Загадка золотого кинжала (сборник) Джером Джером

Бертрам Флетчер Робинсон

Хроники Аддингтона Писа

– Фью, фью-у, фьюти-фью, – пищала флейта этажом выше.

– Сил моих больше нет! – яростно дернул я за сонетку. – И я не намерен долее это терпеть!

Меня зовут Джеймс Филлипс, и я снял комнаты в первом этаже, очарованный тем, сколь тихим и уединенным местом была Кейбл-стрит: основной поток уличного движения разбивался о Вестминстерское аббатство, словно о волнолом, и расходился на два рукава, северный и южный, оставляя наш дом покачиваться на сонных волнах тихой заводи.

Сами комнаты были обставлены весьма старомодно – единственной уступкой современности была мастерская, в которую можно было попасть из гостиной. Идеальное обиталище для человека искусства, скажете вы; но нет! Два дня назад я въехал, и уже два вечера сосед сверху мучил меня своими потугами научиться играть на флейте. Непростительное вторжение в частную жизнь – вот как я такое называю.

– Вы звонили? – просунул голову в дверь Хендри.

Джек Хендри, бывший пехотный сержант, а нынче помесь лакея, горничной и кухарки, был само совершенство: поддерживал мою одежду в идеальной чистоте, поджаривал мне мясо и между делом занимался ужасно не-художественной резьбой по дереву.

– Чьих рук дело эти адские звуки? – вопросил я.

– Вы про флейту, сэр?

– В точку, Хендри.

– А-а, он с Ярда, сэр.

– С какого еще ярда?!

– Так, это, Скотленд-Ярда, – произнес он с той многозначительностью в голосе, которую многие считают приличествующей разговорам о полиции. – Пис его зовут, инспектор Аддингтон Пис. О нем еще в газетах пишут.

– Не читал.

– А вот когда вы жили в Париже и когда в Риме, я газеты выписывал, – доверительно сказал Хендри. – И там что ни номер, так все о нем да о нем. Прыткий он парень, сэр, очень прыткий!

– Кем бы он ни был, он должен прекратить издавать эти звуки, – ответил я. – Более того, Хендри, сейчас я пойду и скажу это ему.

На лице старого служаки написалась искренняя тревога; кажется, он вообразил, что я намереваюсь совершить нападение на сотрудника полиции и на пару месяцев отправиться в ближайший участок, поставив крест на своей репутации.

Я же ринулся вверх по лестнице с той скоростью, с которой идет на подвиг благородный муж, когда кровь кипит в его венах. Инспектор Аддингтон Пис мог быть самым всемогущим детективом из всех живых и вымышленных романистами, но играть на флейте по вечерам он не будет, пока Джеймс Филлипс остается его соседом снизу.

Я постучал в дверь. Звуки прекратились.

– Входите! – сообщил приятный голос.

Инспектор Аддингтон Пис сидел перед камином, озарявшим серый декабрь светом гостеприимства. Он был невысокого роста, гладко выбрит, румяный и кругленький, как куропатка по осени. Что до возраста, то ему было от тридцати до сорока – точнее по виду не скажешь.

Он не стал вставать, но приветливо глянул на меня своими ярко-голубыми глазами поверх очков в золотой оправе. И как утюг заглаживает складки на ткани, так этот взгляд сгладил мое напряжение.

Нельзя ругать человека, который принимает вас как дорогого гостя, – даже если он плохой музыкант. Потому я стоял в дверях, молчал и переминался с ноги на ногу.

– Ваше негодование совершенно обосновано, мистер Филипс. – Пис грустно улыбнулся флейте, которую все еще сжимала его пухлая рука. – Мои труды не спешат увенчаться успехом.

– Но откуда… – начал я.

– Тц-тц, сэр! – прервал тот. – Сперва вы обрывали шнур звонка, потом хлопнули дверью и пронеслись вверх по лестнице. Кем вы еще можете быть и что еще могло вас сюда привести?

