественное» осмотрительные редакторы из текста выкинули. Тогда ко всему божественному относились с оглядкой и подозрением. Другие были времена. Совсем другие, и вспоминать о них…

– Это провокация, господа! – сказал Петер, икнув, и рухнул на стул, не выпуская из рук бокала.

Последующее происходило без его участия. Террасу «Зеленого какаду» Петер и Сильвестр покинули одновременно, только по-разному. Журналиста довели до дома, двухэтажного коттеджа на улице Бабочек, и с бережением уложили на кушетку в саду, чтобы герой дня не попал жене под горячую руку.

Бывшего начальника полиции молодежь проводила, кажется, плевками вслед, на ступеньках крыльца кто-то дал подножку. В кабачке было немало тех, кому подполковник полиции Сильвестр Фельд насолил в свое время.

«Каждому свое, – думал Петер, поудобнее устраиваясь на плетеном ложе, хорошо знакомом по прежним загулам, – кто скажет мудрее? Так было и, наверное, будет. Вдруг земной путь людей и впрямь определяют звезды?»

Звезды были далеко, и Петер не услышал их ответа. Вместо этого в глубине сада прозвучали шаги и сухой отрывистый щелчок, знакомый каждому, кто хоть раз переламывал затвор двустволки.

3. Ультиматум

Вороненая сталь стволов стала теплой у его щеки. Будто не было у начальника отдела военной контрразведки Группы российских войск полковника Ржанкова других забот, как сидеть на засидке в обнимку с ружьем, подкарауливая кабана. Но отказать в просьбе Вадиму Бокаю, единственной просьбе за много лет их дружбы, Геннадий Николаевич, естественно, не мог. Он помнил, благодаря кому не сиротой растет единственная дочь.

Ксюша и подняла трубку, когда после семейного воскресного обеда в квартире Ржанковых длинно зашелся трелью полевой телефон. Съездив на первую смену в молодежный лагерь Группы войск, Ксения обзавелась поклонниками в других гарнизонах Группы. Названивали мальчики, и Геннадий Николаевич невольно грустнел, слыша в мембране их звонко-ломающиеся голоса. Поэтому Ксения спешила упредить отца у аппарата: все понимала, все угадывала, чертовка.

С Героем Советского Союза гвардии подполковником Бокаем, которого она называла «дядя Вадик», у Ксении тоже были свойские отношения. Она не сразу передала Ржанкову трубку. Судя по невозмутимому выражению лица – а глаза-то блестящие, выдают, – Ксюша о чем-то договорилась с «дядей Вадиком».

У Ржанкова подполковник Бокай просил совета чуть не официально. Суть дела изложил по-военному коротко: местный охотничий клуб «Нимрод» приглашает несколько человек из вертолетного полка на отстрел кабанов. Прошедшая зима была теплой, расплодившееся поголовье диких свиней разоряло теперь поля кукурузы.

– По старой памяти подскажите, что делать? – басил в трубку Бокай. – В помощи местному населению мы никогда не отказываем. Это у вертолетчиков традиция железная, небось помните по Афгану. С другой стороны, вы знаете обстановку, шумиху вокруг нашего аэродрома. Ходим, озираясь, даже летаем, можно сказать, на цыпочках. А с этим отстрелом, того и гляди, встрянешь в международный конфликт.

– Или, напротив, разрядишь обстановку, – подумал вслух Ржанков. – Не сидеть же вам все время за забором, в четырех стенах.

– Ловлю на слове, – искренне обрадовался Бокай. – Вам тоже не грех проветриться. Со спортивного праздника к нам в гарнизон автобус идет. Я старшему машины еще утром наказал, чтобы без вас не возвращался.

Ржанков прикинул: час до Охотничьей Деревни, столько же назад да несколько часов в лесу. А Бокай продолжал искушать:

– Лесной воздух, жареная печенка… Да и главное, Геннадий Николаевич, мне как командиру полка будет куда спокойнее, если вы приедете. Иначе всю охоту побоку, а ребята уже настроились…

– Вадим, ты просто шантажист.

