Загадка золотого кинжала (сборник) Джером Джером

– Отлично. Тогда вот что, мистер Филлипс, отправляйтесь-ка попытать удачу. Сейчас половина двенадцатого, в четверть первого жду вас здесь. Я пока прогуляюсь по дому с нашим новым другом. Полагаю, у барона был секретарь?

– Да, его зовут Терри.

– Отлично, возьмете его с собой: мне надо с ним поговорить. Все ясно?

Я сказал «да», и мы расстались.

Зайдя в библиотеку, я с минуту простоял, глядя на игроков, как деревенский простак на пантомиму. Было что-то невероятно театральное, нереальное в звоне золота, блеске драгоценностей, в раскрасневшихся от азарта лицах, в криках крупье, вращающего колесо…

Как можно так веселиться, когда на утесе еще не остыла кровь гостеприимного хозяина, когда неведомый ужас крадется сквозь снег, – как можно так веселиться в подобное время, если только ты не играешь роль весельчака! Странный у меня был вид, должно быть. Хорошо, что меня никто не заметил: все были слишком заняты игрой и даже не заметили, что дверь открылась и кто-то зашел.

Я прошел к камину, закурил и стал смотреть на игроков, постепенно успокаиваясь под веселый шум голосов. Здесь собрались все – и мужчины, и женщины, беспечные гости на празднике.

Все – кроме одного человека. Того, что лежит там, на утесе, под зимним небом.

Прошло полчаса, прежде чем я сумел заставить себя принять участие в игре и поставил на красное. Ставка выиграла, и я грустно рассмеялся – должно быть, несколько нервно и надтреснуто: молодой человек, склонившийся над столом прямо передо мной, удивленно оглянулся, и я увидел, что это Терри, секретарь.

И снова мне везло!

– Что-то случилось, мистер Филлипс? – поинтересовался тот. – Вы плохо выглядите.

– Не стоит волноваться, право. Но я хотел бы перемолвиться с вами парой слов. Наедине.

– О, сейчас. Дайте мне пару минут…

Время ему понадобилось, чтобы собрать немалый выигрыш и разложить его по карманам. Соверен выскользнул у него из пальцев и покатился по полу – кажется, Терри и не заметил.

– Я должен кое-что вам рассказать. Не могли бы вы подняться ко мне?

Тот помедлил, с сожалением глядя на игорный стол, за которым ему так широко улыбнулась Удача.

– Дело очень важное, – добавил я, и секретарь молча пошел за мной.

Я тоже молчал – только когда мы поднялись по лестнице и прошли коридор, ведший к моей комнате, я счел возможным заговорить.

Терри сидел на кровати, зябко ежась и завернувшись в балдахин, как в одеяло, а я рассказывал, все по порядку, с начала и до конца, ничего не утаив, даже своей уверенности в сверхъестественной природе виденного мною зверя.

Молодой человек выслушал, не шелохнувшись, только все бледнел и бледнел, так что к концу рассказа на меня из теней смотрела белая гипсовая маска, а не живое лицо.

В какой-то момент он выкрикнул: «Боже мой!» – и упал на постель, сотрясаясь в припадке истерических рыданий. Я попытался помочь, но был с такой силой отброшен, что предпочел дать ему выплакаться и не вмешиваться больше.

Когда Пис зашел, секретарь барона все еще тихо вздрагивал, давясь всхлипами, но пока я объяснял Пису, что случилось, успокоился, сел, ухватившись за столбец балдахина, и теперь внимательно смотрел на нас.

– Это инспектор Аддингтон Пис, – представил я своего знакомца. – Можете ему что-нибудь рассказать?

– Не сегодня… – Тот снова всхлипнул. – Не сегодня, умоляю. Господа, вы не представляете, что для меня это известие… не представляете… Может быть, завтра…

И он снова упал на постель, пряча лицо в ладонях, – беспомощное, несчастное создание, чьи невзгоды в тот миг глубоко затронули мое сердце.

– Вам надо хорошенько выспаться, вот что, – сказал я, погладив его по плечу. – Дайте руку.

Терри уцепился за меня, благодарно кивнув, и мы с инспектором проводили его до спальни – к счастью, она была в том же крыле и идти было недалеко. Он поблагодарил, и мы в молчании – его боль передалась и нам – вернулись назад.

– Скажите мне, Пис, – начал я, когда дверь моей спальни закрылась за нами, – что мне явилось там, в тисовой аллее?

Инспектор сидел в кресле и тщательно протирал очки большим фланелевым платком.