Я рассмеялся в ответ: мне нравилось его чувство юмора. Он предложил мне отличную сигару, я ее раскурил, уселся в кресло – и вскоре забыл все свои печали за приятной беседой. Час пролетел незаметно, и, собираясь уже уходить, я спросил, не согласится ли тот отужинать со мной, когда я вернусь из Клаудшема в Норфолке, где собирался провести Рождество. Пис ответил, что это было бы замечательно, а затем, наклонившись прикурить от уголька, спросил:

– Собираетесь остановиться у барона Стина?

– Да.

– А почему?

– Почему? – эхом ответил я.

– У вас есть родственники? Друзья?

– Мой единственный родственник – дядюшка, старый сморчок, что живет близ Карлайла и до сих пор ругает меня последними словами за то, что я отказался зарыть в землю данный мне талант и заняться цифирью в прокуренной конторе. Что же до друзей – я довольно богат, инспектор, потому в друзьях недостатка не испытываю. А вы имеете нечто против барона Стина?

– О нет, ничего, – ответил тот в свою флейту, отчего его слова прозвучали странно и загадочно.

– Я знаю, он довольно дерзко сыграл на бирже, и те, кого он обыграл, теперь на него злы… но сложно найти второго такого понимающего друга. Потому – да, завтра я еду в Клаудшем.

Мы тепло пожали друг другу руки и расстались – он провожал меня улыбкой, пока я спускался к себе.

– Не забудьте об ужине! – крикнул я. – Увидимся после Нового года.

– Если не раньше, – со странным смешком ответил тот. – Если не раньше.

Вечером двадцать четвертого декабря я сошел с поезда на крохотной станции Клаудшем. Только что выпал снег, и с болот дул пронизывающий холодный ветер. Вдалеке четырежды ударили часы; мы как раз проехали под украшенной гербом аркой ворот и взбирались на горку по парковой дорожке, мимо одиноких оборванцев-дубов и согбенных бурей елей, черными пятнами уродовавших девственную белизну лужаек.

На вершине холма дорога резко вильнула. Подо мною лежало поместье Клаудшем, а за ним до самого туманного горизонта простиралась хмурая равнина, сливаясь вдалеке с серым сумраком Северного моря.

Сам дом располагался в широкой долине, по форме напоминающей гигантскую пригоршню, – только со стороны моря в эту чашу, подобно зубам, впились темные утесы. Сам дом фасадом выходил на лужайку и полукруг мрачного леса, где смешались дубы и ели. От полумесяца главного здания отходили два флигеля, к одному из которых была пристроена церковь. Позади здания до самых утесов тянулась неровная еловая аллея, к ней с обеих сторон примыкала аллея тисовая и обсаженные лаврами клумбы.

С высоты холма дюжина человек и мальчик-почтальон верхом на пони, взбиравшиеся мне навстречу, казались черными пигмеями, затерянными в бесконечной белизне.

Наш холостой хозяин был в отлучке, когда меня проводили в большой зал, куда спустились к чаю все собравшиеся гости. По природе своей я стесняюсь незнакомцев, особенно когда их много, потому я был очень рад увидеть Джека Таннана, седеющего циника из Академии художеств, устроившегося в уголке подальше от сквозняков и женской болтовни.

– Филипс! Срочная нужда в деньгах настигла?

– О чем вы?