– Нет, дипломат, Геннадий Николаевич, – скромно ответил Бокай, – ваш ученик, кстати.

– Жди. Буду, – сдался Ржанков. Ксюша, проявив подозрительную старательность, волокла в прихожую зачехленное ружье и камуфлированную полевую форму полковника.

…А кабаны то ли приснились местным егерям, то ли пронюхали, что на самой добычливой засидке ждет встречи с ними начальник отдела военной контрразведки, и поэтому решили не искушать судьбу. Вышка Ржанкова стояла у кромки леса на границе поля. За спиной он слышал шорох листьев, осыпающихся раньше срока от великой суши этого лета, и вроде бы дробный топоток копыт по затвердевшим тропинкам. Однако на открытое место кабаны не выходили. Геннадий Николаевич потерял надежду на выстрел.

Потерял и не слишком огорчался по этому поводу. Наградой за долготерпение был ему головокружительный чистый воздух и поднявшийся к ночи ветерок, который отдувал комариную рать. Камуфлированная полевая форма Ржанкова сливалась с пятнами света и теней под навесом засидки, он ощущал себя частицей леса, и поля, и лунного света. В свою очередь, они согласно приняли его заботы и печали, растворили, развеяли, зашептали в шорохе опавшей листвы.

Ржанков разрядил и отставил ружье к перильцам: туман заволакивал сектор обстрела. Все, конец забаве. Судя по непорушенной тишине, богиня охоты Артемида никому не улыбнулась сегодня ночью.

Геннадий Николаевич размял кости, уже не боясь потревожить скрипучие доски засидки. В тумане прорезались желтые пятна фар и гул мотора командирского «уазика». Бокай вместе с егерем объезжали вышки, снимая стрелков.

Ржанков огляделся последний раз. Посеребренное туманом поле казалось схваченным инеем. В лесу лунный свет проредил кроны деревьев, можно было разглядеть каждый лист в отдельности. По рассохшейся лесенке Геннадий Николаевич спускался с вышки. С каждой ступенькой крепла уверенность, что испытанное на засидке ощущение покоя вернется не скоро.

Предчувствие не обмануло. В кабине «уазика» Бокай сразу протянул Ржанкову плотный коричневый конверт с окошечком, затянутым папиросной бумагой. В таких здесь разносят телеграммы.

– Подбросили на КПП полка, – глубоко затянулся Бокай сигаретой. – Дежурный поднял переводчика и сразу отрядил за мной машину. Вот фонарик, посвечу. Ржанков неплохо знал язык страны пребывания. В окошке конверта прочитал перевранную фамилию Бокая и его должность, тоже переиначенную автором «или авторами», тут же профессионально поправил себя Геннадий Николаевич на свой манер: «Русскому начальнику гарнизона оккупационных войск». А еще за прозрачной калькой четко просматривалось название сего послания: «Последнее предупреждение». Уазик нырял по ухабам – хотя и европейская, дорога была все же лесной.

– Вот и поохотились, – сказал Бокай. – Не нравится мне все это.

– Похоже на ультиматум, – согласился Ржанков.

– Пошли-пошли! – обернулся егерь с переднего сиденья.

Дорогу перебежали кабаны, с треском торпедируя кукурузное поле, много, целый выводок. Ржанков запомнил угрожающий разворот секача в сторону машины, блеск его клыков.

4. Немые тревоги

Все было точно в дурном сне или ставшем явью фильме ужасов: распахнутое порывом ветра окно, белый саван занавесок в предрассветных сумерках, беззвучно кричащий на тумбочке телефон. Да, аппарат, обозначенный цифрой «1» на схеме связи объекта, а попросту – одноэтажного коттеджа командующего, не имел голоса. Заменить звуковой сигнал световым – мигающей лампочкой – распорядился еще прежний хозяин особняка. Предшественник Анатолия Митрофановича Фокина на посту командующего Группой советских войск не любил резких звонков среди ночи. Как, впрочем, и резких людей, и острые споры. Вот и отбыл благополучно, позвякивая медалями за боевое содружество, посверкивая на парадном мундире орденами страны пребывания. Теперь времена другие, и генерал-полковнику Фокину все чаще доставалось другое: всполохи лампочки срочного вызова. И он уже привык к беззвучным побудкам, к постоянным немым тревогам.

