Польское Наследство Романовский Владимир

– Водишься леший знает с кем! Зачем ты их ему продал?

– Чтобы купить книгу!

– Какую книгу?

– Вот эту!

Отрок показал на фолиант с шелковой шнуровкой.

– И что же написано в этой книге?

– Не твое дело, тебе этого не понять! И я вообще не намерен спорить с тобой! Спорить со скогой – позор, это все знают!

– Ах ты гаденыш! – крикнула женщина. – Ты как мать назвал?!

– Я же не ругаюсь так, ты ведь и есть скога. Уличная хорла. Скожишь на улице. У меня и друзей нет – из-за тебя. Как узнают, что я сын хорлы, так дразнятся!

– Подлец ты, изверг сопливый!

– Отстань от меня!

Женщина села к столу (он скрипнул и чуть покосился, прогнивший, старый) и заплакала.

– И нечего реветь! – добавил жестокий отрок. – Хорлам реветь не положено.

Хелье очень не понравились речи отрока, но дело было не в речах. Дети вообще бывают жестоки и совершенно бестактны. Свеча была дрянная, светила плохо, а парень вертелся туда-сюда, мешая Хелье вглядываться. Но вот свеча вспыхнула ярко. Что-то там совпало в воске и фитиле, способствующее яркому вспыхиванию, и последние сомнения Хелье рассеялись.

Он отделился от стены, выбрался из палисадника, и зашагал к крогу, хозяйку которого знал много лет – всегда, будучи в Киеве, у нее ночевал.

Пролежав всю ночь с открытыми глазами, напряженно думая, к утру Хелье уснул, и проспал до заката, что не входило в его планы. Киев за это время окатило мощным ливнем. Жуя смолу, он быстро оделся – и побежал к давешней хибарке. Постучал в дверь. Малолетний злодей спросил – кто там. Хелье сказал, что хочет поговорить с матерью злодея. Злодей ответил, что мать его ушла уж скожить на улицах, и что он ей не сводник.

Хелье проследовал давешним маршрутом, перепрыгивая лужи, заглядывая в проулки, затем направился обратно по параллельной улице, и снова, повинуясь наитию, вернулся на прежнюю, называвшуюся Улицей Рыжей Травы. Держась близко к проулкам, он услышал в одном из них характерное мужланское хыканье – хык, хык – через равные интервалы.

Не извращенец ли я? подумал Хелье. Нет, я не извращенец.

Он глянул за угол. Приперев хорлу спиной к забору, какой-то вояка в кольчуге и шлеме (зачем в мирном городе в мирное время – шлем?), со свердом, довершал акт купленной любви. Одной рукой он держался для равновесия за забор, другой мял ягодицу хорлы через приподнятую только спереди поневу. Луна рельефно освещала сцену – ей тоже, наверное, было интересно.

Закончив акт, вояка постоял и покряхтел некоторое время, а затем вытащил из мешка какие-то монеты и бросил их на влажную землю к ногам хорлы.

– Мы договаривались на пятнадцать, – сказала она. – Не три, а пятнадцать сапов.

– Тебе и три много, – сказал вояка презрительно.

– Ты обманщик! – сказала хорла. – Обманщик и вор!

– Я – вор?

– Тать самый настоящий!

Вояка стукнул ее не замахиваясь по лицу так, что ее качнуло в сторону.

– Ах ты хвита грязная! – сказал он злобно. – Вот я тебе сейчас устрою! Будешь знать, как честных людей оскорблять!

Схватив ее за волосы, он ударил ее еще раз. И ударил бы в третий раз, если бы Хелье, подобрав какую-то палку, валявшуюся на дороге (возможно, кто-то, боящийся бродячих собак, обронил) не подскочил сзади и не ткнул бы вояку палкой между лопаток.

Вояка обернулся, и на этот раз Хелье ткнул его палкой в лоб, едва не пробив вояке череп – шлем во время акта сбился на затылок, лоб оказался открытым. Вояка выхватил сверд и некоторое время им размахивал, стараясь попасть по Хелье. Подождав, пока вояка устанет, Хелье зашел сбоку и ударом палки повредил вояке запястье. Сверд упал на землю, и Хелье наступил на него ногой.

– Двенадцать сапов не достает, – сказал он, и тут заметил, что хорла уж убежать управилась – нет ее.

Тогда, врезав пригнувшемуся от боли вояке коленом в морду, Хелье подобрал сверд, отцепил от бальтирада лежащего на боку и мычащего вояки ножны, и выбежал из проулка на улицу.

Хорла бежала вниз – к Подолу – и Хелье устремился за ней, неся сверд в руках. Сообразив, что трофей ему, в общем-то, не нужен, он бросил его в придорожные кусты. Через два квартала он догнал хорлу.

– Постой, – попросил он, хватая ее за руку, – постой же!

– Отстань, не трогай меня, сволочь! – закричала она.

– Мне с тобой поговорить надо! Я тебя не трону! Вон там за углом крог открыт, пойдем, что-нибудь съедим или выпьем. – Подумав, он добавил, – Я угощаю.

– Пусти! Не надо меня угощать!

– Лучинка, не будь дурой, тебе говорят!

Оказывается, он помнил ее имя. Он и сам этому удивился.

– А? – сказала Лучинка. – Отстань! Отвались!

– Постой же! Постой же, х … орясина, ети твою мать!

Что бы ей такое сказать, чтоб не бежала, подумал он. Ничего, кроме ругательств, в голову не приходит.

– Я тебя не знаю, – сказала она.

– Неправда. Знаешь.

Луна продолжала ярко светить. Лучинка сощурилась и вгляделась. Что-то у нее, наверное, было со зрением. Не совсем плохо, но и не очень хорошо.

– Не знаю.

– Ближе, присмотрись.

Помедлив, она придвинула лицо совсем близко к лицу Хелье.

– О, подмышки стеклизы! … – сказала она, отпрянув.

…Ни с одной женщиной не было Хелье так тепло и уютно.

– Как зовут моего сына? – спросил он.

И только тут она поняла, что перед ней – не сын ее во взрослом воплощении, не призрак из будущего, но, скорее всего, отец ее чада. Tо есть, ничего сверхъестественного не происходит. И слегка успокоилась.

– Нестор, – сказала она.

– Почему ж не Полидевк? – спросил Хелье и засмеялся.

– Что тебе от меня нужно? – зло закричала Лучинка. – Хочешь забрать хорлинга своего? А забирай! Надоели вы мне все, вообще! Благодарности никакой. Забирай, забирай. Я его выкормила, вырастила, и вот … он меня ненавидит…

– Да подожди ты!

– Отстань!

– Ты была когда-нибудь в Корсуни?

– Отвянь!

– Была или нет?

– Нет. Зачем мне Корсунь, мне и здесь худо.

– Хочешь поехать в Корсунь?

– Один сводник у меня уже есть, второго мне не нужно.

– Лучинка, послушай же!

– Нет, посмотрите только на него…

– Да будешь ты слушать или нет!

В доме напротив скрипнула ставня и чей-то сварливый голос сказал, —

– Не будет она слушать! Кончайте орать, изверги!

Новое словечко придумали в Киеве.

Подумав, Хелье запустил руку в привязанный к гашнику кошель. Лучинка что-то еще хотела сказать, возмущенное, но горсть золотых монет на ладони Хелье, эффектно высвеченная лунным светом, временно лишила ее дара речи.

– На, – сказал Хелье. – Теперь пойдем со мной в крог.

– Какой?

– Ближайший.

Она зло на него посмотрела, но деньги взяла и спрятала себе куда-то за пазуху. Возможно, у нее имелся там какой-то нашитый карман под нагрудником.

Крог находился за добротным забором, а между палисадником и калиткой оказалась лужа, и, прежде, чем в нее ступить, Лучинка потерла босую ногу о щиколотку другой ноги.

– Постой, – сказал Хелье.

– Что?

– Лужа.

– Ну так лужа, и что ж?

Обхватив ее одной рукой чуть ниже плеч, второй он поднял ее за бедра, подхватил. Она стала было сопротивляться, но Хелье все-таки перенес ее через лужу и поставил на сухое, теплое крыльцо под небольшим навесом.

В кроге людей было немного. Сели за столик. Половой, заметив скогу, подошел поспешно – в кроге были свои хорлы, конкуренция никому не нравится – но под взглядом богато одетого молодого купца сник и спросил, что угодно дорогим гостям.

С Лучинкой в крогах так раньше никто не разговаривал, и она растерялась. Хелье попросил принести кувшин бодрящего свира и пару стегунов под рустом – новгородская экзотика была в тот год в большой моде в Киеве, хотя, конечно, даже стегуны здесь готовили изящно, а не грубо – все-таки Киев. Принесли также обязательные в тот год бельники с чечевицей и злюку псковскую из линя.

Некоторое время Хелье смотрел, как Лучинка лопает стегуны – жадно, не поднимая глаз.

Она изменилась, постарела, осунулась, волосы посерели, глаза утратили веселость, но Хелье не сомневался, что несколько месяцев, а хоть бы и лет, хорошей пищи и беззаботного сна вернут ей … он подумал, какое слово лучше всего подходит Лучинке. Очарование. Не просто очарование, а … уютное очарование. Плечи снова станут пухлыми, улыбка солнечной, тело мягким. Волосы заблестят, голос понежнеет.

Лучинка напилась. Зрелище было не из приятных. Вылакав кружку свира, она попросила еще, затем сама налила себе третью, и этого оказалось, с непривычки, достаточно. Серые глаза смотрели в разные стороны, рот с уютными губами кривился набок, она фыркала и ругалась, и в ответ на любые вопросы, предложения, и увещевания, говорила, что всех ненавидит. Хелье позвал полового и велел привести хозяйку.

Толстая, свирепая хозяйка мрачно смотрела на упившуюся хорлу. Хелье дал ей денег, и еще денег, и попросил отдельную спальню. Хозяйка сказала, что у нее не постоялый двор, а крог, и тогда Хелье дал ей еще денег, и спальня нашлась. И даже чистое белье нашлось для ложа. Лучинка брыкалась и ругалась, а потом ее вырвало, после чего она свернулась на ложе клубочком и мгновенно уснула. Хелье вышел в обеденный зал, позвал полового, и велел ему вымыть пол в спальне, что и было исполнено сразу – сорящего деньгами купца начали уважать.

Оставив спящую Лучинку в спальне, Хелье вернулся к столику и просидел до рассвета, попивая снова вошедший в моду бодрящий пуще свира коричневый напиток, горячий, терпкий, завезенный в Киев иудейскими купцами из каких-то совершенно безумных арабских земель.

А на рассвете Лучинка поднялась, долго вспоминала, где находится, и наконец спохватилась – Нестор дома один. И ринулась, и влетела в зал, и дикими глазами посмотрела вокруг. Хелье встал, подошел к ней, и сказал, —

– Да, надо пойти проведать сына. Да и покормить. Хозяюшка!

Сонная хозяйка подошла и хмуро посмотрела – на растрепанную, с опухшим лицом, хорлу.

– Дай-ка нам корзинку, а в корзинку накидай какой-нибудь еды, что осталось с вечера.

Варанг смоленских кровей оказался неожиданно деликатным человеком. Посмотрев, как растерянная Лучинка мечется по единственной в хибарке комнате, не зная, куда себя деть и что думать, и как недоверчивый, сердитый девятилетний Нестор поедает принесенные гостинцы, он оставил мать и сына вдвоем – вышел в палисадник. После завтрака Нестор, невыспавшийся, но сытый, стал собираться в церковь – оказалось, он выполнял какие-то поручения дьякона, а заодно прибирал в храме, как умел, и в награду за это дьякон научил его читать по-гречески и по-славянски. Недружелюбно посмотрев на очередного клиента матери (явному своему сходству с клиентом он не придал значения, просто не заметил), Нестор ушел.