– Ой, вот только этого не надо! Я здесь, чтобы написать портрет старины Стина, и взамен хочу пятнадцать сотен. Лорд Томми Ретфорд – вон он, знаешь его, да? – хочет избавиться от старой мебели. Ну, эти его комнаты на Пикадилли. Меблированы дельцом с Бонд-стрит, и Томми получит двадцать пять процентов с каждой сделки по продаже, которую сумеет заключить. Дама, которая с ним беседует, – миссис Тальбот Слингсли. Милашка, в Нью-Йорке попала в беду и на уста всей Америке, а здесь в Лондоне в один ход завоевала свет и сердце Слингсли. Странное дело, скандалы никогда не пересекают Атлантику – соленая вода легко отстирывает любое грязное белье. У огня – старый лорд Блейн. Очень уважаемый, втихую дает деньги в рост. Ну, знаешь: «Анонимное лицо даст вам деньги под расписку». На софе – это красотка миссис Билли Блейд. Изображает, что безнадежно влюблена в Стина, но наш веселый кобель для нее слишком умен. Тот долговязый – ее муженек. Полюбуйся, как он ползает по зале. Небось думает, как бы половчее стянуть серебряную пепельницу или вроде того. Ну красота же, а, Филипс?

– И это – высший свет?! – воскликнул я.

– О! – Таннан усмехнулся, с горьковатым весельем глядя на собравшихся. – Ты не прав. Это сливки общества – возлюбленная журналистами и критиками блистательная толпа нищебродов, благослови их Бог. Отличная компания, чудесные друзья – главное, успеть подальше спрятать все ценное, прежде чем с ними подружиться.

Я допил чай, он затянулся с видом глубокого удовлетворения.

– Небось хочешь посмотреть дом? – предложил он. – Пойдем, буду тебе экскурсоводом. Хочу прогуляться немного перед ужином.

Экскурсия, несомненно, удалась. Мы переходили из комнаты в комнату, любуясь резными дубовыми панелями, изумительными портретами, мебелью от Шератона, витринами со старинным фарфором, доспехами, гобеленами… Дом был полон семейных сокровищ де Лунов, у которых, собственно, барон его снимал.

И хотя нынешний глава рода де Лун – всего лишь старый пьяница, живущий на восемьсот фунтов годовой ренты в крохотном домишке в Истборне, род этот некогда бывал и знаменит, и славен, и оставил след в английской истории.

В торце гостиной, над камином, висел портрет в дубовой раме. Рейнольдс[13], и притом отличный. Мальчику на картине было не более пятнадцати лет, но во взгляде его была та отстраненная серьезность, которая обычно присуща людям, прожившим долгую и нелегкую жизнь.

Присмотревшись внимательнее, я заметил, что в нижнем правом углу картину реставрировали или перерисовывали, и обратил на это внимание Таннана, спросив, не знает ли он, в чем дело.

– А-а, они убрали с картины волка. И были на то причины, я скажу, – ответил тот.

– Волка?

– Услышал бы старик де Лун, что я об этом рассказываю, – вышвырнул бы меня вон, Богом клянусь. Но дом нынче не его, а Стина, так что я в безопасности. Только при дамах об этом не заговаривайте, ясно?

– Ясно, ясно… – Меня снедало любопытство. – Так что же?

– Дамам вредны такие истории, они пугают их, – пояснил Таннан. – Так вот, Филипп, шестой граф де Лун, был нашим послом в Санкт-Петербурге примерно году в тысяча семьсот девяностом. Как-то раз на охоте он подстрелил волчицу, отказавшуюся покинуть свое логово, и обнаружил, что она защищала своих детенышей. Один из них был совсем белый – видимо, альбинос. Граф не дал собакам порвать волчонка и увез его к себе. Вскоре он вернулся в Клаудшем – с женой, ребенком (единственным сыном) и этим волчонком. Говорят, сперва тот был совсем ручной, но с годами становился все злее, и наконец его пришлось держать на цепи в конюшне.