Анатолий Митрофанович засыпал всегда на правом боку – навык, который выработали в суворовском училище. Чтобы снять с рычагов трубку, Фокину нужно было протянуть левую руку, она же плохо слушалась. Лежала поверх одеяла тяжелой сомлевшей рыбиной. Зато моментально отзывалось на каждое движение сердце, будто сторож поселился в груди, и Анатолий Митрофанович притуплял эту обременительную бдительность таблетками и каплями.

Сегодня «сторож» угомонился лишь под утро, когда Фокин принял снотворное. Теперь сложно выпутаться из обволакивающих пут. И даже поднять телефонную трубку.

Неоновый огонек настойчиво вспыхивал в сумерках спальни. Сквозь полудрему, через полусомкнутые веки Анатолий Митрофанович вдруг различил серые воды северного залива, спичечные коробки боевых машин пехоты среди волн. Впервые после Хельсинки, после Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, на крупные войсковые маневры были приглашены иностранные военные наблюдатели, и полк Фокина демонстрировал мощь техники и выучку солдат. Через залив на БМП, где вы видели подобное, господа?

Сами боевые машины пехоты тоже были в известной степени невидалью. Внешне похожие на легкие танки тридцатых годов, они поражали скоростью и нешуточной огневой мощью. Правда, на Севере бээмпэшки не «пошли», то и дело пропарывая брюхо на кремнистых склонах сопок. Но и дураку было ясно, что новая техника предназначена для европейского театра военных действий. Там дороги отменные, а реки не послужат преградой. Глядите, господа, в свои бинокли, запоминайте.

Что-что, а пыль в глаза пускать умели. Но тогда чуть было не вышла неувязка. Вместо пыли в лицо, да не натовцам, а картинно стоящему в открытом люке полковнику Фокину, врезал снежный заряд. Северное лето явно подыгрывало на стороне «синих». Берег задернула пелена, волноотбойные щитки БМП едва справлялись с задачей, и холодная вода заливала смотровые приборы.

Успех атаки, дерзко задуманного удара во фланг «синих», а вместе с тем, чего греха таить, удачная карьера Анатолия Митрофановича – все повисло на волоске. И если бы Фокин не заметил в снежной пелене вспышки маяка…

Спасибо тому огоньку! О каких рифах и отмелях предупреждают теперь с утра пораньше вспышки сигнального устройства телефона? Неоновый огонек на срезе аппарата погас, едва Фокин поднял трубку.

– Слушаю! – сказал Анатолий Митрофанович в мембрану резким и хриплым со сна (или от бессонницы?) голосом.

На проводе был оперативный дежурный:

– Здравия желаю, товарищ командующий!

– Надеюсь, подполковник, вы не только для этого подняли меня чуть свет? – поинтересовался Фокин. – Что стряслось?

– Ничего, товарищ командующий. Просто звонил полковник Ржанков и просил обязательно сообщить, что отбыл к вам.

Анатолий Митрофанович поднялся с постели. Лишь вчера они виделись с Ржанковым на стадионе. Под звуки фанфар начавшегося спортивного праздника мирно поговорили о дочери Ржанкова, перешедшей в одиннадцатый класс, и внучке Фокина, тоже вполне взрослой барышне, которую Анатолий Митрофанович со дня на день ждал в гости.

Что же такое чрезвычайное, относящееся к компетенции начальника военной контрразведки, могло произойти этой ночью в Группе войск? И почему Ржанков не обратился лично, а вышел на командующего через дежурного?

– Полковник Ржанков позвонил в четверть пятого, – угадал мысли Анатолия Митрофановича оперативный дежурный, – из вертолетного полка, ну, того самого, что рядом с городом…

– Охотничья Деревня у Края Луга, – с уверенностью произнес Фокин. Название этого чертового городка засело в памяти занозой. Занозой, напоминающей о себе внезапно, как вышло и сейчас.