– Мне кажется, ответ вам известен, – добродушно улыбнулся он.

– Хотите посмеяться над моей наивностью?

– Ничуть. Ваша вера опирается на семейную легенду де Лунов, которую я тоже знаю. Странно ли поверить в то, что волк – призрак?

– Но я жду, что вы убедите меня в обратном.

– А я не намерен этого делать. Весь ход дела указывает на вашу правоту.

Я, распахнув глаза, уставился на него, чувствуя, как страх поднимается по жилам. Я был почти напуган – напуган до обидного. Пис же, откинувшись в кресле, отсутствующим взглядом смотрел на противоположную стену.

Когда он заговорил, мне показалось, что он беседует более с самим собой, чем с кем-то еще.

– Итак, барон Стин встретил смерть на открытом месте между небольшим утиным прудом и беседкой, – сказал он. – Он отчаянно боролся за жизнь, сцепившись с врагом не на шутку, катаясь по земле… Четыре или пять рваных ран на шее, все обильно кровоточили… Теперь что касается убийцы – кем или чем бы он ни был. Он не мог сбежать вниз к морю: там в лодке ждали матросы, и они мгновенно прибежали на крики. Я немедленно расспросил их – нет, они ничего не видели. Он не сворачивал ни вправо, ни влево – хотя дорожки были тщательно выметены (несомненно, по приказу самого барона – он явно не желал, чтобы его могли выследить), снег по сторонам был нетронут. Единственный путь отступления, который ему остается, – тисовая аллея, причем он не выходил на пределы изгороди, о чем нам опять же говорит нетронутый снег. Итак, чем бы ни был тот или то, что вам явилось, оно убило барона Стина, и – помните, мы говорили об этом – оно не могло скрыться нигде, кроме как в самом доме. – Он помолчал и продолжил: – Предположим, вы обознались в темноте и это на самом деле был человек. В таком случае его одежда должна быть насквозь мокрой от крови. Нельзя так яростно бороться и остаться вовсе… незапятнанным. Сжечь одежду он не мог – огонь горит только внизу, и в комнатах полно народа. Выстирать ее он тоже не мог – ни одна ванная, ни одна раковина не использовалась. Я обшарил сундуки и шкафы – пусто. Насколько я могу судить, исходя из той немногой информации, что у меня есть на данный момент, все в этом доме – кроме двух человек – имеют надежное алиби.

– А кто исключение? – жадно поинтересовался я.

– Хендерсон, личный слуга барона… ну и вы.

– Инспектор Пис!

– Тц-тц, друг мой. Я просто констатировал факт. И должен заметить, мистер Хендерсон меня интересует куда больше – хотя бы потому, что он сбежал.

– Сбежал? Но это все объясняет!

– Совсем не все. Думаю, в его случае дело скорее будет о краже, чем об убийстве.

Я молча смотрел на него – раздражающе невозмутимого, уютно обхватившего пухлыми руками колено.

– Пис, – я с трудом владел своим голосом, – что вы от меня скрываете? Неужели нечто воистину нечеловеческое, невероятное повинно в случившейся трагедии?

Тот потянулся, зевнул и ответил:

– Знаете, я полагаю, вам стоит лечь спать. Дверь не закрывайте: пожалуй, ближе к утру я бы хотел вздремнуть у вас на диванчике.

После завтрака собравшимся сообщили новость – вызвавшую несколько тихих истерик, панику среди горничных, спешно отряженных паковать вещи, и тщательно отрепетированную скорбь многочисленных должников барона.

В пестрой толпе ловко скользил инспектор Аддингтон Пис, исполненный понимания и сочувствия ко всем и каждому. Он смиренно извинялся за запертые двери уборных; он столь внимательно наблюдал за тем, чтоб огонь правильно разожгли, постели правильно заправили, а вещи правильно упаковали, что каждая горничная была свято уверена: он в нее влюбился.

Он сообщил, что мистер Хендерсон украл золотой сервиз и был пойман.

Гости, уже свято уверенные, что Хендерсон и есть убийца, вздохнули с облегчением.

Ближе к обеду в дом принесли тело барона, до того лежавшее в одной из беседок, и в наше общество вошла смерть, внушив мне отвращение к шуму и гомону, к шепотку и болтовне гостей над мертвым телом. Я искал единственного, кто искренне скорбел, – молодого секретаря Мориса Терри, – но никак не мог найти. Слуга сказал, что тот не покидает постели, не в силах оправиться от удара судьбы, и я поднялся наверх, желая утешить беднягу. Дверь была закрыта, на стук никто не ответил.