– Пойдем и мы, – сказал Хелье Лучинке. – Пойдем на торг. Нужно тебя одеть.

– Одеть? Я одета.

– Да … Причешись, что ли.

В первый раз за все это время она посмотрела на него без подозрения в глазах. Посмотрела растерянно. Мальчишка какой-то, купеческий сын (Хелье, несмотря на свои почти тридцать, сохранил мальчишеские черты и некоторую степень подростковой угловатости, хотя и раздался в плечах со времен юности, и даже обзавелся рельефными мускулами). Она хотела было что-то выхватить из корзины и съесть, но оказалось, что Нестор потребил все, что было.

– Обжора, – сказала она с оттенком ворчливого материнского умиления.

День выдался теплый и солнечный. Сперва зашли к сапожнику – лавка его стояла в удалении от торга, этим сапожник показывал, что он не какой-нибудь торгаш, и не заезжий махинатор, а самый настоящий мастер своего дела. Брезгливо глянув на Лучинку, пожилой сей муж сухо спросил молодого купца, какого лешего ему здесь нужно.

Звон монет нейтрализует любую надменность. Вскоре сапожник, преодолевая брезгливость, мерил ступни и щиколотки смущающейся, кусающей губы, Лучинки.

– К четвергу будут готовы, наверное, – сказал он.

– Я заплачу еще гривну, – сказал Хелье, – если они будут готовы через час.

– Гривну серебра?

– Гривну серебра.

– Будут готовы.

Лучинка совершенно перестала говорить и даже хмыкать. Хелье таскал ее по торгу, заводил в лавки готового платья, спрашивал – а это как? нравится? Но она только мотала головой. Купив наугад рубаху, поневу, запону, нагрудник с ромбами, Хелье повел ее обратно к сапожнику.

Сапожки, отороченные мехом, были готовы – сапожник свое дело знал. И пришлись они Лучинке впору. И были мягкие и теплые. И очень красивые. Лучинка с сомнением на них смотрела, не веря, но потом, по настоянию Хелье, все-таки надела, и хотела тут же снять, но он не позволил. И повел ее в ближайший крог, и заплатил хозяйке за баню. Были в Киеве и обычные бани, но Хелье предпочитал бани при крогах. Во-первых, там слабее топили, и Хелье это устраивало, он не любил, когда очень жарко. Во-вторых, баня в его понятиях не могла быть самостоятельным заведением – а всегда подсобным, вспомогательным. Не стесняясь Хелье, Лучинка разделась до гола в предбаннике, и он сам разделся, и пожалел, что не захватил из походного мешка галльский бальзам – но, позвав полового, обнаружил, что галльский бальзам имеется в кроге в наличии.

Сперва он позволил Лучинке помыться самой. Затем, уложив ее на низкий полок, на живот, он долго оттирал ей загрубевшие от постоянного хождения босиком ступни, и особенно пятки. Ей нравилось. Затем он тщательно вымыл ей голову, вылив на нее целую кружку бальзама – Лучинка жмурилась, плевалась, кривилась, но молчала. Обратив в конце концов внимание на стоящий хвой, Лучинка собралась было выполнить обязанности, но Хелье, сжимая зубы, сказал – нет, потом, перестань. И вышел – одеваться. Лучинка растерялась окончательно.

В обновках, в новых эффектных сапожках, Лучинка приведена была снова на торг, теперь уж – в лавку лучшего городского портного, услугами которого пользовалась сама княгиня Ирина. Портной об этом всегда всем сообщал.

– Да, – сказал Хелье. – Ты мне напомнил. Надо было мне в этот заход надрать княгине уши за неуважительное отношение. Понимаешь, – он повернулся к Лучинке, – хочу давеча ее повидать, а холоп не пускает, говорит – спит она.

Лучинка кивнула, ничего не поняв.

– Слушай, портной, – сказал Хелье. – Прислужница есть у тебя здесь?

– Как не быть, – откликнулся портной. – Что ж мне, добрый человек, самому что ли стараться – мерку с народа снимать? Я ведь портной, а не … землемер … какой-нибудь.

– Стало быть, с женщин у тебя снимают мерку женщины.

– Ну да. И с мужчин тоже. Мужчины любят. Ты что же, купец, никогда себе платья не шил? Не поверю. Вон то, что на тебе – можно было бы и лучше сшить, но все равно – богато, богато сделано. Странный какой стежок … Это где тебе такое строили?

– В Лиможе.

– Ничего, неплохо.

– Ты, портной, я вижу, дело свое знаешь. Вот, видишь, женщина со мной.

– Да. Ладная женщина, хорошая женщина, – взгляд портного заскользил по формам Лучинки. – Только очень стеснительная.

– Это пройдет, – заверил его Хелье. – Это из-за одежки. То, что на ней, ее смущает.

– А ведь прав ты, купец. Стыдно такой ладной женщине носить такое … стыдно…

– Именно поэтому мы сюда и пришли. И видишь ли, портной … – посмотрев на Лучинку, Хелье нагнулся к самому лицу портного и сказал тихо, – я не купец никакой на самом деле, это я так оделся, чтобы поменьше узнавали. А вообще-то я приближенный князя и троюродный брат Ирины.

Глаза портного округлились. И все равно Хелье показалось мало.

– Выполняю особые поручения, – сказал он.

– Какие же? – с сомнением спросил портной.

– Ну, например, казню врагов князя в подвале детинца…

Портной тяжело задышал, косясь на Хелье.

– Ну и пытаю иногда, приходится. Надо же кому-то этим заниматься. Иначе враги одолеют. Надо, я тебя спрашиваю?

– Надо, – твердо и испуганно сказал портной.

– Ну вот, видишь. Думаю, заготовки у тебя в запасе есть. Чтобы этой женщине новый наряд был через час. Рубаха, понева – словом, всё. А потом ты сделаешь ей еще … ну, скажем, десять разных нарядов. Зови помощницу, пусть снимает мерку. А заплачу я тебе…

Золото звякнуло о прилавок. Портной сказал, что все понял.

Хелье подошел к Лучинке.

– Мне нужно уйти ненадолго … – начал он.

– Не уходи, – Лучинка вцепилась ему в рукав. – Не уходи.

– Не бойся, – сказал Хелье. – Я только … пройдусь … нужно мне. Дело есть.

Появилась помощница – румяная, толстая девка.

– Пойди сюда, милая, – позвал Хелье. – Видишь, гостью я привел. Ты помнишь, как княгиня к вам заходила?

– Ха! – сказала девица, глядя на Хелье блудливыми глазами. – Придет она сюда, как же. Шутишь, купец? Мы сами к ней в детинец ходим, как позовет. В палаты.

Хелье подумал – не отвести ли Лучинку в палаты, не потеснить ли на время составления гардероба дуру Ингегерд – но решил, что не надо. Ингегерд бы не отказала, но не в этом дело.

– Хорошо, – сказал он. – Так вот. Сними с нее мерку, и чтобы все наряды были как у Ирины.

– Нельзя. Княгиня…

– Хорошо, пусть будет чуть хуже. Любой шелк, любой бархат – слышишь, портной?

– Слышу.

Хелье снова повернулся к помощнице.

– А обращаться ты с нею будешь, как с Ириной. А иначе я попрошу у князя позволения тебя выпороть на торге, прилюдно. Рядом с вечевым колоколом. И он мне не откажет.

– Ты так говоришь, – сказала девица, не испугавшись, – будто ты Жискар.

– Нет, я важнее Жискара.

Девица улыбнулась недоверчиво.

– Если не веришь – через час приведу сюда Жискара, и он подтвердит. Но тогда уж я точно тебя выпорю.

Наклонившись к уху сидящей на ховлебенке Лучинки, Хелье сказал тихо, —

– Не говори им, чем ты промышляешь. Если спросят, скажи, что мы с тобою родственники.

И вышел.

Торг и церковь, в которой у дьякона состоял на побегушках Нестор, разделяли пол-аржи. Хелье зашел в пустой по случаю неурочного времени молельный зал, встал в тени, и смотрел, как Нестор деловито сдувает пыль с поручней, протирает тряпкой золото на алтаре, как разговаривает с каким-то служкой. Проведя около часу в наблюдениях, Хелье вернулся на торг.

Нарядно одетая, Лучинка похорошела лишь от талии к низу. Грудь и плечи ее уточнились, но очарование куда-то подевалось. Голой она выглядела гораздо привлекательнее.

Заплатив за наряды портному и пообещав зайти за остальным через неделю, Хелье повел Лучинку завтракать в крог. Свир он ей больше не предлагал. Себе заказал греческого вина.

И снова на торг – перебирать височные кольца, броши, кокошники, ожерелья, бусы. После этого они направились в хибарку на Подоле.

В хибарке Лучинка решила, что пришла пора платежа. Она не знала, сколько Хелье с нее потребует за все это великолепие – неделю, месяц, год сношений? Посмотрев внимательно на Хелье, Лучинка подошла к ложу и начала раздеваться.

– Постой, – сказал Хелье.

Она обернулась.

– Я купец, – сказал он. – Недавно я совершил успешную сделку, в результате которой разорилось неимоверное количество народу, некоторые утопились и зарезались, а несколько, включая меня, страшно разбогатели. И у меня теперь столько денег, что мне года три или четыре можно просто сидеть дома или мотаться по миру, и ничего не делать.

Он замолчал. Она тоже молчала.

Вынув из калиты приобретенный для этого дела перстенек, Хелье подошел к Лучинке и опустился перед ней на колени.

– Я прошу твоей руки.

– А?

– Пожалуйста, будь моей женой. Скажи – да или нет.

Глядя ей в глаза снизу вверх, он протянул ей перстень. Она отступила на шаг.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет, что ты.

– Зачем? – спросила она.

– Что – зачем?

– Зачем я тебе? Я скога. А ты – богатый купец.

– Ну…

– Я не хочу.

– Почему?

– Не хочу. Уйди. Вон из моего дома! Вон! Подлец! И подарки свои забирай!

Волосы ее как-то сами собой растрепались, глаза загорелись злостью. Хелье стало обидно, и он вышел. Сперва в палисадник, а затем и на улицу. Соломенно-пепельные волосы. Уютная Лучинка.

Стерва.

Нет, понял он, она не стерва, а просто я ее напугал.

И он вернулся, и стукнул в дверь, и зашел, а она сидела на ложе, обхватив колени руками, и молчала. Он сел рядом с ложем на пол.

– Ты совсем меня не помнишь? – спросил он.

Она помотала головой.

– Я был одет в монашескую робу.

Она посмотрела на него.

– В кладовой, помнишь?

Она мигнула.

– А, – сказала она. – Да … наверное … смутно … А как тебя зовут?

Хелье засмеялся. И Лучинка тоже хохотнула, но вспомнила, что сердита, и замолчала.

– Меня зовут Хелье, – сказал он. – Я варанг смоленских кровей, и все это время я очень по тебе тосковал.

Слова выскочили совершенно автоматически. Но когда они прозвучали, он вдруг понял, что это, оказывается, правда. И ужасно удивился.

– А Нестор? – спросила она.

– Что – Нестор?

– Ты его … в услужение кому-нибудь … отдашь?

– Нестор – мой сын, ты что! Мы его с тобой будем кормить, одевать, лелеять и воспитывать.

– Правда?

– Конечно.

– Но…

– Что?

– Я – хорла…

– Этим тебе заниматься больше не придется, – заверил ее Хелье.

– Но ведь…

– Что?

– Занималась.