– Так точно. По автостраде оттуда езды около часа, вот я и прикинул…

– …что командующий может еще малость «придавить», – усмехнулся Фокин. Теперь, когда неожиданность, поднявшая его на ноги, обрела конкретный адрес, настроение несколько прояснилось. Тягостнее не знать, откуда ждать очередной подвох. Хотя должность командующего войсками Группы такова, что шишки могут сыпаться со всех сторон. К сожалению, и раздаются они им, командующим, тоже без должной экономии.

Цепная реакция? Наверное, сказывается и это, но нередко просто сдают нервы, не всегда сдержанные уздой опыта и служебной этики. Так было и в недавнем разговоре с капитаном, чью фамилию Анатолий Митрофанович теперь уже и не помнил. Ему отрекомендовали капитана как одного из лучших пилотов в авиации Группы войск. Каковы же тогда другие, если и лучший не привык к дисциплине? Не желает, видите ли, быть извозчиком…

– Я распоряжусь насчет машины? – напомнил о себе оперативный дежурный.

– Да, пожалуйста, – сказал Анатолий Митрофанович, опустил трубку на рычаги, и сигнальный маячок снова вспыхнул тревожным огнем. Телефонистка ли заснула на коммутаторе и не выдернула штекер, или бродили в электрических цепях остаточные либо наведенные токи – этого Фокин не знал. Но ему вдруг представилось, что это бьется пульс самой Группы войск.

Сердце могучего боевого организма, к биению которого всегда прислушивались в Европе с должным почтением, пока не дает сбоев. Броня танков, стволы орудий, плоскости сверхзвуковых истребителей еще прикрывают Родину на дальних подступах, впереди пограничных застав. Но уже змеятся по щиту трещинки.

Змеятся хвостами воинских эшелонов, уходящих на восток по воле, а точнее, недоумию, если не прямому предательству чертовых политиков. Чтоб у них выросло кое-что на лбу! Впрочем, одного черт уже пометил и с нетерпением дожидается, готовя славную сковородку!

…Бьется сердце, стучит пульс, а приговор уже подписан. Имущество Группы пойдет по ветру и с молотка, но законным владельцам мало что достанется для обустройства на новом месте. Победитель не получает ничего.

Последняя вспышка лампочки бросила блик на стекла очков, забытых на тумбочке. Анатолия Митрофановича заворожили сиреневые огоньки в стеклянной глубине линз. Несколько счастливых, теперь безмерно далеких, лет Фокин служил в Крыму и помнил тамошних крупных светляков. Девчонки, следуя местной моде, ловили светящихся жучков и запутывали в густые кудри, кудри чернее ночи и с тем же ночным ароматом степных трав. Лихой командир разведроты расплетал косы, освобождая светляков, пока и сам не угодил в их плен.

Анатолий Митрофанович прислушался к шагам за стеной: по старой привычке Ольга поднималась вместе с ним, «добирая» недоспанное после ухода мужа. Понятно, сегодня ее шаги не навевали образ лесной козочки, но волосы были по-прежнему густыми, с запахом чабреца и полыни…

Зато от шевелюры Фокина скоро останется лишь воспоминание. Бреясь, он неодобрительно глядел на двойной подбородок, мешки под глазами. Неожиданно в зеркале проступил тощий капитан-вертолетчик с белобрысым чубчиком, вроде бы раз и навсегда укрощенным в пионерском лагере, где поют трубы, бьют барабаны и положено слушать старших.

Капитан не послушался. И теперь маячит перед глазами. Да не один. Из глубины лет и памяти шагнул и встал плечо в плечо с вертолетчиком другой капитан. Анатолий Митрофанович узнал в нем самого себя. Вероятно, и тот парень в выгоревшем добела маскхалате не сел бы за руль лимузина командующего, хоть озолоти. Не стал «извозчиком», по определению неуступчивого летуна, не пожелавшего возглавить экипаж вертолета-«салона».

И еще чем-то были схожи два капитана. Чем? Да молодостью, белозубой решительной молодостью, для которой нет преград. Может быть, затем и вспыхнул па срезе телефонного аппарата нечаянный огонек, чтобы напомнить об этом?

