Резиновая чума Смирнов Алексей
– Ясно, что ничего не ясно, – строго поправил его Медор. – Не надо передо мной темнить. Мне самому не все понятно. Кроме одного: не сидеть на месте и заниматься своим делом. Вот что главное. Каждый должен не сидеть на месте и заниматься своим делом. Или, в крайнем случае, сидеть на месте и заниматься делом чужим.
Глава 7
Балансиров довольно легко вышел на Петра Клутыча. Ведь тот работал в метро. А метро и все, что с ним связано, всегда находилось под особым контролем у службы, в которой участвовал Балансиров. И если кто-то в это не верит, он может не ждать приглашения и попроситься к Балансирову в список людей, рискующих быть обманутыми и похищенными. Итак, Балансиров, памятуя о том, что из всех искусств для него самое главное – метро, назначил список его работников приоритетным. Он ознакомился с личными делами и мгновенно узнал, за что и при каких обстоятельствах уволили Петра Клутыча
Тот доедал яичницу, когда зазвонил телефон.
Он ел яичницу не потому, что так уж остро желал съесть именно ее, а просто вспомнил Висюна, и Висюн, не допрыгивая до высших слоев сознания, слился с людьми вообще, которые питаются яичницей, и он, Петр Клутыч, не хуже других; он будет есть, как люди едят.
– Слушаю вас, – сказал Петр Клутыч почтительным тоном.
– Это из поликлиники звонят, – раздраженно и властно сказала женщина. Она была агентом Балансирова и очень искусно притворялась регистратурой. – Вам нужно явиться на диспансеризацию. В четыреста десятый кабинет. С полотенцем.
– Хорошо, – сразу согласился Петр Клутыч.
Регистратура отключилась.
Он нисколько не усомнился в диспансеризации: если надо, то он пойдет, хотя ничем значительным не болеет. Петр Клутыч всегда приходил, куда его звали: в поликлинику, жилконтору, милицию.
Он даже не подозревал, до чего это вовремя, потому что внеземные силы твердо постановили соблазнить его в ближайшую ночь, украсть и приложить к остальным. Механизированный образ и подобие, смутившийся паричком, был демонтирован, после чего восстановлен и соответствующим образом искажен. В программу ввели требование плевать на парички. Но было поздно.
Петр Клутыч оделся и, немного волнуясь, вышел. Он считал – руководясь, правда, иными причинами – что идет по важному делу.
Висюн, завершивший прогулку с собачкой, пытался отпереть дверь. Он похмелился, и у него это понемногу получалось. В утреннем порыве он прочувствованно и тихо поделился своим якобы негодованием, в тот момент вполне искренним:
– Тяжело быть во дворе… вчера из обоих домов, изо всех окон только и раздавалось: «Убью тебя, блять! убью тебя, блять!»
– Это кино шло, – успокоил его Петр Клутыч.
– Нет! изо всех окон, живые! «Убью, убью тебя, блять!»
На самого Висюна в его квартире никто не кричал, что он блять и что его убьют. Потому что он, в общем-то, был мирный и безобидный. Ему это говорили на ухо или за чаем.
Печальная седая собачка, тертый калач, стояла и кивала.
Петр Клутыч заспешил вниз по лестнице, прислушиваясь. Он решил, что Висюн наговаривает на людей, везде было тихо. На улице стоял некий шум, но не бранного свойства, хотя откуда нам знать, о чем поют птицы? Петр Клутыч, держа под мышкой кулек с полотенцем, деловито свернул к автобусной остановке. Автобус хотел ехать, но посочувствовал бегущему Петру Клутычу и притормозил.
– Успел! – сообщил о своем достижении счастливый и виноватый Петр Клутыч. Салон промолчал.
По дороге Петру Клутычу пришла в голову приятная мысль: должно быть, водитель признал в нем коллегу, бывшего машиниста. Мысль побродила по пустынному пыльному коридору, задерживаться не стала и вылетела со сквозняком.
Автобус тряхнуло.
– Вы меня на людей толкаете, на преступление почти что! – закричала кондукторша.
Петр Клутыч свалился в неохотно и тяжко освободившееся место. Он кротко повел глазами, готовясь солидно и благонравно убить время. Одновременно он прислушивался к зашевелившимся пищевым фантазиям.
…В квадратную поликлинику, напротив которой остановился автобус, стекался народ, просачиваясь обратно редкими каплями.
Петр Клутыч, как в бане, перекинул полотенце через плечо, чтобы обозначить свою готовность к диспансеризации. Он прогулялся по коридору третьего этажа и, наконец, присел возле кабинета. Время тянулось ужасно медленно. Петра Клутыча не приглашали; он несколько раз заглянул в кабинет через щелочку. С посетительницей, которая там застряла, творились метаморфозы. С каждым разом она, добиваясь своего, разбухала сильнее и сильнее, становясь розовой, потом – алой, багровой. При этом она раздувалась в целлулоидный шар. Напруженной жилой бился хоботок, доктор же усыхал и сморщивался.
«Будете пить феколезин, – бормотал он, из последних сил царапая что-то в рецепте и вяло потирая место, где присосалось щупальце. – Полный курс омолаживания кишечника.»
– У меня были ягодичные роды, – предупредил шар, и доктор лопнул.
– Что такое ягодичные роды? – завизжал он. – Вы когда-нибудь рожали? Может быть, хотя бы рожали вас?…
Прием катился к концу. Петр Клутыч сообразил, что ошибся дверью.
Он-то, по старой привычке, возвысился до круга, в котором обитали участковые терапевты. А надо было подняться выше, на четвертый этаж. Но что же там, на четвертом этаже? Этого Петр Клутыч не знал. Он помнил только, что там стоит рентгеновский аппарат – и все.
– Заблудились? – услышал Петр Клутыч.
Некто высокий, в изумительном заграничном халате на кнопках, заинтересовался его раздумьями. Это был Балансиров, подоспевший в поликлинику руководить. После секретного совещания у Медора он деятельно порхал по городу, отмечаясь то там, то здесь; повсюду успевал; забывал про сон и еду.
«Какой халат справил», – завистливо подумал Петр Клутыч. И ответил:
– Да, малость перепутал. Мне нужно на диспансеризацию, – и он показал полотенце.
Балансиров испытующе посмотрел собеседнику в глаза. Он узнал Петра Клутыча, потому что видел его фотографию в личном деле, и тот ему моментально понравился.
– Это у вас паричок? – осведомился он.
– Паричок, – с достоинством согласился Петр Клутыч.
– А полотенце зачем, знаете?
– Я не врач, – Петр Клутыч развел руками, и полотенце шлепнулось на пол.
– Там вырвать может, – сказал Балансиров, подобрал полотенце, сунул его собеседнику. – Пойдемте, я вас провожу. Мне туда же.
Он пропустил Петра Клутыча вперед и, когда тот потянулся вызвать лифт, деликатно взял за плечи и развернул лицом к лестнице.
– Всего-то этаж, – напомнил он укоризненно.
Глядя в спину Петра Клутыча, пока тот поднимался, Балансиров решил обвести его красным кружком. Он вел себя подобно нетерпеливому покупателю, который хватает первое, что попадается под руку, и не думает, что через пару шагов ему обязательно подвернется товар получше. Подумав об этом, Балансиров решил оправдаться нехваткой времени. Дурак он и есть дурак, и Петр Клутыч казался ничем не хуже других претендентов на роль ключевой фигуры. «Условно ключевой, разумеется», – поправился в мыслях Балансиров.
– А что там будут смотреть? – с любопытством спросил Петр Клутыч, оборачиваясь. – Живот или горло?
– А вам не все равно?
– Да я чего-то поел, живот немного крутит.
– Значит, посмотрят и живот, и горло, и печень.
– Вон как! – протянул Петр Клутыч и покачал головой.
– А вы что думали. Давайте, шагайте.
На четвертом этаже Петр Клутыч растерялся. Коридор был необычный, поделенный на два крыла. Петра Клутыча потянуло направо, где сидели похожие на него люди. Они ждали, когда их пригласят в рентгеновский кабинет, и держали в руках какие-то картонки с номерами. Один уже начал понемногу раздеваться: снял пиджак, выдернул из штанов рубашку.
– Нам налево, – возразил Балансиров.
Слева были построены воротца, за которыми виднелось пустое крыло. Двери в этом крыле казались роскошными, потому что были покрашены в бессмертный цвет, под живое дерево. Это был мозг поликлиники, административная часть. Самая массивная дверь, обитая кожей, доканчивала ряд, словно жирная точка. И Петр Клутыч понял, что за ней скрывался главврач. «Неужели к нему?» – поразился он.
Оказалось, однако, что нет, но почти. Балансиров поставил его к стене, велел обождать и по-хозяйски вошел в соседний кабинет. Через две минуты высунулся, схватил Петра Клутыча за осевшее вдруг плечо и затянул внутрь.
Там, в кабинете, склонились над телевизором два доктора, постарше и помоложе.
Глава 8
Первым, что смущало за порогом, была абстрактная картина, выдержанная в металлических тонах. Изображенное на ней напоминало сопли робота.
Вторым был плакат: «Выводите все в подсознание! Вас удивит результат».
До появления Балансирова младший доктор, помощник старшего, ковырялся в телевизоре и самоуверенно разглагольствовал по поводу эдипова комплекса и машины времени:
– Вылечат мигом. Сел и поехал в прошлое делать себя в обход папы. Селф-мейд-мен.
Старший доктор, классический старичок по фамилии Протокопов и с клиновидной бородкой, сидел перед экраном на корточках и терпеливо выслушивал заблуждения юности.
Протокопов работал давно и слыл опасным идеалистом. Он пережил многих начальников, и власть на его веку менялась не раз, но Протокопов оказывался непотопляемым. Большого секрета тут не было: он многих лечил и знал такие страшные вещи, что его решили не трогать. Некоторые страшные вещи он знал потому, что сам же их и вколачивал в головы своих высокопоставленных пациентов.
К тому же его выручала верность корням. Главы разведок и тайных полицейских подразделений всякий раз, когда их перо уже зависало над приказом о ликвидации Протокопова, опускали руки, стоило им пробежать глазами заглавие его очередного научного труда.
Доктор Протокопов был автором книг «Опыт психоанализа в русском фольклоре. Истерическая нижняя параплегия у Ильи Муромца: случай мгновенного исцеления», «Емеля: случай наружной проекции алкогольного психоза» и «Троичность русского богатырства как латентная гомосексуальная альтернатива божественной троичности».
– Дурачка привели? – приветливо сказал Протокопов, не сводя глаз с экрана, который шуршал и вспыхивал молнией после очередного тыка отверткой.
– Круглого, – закивал Балансиров, чьи хозяйские замашки, едва он притворил за собой дверь, мгновенно улетучились.
Телевизор ожил и показал военный парад.
– Какая это беспощадная вещь – история, – вздохнул Протокопов. – Не вмешайся она в процесс… А так спились все, нахватавшись поганых генов…
– Простите? – не разобрал Балансиров.
– А, забудьте, – тот махнул рукой. – Готово? – обратился он к молодому коллеге.
– Порядок, – небрежно бросил коллега, вгрызаясь отверткой в заднюю панель. Протокопов, отечески глядя на него с пола, улыбнулся. Придерживая себя за поясницу, он с некоторым трудом встал, прогнулся, хрустнул реликтовым хребтом.
– Тогда заводите, – вздохнул Протокопов. – Просвещать будем, как обычно?
Балансиров задумался.
– Нет, – сказал он решительно. – Не только просвещать. Мне он понравился. Я думаю вывести его в лидеры. Хорошо бы нагрузить ориентирами.
– Как скажете, – не стал возражать доктор.
– Мне кажется, наш проект не вызывает у вас большого энтузиазма, – осторожно заметил Балансиров.
– Нет, – согласился Протокопов. – Не вызывает. Потому что мне все равно. Меня-то пришельцы не украдут. Или вы считаете иначе?
– Боже упаси, – почтительно улыбнулся капитан.
– Ну, с чего ему меня упасти. У меня голова варит. Какая разница, кто тебя украдет – боженька или они? Никакой абсолютно. Поройся, голубчик, в ящике, – велел он ассистенту. – Что у нас там есть из архетипов?
Помощник подошел к стальному шкафчику и выдвинул ящик. Балансиров встал рядом и начал заглядывать через плечо. Протокопов готовил кресло: мягкое, удобное, с подушечкой для головы, со скамеечкой для ног. На сиденье лежали наушники, скрещенные с очками, которые напоминали прибор кошачьего видения.
– Давайте сюда вашего лидера, – жизнерадостно пригласил Протокопов.
Балансиров, как уже было сказано, нащупал за дверью Петра Клутыча, и тот замер, едва переступив порог. Почему-то он оробел, снял паричок и мял его в руках, будто кепку.
– Славно, – похвалил Протокопов. – Садитесь, милый!
Он взял Петра Клутыча под руку, подвел к телевизору и усадил в кресло, смиренно вздохнувшее.
– Вы дурак, – сказал доктор, глядя пациенту в глаза. – Вам это известно?
Петр Клутыч непонимающе кивнул. Ему не дали возможности возмутиться, потому что доктор сразу загипнотизировал его уверенным и доброжелательным взглядом. Негоже перечить родному отцу.
– Ничего вам не известно, – сам себе возразил Протокопов. – Полотенце постелите на колени. Вы знаете, что это такое? – он указал на телевизор. И, не дожидаясь ответа, растолковал: – Это двадцать пятый кадр. Вы будете смотреть передачу и медленно проникаться мыслью о вашей неизлечимой глупости. Вам повезло. Дурак не видит себя со стороны. Но мы вам посодействуем.
– Зачем? – вырвалось у Петра Клутыча.
– Ради вашей безопасности. Это уж вам ответственный товарищ объяснит, – Протокопов кивнул на Балансирова, который тоже кивнул – в общем, все они втянулись в кивание, в том числе – молодой ассистент, который кивал двум видеокассетам, не зная, какая лучше.
– И подкуем, – добавил Балансиров. – В отношении гражданской позиции.
– Совершенно верно, – доктор дернул себя за маленький, усохший нос. – Модернизируем архетип. Вы меня не слушайте, это вам ни к чему. Кого бы тебе подселить в башку? – он перестал обращаться к Петру Клутычу и рассуждал сам с собой.
– Вот эти два, по-моему, сгодятся, – напомнил о себе ассистент.
– Дайте-ка взглянуть. Хороший выбор. Похвально. Только лазерное шоу при дворе Анны Иоанновны не пойдет. Это будет слишком поверхностный образ, на грани прорыва в сознание. Надо копать глубже! Вот второй мне нравится больше, корневая картина. Илья Муромец с ядерным щитом. На свинцовой кобыле. Такого надолго хватит, как вы считаете? – Протокопов обернулся к Балансирову.
Капитан уважительно выставил палец.
– Так я и думал, – вздохнул Протокопов. – Надевай, дружок, наушники. И очечки надвинь, чтобы по сторонам не глазеть.
Петру Клутычу стало не по себе.
– А уколов не будет? – пролепетал он, надеясь шуткой увериться в общей доброжелательности.
– Будет, – доктор махнул ассистенту, который уже растягивал жгут, будто удавку.
– Какая же это диспансеризация, – сообразил, наконец, Петр Клутыч.
– Никакая, – согласился тот и с неожиданной силой придержал его за плечи.
– Кулачком поработайте, – велел ассистент.
Петр Клутыч сжал кулак и попробовал замахнуться.
– Да не так, что вы делаете! Сжимайте и разжимайте. Любите подраться?
– Не люблю, – обреченно сказал Петр Клутыч.
– Напрасно, – пожурил его Балансиров, следя за иголкой, которая торкалась в пупырчатую кожу. – Драться придется. Вас ожидают жестокие бои.
– Почему? – успел спросить пленник прежде, чем его небогатые мысли свелись в подобие тонкого лучика, который быстро забегал по мерцавшему экрану, сканируя бессмысленный «снег».
– За право остаться собой, – Балансиров бросил это на ходу, направляясь к чайнику. Клиент пошел в работу. Балансиров налил себе кипятку, добавил заварки, высыпал в кружку с нарисованным зайчиком три ложки сахара с горкой.
Протокопов подсел к нему и взял печенье. Усмехнулся:
– Как настоящие доктора. Сейчас начнут ломиться, стучать, мешать, – он кивнул на дверь. Сразу и застучали; ассистент выглянул в коридор и сердито закричал на кого-то.
– Дурачки подтягиваются, – Протокопов ревматически вздохнул.
Из кресла захрипел невидимый от чайного столика Петр Клутыч.
– Илья Муромец пошел, – предположил Балансиров и отхлебнул от сладкого зайчика.
– Пока еще не пошел. Это его личное «я» откололось. И знакомится со скорбным положением дел.
– Не помрет? – на всякий случай спросил капитан.
– Да господь с вами, – Протокопов тоже налил себе чаю, отхлебнул. – Во всяком случае, не сейчас. Будет жить, если не повесится со стыда.
А Петр Клутыч смотрел передачу и впитывал информацию, от которой у него перехватывало дыхание. Сначала ему показалось, что кто-то содрал его лицо, как будто это был паричок: совершенно не больно; лицо снялось и скомкалось, словно зеленоватая маска из толстой резины. Потом невидимый распорядитель подсунул пальцы под затылочный бугор, неощутимо подвел их к орбитам и мягко вытолкнул глаза. Петр Клутыч вылетел из тела, как из демисезонного пальто, и раздвоился. Одна часть страдала, другая бесстрастно следила. Этой другой части было глубоко наплевать на все на свете и на себя – в первую очередь. Ей ничто не угрожало. Телекартинки сменяли друг друга: с одной стороны, это было похоже на стремительный калейдоскоп; с другой, если принять во внимание эффект, который мельтешение оказывало на пассивную и страдательную часть Петра Клутыча, процедура напоминала пулеметный обстрел. Скорость не позволяла запомнить увиденное, и все нарастала, пока абстрактные рисунки не слились и не сделались вспышками. Петр Клутыч не умел объяснить, как такое возможно, но с каждым всполохом его следящая составляющая кивала и равнодушно соглашалась, находя убедительными доказательства глупости Петра Клутыча, которые множились, множились и затопляли изнемогающую душу. Он не понимал, какая из двух частей – душа. Логично было решить, что душа – это наблюдатель. Однако Петр Клутыч не мог поверить, что его душе, феномену мятущемуся и животрепещущему, до фонаря та безжалостная истина, которая разворачивалась по мере мучений и просвещения рассудочной половины.
В полусне он отмечал странные события, происходившие не на экране, а в разных других местах – например, на коленях, куда вдруг впрыгнул маленький узкий цилиндр, похожий на карандаш, и тут же пропал.
Цветное мельтешение достигла пика.
«Дурак! Дурак! Дурак!» – взрывалось в мозгу Петра Клутыча.
И мозг отвечал печальным пониманием.
Но вскоре откуда-то всунулась лошадиная морда, и стало полегче.
Часть вторая
Глава 1
Очень обидно.
До слез.
Ужасная, жестокая правда. От которой не скроешься, даже если прибавится мозгов. Все равно припечатали: дурак! Ты родился дураком, гражданин хороший. Ты заблуждался, глядя по сторонам и читая чужие мысли. Ты читал их неправильно.
Над тобой потешались, тобою брезговали. Тебе не давали покоя: пинали, унижали, увольняли. У тебя нет братьев по разуму, потому что у тебя нет разума. Когда ты остался один, тебя не оставили в покое, захотели украсть и отправить в ад. Эти страшные планы вынашивали чужие. Потом ты попал к своим. Тебя, доверчивого, заманили к врачу и там надругались.
Вроде кто-то лежал или летел, он видел точно – но где? Когда? Куда? В связи с чем? Точно не в связи с фильмом. Откуда взялся этот маленький цилиндр?
…В первый день сознательного существования Петр Клутыч выбросил паричок в урну. В сердцах, под влиянием настроения, но потом пожалел паричка, вернулся, достал, отряхнул, надел обратно.
Умом он знал, что братья по разуму у него есть, и они весьма многочисленны.
Но в сердце зияла рана. Ум был слаб, а разум – сомнителен.
Одно успокаивало: твердая почва под ногами, невыразимая определенность. Нечто вроде сокрытых и мощных корней, ветвящихся и переплетающихся с другими, родственными, корнями. Лошадь? Лошадь с богатырем? Какая-то лошадь с богатырем лезет в голову. Откуда она прискакала – неизвестно. Это очень надежная, верная, лошадь, в ее компании становится хорошо и спокойно. Жаль, что она не задерживается и быстро пропадает. Еще какие-то образы, цветные картинки – неразборчивые, будто позавчерашние сны. Но это общая лошадь, общие картинки. Основа существования. У нее широкая спина. Он, Петр Клутыч, сидит верхом на лошади и держит в руках букварь.
Пешком наяву и верхом в умозрении Петр Клутыч вошел в здание штаба.
На входе стояла вертушка; охранник почтительно улыбнулся Петру Клутычу, но все равно подождал, пока тот нароет за пазухой малиновый пропуск и покажет ему; потом пропустил.
– Вы молодец, – признал Петр Клутыч, уже стоя по ту сторону вертушки. Его потустороннее стояние расслабило охранника, перевело ситуацию в категорию бытовых. Страж просиял.
– Вы мне напомнили часового у входа в Смольный, – малиновая книжечка упала в карман. – Вам известна эта история?
– Не припомню, – услужливо подхватил охранник, хотя нечто смутное всколыхнулось в его памяти.
– Часовой не пропустил Ленина, потому что тот не показал ему документ. Ленин начал рыться в карманах, а тут выскочил какой-то человек и стал орать и требовать, чтобы Ленину дали пройти. Но часовой сказал, что не даст, пока не увидит документа, потому что порядок для всех один. И Ленин его похвалил. Показал документ и прошел на общем основании.
– Надо же. Да, да, – охранник уже стоял, машинально вытягиваясь во фрунт.
Петр Клутыч помялся, не зная, о чем говорить. Мысль закончилась.
– Ну, я пойду? – спросил он робко.
– Конечно, Петр Клутыч, вас дела ждут.
Услышав про дела, тот решил держаться надменнее.
– Увидимся, – холодно сказал Петр Клутыч.
– Обязательно, – согласился охранник, доподлинно зная, что они увидятся, потому что Петру Клутычу когда-нибудь придется выходить.
Мимо деловито пробежал какой-то молодой человек с кожаной папкой в руке. «А у меня и папки нет, – подосадовал Петр Клутыч, направляясь к лифту. – Это никуда не годится. Мне положена папка. Мне мало блокнота. Правда, с этой папкой будет одна морока. С ней много не назондируешь. В массах папка может зацепиться, раскрыться, рассыпаться…»
Он шагнул в лифт и заказал четвертый этаж.
Лифт качнулся и доставил его на место прежде, чем пассажир успел вынуть носовой платок и прочистить нос. Петр Клутыч высморкался уже на ходу; навстречу шли люди, которые здоровались с ним, и он раскланивался, не отнимая платка. Перед нужной дверью он помедлил, рассматривая надпись, возникшую за ночь: «УМКА».
«Что бы это значило – УМКА?» – он встревожился. Может быть, штаб переехал? Или движение, неровен час, вообще ликвидировалось?
Петр Клутыч, предвидя новые каверзы пришельцев, распахнул дверь и облегченно вздохнул: Балансиров сидел за столом, откуда внимательно слушал болтливого Барахтелова, очень расторопного и смышленого партийца, члена партии с четвертого числа сего года.
У того с утра пораньше была наготове новая инициатива, созревшая за ночь.
– Троллейбус был номер 20, а на табличке приписано: «скорый». Глупость, правда? Я записал его номер.
– Номер машины? – уточнил Балансиров, водивший карандашом по листу, уже исчерченному абстракцией.
Барахтелов запнулся.
– Троллейбуса, – повторил он. – Номер 20, я же говорю.
– Ага, – сказал Балансиров. – Ну, давай дальше.
– Дальше я подумал, что народ устал от безликости, от пронумерованной анонимности. Метрошные ветки и те пронумеровали. Вот хорошо бы давать автобусам, троллейбусам и трамваям имена, как пароходам: «Смелый», «Неукротимый», «Озорной», «Академик Келдыш». Народ с удовольствием знает, что если утром не протиснется в Келдыша, то поедет на Озорном. Надо обратиться в какой-нибудь рельсовый комитет.
– Это отличное начинание, – согласился Балансиров и жестом пригласил Петра Клутыча сесть. – Но я не думаю, что стоит включать его в предвыборную программу. И рельсовый комитет не ищи.
– Почему?
– Потому что они пришлют специалистов по транспортным переименованиям. И те приедут в белой машине с красным крестом.
– А-а, – нахмурился Барахтелов. Он задумчиво сгреб в кулак полукартофельный нос, но сразу отпустил и протер невыспавшиеся глазки-бусинки.
– Зачем у нас «УМКА» написано? – спросил Петр Клутыч, осваиваясь за столом.
Балансиров довольно улыбнулся, встал и начал прохаживаться по штабу, напоминая сороку в поисках сверкающего предмета.
– Это все нашего идеолога старания, – он похлопал Барахтелова по плечу. – Придумал для партии хорошее название.
– «Умеренно Мыслящий Кипучий Актив», – пояснил Барахтелов. – Нравится?
– Очень нравится, – сказал Петр Клутыч. – Только, по-моему, трудновато запомнить.
– Это не беда, – возразил Балансиров. – Никто и не будет расшифровывать. Проглотят целиком. Надо будет кому-нибудь поручить нарисовать эмблему: медвежонка на льдине, с мороженым или со штыком… Должно получиться что-то домашнее, родное, из детства, из мультфильма. Чтобы избирателю захотелось проголосовать без всяких программ и деклараций.
Петр Клутыч одобрил этот план, невольно любуясь собственным портретом, который висел под квадратными часами. «Часы истории», – припомнилось Петру Клутычу. Ему стало тревожно, и он засмущался.
– А лозунг-то! – он ударил себя по лбу, гоня неловкость.
– В литературном отделе уже подобрали, – Балансиров раскрыл записную книжку. – Удивительно простой, доходчивый и красивый. Из учебника грамматики Смирновского.
Дверь отворилась, и вошел, шаркая валенками, старик Блошкин.
– А, товарищ Блошкин! – воскликнул Балансиров. – Присаживайтесь, вы очень кстати. Мы тут с товарищами обсуждаем предвыборный лозунг. Очень интересно ваше мнение как официального старейшины.
Блошкин, приехавший с первой дальней электричкой, присел рядом с Петром Клутычем. Балансиров завербовал его лично, и дед, почувствовав себя нужным и важным, ожил: помолодел, расправил плечи. С недавних пор он даже клюкой пользовался не без пижонистой элегантности, в качестве трости.
– «Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна». Каково? – обратился Балансиров к собравшимся. – Просто, доступно! И Россия есть, и отечество!
– Вот это… про смерть убери, – прохрипел Блошкин.
– Да, про смерть надо выкинуть, – согласился Петр Клутыч.
– Там у вас диверсия, снаружи, – продолжил Блошкин. – Вот, посмотрите.
Он протянул однопартийцам сорванный с двери лист. «УМКА» подрос и вытянулся в длину, обогатившись приставкой «недо».
Глава 2
– Дорогой мой человек, – обратился инопланетянин к Медору Медовику.
Медор, разбуженный пришельцем, поудобнее устроился в подушках и продул папиросу.
«Действительно, за умных взялись, – удивленно подумал он. – Ну-ну, послушаем с интересом».
– Фобка Дурак! – закричал дрессированный попугай Медора.
Но тут Медору показалось, что это вовсе не инопланетянин, а сам Сатана, который принялся его искушать: дескать, я тебе послужу здесь, а ТАМ ты пойдешь со мной.
– Нет уж, – слукавил Медор, пуская кольца. – Давай лучше наоборот: это я тебе послужу здесь, зато ТАМ мне будет хорошо. Договорились?
Сатана почесал в затылке:
– Это тебе постараться придется!
– Так ясен пень…
Медор, когда разговаривал со всякой сволочью, бывал очень прост в общении.
Сатана понуро стоял и переливался зеленым в предутреннем свете.
– Ну, что же ты? – приободрил его Медовик. – Ошибся дверью? Кадровый кризис? Дураков не осталось?
– Дорогой мой человек, – Сатана безнадежным голосом затянул сначала. Рога растаяли. Хвост обратился в дым, оставив после себя туманный росчерк.
Медор испытал раздражение.
– Говори скорее, – посоветовал он. – Тебя уже пеленгуют, ты это знаешь? Истребитель улегся на боевой курс. Сейчас он тебя расстреляет, настоящего.
…Визит оставил в Медоре неприятный осадок. Когда посрамленный призрак, напуганный обнаружением и уничтожением, удалился, майор натянул солдатское одеяло до подбородка и мрачно задумался над причинами посещения. Наиболее правдоподобную догадку он гнал от себя, не допуская в мысли.
Заснуть не удалось, и он связался за Балансировым.
– Не спишь, капитан? – спросил он участливо. – Подъезжай ко мне. Будем разговаривать, выпьем…
– Есть разговаривать и выпить, – отчеканил Балансиров без энтузиазма. Ему не хотелось выпивать и разговаривать в четыре часа утра. Но стиль неусыпной круглосуточной деятельности, давно перебравшийся в хромосомный набор, не позволил перечить. Когда Балансиров приехал, Медор Медовик стремительно отворил ему дверь и метнулся обратно, под одеяло, пока капитан вытирал ноги. Балансиров вошел в комнату и почтительно присел у постели Медора, а тот, пока шла беседа, так и лежал с одеялом, натянутым до самого рта.
К приходу капитана Медовик окончательно пришел в мечтательно-досадливое настроение.
– Окаянные времена, – пробурчал он, глядя, как Балансиров достает из портфеля закуску: круг колбасы и полбуханки черного хлеба. – В кого на допросе ни ткни – все хотят жить в девятнадцатом веке. Непременно в нем! Не в восемнадцатом, скажем, и не в двадцать девятом, а подавай девятнадцатый. И жить там, конечно, не петухами и чушкарями, и даже не мужиками, а держать высшую масть. Пускай захудалое, но дворянство. На каждом допросе только и слышишь – хочу, мол, туда, хочу…
Читать бесплатно другие книги:
