Слышу Мунё Мунё

Сюита 1

«С медицинской точки зрения»

Затаив дыхание, готовый к прыжку труса, он смотрел на зверя – под столом отдыхал тигр, белый, с синими разводами на лоснящейся перламутром шерсти. Может напасть, и придется драться. Если тигр победит, то он истечет кровью и умрет. Если зверь сдастся, то наверняка рассыплется фарфоровой пылью и доски пола будут танцевать под ногами беснующихся зрителей. Толпа тоже была опасна. Длинные и большеротые, они будили хлесткие ветра, и тогда из потревоженных карманов его сыпались фрукты и фантики. Он беззвучно прокрался вдоль стены к выходу и, закрыв за собой дверь, облегченно выдохнул.

Тишина приветствовала его, сонно моргнув запыленными окнами.

В оранжерее было холодно и пахло ветхостью. Окна покрылись молодым льдом – поздняя осень дышала в стекла, заглядывая на тусклое тепло огня в камине. Подмерзшие яблоки падали на пол и катились под комод, расплескивая слежавшуюся пыль. Бабушка, припорошенная дремой, похрапывала в чахлом кресле. С редких ресниц ее пушилась плесень.

Охотник собрал сон с морщинистого лица и спрятал в карман, подоткнул плед под кукольные ноги, подвинул кресло ближе к огню. Подбросил пару поленьев – как камень в воду, пошли круги потревоженной тишины, и гуще посыпались яблоки. Одно неприятно ударило по голове, он тоже засунул его в карман – пригодится на обратном пути.

Он выдержал должную визиту вежливости паузу и пожал крошечную руку, заканчивая беззвучную беседу.

На днях отцу принесли посылку. Тяжелую и пузатую. В ней вполне можно было спрятаться, подтянув колени к ушам. Коробку торжественно внесли в оранжерею и оставили на столе привыкать к новому климату.

Желтая, с наклейками, издалека. Пахнет чужим, обильным дождем. Прелостью масленых листьев, огромных, с парадную скатерть. Пахнет густо, как лужи с дождевыми червями. Как промокшее сено в сарае.

Вполне может быть, что это новое грозовое облако для комнаты плача. Придавленная скорбящей теменью и эфирным запахом лекарств, постель матери определяла влажный климат стыдливого нетерпения в этой комнате. Облака клубились над постелью, проливаясь душными рыданиями. Влажная рубашка прилипала к спине, когда его пускали посидеть на краю прожорливой кровати, где тускнело ущербной луной худое лицо. Сезон дождей закончился вдруг, выстрелом траурного безмолвия – в спальне поселились засуха и нетронутые покрывала. Тучи заколотили в деревянный ящик с иконой в дубовом лбу и изгнали из дома, перенеся через порог. С тех пор полы поросли тоской, распространяя горький запах запустения.

Охотник знал тропу в комнату плача. В пронзительные ночи, напуганный бившимся в окно садом, он спешил по пересохшему руслу реки в шкаф, хрустящий бумажными цветами, где с головой зарывался в мамины платья. Вещи пахли корочками апельсина, и он засыпал в уютной темноте, завернутый в сны о тех ранних днях, когда полная луна стояла высоко в сытом звездами небе.

Посылка. Свежая и чужая среди пыльного одичания веранды. Картонные углы надежно оклеены изолентой, чтобы нельзя было, поковыряв пальцем, заглянуть в таинственное там. Поднять тоже не получалось – слишком тяжела. Лишь сдвинуть, прочертив на столе треугольник чистоты. Он серьезно подумывал вскрыть коробку, но его сдерживали опасения, что за этим могли последовать сотрясения воздуха. Особенно его беспокоила тетка – сомнительное изобретение бабушкиной непоследовательности в выборе кроватей.

Тетка – сокрушительное устройство воздуховыдувания. Ее держали под стражей в комнате сна, где она лежала лохматой горой в маринаде занавешенного света. Ржавые пиявки пружин ввинчивались в ее тело, подпитывая подозрительностью, пока она щурилась в открытую дверь. Пожалуй, ей он предпочитал острые когти тигра.

Однако он забылся: под ногами натянулись доски пола, застав его врасплох. Дрема заколыхалась и лопнула под весом дрогнувшей двери, как раздавленная ягода. Отец, длинный и небритый, подошел к столу, взбивая небрежными ногами половицы.

– Последняя в мире.

Он по-дирижерски грациозно опустил руки на коробку.

– Откроем?

Охотник не ответил. Любопытство играло, и взрыв, подозревал он, был неизбежен.

«Только бы не облако».

Он покусывал щербатый край стола, крепко схватившись за спасительную поверхность, пока торжественные пальцы вскрывали квадратное тело.

«Только бы не облако».

Сад затаил дыхание. Яблоки выстроились парадными тройками и промаршировали под комод.

«Только не облако».

Охотник зажмурился, ожидая ударную волну. Отец напрягся и вывернул содержимое:

– Опля! Красавица!

«Не облако».

«Не облако».

Прошло мгновение, и его ободряюще похлопали по затылку.

Среди разорванной бумаги и пластика стоял он. Черный и блестящий, как жук.

Блестящий и редкий.

Возможно, единственный в мире.

Подарок из влажных джунглей.

Не двигается. Затаился.

«Смотри», – отец тронул круглую, как пуговица, клавишу.

«Та!» – сказала пуговица.

Охотник вздрогнул: «Пуговица сделала что?!»

Отец нажал еще раз. И еще:

«Та! Татататата! Та!»

Он чуть не упал. «Пуговица сделала что?» – не верил он своим чувствам.

И потом вдруг, словно яблоко с потолка:

«Ой!» – прямо по носу.

Он чихнул, развернулся и побежал прочь, брызгая тишиной. Мимо тигра, по коридору, в апельсиновый шкаф.

«Хватит носиться! Идиот!» – хлестнуло за его спиной.

Сердце громко билось в ребра черной блестящей пуговицей, взрываясь на задворках темечка удивительным «тататата…». Он зажмурился и восторженно слушал:

«Тататата…»

Дождь ходит по крыше.

«Тататата…»

Капают с веток тени яблок.

«Тататата…»

Брызгают жаром на огне котлеты.

«Тататата…»

Отвечают пульсом прижатые к голове запястья.

***

В доме тишины ночью тоскливо.

Ясное дело, он не спал. В голове все еще отзывалось эхо органа: «Татата…». Небывалое дело. Невероятное даже. Вполне могло быть, что ему померещилось.

Он мял в горячих ладонях сомнения уши, пока не решился – стоит проверить.

Охотник замер в дверях, улавливая вибрации вафельных стен: в комнате тетки кровать исходила ржавым плачем. Он осторожно пробрался мимо запертых в снах спален, стараясь не тревожить воздух, прошептал пароль и вошел в оранжерею.

Луна лежала на полу оконными дольками. Воздух спал, и в нем темной дырочкой молчал орган.

Охотник вскарабкался на стол и, справившись с волнением, вдавил наугад блестящие кнопки. Машинка хрюкнула, отбив на бледном листе бумаги:

«КД».

Этого он не ожидал. Поскреб бумагу ногтем, послюнявил – пятно не сходило. Он попробовал снова.

Орган заикнулся:

«>»

Откашлялся:

«пргшх»

Потом тонко завыл:

«еееееааааааииииооооо»

И вдруг замолчал, подавившись:

«_.»

Охотник ждал.

«Ой!» – позвала машинка.

И добавила: «Дк».

«Ой-дк», – повторила она настойчиво.

Он кивнул: «Ой-дк».

Конечно!

Он был так поражен, что вскрикнул, вспугнув тихую ночь. Двери хищно моргнули желтым глазом, поднялся ветер – прозевал. Он мигом слетел со стола, больно ударившись, и нырнул в раскрытые ворота.

«Ах ты паразит! – волновала воздух вслед за ним тетка. – Спать, недоделанный! Спать!»

Его спальня спешно захлопнулась, одеяло прикрыло забористый хохот, и все снова замолчало. Но уже совсем не было тоскливо.

За завтраком отец показал исчерниленный лист и сердито потряс пальцем. Охотник виновато опустил голову.

Где-то там, среди черных значков, пряталось его имя:

Ой-дк. Хлюп тонущего в молоке печенья.

Ой-дк. Всплеск осиного зуда под крышей погреба.

Ой-дк. Полет вишневой косточки в миску.

Ой-дк. Лопаются пузыри на мыльных руках.

Ой-дк. Маятный бег кресла с короткими, кривыми ногами.

Он рассмеялся, чуть не подавившись компотом.

– Что ты хохочешь, придурок? – тетка гневно тряхнула столовыми приборами. – Все ржет и ржет!

– Наталья, не выражайся.

Газетный лист взлетел над столом и утопил конец в соуснице. Бабушка солидарно трясла тонкой шеей, прикрыв птичьи глаза.

– Спать не дает.

– Не бесись.

– Идите вы…

Теткин стул натянулся и опустел.

Отец, перелистнув страницу, продолжил читать.

После завтрака бабушку отвезли дремать на веранду, а охотника оставили одного. «Тататааа, тататааа», – напевал он грустно в ожидании предстоящей казни.

«Та-та-та», – поднимается Ой-дк на свежий эшафот. Прощально дергает руками под тревожный гул толпы: «Таааааа, таааааа». Взлетает звонкой грозой кожаный ремень – и охотник сжимается в ожидании хлесткой боли… Будет ожог.

«На, – вернулся отец и поставил перед ним машинку. – Тебе нравится, да? Смотри…»

Он вставил лист бумаги, покрутил ручку, пока край не показался над клавишами.

«Это А», – пропечатал он пальцем, и запахло сырым тестом.

«Это О», – тяжело прогнулась теткина кровать.

«А это – пробел». Нетронутые простыни в комнате грусти.

Сухой пробел ему не понравился.

«Ну как? Интересно? Играй».

Помилование неожиданным вопросом повисло в воздухе. Толпа разочарованно поникла и расползлась по комнатам. Его похлопали по затылку оставили с машинкой вдвоем.

Они молча рассматривали друг друга.

– Ой-дк, – наконец представился он.

– Я знаю, – кивнул задиристо орган.

– Можно? – вежливо попросил Ой-дк.

– Пожалста, – тряхнул тот белой манишкой.

Охотник глубоко вздохнул и опустил руки на клавиши.

Гость прочистил горло, поплевав на лист чернилами, и неровно запел, постепенно набирая в голосе силу:

«прв..»

«првзкду.._»

«првзкдутфюм. яю»

Орган играл звуками-самоцветами, источая чудные ароматы ванили, клея и жженой резины, вареной сгущенки и свежеокрашенной веранды:

«\ё2жа95ро»

«\ё2жа95ро.\\па-=»

«\ё2жа95ро.\\па-=фыре54..1\,, (;»

– Как называется это? – срашивал Ой-дк, и машинка терпеливо, знак за знаком, объясняла, обогащая его коллекцию имен:

«апое)»

«апоещрлть)»

«апоещрлтьмадвхфхлв-ю\.поызк.. датп. Э \ахфьфтаФиееееооот.,Ёоо»

В столовую заглядывали любопытные лица, рты ухмылялись, но Ой-дк не обращал внимания. Некогда. Он самый богатый помилованный во всем королевстве безмолвных. У него во владении оказались поразительные звуки. Пронзительные, как семечки красного перца, «Та-та!». Однажды он надкусил такую перчину, и она обожгла ему рот, пока толпа топала от восхищения ногами.

Заразительные звуки, как безудержный грозовой смех от самых пяток.

Та-та!

Ой-дк схватил и повторил все, что услышал. Сверху и до самого донышка. Он устал, проголодался, но ему не терпелось поделиться кружившим голову открытием. Он сполз со стула и направился к отцу.

Отец качался в кресле, утопив взгляд в книге. Он погладил сына за ушами, поцеловал в макушку и продолжил читать мятый детектив. Кровь капала с бумажного корешка, растекаясь на полу чернильной лужей.

«Ну, что, – не сдавался Ой-дк. – Еще есть комнаты».

Тетка, хрустнув кроватью, словно придавив ей ногу, прогнала, криво зевнув мутным блюдцем рта. Даже не взглянула на его музыку.

«Не удивительно», – отреагировал Ой-дк.

Он подсунул листки Потапу, и тот, стряхнув блох с хвоста, облизал ему руки. Принюхался, но ничего не понял. Глупый пес.

Без особой надежды Ой-дк показался в кухне. Вареные раки не двинулись с места. Кухарка похлопала влажной рукой по затылку и выгнала прочь.

«Вот те на, – расстроился Ой-дк. – Глухие, как пробки».

Руки его опустились, и значки посыпались под ноги, обнажив нежность бумаги.

***

– Дело не безнадежно.

Доктор медицинских наук и большого ума человек сидел в удобном кресле напротив.

– Всегда есть надежда, что, возможно, он когда-нибудь заговорит, если у него появится слух.

Лакированный ботинок дергался в такт пишущей машинке, неустанно выбивавшей дробь где-то за стеной.

Отец мальчика, этот не по возрасту и уму одаренный деньгами фермер – одним словом, колхозник, грустил в своем нервозном кресле. Ритмичное покачивание утомляло, и доктор перевел взгляд на полки, уставленные китайским фарфором. «Хорошо живут», – подосадовал он, думая о том, что вкус этому фермеру, скорее всего, достался от покойной жены.

Они задумчиво помолчали, словно соглашаясь с тем, что оба коренным образом не согласны друг с другом. В натянутой тишине стук машинки звучал отчетливее, назойливее.

– Что это? – поинтересовался доктор, умно переводя разговор на другую тему.

– Азбука, – в первый раз за всю беседу улыбнулся хозяин. – Он учит буквы. Ему, кажется, очень нравится.

– Забавная музыка, – слегка поморщил нос доктор.

– Вы так считаете? – оживился фермер. – Я тоже улавливаю какую-то систематичность в этих звуках. Вам так не кажется? Некую образность.

– Может быть, может быть, – доктор сочувственно причмокнул, воздерживаясь от комментариев.

Будучи честным человеком, он сокрушенно признавался себе, что единственной причиной, по которой он посещал этот дом, надо сказать, подозрительный и не вполне располагающий к частым визитам, была хорошая плата за его услуги. Помочь он ничем не мог. Глухота есть глухота. Что природа не дала, как говорится, то не дала. Но если в доме есть деньги, то почему бы и не услужить.

– Может быть, он все-таки что-то слышит? – с мольбой спрашивал отец мальчика.

– Может быть, может быть, – кивал доктор, подсчитывая в уме, сколько еще сможет выжать из этого деревенского олигарха без вреда своему организму.

Сестра фермера была менее доверчивой и более неприятной особой. Что рожа, что задница – один вид. Опасный вид – признавал доктор. Потому старался как можно реже встречаться с ней во время своих визитов.

– Может, смерть Манечки на него так подействовала? – не сдавался отец мальчика. – Может, не с рождения?

Доктор сочувственно молчал.

– Вы знаете, мне кажется, что он что-то да слышит. Ему очень нравится эта машинка. Почему бы? Может, все-таки слышит? – почти со слезами на глазах упрашивал фермер.

– Может быть, может быть, – поддавался уговорам доктор.

– Есть вероятность, что слух еще вернется, – бессовестно врал он, зная, что мальчик абсолютно глух с точки зрения медицины, а потому и с любых точек зрения.

– Все может быть, – удивлялся доктор сам себе, никогда не думавший, что способен так искренне лгать.

Он добросовестно полагал, что его визиты еще понадобятся в этом доме, хотя бы потому, что ему нужны деньги.

– Да чего его лечить?! Глух, как пробка! – орала тетка, скрипя костями кровати, откуда-то из глубины дома.

Отец мальчика растерянно замолкал, и доктору, пусть он и соглашался с женщиной, приходилось начинать заново:

– Дело не безнадежно, конечно. Всегда есть шанс…

В этом месте его ботинок нервно дернулся, едва не выдав холостые порывы нуждавшейся совести.

Глаза фермера оживали.

– Вы так думаете? Вадим Михайлович, пожалуйста, прошу вас… Все, что угодно…

И доктор, напустив задумчивую серьезность на молодое лицо, подбрасывал поленья в огонь надежды:

– Можно попробовать одну методу. Ничего не обещаю, но…

Это «но» дорого стоило, конечно. Собственно, за это «но» и выкладывал толстосум небритый свои взращенные на навозе деньги. О цене они договорились быстро. «Все, что угодно» оставалось в силе, понимал Вадим Михайлович, пока нуждались в его пропитанном сочувствием, убедительном бездействии. В общем, пока не раскусили или не разочаровались.

После беседы просветленный отец провел доктора к дверям столовой, чтобы тот, жертвуя слухом, сам убедился в систематичности бессмысленного стука.

Скрестив под столом ноги, мальчик напряженно и, сказал бы Вадим Михайлович, одержимо хлопал пальцами по кнопкам.

– Да, что-то в этом есть, – соврал доктор, сочувствуя домочадцам.

Возможно, для глухого это тарабарщина имела смысл – так уверенно мальчик бил по клавишам. Но одному богу известно какой и одному ему же ясно, не придурь ли это, как подозревал доктор. Все равно ни черта не слышит. Ну, да чем бы ни тешился…

– Глухарь! – надрывалась из своей спальни тетка. – Хватит барабанить! Задрал уже, недоделанный!

«Согласен», – пробормотал доктор, выходя на крыльцо и облегченно вздыхая. «Тоскливо как тут», – улыбнулся он высокому солнцу. За его спиной тянулось монотонное «та-та-та», подталкивая доктора к авто.

«Тоскливо», – попрощался он.

***

– Да заберите кто-нибудь у него эту машинку!

– Хозяин не велит. Пусть учится, говорит.

– Да чтоб вас всех разорвало! Тупари! Где он?

– Кто?

– Димка!

– А, хозяин поехал зарплаты выдавать. Получка сегодня.

Буря пронеслась по коридору, зло клацнула входной дверью. В серванте передернулись от сквозняка фарфоровые плечики.

«Так дальше дело не пойдет», – осознал Ой-дк, выглядывая из столовой. Толпа любопытствовала, кривила лица и обдувала его затылок сопливыми ветрами, не давая никакой возможности спокойно работать. Ой-дк и орган сердились, путались и сбивались на нечистые ноты.

– Ну что, поедем ко мне? – предложил Ой-дк, потирая немеющие подушечки пальцев.

– А что у тебя есть? – встрепенулся орган.

– У меня есть окно и кровать, – ответил Ой-дк.

– Из какого дерева? Ель, клен, сосна? – любопытствовал гость.

– Не знаю, – растерялся он.

– Не получится, – загрустил орган. – Для лучшего звучания нужно дерево.

Ой-дк приуныл:

– Что же делать?

– Искать, – сказали пуговицы черным по белому.

И охотник незамедлительно начал поиски. С обеденного стола, за которым сидел. Ой-дк походил вокруг, пощупал, прикинул, пройдет ли в дверь. Обхватил ножку и хорошенько налег. Зря. Стоит, как вкопанный. «Нет, – рассуждал он, – обедать на полу семейные не согласятся – поднимут бури и грозы с обильными подзатыльниками». И отказался от тяжелой затеи.

– Ищи, – подбадривал орган охотника.

Ой-дк отправился в путь, повторяя про себя: «Ель, клен, сосна, ель, клен, сосна, ель, клен, сосна…» Он прошел по дому, заглядывая в углы и кладовки, спустился в жаркое подземелье, где в духовке выпекалась дичь с грибами. Все дышало и двигалось: вода убегала вдохами в потолок, полдник вытекал в лужи липкого компота, жареный картофель бубнил горячими пузырями, сковорода злобно брызгала слюной на сгоравшие от страха котлеты. И все беззвучно, как и должно.

Ничего, что можно сдвинуть, не привлекая внимания.

Прогулявшись по коридору, он забрел в смотровую башню, где в трещинах иссохшей крыши поселились бабочки. Как истинный ценитель тишины, он восхитился созерцательным спокойствием чердака и нашедшего здесь убежище времени. Тут пахло забродившим уединением, лекарствами и апельсиновыми корочками.

– Наталья, замолчи. Честное слово, прибью.

Тяжелые от мокрой земли сапоги остались в прихожей.

– Он мне все мозги протарабанил! Голова раскалывается!

– Иди спи. Денег дать?