Но нет. По телефону поступил реальный вызов, сулящий, скорее всего, неприятности, ибо чего иного можно ждать от аэродрома под городом со смешным названием.

Фокин подумал о предстоящем сегодня еженедельном докладе министру обороны и нахмурился. Все – крик телефона в неурочный час, и неурочные, несерьезные воспоминания о светлячках, и навязший в зубах аэродром – все как-то связалось с малорослым тощим капитаном, его дерзкими голубыми глазами и голубыми петлицами.

5. Пепел Чернобыля

Жизнь полна тайн. Одна из самых главных эта: почему одной женщине довольно мимоходом обронить слово, бросить нечаянный взгляд, и ее не забудешь никогда; а другая – и красивая, и остроумная, но… Тайна сия велика есть, и натощак Першилин разгадать ее не тщился. Просто поставил задачу на будущее, углядев в проходе между столами Галину. Она катила тележку с тарелками, и головы летно-подъемного состава поворачивались вслед за старшей официанткой, как за солнцем подсолнухи.

Походка кинозвезды, точеная фигурка, тонкие черты всегда свежего лица – она знала себе цену. Злые языки утверждали, что Галя, работая до Группы войск в ресторане ленинградской гостиницы «Прибалтийская», знала себе точную цену в конвертируемой валюте. Гарнизонные кумушки донесли эти сведения до ушей Першилина – потенциальной жертвы нагулявшейся интердевочки.

Галина издали прицельно улыбнулась, вроде бы подтверждая слухи. Ее улыбка была предназначена Косте, только ему. Сегодня Першилин вообще был центром внимания, едва успевая отвечать на вопросы.

– И ногами на тебя не топал? – допрашивали соседи по столу о подробностях встречи с командующим Группой войск.

– Ногами топать ему было не с руки: в кресле сидел. Он сидел, а я, между прочим, стоял.

– Ишь, гордый, не понравилось. Скажи спасибо – отпустили с миром.

– Разве я напрашивался? А спасибо – за что? Что почти целую летную смену в приемной проторчал?

– Жалеть не будешь, Костя? На «салонах» служба, вестимо, не мед, но приглянись ты командующему…

– Не разговор, мужики. «Приглянись»… Что я, девушка? Отказался, и ладно.

– Вот и не ладно. Кадровики тебе не забудут.

– Я им тоже: постригли, как новобранца. А испугать меня нечем – трое по лавкам не сидят…

– Пока не сидят.

– И в обозримом будущем…

– Ой, Костя, не зарекайся! Это дело недолгое. Раз-два – и готово. Правда, Галочка?

– Не знаю, не пробовала… Гуляш, биточки по-киевски? Всем по-киевски? Но-но, руками не трогать!

– У меня жена в Питере уже третий месяц…

– Тем более, приедет скоро, мне глазоньки выцарапает. Как вот Косте. Костя, милый, кто тебя так приласкал?

Кровь прилила к щеке – не той, оцарапанной вчера острым осколком фарфора при стрельбе в тире, а другой. Евой поцелованной. Костя даже поперхнулся глотком кваса. Галя кулаком постучала по Костиной спине. В полную силу.

– Прошло?

– Угу, спасибо. Теперь вдобавок к царапине будут синяки.

– Подумаешь, – небрежно сверкнула Галя фирменной улыбкой. – Что такое лишний синяк для героя Чернобыля?

И повернулась на непостижимой высоты каблуках. Покатила дальше свою тележку, гибкой спиной выражая Косте свое «фи», но вместе с тем не лишая надежды на прощение в будущем. Каким образом ей это удавалось?

– Не теряйся, командир, – шепнул «правак» в экипаже Першилина летчик-штурман Женя Мельников. И за столом в столовой он тоже сидел по правую от Кости руку. – Така-а-а-я женщина встречается раз в жизни.

Костя предпочел не развивать тему. Налег на биточки, не поднимая больше глаз от тарелки. Но, как бы ни хотел, в поле зрения всегда оставалась расписная стена с чертовым реактором.