– Терри, это Филипс, – громко сказал я в замочную скважину. – Откройте дверь.

– У меня есть ключ, – мягко сообщили мне. – Если позволите, я им воспользуюсь.

За спиной стоял инспектор Пис.

– Но это недопустимо! Если человек желает остаться наедине со скорбью, не должно ему мешать.

– Человеку плохо.

– Почему вы так уверены?

– Я одолжил у садовника лестницу и заглянул в его окно. Терри без сознания – или был без сознания десять минут назад.

Инспектор ловко вытолкнул ключ из скважины и, с помощью дубликата открыв дверь, зашел. Я последовал за ним.

На кровати лежал бедняга Терри – полностью одетый, бледнее полотна простыней, тяжело дыша и силясь ослабить воротник дрожащей рукой. Жалкое и горькое зрелище!

– Я велю послать за доктором, – шепнул я, потянувшись к звонку, но инспектор остановил меня.

– Подойдите. Я должен кое-что вам показать.

Легким и по-женски аккуратным движением он расстегнул воротничок и запонки, помедлил – взгляд поверх золотых очков стал строгим и суровым.

– Если все окажется так, как я полагаю, мне потребуется понятой. Вы не против?

– Против, но возражать не буду.

– Отлично. – Он расстегнул жилет и рубашку.

На голой груди молодого человека, черным пятном по белому, тянулась полоса засохшей крови – темной, свернувшейся, спекшейся намертво с кожей.

– Мой бог! Срочно доктора, он ведь, должно быть, едва не истек кровью! – вскричал я.

– Не стоит, – сухо ответил инспектор. – Это кровь барона Стина.

Прошла неделя. Я скучал в своих комнатах на Кейбл-стрит, когда внезапно зашел инспектор Пис, держа на локте дорожное пальто.

– Наконец-то вы вернулись! – воскликнул я. – Что с Морисом Терри?

– Скончался. Несчастный. – В его голосе прозвучала искренняя печаль. – Но если подумать, то это лучший для него выход.

– А само дело? Как он это сделал? Зачем? – настаивал я.

– Пришлось потрудиться, но головоломку все же удалось собрать. Рассказать вам?

– Вы обещали, – напомнил я.

– Что ж, это было интересное дело, необычное. Хотя нечто общее есть с кильским делом 1889 года – делом Готтштейнов…

Он зажег трубку и уселся, снова глядя в никуда.

– Я был уверен, что убийца находится в доме. Туда он попал, несомненно, через боковую дверь, к которой прошел на ваших глазах. Я тщательно все осмотрел и обнаружил кое-что важное: Стин вышел через ту же самую дверь; более того, он кого-то опасался, потому что попытался запутать следы, свернув с дорожки и сделав круг по газону. Его широконосые ботинки я ни с чем не спутал бы – а значит, враг прятался в том же крыле. Но кто это был, вот в чем вопрос.

Я не нашел в доме испачканной одежды, не обнаружил следов того, что одежду стирали или каким-то образом от нее избавились. Если верить тому, что мне сообщили, все гости (кроме вас) были за рулеткой, все слуги (кроме Хендерсона и человека, прислуживавшего гостям) – на танцах в людской. В ходе осмотра лакей, который показывал мне дом, обнаружил, что недостает золотого сервиза. Резонно было предположить, что вор – Хендерсон. Он вполне мог знать и о том, что хозяин намерен сбежать, и об ордере на его арест. Отличный момент для ловкой кражи, которую даже не заметят в поднявшейся суматохе. Но мог ли тот же человек быть и убийцей? Я решил, что нет. Как раз смерть хозяина разрушила бы его план.

Мне повезло побеседовать с фермером, который довез Хендерсона до Норбриджа. Он сказал, что подобрал того ровно в одиннадцать часов у конюшен, как и было уговорено. А это за целых пять минут до убийства – то есть камердинер из списка подозреваемых исключался.

Вернувшись с фермы, я еще раз внимательно осмотрел сад. У самого угла беседки, футах в пятнадцати от трупа, снег был испачкан в крови. Но как? Я терялся в догадках, пока не пришел к очевидному выводу: убийца пытался отмыть руки снегом, потому что вода в пруде замерзла. Но тогда и одежда должна была быть испачкана! Но вы видели совершенно белую фигуру… что же такое на ней было? Или – не было ничего?

Это была отличная идея, чрезвычайно продуктивная.

К счастью, я взял с собой пару человек на случай поимки Стина – это дало мне большую свободу действий. Они оба отличные ребята, так что я оставил их осматривать беседку и лавры в поисках спрятанной одежды, которую убийца скинул, осознав, насколько страшную улику та представляет. Я как раз возвращался в дом, когда все происшедшее живо встало у меня перед глазами.

С тисовой аллеи ясно видно подъездной путь, который как раз здесь делает поворот. Должно быть, убийца нас заметил – и что может быть разумнее в такой ситуации, чем встать на четвереньки и спрятаться за невысокой изгородью? Теперь понимаете, что именно вы увидели? Однако, подумалось мне, он должен был изрядно замерзнуть. И простудиться.

Несколько часов пришлось посвятить тому, чтобы опередить гостей, собиравшихся на поезд в одиннадцать тридцать. Уверен, ни один сундук не избежал моего внимания – и пусть кредиторы покойного барона будут мне благодарны за то, что несколько ценных вещиц, затерявшихся – по чистой случайности! – в дамском багаже, вернулись на место.

Когда началась шумиха, я отправился на поиски Терри и обнаружил, что тот не покидал своей комнаты. Что любопытно, его окна выходили как раз туда, где прошел, запутывая следы, барон. Интересный молодой человек, а? Против него было слишком многое. Милейший садовник и его лестница позволили мне заглянуть в окно, а посетив экономку, я обзавелся дубликатом ключа. Остальное вы знаете.

– Кроме мотива. Зачем Терри убил своего хозяина?

– Не думаю, что мы когда-нибудь это узнаем, – ответил инспектор. – Но, насколько мне удалось выяснить, Стин был ответственен за разорение его семьи. Возможно, получая место секретаря, молодой человек этого попросту не осознавал. В любом случае, он не принимал участия в побеге барона: в то время он был в постели.

– В постели?! – воскликнул я.

– Не перебивайте, пожалуйста. Полагаю, произошло следующее. Терри был в постели, когда заметил, что барон крадется у него под окном. Возможно, он услышал его шаги, выглянул и понял, что происходит. Возможно, правду об отце ему рассказал подлец Хендерсон. Или, возможно, барон пообещал ему некую финансовую компенсацию (а ведь Терри нужно было кормить мать и сестру), которую наряду с другими, куда более серьезными финансовыми обязательствами надеялся оставить при себе, сбежав. В любом случае, что бы это ни было – страсть, месть или чувство оскорбленной справедливости, оно охватило молодого человека. Он схватил первое попавшееся оружие – нож для бумаг в виде кинжала, премерзкая штука, не выношу их! – и ринулся в погоню. Когда произошло то, что произошло, Терри охватил ужас, который неизбежно охватывает впервые совершивших убийство. Он судорожно оттирал руки снегом, он сорвал с себя пижаму, зашвырнул ее вглубь беседки, спеша избавиться от следов преступления. Наутро ее нашли мои помощники. А Терри в своей первозданной наготе ринулся к дому. Он заметил, как мы спускаемся с холма, и припал на четвереньки, прячась за изгородью. Кто мы? Его заметили? Поверьте, мистер Филлипс, считал Терри себя правым или нет, все, о чем он думал в тот момент, – это виселица. В любой момент могла подняться тревога! Он не решился вымыться и ждал, пока кровь засохнет. Затем оделся, дрожа от холода или начавшейся лихорадки, и поспешил в место, казавшееся ему самым безопасным: к столу с рулеткой…

– Ему повезло, что он умер.

– Нам тоже, не пришлось тратиться на веревку, – мрачно кивнул инспектор.

Десять вечера! Мой шумный сосед – Биг Бен, обитающий на башне Парламента, – не позволил бы в этом усомниться.

Последний удар часов догнал меня на лестнице; когда же я постучался в дверь скромного обиталища инспектора Аддингтона Писа, воцарилась желанная тишина.

В тот вечер я бежал к своему другу от невыносимого чувства одиночества, которое, бывает, приходит к людям летними ночами. Нашел я его у окна: маленькая кругленькая фигурка на фоне ночной луны, любующаяся, как море черепичных крыш разбивается о скалу Вестминстерского аббатства.

С Темзы дул ветерок, неся желанную после жаркого июльского дня прохладу.

Инспектор обернулся и кивнул мне в знак приветствия.

– О, в такую ночь даже полицейский становится романтиком?

– Или философом.

– «Максимы и мысли Диогена, полицейского». Или «Максимы и мысли Аристотеля, сотрудника Скотленд-Ярда», – рассмеялся я. – Можно узнать, что сподвигло вас на сию высокую стезю?

Тот молча подал мне листок бумаги. В свете лампы он оказался старой газетной вырезкой – посеревшей и испачканной, – повествующей, как некий Джеймс Корэн, студент, был доставлен в участок в Боу-корт за пьянство с отягчающими обстоятельствами в виде нападения на арестовавшего юношу констебля. За это юноше полагались семь фунтов штрафа или неделя общественных работ.

– Не сказал бы, что это событие мирового значения.

– И все же, как выяснилось, достаточный повод для шантажа.

– Какой идиот на подобное купится?! Газете ведь лет двадцать уже, не меньше, – возмутился я.

– Если точнее, в этом месяце событию тридцать два года.

– То есть этому студенту сейчас лет пятьдесят, а то и более. Не понимаю! Если с тех пор он скатывался все ниже, едва ли эта история его сколько-нибудь затронет, а если он стал уважаемым человеком – он, несомненно, может позволить себе игнорировать столь никчемное обвинение. Шантажировать кого-либо штрафом за хулиганство, случившееся в семидесятых, – это кем быть надо!

Инспектор заложил пухлые ручки за спину и посмотрел на меня поверх очков мягко и очень ласково – так, бывает, профессор смотрит на студента, разъясняя группе его ошибки.

– Мистер Джеймс Корэн – респектабельный вдовец, предприниматель из маленького городка Брэндон в тридцати пяти милях от Лондона, проживающий с сестрой, Ребеккой, и двумя дочерьми. В десять утра он является в «Ателье модной одежды» – это его предприятие на Оксфорд-стрит – и покидает его в тринадцать минут шестого.

В родном городе мистер Корэн занимается общественной деятельностью: большой эксперт в организации канализационной системы, написал брошюру о вывозе мусора. А главное – он пропагандист общества трезвости, весьма ценимый благотворительными организациями. Среди его наград за деятельность в этой сфере – часы, три чернильницы и серебряный поднос. О делах мирового значения он помышляет не больше, чем гусеница – о мировом рынке овощей: все его интересы вращаются вокруг Брэндона и Оксфорд-стрит. Это важно учесть, мистер Филлипс.

Итак, полгода назад мистеру Корэну пришло письмо. В него была вложена эта вырезка. В письме его обличали в лицемерии и грозились ославить пьяницей на весь Брэндон – если только сумма в двадцать фунтов не окажется в сундуке в летнем домике, который стоит в дальнем конце сада.

Разумеется, мистер Корэн был в отчаянии. Он-то мнил этот досадный инцидент давно забытым: о нем не знала даже его семья. А если учесть, что в том месяце его ждали выборы в совет округа, на которых его поддерживало в первую очередь движение трезвенников, удар был нанесен очень метко. При подобных обстоятельствах и куда более умные люди поступают глупо и послушно платят шантажистам.

Послезавтра, в воскресенье, последуют новые выборы – и вчера мистер Корэн снова получил письмо от шантажиста, только на сей раз у него требуют не двадцать, а сотню фунтов. К счастью, ему хватило ума понять, что заплатить снова – значит воодушевить преступника на новую наглость. Так что, прибыв в город, он направился прямиком в Скотленд-Ярд. Я выслушал его, сел в поезд до Брэндона и пособирал информацию о нем и его семействе, хотя в дом к нему не заходил. Судя по всему, Корэн говорил правду.

– Сотню фунтов надо заплатить сегодня?

– Нет, ему дали сутки собрать деньги. Срок – сегодня к одиннадцаи вечера.

– И вы устроите ловушку и поймаете рыбку, как только она заглотнет приманку?

– Именно, – кивнул инспектор. – Но хотя дело пустяковое, мне не дает покоя сам Корэн. Что он за человек, если его до сих пор терзает та давняя история?

Полчаса спустя я отправился к себе, окрыленный обещанием поделиться со мной первым новостями о том, чем закончится эта комедия, – благо, на трагедию дело тянуло бы только для шантажиста, буде его поймают.

И вот когда на другой вечер я сидел и курил – а сигарета отлично идет после хорошей чашки чая и вкусного бутерброда, – мой слуга, Джек Хендри, приоткрыл дверь и сообщил, что ко мне пришли. Едва он успел договорить, как в комнату ворвался гость – долговязый незнакомец с седыми усами. За ним семенил инспектор Пис, с неловкой, словно извиняющейся улыбкой на лице. В какой-то момент он ловко обогнул своего спутника и, слегка поклонившись, сообщил:

– Мистер Филлипс, позвольте представить вам мистера Корэна. – И добавил: – Нам нужна ваша помощь.

Корэн смотрел на меня, нервно потирая руки. Сам он был длинный, и лицо у него тоже было длинное, унылое, с безвольным ртом и какими-то невнятно-серыми глазами. От самых квадратных носков своих туфлей и до небольшой лысины на макушке он был невероятно, почти до отвращения респектабелен.

– Это, разумеется, весьма смело с моей стороны так говорить, сэр, – начал он неуверенно, – но вы, можно сказать, последняя соломинка для утопающего, сэр, вот как. Осмелюсь спросить, сэр, бывали ли вы в Брэндоне?

– Увы, не довелось, – ответил я.

– Мистер полицейский сообщил мне, что вы бывали за границей. А следовательно, вам-то привычно полное разложение нравов, царящее в иных городах, и едва ли вы можете представить тот чистосердечный энтузиазм и великую тщательность, с которыми у нас в Брэндоне принято подходить к труду – даже сказать, к священному долгу – следить за физической и моральной чистотою нашего графства. Лишь человек, полностью чистый от всяких подозрений, может быть избран нами! И вот, представьте, я медленно и упорно поднимался от члена спортивного комитета на выставке цветов до вероятного кандидата в Парламент – и вдруг пустяковая юношеская выходка времен Политехнического на Риджент-стрит грозит полностью уничтожить мои многолетние труды, превратив меня в пьяницу, хулигана – практически в преступника! Поверьте, сэр, они никогда не остановятся на малом! Хорледж и Пэнтон, попади эти факты к ним в руки, не постесняются упомянуть их на платформах. Что там, они их на плакатах пропечатают!

Он умолк, тяжело дыша, и утер пот со лба большим шелковым носовым платком.

Все это до невозможности забавно, но бедолагу было по-настоящему жаль – настолько он был серьезен и искренен.

– Если я могу быть чем-то полезен, – ответил я в тон, – я в вашем распоряжении.

– Дело это весьма деликатное… видите ли, Эмили, моя младшая дочь, весьма тесно общается с в высшей степени неподходящим молодым человеком…

– Понимаю, – кивнул я.

– Этот молодой человек – Томас Эпплтон, если угодно, – по натуре своей весьма сомнительная личность. Моя сестра, Ребекка, однажды видела его катающимся по Темзе в компании девиц… как бы так выразиться, отчетливо актерской наружности.

– Надо же!

– И представьте, он посещает мюзик-холлы!

– Неужели ваша сестрица его и там видела?

– О нет, сэр! Но информация из самого надежного источника. Так вот, разумеется, мой отцовский долг повелевал отлучить этого юнца от дома, что я и сделал. Вдобавок я вынудил дочь пообещать мне, что она прекратит всякое общение с этим человеком. Полагаю, именно он утрудился раскопать тот давний скандал, подробности которого нет нужды упоминать, и теперь тщится шантажировать меня из низкой мести. Но если в Англии еще есть правосудие, он не уйдет!

– А чем я буду для этого полезен? – успел я задать вопрос, пока Корэн задыхался от негодования.

– Если позволите, – вмешался инспектор, – все просто. Нам никоим образом нельзя дать родственницам мистера Корэна понять, что мистер Эпплтон подозревается в шантаже и, более того, что ему по этому поводу грозит арест. Сами понимаете в свете вышесказанного, что информация может легко попасть не в те руки. Я ночую сегодня у Корэнов, мне нужен помощник. В Ярде его искать бесполезно – поди найди там молодца, у которого на лбу не написано «Я из полиции». Вы же, мистер Филлипс, выглядите абсолютно невинно. Так не откажетесь ли вы оказать мне дружескую поддержку?

Разумеется, я согласился. Не мог же я устоять перед подобным великолепным и забавным приключением!

Было решено, что мы с инспектором притворимся торговыми партнерами мистера Корэна, которых тот вызвал к себе по какому-то срочному делу. О нашем прибытии семью известили телеграммой.

Первые четверть часа наше купе было забито народом; потихоньку наши спутники выходили один за другим, пока наконец не остались мы трое. Все это ужасно беспокоило бедного Корэна. Он почесывался, потирал руки и делал странные нервные ужимки. Решившись наконец заговорить, он сильно наклонился к нам, словно самые сиденья могли его подслушать.

– Я упомянул мою сестру, Ребекку… так вот, она женщина весьма незаурядная.

– Понимаю, – ответил я, поскольку и обращались более ко мне.

– Последнее время нам случилось разойтись во мнении на… гм, вопросы местного значения. Если нечто вызовет в ней подозрения, это приведет к весьма печальным для меня последствиям…

– Я буду нем как рыба.

– Видите ли, по ее завещанию мои дочери… гм, очень сильно выиграют. Но она ничтоже сумняшеся лишит их наследства, буде узнает, что я попал в… гм, ту самую неприятную ситуацию. Понимаете?

– Вполне. Не стоит усугублять ваше и без того печальное положение, не так ли?

Корэн согласно вздохнул, умолк и не прерывал мрачного молчания до самого Брэндона.

У станции уже ждал кеб. Несколько поворотов, короткий спуск – и вот мы уже замерли у огненно-алой кирпичной стены. Идя по дорожке к дому, я с любопытством глядел по сторонам.

Дом – тоже кирпичный – был выстроен в несколько неопределенном стиле: похоже, зодчий намеревался создать нечто в манере Тюдоровской эпохи, но ему пришлось прогнуться под современные требования гигиены и строительных нормативов. Окружал это строение немаленький сад, с лаврами и живыми изгородями, бежавшими вдоль газонов и вившихся по ним дорожек.

Вдали виднелась обшарпанная крыша летнего домика – того самого, которому суждено было сыграть в нашем приключении столь важную роль.

Когда мы зашли, пробило половину шестого.

Нас провели прямо в комнаты на втором этаже; поскольку переодеваться было не надо, уже через десять минут мы были готовы спуститься к столу.

Дочери мистера Корэна – очаровательные румяные девушки – устроились в своих креслах с той нарочитой небрежностью, что выдает долгое ожидание гостей.

Мисс Ребекка – суровая дама в очках и с огромным фолиантом, чьи пленительные изгибы за шестьдесят лет превратились в острые углы, – расположилась у окна. Со стуком опустив книгу и спустив очки на кончик носа, она величественно и вместе с тем смиренно поприветствовала прибывших.

Словом, естественно и непринужденно себя чувствовали, кажется, только инспектор да еще фокстерьер, встретивший нас звонким радостным лаем.

Впрочем, несмотря на мрачноватую атмосферу, которую создавали мистер Корэн и его сестра, ужин был вполне вкусен.

Мой интерес, хотя я вовсе не дамский угодник, привлекла Эмили – пресловутая жертва несчастной привязанности. Мы даже осмелились несколько раз посмеяться вместе, несмотря на осуждение со стороны старших. Когда я отвлекался от милой беседы с ней, то мог насладиться тем, как мисс Ребекка допрашивает инспектора Писа.

О, это был воистину допрос, и самый суровый – словно это она была инспектором, а он – подследственным в деле о самых тяжких преступлениях. Особенно пожилую даму интересовал вопрос вивисекции.

– Мой брат, – говорила она громко и сурово, – отказывает в поддержке нашему движению против вивисекции[15]. Инквизитор и палач – вот что я на это говорю! А каковы ваши взгляды на этот вопрос?

– Они не отличаются от ваших, мадам, – мягко улыбался подлый маленький лицемер. – Но ведь, несмотря ни на что, вы добились успеха?

– Местная ветвь нашего движения, смею заявить, уже в течение ближайших недель сможет претендовать на то, чтобы стать образцом для всей Англии, – ответствовала та.

– Тетушка просто рехнулась на этой вивисекции, – шепнула Эмили. – Так что будьте поосторожнее, если она и вас начнет пытать.

Я рассмеялся и сменил тему.

Когда дамы нас покинули, Корэн поведал нам свою печальную биографию.

Оказывается, семейство его обитало на Севере, так что вести о том самом прискорбном событии до них не дошли, оставшись только в единственной газете. А вскоре и сам Корэн уехал в Шеффилд и только через десять лет, получив несколько тысяч наследства, смог выкупить пай в своем нынешнем деле, которое привел к процветанию.

С горечью он повествовал нам про Томаса Эпплтона, неподходящего молодого человека и главного подозреваемого, когда инспектор выскользнул из кресла и, отдернув штору, внимательно уставился в окно.

Увы, мне было видно только пустую лужайку да темнеющую за ней изгородь, слабо различимую в серых летних сумерках.

– Прекрасный вечер, не так ли? – обернулся к нам инспектор.

Мы недоуменно уставились на него, а он, как ни в чем не бывало, опустил штору и вернулся на место, по дороге успев погладить лежавшего на коврике у окна фокстерьера.

– Что-то случилось? – наконец вопросил мистер Корэн.

– Ничего особенного. Но если вы хотите держать наше дело в секрете, говорите тише.

– О чем вы?

– Кто-то из вашей семьи подслушивал под окном.

– Хотите сказать, что моя же кровь за мною шпионит?! Да как вы могли подумать!

– Собака, – просто ответил инспектор.

– Чушь!

– Вовсе нет. Штора не была опущена до конца, и собака заметила, как кто-то подошел к окну. Она вздернула уши, показав это. Затем она завиляла хвостом: значит, за окном был кто-то, хорошо ей знакомый и даже приятный, – на незнакомца она бы залаяла. Вот и все. Довольно очевидно, мне кажется.

– Вы видели, кто это был? – Мистер Корэн вмиг позабыл свой праведный гнев.

– Нет. Но в любом случае я полагаю неразумным продолжать разговор. Не лучше ли нам присоединиться к дамам?

Тем вечером мой друг был воистину душой компании.

Бедняжка Эмили, с печалью во взоре смотревшая в сгущавшиеся за окном тени, была усажена за фортепьяно и принуждена облекать мечты о возлюбленном в немудреные импровизации. Мисс Ребекку инспектор Пис вовлек в спор о местных питейных заведениях, и почтенная леди продемонстрировала нам незаурядное ораторское дарование. Даже наш мрачный хозяин – и тот оживился, делясь своими мыслями о современных методах водоснабжения.

В общем, когда пробило десять и суровая мисс увлекла девушек за собою собираться ко сну – в Брэндоне ложатся рано, – я не мог не пожать Пису руку и не выразить своего восхищения. Тот не ответил, зато увлек нас в уголок, где быстрым шепотом раздал распоряжения:

– Мистер Корэн, без четверти одиннадцать вы покинете дом через двери гостиной и, пройдя в летний домик, оставите там сверток, как было условлено. Вернувшись, не закрывайте щеколды – дверь может мне понадобиться. Поднимитесь к себе и постарайтесь уснуть. Мистер Филлипс! Вы останетесь на страже в своей спальне. Если пожелаете наблюдать за садом – а вы, несомненно, пожелаете! – потрудитесь сделать это так, чтобы вас было незаметно снаружи. Когда мистер Корэн покинет дом, слушайте, не отправится ли кто-то следом за ним. Если отправится – вы должны узнать, кто это. Ясно?

– Да. А вы?

– А я постараюсь найти место, откуда можно незаметно понаблюдать за летним домиком. Доброй ночи!

Я вернулся в комнату, снял халат и, устроив стул так, чтоб луна не выдала меня кому-нибудь там, в лаврах, принялся ждать чего-нибудь интересного.

То была летняя ночь – мягкая, теплая, ленивая, истинно английская. Душноватый воздух полнился цветочным ароматом, в залитом лунным светом саду не трепетал ни единый листочек.

Часы прозвонили три четверти; еще не затих звук последнего удара, как на лужайке показался мистер Корэн и направился к летнему домику, очертания которого смутно угадывались в тенях среди деревьев.

Как мне и было сказано, я прильнул к приоткрытой двери, вслушиваясь в тишину.

Минута утекала за минутой, но ни звука не было во всем доме. И почему медлил Корэн? Я непременно услышал бы, как он поднимается по лестнице. Нехорошо нарушать указания инспектора. Но это не мое дело.

Я вернулся на свой стул. Пробило полночь.

Часы звонили где-то внизу. Я очнулся от своей полудремы и подумал, что еще полчаса – и я иду спать: в конце концов, дело-то пустячное, глупый шантаж.

Становилось по-настоящему скучно. И не закурить даже!

Я был уверен: Пис непременно заметит огонек и не преминет завтра пройтись по этому поводу.

Десять минут первого. Четверть первого…

Стоп! Что это там показалось на дорожке?

Человек. Двое.

Я наклонился вперед, весь внимание, сна ни в одном глазу.

Их разделял добрый десяток шагов и один преследовал другого осторожной, крадущейся походкой – так приличные люди других приличных людей не преследуют.

Первый свернул к летнему домику, но пошел не по гравию дорожки, а по мягкому торфу. Второй поступил точно так же, идя след в след.

Странное то было зрелище: неясные тени, медленно скользящие по саду, то скрываясь среди лавров, то возникая черными силуэтами в ясном лунном свете.