В Сочельник, на закате, граф ехал верхом по парковой дорожке, возвращаясь с охоты. Он услышал жуткий крик со стороны утесов – там уже тогда были сады. Он пришпоривает лошадь, и вот он уже несется по мрачной еловой аллее. Вдруг лошадь замирает, сбрасывает его и уносится прочь. Граф встает – по счастливой случайности он цел – и видит: над растерзанным трупом его единственного сына стоит белый волк с оборванной цепью на шее…

Говорят, граф был настоящий гигант, и притом человек горячий, с буйным темпераментом. Он бросился на зверюгу и, хотя тяжко пострадал, все же одолел ее голыми руками – Бог знает, как ему это удалось. Наследовали ему уже предки нынешних владельцев, боковая линия. Жутенькая история, а?

– Но почему ее не стоит рассказывать при дамах?

– Потому что волк доселе бродит по поместью. Ни один слуга в Норфолке не согласится вечером идти в нижний сад – особенно в Сочельник.

– Но, Таннан, милейший… Неужели вы можете верить в подобное?

– Не знаю, не знаю – но если у меня есть возможность не ходить сегодня вечером к утесам, я туда не пойду. Только представь, Филлипс: ели отбрасывают синие тени на снег, и среди них крадется белая зверюга с окровавленной пастью… бррр! Идем, стоит выпить пару коктейлей до…

– Прошу прощенья, – прервали нас. – Барон просил передать, что ждет вас у себя. Вас, сэр, особенно, – поклонился слуга в мою сторону.

Мы пошли за ним; Таннан шепотом пояснил, что этот малый – большой умница, личный камердинер барона Хендерсон.

Сам барон – толстый, краснолицый и добродушный – поприветствовал нас с той чистосердечной радостью, которую вызывает в хозяине хорошо принятый гость (?).

Он был очень интересный человек, этот барон. Любой, кто с ним разговаривал, подпадал под его ошеломительное обаяние и вскоре терял всякое собственное мнение.

Но, что ни говори, а он был настоящим ценителем искусства. Очень мило с его стороны было похвалить мои акварели.

Ужин тем вечером был превосходный и прошел за приятной и остроумной беседой. Наш холостой хозяин был в превосходном настроении, шутки в свой адрес он встречал взрывами смеха. На другом конце стола сидел тощий и грустный молодой человек, секретарь барона. Моя прелестная соседка сказала, что его зовут Терри, он должен был стать священником, но неудачная игра на бирже разорила семью, и родители пристроили сына к барону. С улыбкой она добавила, что секретарь очень предан своему хозяину – что и неудивительно, ведь благодаря ему утраченное богатство понемногу возвращается в семью.

Я не слишком азартен и отдаю предпочтение тем играм, в которых надо думать, – а потому рулетка быстро мне наскучила, и, проиграв те несколько фунтов, что у меня были при себе, я предпочел далее наблюдать за тем, как отражается на лицах игроков их переменчивая удача.

Незадолго до одиннадцати барон, утративший немалую сумму денег, но не свое отличное настроение, нас покинул, и я, не дожидаясь, пока все снова вернутся к игре, тоже отправился к себе в спальню, где меня ждало куда более приятное общество: любимая трубка и несколько интереснейших книг.

Спальня моя была довольно велика, отлично обставлена и располагалась на первом этаже в самом конце правого флигеля. Окна выходили на нижний сад, под ними проходила дорожка, ведшая от главной подъездной аллеи к черному ходу.

Паровое отопление нагрело воздух в спальне, от гобеленов и тяжелого балдахина над моей огромной кроватью пахло затхлой сыростью. Как в лавке тканей в жаркий июльский день! Я вскочил, отдернул занавески и, открыв окно, высунулся наружу, жадно глотая свежий зимний воздух.

Была тихая безлунная ночь, освещенная мириадами созвездий, блиставших на черном небосводе. Несмотря на сугробы, было довольно тепло – не больше двух градусов мороза. Вдалеке над утесами колыхалось туманное покрывало, серебристое и невесомое, как лунный свет, но тисы и древние лавры ярко выделялись на белом снежном ковре. Тьма залегла в еловой аллее, поделившей сад пополам.

Тишину нарушил бой часов: прозвонило четыре четверти, затем раздалось одиннадцать мелодичных ударов.

Часы были в часовне по правую руку от меня; но как я ни высовывался из окна, ее скрывал от взгляда угол здания.

То, что я намерен рассказать дальше, несомненно, превратит меня в посмешище. Но я могу лишь описать то, что видел, – а что до умозаключений, то многие люди, куда более мудрые, чем я, пришли к тем же выводам. В любом случае, это было нечто жуткое.

Я как раз переодевался, решив сменить халат на домашнюю куртку, когда услышал крик – еле слышный, но исполненный такого ужаса, что в зеркале я едва узнал собственное вмиг перекосившееся от страха и побледневшее лицо.

Крик раздался еще раз, и еще – и вдруг все стихло.

Я ринулся к окну, вглядываясь в ночную тьму.

Сады спали в глухой темноте. Было тихо. Ничто не двигалось – только с утесов наползали рваные полосы тумана, словно души погибших моряков покинули ставшую им могилой отмель и тянулись к жилью.

Была ли то игра воображения? Или – к этой мысли я склоняюсь сейчас – то было воспоминание о трагедии, случившейся много лет назад?

Как бы то ни было, я увидел ЭТО.

Оно бежало по узкой обсаженной тисами тропинке, что вела из нижнего сада. Вдоль тропы была невысокая, примерно по грудь человеку, стена, но ветры пробили в ней несколько брешей, в которые виднелась зелень тисов и сама дорожка. И вот я уловил какое-то движение. Я вгляделся внимательнее – и сквозь следующую брешь в стене четко увидел: нечто тяжелой рысью бежало в мою сторону.

Нас разделяло не меньше пятидесяти ярдов, а звезды не давали достаточно света, но мне показалось, что это был зверь – около четырех футов в холке, грязно-белого цвета. Он ярко выделялся на фоне темной хвои и совершенно сливался со снежным фоном.

Вдруг он остановился, припал на задние лапы, словно прислушиваясь к чему-то.

Затем снова побежал вперед тяжелой неуклюжей рысью, то скрываясь за стеной, то вновь мелькая в прорехах между камней, и вскоре скрылся за углом.

Уверен, он свернул налево у часовни, пересек заснеженный парк и скрылся в лесу – где волкам и место.

Я все еще стоял у окна, зачарованный и напуганный прикосновением неизведанного, когда услышал легкие шаги на дорожке внизу. Из-за угла мелкими шажками выбежал человек, за ним ярдах в двенадцати следовали еще двое. Меня мало волновало в тот миг, что они здесь забыли, – я был слишком рад видеть живых людей.

Электрическая лампа у меня за спиной бросила яркий круг света на снег под окном, и когда первый из бегущих ступил в него и замер, видимо, глядя на меня, я ясно увидел его лицо.

То был инспектор Аддингтон Пис!

– Вы слышали крик? – резко спросил он, потом кивнул сам себе и, узнав меня, обратился уже по имени: – Мистер Филлипс, вы слышали крик?

– Да, кричали где-то в еловой аллее. – Я дрожащим пальцем указал направление. – Не понимаю… необъяснимо! Понимаете, я видел, как что-то пробежало меж тисами. Вы должны были видеть…

– Нет, нам ничего не встречалось. А что это было?

– Что-то вроде… собаки, – помедлив, ответил я, не смея говорить о своих соображениях на этот счет.

– Собаки… Занятно! Остальные тоже уже легли?

– Нет, они играют в рулетку.

– Отлично. Я вижу, тут есть черный ход. Не могли бы вы меня впустить, когда я проверю сад?

– О, разумеется.

– Если встретится кто-нибудь из ваших приятелей, не стоит говорить, что я здесь, хорошо?

Я кивнул, и он, развернувшись, побрел по газону прочь.

За ним следовали те двое.

Набросив пальто, я спустился по лестнице к заднему крыльцу. Из зала, где играли в рулетку, доносился звон монет и веселый гомон – всем явно было не до нас с инспектором. Открыв дверь, расположенную в самом центре здания, напротив парадной, я вышел в сумрак между колоннами.

Как я уже говорил, ночь была довольно теплая – так что если я и дрожал тогда, то не от холода, а от охватившего меня возбуждения.

Добрых двадцать минут я провел так, вслушиваясь и всматриваясь в ночную тьму, – и это были не лучшие двадцать минут в моей жизни. Нервы мои были на пределе, зрение обострилось от страха, и я обшаривал глазами сад, наполовину в испуге, наполовину в предвкушении некоего зловещего явления.

И оно не замедлило – показался инспектор Пис, во всей фигуре и в каждом шаге которого читалось: он несет дурные вести.

– Что случилось? – спросил я.

– Следуйте за мной, – вместо ответа велел он и направился обратно.

Мы обогнули правый флигель, прошли под моим окном и вышли к месту, где кончалась тисовая аллея. Каменные фавны, стоявшие у входа в нее, склонялись над нами в неверном звездном свете.

– Та… собака – когда она была здесь, вы могли ее видеть?

– Нет. Досюда мне из окна не видно – угол загораживает.

– Так… И она не возвращалась?

– Нет. Вот тут я уверен совершенно.

– Хорошо… Тогда смотрите: она не побежала дальше по дороге – в этом случае ее увидел бы я; не свернула на боковую тропинку – в этом случае она пробежала бы у вас под окном; остается предположить, что она бежала напрямик.

– Пожалуй…

Отвернувшись от фавнов, мы смотрели теперь на огромный снежный треугольник, лежавший перед нами, – его сторонами послужили часовня, стена дома и дорога, на которой мы сейчас стояли. Ни деревца, ни камня – скрыться было совершенно негде.

Вдоль стены бежала тропинка, ведшая к маленькой дверце одного из черных ходов.

В часовню попасть можно было только из дома.

– Итак, если тварь пропала где-то в этом треугольнике (а она пропала, ведь я ее не встретил), вариант только один: она каким-то образом попала в дом, – заключил инспектор. – Это единственное возможное объяснение. Постойте здесь, пожалуйста, мистер Филипс… Нам повезло, что выпал снег, – но, право, лучше бы дворники отнеслись к своим обязанностям с меньшей ответственностью…

Из кармана он достал электрический фонарик, включил его и, шаря перед собой лучом, направился к тропинке у стены. Склонившись в три погибели, он внимательно изучал все вокруг, направляя фонарь то на мерзлую землю тропинки, то на снег по ее сторонам. Не менее тщательно он осмотрел подоконники окон первого этажа и крохотное пространство перед дверцей. Он представлял собою забавное зрелище, этот маленький человечек, когда, припав к земле, вглядывался и всматривался – словно полный снежный зверек, напавший на след.

Своей охоты он не оставил до тех пор, пока не нашел добычу: что-то заставило его вдруг пасть на колени и испустить радостное восклицание – сродни птичьему воркующему кличу. Потом он поднялся, покачал головой, с опаской покосившись на окно, и медленно, склонив голову набок и глядя себе под ноги, побрел ко мне.

– Собака, вы сказали… Почему именно собака?

– Ну, оно было похоже на крупную собаку, – пояснил я и, набравшись храбрости, уточнил: – Или на волка.

– Что ж… зверь это был, человек или и то и другое – но убийца сейчас скрылся в доме.

Я вздрогнул, изумленный.

– Убийца?! Кого убили?

– Барона Стина. Мы нашли его на скалах, всего израненного.

– Но… но это невозможно! – возразил я. – Он оставил рулетку всего за четверть часа до того, как я увидел вас!

– О, он был железный человек. На него это похоже – до последней минуты веселиться как ни в чем не бывало. Меж тем у меня в кармане ордер на его арест по подозрению в мошенничестве в особо крупном размере. Кто-то предупредил его – у берега пришвартована яхта, а лодка ждала барона на берегу. Времени терять нельзя. Идемте!

У осененного колоннами садового крыльца ждали те двое. Инспектор отвел их в сторонку, с минуту они шепотом совещались – и двое скрылись в ночи, а инспектор зашел в дом.

Что они сделали с телом барона? Спрашивать я не смел.

Тихо ступая, мы вошли в прихожую, и Пис, схватив меня за рукав, сказал:

– Вы потрясены, что неудивительно, мистер Филлипс, но… признаться, мне необходима ваша помощь. Сможете собраться и принять участие в расследовании?

– Постараюсь быть полезен, – ответил я.

– Тогда проводите меня в вашу комнату.

На цыпочках мы поднялись по лестнице, очень удачно избежав встречи с гостями и слугами. Там инспектор сразу же нажал кнопку электрического звонка, но прошло не меньше четырех минут, прежде чем на его зов откликнулись и в дверях показался красный растрепанный лакей, ошалело уставившийся на меня и моего гостя.

– Уж извини, что помешал вашим танцам, – улыбнулся ему Пис, ласково глянув поверх очков.

– Ох… простите, сэр, вы меня прямо напугали… да, мы там, у себя, танцы устроили, хотя Бог видит, не знаю, откуда вы…

– Очень скользкий пол, посыпан мелом…

Лакей посмотрел на свои испачканные мелом ботинки и понимающе ухмыльнулся.

– Итак, все слуги сейчас на танцах?

– Почти все, сэр, нет только Эдварда, который прислуживает гостям, да мистера Хендерсона.

– А Хендерсон где?

– Он личный камердинер барона, сэр, – ходит, где хочет, никто не смеет за ним следить. Простите, сэр, я так понимаю, вы останетесь ночевать?

– Это мой друг, – вмешался я. – И он останется на ночь, хотя тебе не следует об этом волноваться.

– Такой сметливый парень, конечно, знает, когда стоит держать язык за зубами, – одобрительно кивнул головой Пис, – и не будет бегать по всему дому и счастливо вопить, что его посвятили в тайну, не так ли?

– Уж конечно, не буду, – ответил тот. – Даю слово!

И инспектор рассказал ему о случившемся: о запланированном аресте, об убийстве, о том, что он – инспектор полиции. С каждой фразой парень все больше бледнел, но лицо его оставалось внимательным и сосредоточенным.

– Чем могу быть полезен, сэр? – спросил он наконец. – Барон был хорошим хозяином; может, плохим человеком – но хозяином хорошим. Если я могу чем-нибудь помочь в поимке того негодяя и убийцы, только скажите!

– В этой комнате устроено паровое отопление. А в остальных спальнях? В коридорах?

– То же самое, сэр. Открытый огонь лишь в комнатах для приемов. Когда в том году барон проводил ремонт, камины оставили, но только для красоты – их никогда не топят. Хотя нет! На первом этаже топят иногда.

– И где сейчас горит огонь?

– Так, в столовой недавно погас… – Слуга начал загибать пальцы, – В большом зале горит, в библиотеке, где поставили рулетку, в малой гостиной… еще в кабинете барона. Вроде все.

– А в кухне?

– Ох, ну да, конечно: еще в кухне и у нас в людской.

– Теперь точно все?

– Да, сэр. Теперь точно.

Аддингтон Пис довольно вздохнул и с легкой улыбкой уставился в потолок.

– Дальше. Ванные комнаты.

– Ванные комнаты?

– Именно.

– Ну, их по две в каждом крыле. Но некоторые джентльмены предпочитают принимать ванну у себя в комнатах[14].

– Что ж, отлично. Представление о доме я получил. Теперь вот что: гости ведь не разойдутся в ближайшее время?

– О нет! Еще часа два не разойдутся, сэр.