Это была целая история. Некогда, еще до Першилина, в полку транспортно-боевых вертолетов нес солдатскую службу выпускник художественного училища. Его неленивой кисти были обязаны все ленинские комнаты в казармах одинаковыми Кремлями с Красной площадью. А стену в столовой для возбуждения патриотизма и аппетита украсило хлебное поле. Даже в обрамлении березок оно смотрелось несколько уныло и пустовато, и художник допустил вольность.

Те, кто видел изображенную за краем поля церквушку с васильковым куполом и невесомым, словно паутинка бабьего лета, золотым крестом, утверждали: помимо воли и логики возникало желание заглянуть в сельский храм, может быть, даже свечку поставить святым, чьи имена забыты напрочь… Замполит обвинил художника в незнании жизни. Где, спрашивается, видел он подобное?

Замполит был прав не только по должности. Конечно, если и пережила какая сельская церквушка Гражданскую войну и коллективизацию, то использовалась в лучшем случае под склад. Да художник и не спорил, изобразив на месте церкви элеватор с красным флагом.

Во время еды элеватор маячил перед глазами Першилина, и кусок застревал в глотке. Это мрачное сооружение было очень похожим на четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС, чье прожорливое жерло тоннами поглощало свинец и песок, десятками тысяч – человеческие судьбы. Среди желторотиков, брошенных на реактор, был и лейтенант Першилин…

Завтрак, сдвинутый из-за полетов на два часа вперед, подходил к концу. Вилки и ножи редко позвякивали в пустеющем зале, а за своим столом Першилин был последним. Галя подошла из-за спины, присела на свободный стул «правака». Кружевная наколка в темных волосах, кружевной фартучек не больше носового платка, пышная грудь в щедром вырезе кофточки. Да, с таким «штурманом» можно, пожалуй, далеко залететь. Голос Гали был между тем усталым:

– Ты так и не пришел…

– Когда? – спросил Костя и разом вспомнил: точно, пару дней назад он обещал заглянуть к девчатам в общежитие, наладить телевизор.

– Вчера. Сегодня. Когда-нибудь.

– Галчонок, извини меня, подлеца, все из головы вылетело со смотринами у командующего.

– А почему тебя хотят назначить?

Костя пожал плечами. На «салоны» обычно шли пилоты в возрасте, каким и был прежний командир экипажа майор Асютин. Полученная им на капитанской должности майорская звезда свидетельствовала о добрых отношениях с командующим. Такого же покладистого сорокалетнего капитана искали, но, видимо, не нашли кадровики. Начавшийся вывод войск Группы, да и метелка увольнений прошлись по авиации, подбирая всех, кто выслужил сроки, не годился по здоровью. Капитану Першилину не стукнуло и тридцати, но уже был у него и 1-й класс, и набранный за Полярным кругом опыт полетов в «сложняке».

– Наверное, понравился, – пошутил Костя.

– Да, – кивнула Галина. – Чувствую, кому-то ты понравился. Без шуток. Но я не ревнивая. Приходи, когда выберешь время. Посидим.

– Обязательно, – встал Костя из-за стола. – Я Марине обещал телик наладить.

– Вот видишь. – Галина тоже поднялась.

Костя видел – да, видел! – пышную белую грудь. Но – боковым зрением – и реактор на стене столовой.

– До вечера? – спросила она.

– До вечера еще надо дожить, – сказал Першилин без задней мысли. – За биточки передай поварихам спасибо.

– Обязательно, – грустновато улыбнулась Галка. – Передам. Большое русское мерси.

Костя не успел перекурить – автобус стоял «под парами», постреливая сизым выхлопным дымком. Подхватывая одинаковые брезентовые портфели, летчики занимали места, незлобиво толкались в дверях, а в окнах «пазика» горел уже первый луч рассвета. Солнце всходило над городком и аэродромом, все это Першилин видел тысячу раз, но и в тысячу первый сердце екнуло в груди радостно и тревожно, тревожно и радостно, как всегда бывало перед полетами.

По дороге на аэродром о ночном происшествии в гарнизоне вспомнили не в первую очередь. Содержание подброшенного на КПП письма было известно лишь командиру да переводчику, но догадаться нетрудно: очередная петиция какого-нибудь Движения за сохранность пыльцы на крыльях бабочек или экологического общества бойскаутов-евангелистов. Першилин вспомнил вчерашних подростков и девушку по имени Ева. Что он знает о них? По какому праву может осуждать вполне объяснимое желание – не просыпаться до зари от гула вертолетов?

– Вообще все это не смешно, – оживленно говорил Женя Мельников. – Общеевропейский дом, общеевропейский дом… Что мы скажем, когда выставят из него под зад коленом? А, командир?

Костя глядел в окно. Автобус катился мимо стоянки вертолетов. Чехлы сползали с лопастей винтов как чулки. И Першилин неожиданно ответил любимой присказкой Галки:

– Что? Большое русское мерси.

6. Последнее предупреждение

Серый клин шестиполосной автострады упирался в краешек солнца и как бы выталкивал светило из-за горизонта. Мол, пошевеливайся, лежебока, довольно дрыхнуть, пора трудиться. Ржанков припомнил реплику журнала «Штерн» по адресу «оссис» – бывших восточных немцев: «Начинайте наконец работать, ленивые скоты!» – и отчего-то не порадовался рассвету. Восходящее над Европой солнце представилось Геннадию Николаевичу в образе всесильной германской марки.

Грядет «четвертый рейх»? Да нет, американцы не позволят. Они сами будут рулить оккупированной Германией.

Ржанков опустил солнцезащитный щиток перед лобовым стеклом: яркий свет резал глаза после бессонной ночи. В дороге он постановил себе вздремнуть, зная, что впереди долгий и трудный день. Вначале мешал тугой ветер, шумевший у локтя, – Бокай выделил Геннадию Николаевичу свой уазик, у которого была снята верхняя половина дверцы. Потом отвлек занимавшийся рассвет. А теперь покемарить уже не было времени. Нырнув под виадук, уазик покинул автостраду, где между «мерседесов» и «тойот» выглядел бедным родственником, и въехал на скромную рабочую дорогу. Здесь, среди пластмассовых «трабантов» – мыльниц, карманных «фиатов» и грузовиков с помятыми молочными бидонами в кузове – уазик смотрелся своим парнем. Да и был им.

Был не только в прошедшем времени. Рабочие кварталы столицы и рабочие города, провинциальные сельскохозяйственные кооперативы не захлестнула с головой волна антисоветизма. Здесь помнили добро, а от будущего добра не ждали.

Городок же Охотничья Деревня у Края Луга был городом мелких хозяйств, вышедших на пенсию чиновников… Нет, Ржанков не спешил с выводами, просто отметил факт. И плотнее прижал локтем кожаную папку с подкинутым ультиматумом. Не исчезало ощущение, что держит под мышкой готовую вот-вот взорваться мину.

Поворот, еще один, брусчатка под колесами вместо асфальта, и в просветах чугунной ограды – белые строения штаба Группы. Шлагбаум поднялся перед капотом. Часовой отдал честь. Ржанков был в полевой форме. Переодеться? Нет – он посмотрел на часы, – время дорого. За оставшиеся до семи ноль-ноль тридцать пять минут полковник Ржанков обязан доложить обстановку, а генерал-полковник Фокин – принять решение.

Центральная аллея, затененная липами, поглотила Ржанкова в его пятнистой униформе. Через десять минут (осталось двадцать пять) он возник на пороге приемной командующего, и у сидевшего за столом подполковника Потанина поползли вверх брови. Офицер по особым поручениям при командующем Группой не верил, разумеется, в диверсантов, захватывающих штаб Группы, однако и Ржанкова узнал не сразу. Какие черти принесли начальника отдела военной контрразведки с утра пораньше, да еще в камуфлированной полевой форме?

Понедельник был вообще тяжелый день. День докладов командиров частей и соединений командующему. И день доклада самого командующего министру обороны о том, что было вчера и будет завтра здесь, в Группе, несущей службу в центре Европы, впереди пограничных застав своей страны.

Потанин вложил в стаканчик остро заточенные, как любит командующий, карандаши и сказал: