Пропасть Искупления Рейнольдс Аластер

Хела, 107-я Рыб, год 2727-й

Рашмике Эльс в детстве очень часто говорили, что не стоит быть такой серьезной. Что бы они сказали, увидев сейчас, как она сидит в полумраке на кровати и перебирает личные вещи, откладывая те немногие, что можно взять в экспедицию?

Как обычно, она ответила бы взглядом, полным оскорбленного достоинства. Только теперь ее убежденность в собственной правоте была бы гораздо сильней. Пусть ей еще не исполнилось восемнадцати, она прекрасно понимает, насколько все серьезно. Не просто серьезно – страшно.

Она сложила в небольшую сумку белье на два-три дня, хотя путешествие вряд ли продлится так долго. Добавила к белью туалетные принадлежности, осторожно вынеся их из ванной, чтобы не заметили родители. Запаслась сухим печеньем и ломтиком козьего сыра на тот случай, если в ледокате Крозета будет нечего есть (или, скорее, если там не найдется ничего такого, что она сочтет съедобным). Взяла бутылку очищенной воды, так как слышала, что в окрестностях Пути вода плохая, ядовитая. Бутылки надолго не хватит, но теперь Рашмика хотя бы может спокойно думать, что обо всем позаботилась наперед.

К собранным вещам она прибавила завернутые в пластиковый пакет три маленьких артефакта, украденные из раскопов.

Сумка получилась на удивление тяжелой, и в ней почти не осталось места. Рашмика поглядела на жалкую кучку пожитков, понимая, что может взять только одну вещь. Что же выбрать?

Здесь была карта Хелы, снятая со стены над кроватью, с отмеченной выцветшими красными чернилами извилистой линией вдоль экватора. Это изображение Пути не отличалось точностью, но в компаде лучшего не нашлось. И разве это имеет значение? Рашмике не добраться туда самостоятельно, и, если помощники не знают дороги, эта карта вряд ли сильно им поможет.

Она отложила карту в сторону.

Была тут и толстая синяя тетрадь с уголками, защищенными позолоченным металлом. В ней содержались рукописные заметки о вертунах, которые Рашмика прилежно делала на протяжении восьми лет. Рашмика начала писать в эту тетрадь, когда ей исполнилось девять и она решила – вполне в соответствии со своим ранним развитием, – что хочет стать ученым и изучать вертунов. Над ней, конечно, смеялись – по правде сказать, довольно добродушно и необидно, – но от этого она только еще более усердно царапала свои заметки.

Рашмика знала, что нужно спешить, но не могла не перелистать эти страницы, внимая их шелесту, отчетливому в тишине комнаты. Бывало, она смотрела на тетрадь свежим взглядом, словно глазами другого человека, и та казалась подлинным произведением искусства. Вначале почерк Рашмики был крупным и аккуратным – детским. Она пользовалась ручками разных цветов и тщательно подчеркивала важные места. Кое-где чернила выцвели или растеклись, попадались пятна и кляксы, но ощущение много пережившей старины лишь придавало прелести этому процессу.

Рашмика рисовала сама, копировала иллюстрации из других источников. Первые рисунки были грубыми и наивными, но через несколько страниц приобрели точность и уверенность, как наброски натуралистов Викторианской эпохи. Рисунки были заботливо дополнены стрелками и пояснениями.

Само собой, это были чертежи артефактов вертунов, с записями об их происхождении и назначении, а также множество изображений самих вертунов, их анатомии и поз, воссозданных по найденным окаменелым останкам.

Она переворачивала страницы – годы своей жизни. Почерк мельчал, читать было все труднее. Цветные чернила использовались все реже, несколько последних глав были написаны черными. Здесь тоже все было аккуратно, прежние методичность и прилежание никуда не делись, однако теперь рукопись напоминала скорее работу ученого, чем записи увлеченного ребенка, пусть и талантливого.

Рашмика больше не брала тексты и рисунки из других источников, на бумагу ложились только ее собственные, не зависящие от чужого мнения мысли. Разница между первыми и последними записями была разительно очевидной для Рашмики, пройденный путь оказался длинным.

Очень часто ее до того смущали первые робкие шаги, что порой хотелось выбросить эту тетрадь и начать новую. Но на Хеле бумага стоила дорого, а тетрадь подарил Харбин.

Рашмика пролистала последние, чистые. Мысли были еще зыбкими, но она уже догадывалась, какими будут умозаключения. На страницах как будто проглядывают тени слов и цифр; нужны лишь время и сосредоточенность, чтобы сложились четкие формулировки. В предстоящем путешествии возможностей поработать с тетрадью наверняка была бы масса…

Но она останется здесь. Эта вещь много значит для Рашмики, и невыносима мысль, что в дороге она может потеряться, что ее могут украсть. Если не взять ее, по крайней мере будет надежда, что тетрадь дождется возвращения хозяйки. Что мешает делать записи в пути, оттачивая аргументацию, добиваясь, чтобы умопостроения не имели изъянов? Тетрадь от этого только выиграет.

Рашмика захлопнула ее и отложила в сторону.

Оставались еще две вещи: компад и старая замызганная игрушка. Компад на самом деле был не ее, он принадлежал всей семье, и Рашмика подолгу пользовалась им, когда не находилось других желающих это делать. Бывало, не находилось месяцами, и теперь, в ее отсутствие, его вряд ли скоро хватятся. В памяти компада хранилось много данных, связанных с исследованиями вертунов, материалов, взятых из других электронных архивов. Там лежали фотографии и фильмы, которые она сделала в раскопках сама. Устные показания старателей, обнаруживших вещи, которые не отвечали общепринятой теории истребления вертунов, – на эти сведения наложили запрет церковные власти. Работы других ученых. Карты и данные лингвистических исследований. Все это поможет Рашмике, когда она будет следовать по Пути.

Она взяла игрушку. Та была розовая, мягкая и потрепанная, от нее шел слабый запах. Она появилась, когда Рашмике было лет восемь-девять: девочка сама выбрала ее в лавчонке бродячего торговца. Наверняка в ту пору игрушка была яркой и чистой, но Рашмика помнила только одно: это единственное, что она любит – не просто любит, а обожает. Глядя на игрушку, она забывала, что ей уже семнадцать, и до сих пор не могла понять, какое же существо изображает эта вещь. Помнится, надумав взять приглянувшуюся штуковину с прилавка, она решила: это поросенок. И не важно, что на Хеле никто и никогда не видел живой свиньи.

– Тебя я тоже не могу взять, – прошептала Рашмика.

И водрузила игрушку на тетрадь торчком, словно часового. Она понимала, что это просто безделушка, но понимала и то, что вскоре останется без единой ниточки, связывающей ее с безопасным житьем в поселке, и будет отчаянно тосковать по дому. Да только от компада больше пользы, и теперь уже не до сантиментов.

Она запихнула черную прямоугольную коробку в сумку, аккуратно затянула герметичную застежку и тихо вышла из комнаты.

Рашмике было четырнадцать, когда караван в последний раз прошел вблизи ее деревни. Тогда она была на занятиях, и ей не разрешили выйти наружу и поучаствовать во встрече. Перед этим, в девять лет, она видела караван, но лишь мельком и издали. Ей живо помнилось это событие – из-за того, что потом случилось с братом. Она вспоминала прибытие каравана столько раз, что теперь уже невозможно было отличить случившееся на самом деле от того, что она навоображала потом.

Прошло восемь лет, подумала она: десятая часть человеческой жизни по безжалостной новой статистике. Десятую часть тоже нельзя недооценивать, хотя когда-то восемь лет составляли одну двенадцатую или даже одну тринадцатую того, на что можно было рассчитывать. И тем не менее срок казался очень долгим. Как ни крути, это половина ее жизни. Дожидаться нового каравана, знала Рашмика, придется целую вечность. В тот последний раз, когда Рашмика видела караван, она была ребенком с Равнины Вигрид, маленькой девочкой, известной своей странной привычкой всегда говорить правду.

И вот теперь ей выпал новый шанс.

Прошло сто дней с начала сто двадцатого кругосветного путешествия, в которое внезапно пустился караван, вышедший на восток с Хоукова Переезда. Колонна повернула на север, к Низинам Гаудина, чтобы соединиться с другим караваном, направлявшимся на юг, в сторону Хмурого Перекрестка. Впервые за столь долгий срок – три обращения – караван проходил по южной кромке Равнины Вигрид в дне пути от поселка. Само собой, жизнь забила ключом: приемы и вечеринки, празднования юбилеев и приглашения в тайные питейные заведения. Бывали романы и свидания, опасный флирт и тайные связи. Через девять месяцев жди появления орущего потомства караванщиков.

В сравнении с общим аскетизмом Хелы и особенно с суровым бытом Равнины Вигрид это было время скупо отмеренной, робкой надежды. Один из редких периодов, когда мог измениться жизненный уклад – пусть и в строгих рамках. Наиболее здравомыслящие поселенцы не позволяли себе выказывать энтузиазм, но в душе они не могли противиться надежде на перемены. Люди придумывали хитрые предлоги, чтобы съездить к месту встречи; мол, тут ничего личного, а только забота об общественном благе. Таким вот образом на протяжении трех недель поселок отправлял собственные маленькие караваны, которые с риском для жизни преодолевали изрезанные предательскими трещинами равнины, чтобы добраться до большой колонны.

Рашмика решила выйти из дому на рассвете, пока родители спят. Она не стала лгать, куда и зачем собралась. Чего не понимали взрослые и вообще все жители поселка, так это того, что она умела обманывать не хуже других, на голубом глазу. И единственная причина, по которой Рашмика никогда не лгала, даже в детстве, заключается в том, что она просто не видела в этом смысла.

Рашмика кралась к своему дому, беззвучными бросками пересекая темные коридоры и яркие пятна под световыми люками. Почти все жилье в поселке скрывалось под землей и представляло собой бессистемно вырытые пещеры, соединенные извилистыми тоннелями, со стенами, покрытыми желтеющей штукатуркой. Мысль о жизни на поверхности слегка пугала, но, наверное, и к этому можно привыкнуть; так привыкают к жизни в караванах или даже в соборах, к которым эти караваны идут.

Хотя, конечно, нельзя было назвать подземное существование совсем безопасным. Сеть коридоров поселка где-то опосредованно соединялась с системой расположенных еще глубже путей к раскопкам. Имелись шлюзы и другие запорные устройства, чтобы защитить поселок при обвале в зоне раскопок или при случайном вскрытии проходчиками полости с высоким давлением. Вот только не всегда эти механизмы работали должным образом.

На веку Рашмики случилось несколько серьезных аварий, только случайно не приведших к большим жертвам. Все знали, что новая ужасная катастрофа вроде той, о которой родители Рашмики вспоминали до сих пор, лишь вопрос времени. Не далее как неделю назад на поверхности произошел сильный взрыв. Обошлось без жертв; по слухам, кто-то намеренно подорвал предназначенные для проходки заряды. Это было лишним напоминанием о том, что ее мир в одном шаге от ужасной опасности.

Такова была цена, которую поселок платил за экономическую независимость от соборов. И Рашмика это понимала. Большинство поселков на Хеле располагались вблизи Вечного Пути, не более чем в ста километрах к северу или югу. За ничтожным исключением, поселки возле Пути были обязаны своим существованием церквям и контролируемым ими соборам и имели то или иное отношение к главным ответвлениям религии куэйхистов. Это не значит, что на Равнине Вигрид не было верующих, но поселки управлялись мирскими комитетами и зарабатывали на жизнь в основном раскопками, а не сложными системами десятин и индульгенций, которые связывали соборы и общины Пути. Вследствие этого поселки были свободны от большинства религиозных ограничений, установленных на Хеле почти повсеместно.

Поселки жили по собственным правилам, не так строго смотрели на брак и закрывали глаза на некоторые прегрешения, объявленные вне закона на Пути. Гости из Часовой Башни были редки, и, сколько бы церкви ни посылали сюда своих миссионеров, на них глядели с подозрением. Девочкам вроде Рашмики дозволялось читать техническую литературу и заниматься раскопками, но не изучать скрижали куэйхистов. Согласно общему укладу, женщины в поселках находили себе работу сами.

Другой стороной медали было то, что Равнина Вигрид не могла рассчитывать на покровительство и защиту соборов. Поселки вдоль Пути охранялись разношерстной и слабоорганизованной соборной милицией, и в кризисных ситуациях церковники оказывали им поддержку. В распоряжении соборов имелось оборудование, значительно превосходящее все, чем пользовались на Вигриде, и Рашмика не раз становилась свидетельницей того, как ее друзья и родственники умирали из-за невозможности пользоваться услугами современной медицины. Платой за медицинскую помощь была, конечно же, встреча со службой крови. И как только в жилах человека появлялась кровь куэйхистов, все прочее ему становилось безразлично.

Рашмика принимала родные порядки со смесью гордости и упрямства, свойственных обитателям Вигрида. Никто не сомневался, что жизнь в этих краях неизмеримо труднее, чем около Пути. Все знали, что на Равнине Вигрид по-настоящему веруют лишь единицы и даже у них вера обычно поколеблена сомнениями. Как правило, именно сомнения, желание найти ответы на беспокоящие вопросы приводили людей в раскопки.

При всем при том обитатели поселков не желали себе другой судьбы. Они жили и любили так, как считали правильным, глядя на облепившие Путь благочестивые общины с чувством морального превосходства.

Рашмика вошла в последнюю комнату своего дома; при каждом шаге заплечная сумка тяжело билась о копчик. Было тихо, но девушка ступала еще тише и напряженно вслушивалась – и как будто улавливала слабейший гул дальних раскопок, отголоски бурильных и землеройных машин, доносящиеся через километры извилистых тоннелей. Время от времени раздавалось глухое «бум» взрыва или барабанная дробь отбойного молотка.

Рашмика так привыкла к этим звукам, что они нисколько не тревожили ее сна; напротив, она бы немедленно проснулась, если бы раскопки прекратились. Сейчас же ей хотелось, чтобы там шумели сильнее, заглушая звуки ее бегства.

В последней комнате было две двери. Одна открывала горизонтальный проход в более широкие тоннели, в сеть подземных путей сообщения с другими домами и помещениями поселка. Вторая дверь располагалась в потолке, над скобяной лестницей. Мгновение – и этот люк распахнут, зияет темнота.

Рашмика достала из шкафа вакуумный скафандр, стараясь не стучать шлемом и ранцем о три других скафандра, висящих на общей вращающейся вешалке внутри шкафа. Три раза в год на учениях ей приходилось облачаться в скафандр, и не составляло труда застегнуться на все замки и добиться полной герметичности. Но сейчас это заняло десять минут – она то и дело замирала, когда мерещился шум где-то внутри дома. Всякий раз это оказывался щелчок в системе циркуляции воздуха или тихий стон проседающей породы.

Наконец она закончила возиться со скафандром; светящийся зеленым дисплей на запястье убедил ее, что все в порядке. Баллоны с воздухом заполнены не до предела – скафандр почти всегда дает слабую утечку, поэтому резервуары дыхательной смеси и проверяют так часто, не забывая наполнять. Но для выполнения задуманного Рашмикой воздуха более чем достаточно.

Она опустила лицевой щиток, отгородившись от всех звуков, кроме одного: ее собственного дыхания. Теперь не понять, шумит ли она, разбудила ли кого в доме. А ведь самая шумная часть побега еще впереди. Надо двигаться быстро и осторожно, чтобы родители, даже если проснутся, не помешали ей добраться до места встречи.

Скафандр удвоил ее вес, но это не помешало взобраться по лестнице и, миновав люк, окунуться во мглу воздушного шлюза. В каждом доме имелись такие устройства, правда разной величины. В доме Рашмики шлюз был достаточно велик, чтобы в нем могли одновременно поместиться два взрослых человека.

Тем не менее пришлось сесть и сгорбиться, чтобы вернуть на место внутреннюю дверь и вручную закрутить штурвал замка.

Теперь она в относительной безопасности. Стоит ей начать разгерметизацию, и отец с матерью не смогут войти в шлюз. Запор внутренней двери им быстрее чем за две минуты не открыть. К тому времени Рашмика уже пробежит полпоселка, и ее следы затеряются среди следов других людей, которые выходили на поверхность по разным надобностям.

Она опять проверила скафандр, отметив, что дисплей на запястье по-прежнему успокоительно-зелен, и только после этого начала процедуру разгерметизации. Рашмика ничего не услышала, но, едва воздух пошел вон из шлюза, ткань скафандра между соединительными кольцами вздулась – и двигать конечностями стало труднее. Дополнительный поток данных на щитке шлема оповестил, что теперь она в вакууме.

Никто не стучал во внутреннюю дверь с той стороны. Рашмика старалась не думать о сигнализации, которая должна заголосить при срабатывании шлюза. Она не знала, есть ли в доме такая система, – родители могли и не сказать, на тот случай, если она решит сбежать. Скорее всего, ее опасения беспочвенны: нет ни сигнализации, ни защиты от детей, ни тайных кодов, которые нужно набрать на панели, чтобы выбраться наружу. Девушка столько раз представляла, как проходит через шлюз, что теперь не могла избавиться от легкого дежавю.

Когда утек весь воздух, реле открыло замок наружной двери. Рашмика толкнула посильнее, но ничего не произошло. Потом дверь подалась – всего на дюйм, но этого оказалось достаточно, чтобы в шлюзовую камеру проник слепящий дневной свет, словно луч лазера уперся в визор Рашмики. Она толкнула сильнее, и дверь повернулась на петлях.

Девочка протиснулась в проем и уселась на землю под открытым небом. Она заметила, что снаружи дверь покрыта утренней изморозью толщиной в дюйм. На Хеле и снег выпадал, особенности в ту пору, когда извергались гейзеры Келды или Рагнарека.

Хотя по домашним часам было время рассвета, на поверхности это ничего не значило. Поселенцы – в большинстве своем беженцы с Йеллоустона – жили по двадцатишестичасовому суточному циклу и пользовались соответствующими часами, невзирая на то что Хела была совершенно другим миром, со своими сутками. Ее день длился около сорока часов, за это время она совершала полный оборот вокруг своей материнской планеты, газового гиганта Халдоры.

Поскольку угол наклона оси спутника к плоскости его обращения был практически равен нулю, ночь в каждой точке Хелы продолжалась двадцать часов. Сейчас Равнина Вигрид находится на светлой стороне, и день тут продлится еще семь часов. На Хеле бывала и другая ночь, когда на своем пути по орбите она попадала в тень газового гиганта. Но эта ночь длилась всего два часа, слишком мало, чтобы ее принимать в расчет.

Через несколько секунд визор автоматически потемнел, настроившись на яркость дневного света, и Рашмика смогла забрать свои вещи. Она вынула ноги из двери шлюза, поднялась и закрыла ее, запустив процедуру герметизации. Если родители уже рядом и даже одеты в скафандры, у нее целых две минуты, пока они не выберутся на поверхность. Если же решат пробираться по тоннелям к ближайшему общественному шлюзу, потратят еще больше времени.

Рашмика повернулась к шлюзу спиной и пошла по улице, стараясь показать, что абсолютно спокойна и никуда не торопится. Она боялась, что ступать придется по свежей изморози и преследователям будет несложно определить взятое ею направление. Но снова повезло: в ту сторону уже прошли люди, а дальше следы расходились, и одна цепочка вела в сторону, противоположную той, куда намеревалась идти девушка.

Судя по размеру, это были следы ее матери – у отца ступня больше. Что привело мать на поверхность? Рашмика не помнила, чтобы кто-то из семьи упоминал о своем недавнем выходе наружу.

Вероятно, причина была пустяковой. Не стоит брать в голову – у Рашмики хватает своих проблем.

Она кружным путем миновала черные стены радиаторных панелей, низкие оранжевые бугры генераторов энергии и навигационных маяков, запаркованные ледокаты со сглаженными инеем контурами. Рашмика оказалась совершенно права насчет следов – оглянувшись, она не сумела найти собственные в массе чужих.

Девушка оставила позади шеренги радиаторных пластин и увидела поджидающий ее ледокат, отличающийся от других лишь тем, что на его ребристом капоте успела растаять наледь. Солнце светило очень ярко – не поймешь, горят ли лампы в салоне. На прозрачном ветровом стекле блестели расчищенные дворниками полукружья. Рашмике показалось, что внутри она видит движущийся силуэт.

Она обошла вокруг приземистой, длинной, с расширяющимися книзу опорами машины. Корпус был черным; только идущий вдоль бортов узор со змейками слегка оживлял его облик. Передняя «нога» упирала в снег свою широкую лыжу с задранным носком; лыжами поменьше были снабжены две задние опоры.

Рашмика засомневалась, та ли это машина. Было бы глупо теперь ошибиться. Девушка была уверена, что любой житель поселка моментально узнает ее даже в скафандре.

Однако Крозет дал ей совершенно четкие инструкции. Рашмика с облегчением увидела неширокий трап, который при ее появлении опустился на снег. Поднявшись по прогибающемуся металлу, она вежливо постучала. Мучительное, хоть и недолгое, ожидание, и дверь скользнула в сторону, открыв шлюз. Она протиснулась в камеру – там было место только для одного человека.

На частоте ее шлема прозвучал мужской голос – она тут же узнала Крозета.

– Кто?

– Это я.

– Кто «я»?

– Рашмика, – ответила она. – Рашмика Эльс. Мы же вроде договорились.

Снова наступила тяжкая пауза; девушка уже совсем решила, что ошиблась машиной, – и мужчина ответил:

– Еще не поздно передумать.

– Я не передумаю.

– Можно просто вернуться домой.

– Родители не похвалят меня за выход наружу.

– Да, – подтвердил мужчина, – они не будут в восторге. Но я знаю твоих предков, вряд ли с тебя спустят шкуру.

Он был прав, но Рашмике не хотелось сейчас думать о родителях. Несколько недель она психологически готовилась – меньше всего ей нужны уговоры в последний миг. Пусть это и логичные уговоры.

Она снова постучала в дверь, сильно, благо на руке была перчатка:

– Так вы меня впустите или нет?

– Я просто хотел убедиться, что ты решила окончательно. Обратного пути не будет, пока мы не встретим караван. Это не обсуждается. Сядешь в машину, и путешествие закончится только через три дня. Через шесть, если захочешь вернуться с нами. Никакое нытье и слезы на меня не подействуют.

– Я ждала восемь лет, – ответила она. – Еще три дня погоды не сделают.

Крозет хохотнул, а может, хихикнул – она не разобрала.

– Знаешь, я тебе почти верю.

– И правильно, – ответила Рашмика. – Я девочка, которая всегда говорит правду, помните?

Через жалюзи пошел воздух. Одновременно Рашмика почувствовала движение, мягкое и ритмичное, словно качалась колыбель. Ледокат тронулся в путь, равномерно отталкиваясь задними лыжами.

До сих пор Рашмика считала, что ее бегство началось, когда она выбралась из кровати, но только теперь стало ясно: она наконец по-настоящему отправилась в путь.

Открылась внутренняя дверь, и Рашмика ступила в салон, отстегнула шлем и деловито повесила рядом с тремя другими. Внутри ледокат казался больше, чем снаружи, но она забыла о том, сколько места занимают двигатель, генераторы, топливные баки, система жизнеобеспечения и отсеки для грузов. Из-за них на борту тесно и шумно, а воздух такой, что хочется снова надеть шлем.

Она надеялась привыкнуть, только сомневалась, что удастся это сделать за три дня.

Ледокат раскачивался и вихлял. За окном кренился с боку на бок сверкающий белизной пейзаж. Рашмика ухватилась за поручень и уже собралась идти в нос машины, когда путь ей преградила худощавая фигурка.

Это был сын Крозета, Кулвер. На Кулвере был охряного цвета комбинезон из грубой ткани, в многочисленных карманах звенели инструменты. Он был на год или два моложе Рашмики, светловолос, и с первого взгляда было ясно: парню не хватает витаминов. На Рашмику он смотрел с вожделением.

– Все-таки решилась ехать с нами? Это хорошо. Будет время познакомиться поближе.

– Я тут только на три дня, Кулвер. Лучше не строй планов.

– Давай помогу тебе снять скафандр и провожу в нос. Папка сейчас занят, ему нужно вырулить из поселка. Из-за воронки приходится ехать в обход, поэтому немного трясет.

– Спасибо, я сниму скафандр сама. – Рашмика кивнула в сторону кабины. – Почему бы тебе не вернуться? Наверное, твоя помощь там не будет лишней.

– Отец справится. С ним же мать.

Рашмика улыбнулась:

– Надеюсь, ты этому рад – мать удержит мужиков от глупостей.

– Она не против того, чтобы мы иногда развлекались, лишь бы без последствий.

Машина снова накренилась, Рашмика качнулась к металлической стене.

– Сказать по правде, она на все закрывает глаза.

– Да, я наслышана. Ладно, скафандр действительно уже не нужен. Ты не покажешь, где я буду спать?

Кулвер отвел ее в крошечный отсек, зажатый между парой гудящих генераторов. Внутри лежали жесткий матрас и стеганое одеяло из серебристой скользкой ткани. Чтобы уединиться, нужно задернуть занавеску.

– Мы тут не особо роскошествуем, – заметил Кулвер.

– Я рассчитывала на худшее.

Кулвер прислонился к стене:

– Точно не хочешь, чтобы я со скафандром помог?

– Спасибо, справлюсь.

– Есть что надеть?

– Под скафандром я одета, и смена имеется. – Рашмика похлопала по сумке, которая висела под ранцем скафандра. Даже через плотный материал чувствовались твердые края компада. – Ты всерьез решил, что я забыла одежду?

– Нет, – хмуро отозвался Кулвер.

– Вот и отлично. А теперь почему бы тебе не сбегать в кабину и не сообщить родителям, что я в полном порядке? И еще передай, что я буду очень признательна, если мы как можно скорее покинем поселок.

– Мы не можем ехать быстрее, – отозвался Кулвер.

– Это меня и тревожит, – сказала Рашмика.

– Куда-то торопишься?

– Да, мне нужно добраться до соборов как можно скорее.

Кулвер смерил ее взглядом:

– На религию пробило?

– Не совсем, – ответила она. – Просто мне нужно уладить одно семейное дело.

107-я Рыб, год 2615-й

Куэйхи очнулся в темном, тесном пространстве, не способный двинуть ни рукой, ни ногой.

Последовал миг блаженной дезориентации, без переживаний и тревог, пока он дожидался возвращения памяти. Но затем все воспоминания нахлынули, обрушились, как стенобитная машина, и лишь спустя время соблаговолили перетасоваться и разместиться в хронологическом порядке.

Он вспомнил, как был разбужен, как получил нерадостное известие: его удостоила аудиенции королева. Вспомнил ее додекаэдрический зал, обставленный орудиями пыток, и зловещий мрак, изредка пронзаемый вспышками, когда в электрических ловушках гибли паразиты. Вспомнил череп с телевизионными глазницами. Вспомнил, как королева играла с ним, точно кошка с мышкой. Вспомнил все свои ошибки… и ту, самую страшную и горькую. Когда он поверил, что после всего содеянного может быть прощен.

Он вскрикнул, внезапно сообразив, что с ним случилось и где он теперь. Крик вышел глухим и тихим, болезненно детским, и Куэйхи устыдился, что такой звук исторгся из его рта.

Почему невозможно шевельнуться? Он точно не парализован – просто вокруг нет свободного пространства, ни единого кубического сантиметра.

Место, где он находился, казалось отдаленно знакомым.

Постепенно крики Куэйхи превратились в визг, потом ослабли до хриплого, тяжелого дыхания. Это продолжалось еще несколько минут, после чего он замычал, повторяя шесть последовательных нот с упорством безумца или монаха.

«Значит, я уже подо льдом», – решил он.

Не было ни погребальной церемонии, ни заключительной встречи с Жасминой. Его просто засунули в резной скафандр и похоронили в ледяном щите, который «Гностическое восхождение» толкало перед собой. Он понятия не имел, сколько прошло времени, час или неделя. Не смел думать о том, что, возможно, пробыл здесь дольше. Но вместе с ужасом пришло и понимание: чего-то, какой-то мелочи, недостает.

Возможно, дело в ощущении, что он находится в знакомом, пусть и очень тесном месте. Или причина кроется в том, что тут совершенно ничего не видно.

– Внимание, Куэйхи, – услышал он. – Внимание, Куэйхи. Торможение закончено, жду распоряжений для запуска системы.

Это был спокойный, добродушный голос кибернетической субличности «Доминатрикс».

Внезапно он осознал, что находится вовсе не в железном скафандре, а в перегрузочной капсуле «Доминатрикс», в гробу-матрице, предназначенном для защиты человеческого организма от многочисленных g. Куэйхи, одновременно оскорбленный и растерянный, перестал мычать. Конечно, у него отлегло от сердца. Но смена орудия многолетней пытки на относительно доброжелательную среду «Доминатрикс» оказалась настолько резкой, что у него просто не было времени на эмоциональную декомпрессию. Он мог лишь дрожать от шока и изумления.

Появилось смутное желание снова погрузиться в кошмар и выбраться из него нескоро.

– Внимание, Куэйхи. Жду распоряжений для запуска системы.

– Не спеши, – сказал он.

В горле пересохло, слова звучали невнятно. Должно быть, он в перегрузочной капсуле уже давно.

– Слышь, помоги мне отсюда выбраться. Я…

– Все в порядке, Куэйхи?

– Да я бы не сказал…

– А в чем дело? Вам нужна медицинская помощь, Куэйхи?

– Нет, я… – Он осекся и всхлипнул. – Вытащи меня отсюда. Через минуту я приду в себя.

– Хорошо, Куэйхи.

В стенках гроба образовались расширяющиеся щели, в них хлынул свет. Внутри корабля стояла почти полная тишина, время от времени где-то щелкали остывающие трубопроводы. Так всегда бывало после торможения, перед началом высадки. Куэйхи потянулся, и его тело заскрипело, как старый стул. Ему было плохо, но все же не так, как после той ускоренной разморозки на борту «Гностического восхождения». Пребывая под наркозом внутри противоперегрузочной капсулы, он получал инъекции, и его основные физиологические процессы шли в нормальном режиме. В процессе изучения системы очередной звезды он проводил в капсуле считаные недели, – с точки зрения королевы, вред, причиняемый его организму криосном, перевешивал пользу от замедления старения.

Куэйхи огляделся, все еще не смея поверить, что избавлен от заточения в резном скафандре. Может, он галлюцинирует? Может, попросту спятил, проведя несколько месяцев подо льдом? Но гиперреалистичность обстановки исключала любой вид галлюцинации. Он вспомнил, что раньше никогда не видел снов в ходе торможения, по крайней мере таких, от которых просыпаешься с криком.

Время шло, и корабль становился все материальнее. Нет, это не игры психики.

Все, что было, ему просто приснилось.

– Клянусь Богом! – воскликнул Куэйхи и тотчас получил укол боли, обычное наказание за богохульство от индоктринационного вируса. Но теперь это ощущение было реальным, столь непохожим на ужас перед саркофагом, что он обрадованно повторил: – Клянусь Господом, я никогда не верил, что во мне это есть.

– Что в вас есть, Куэйхи?

Иногда корабль считал своим долгом поддержать беседу. Словно втайне страдал от скуки.

– Не важно, – ответил Куэйхи, уже отвлекшись на другую мысль.

Обычно, когда он выбирался из капсулы, ему хватало места, чтобы размяться и пройтись по длинному, узкому проходу вдоль оси кораблика. Теперь же локоть уперся во что-то, чего прежде здесь не было. Он обернулся, уже догадываясь, что увидит.

Изъеденный коррозией, обожженный металл цвета пьютера. Поверхность, покрытая маниакально подробными рисунками. Форма, имеющая отдаленное сходство с человеческим телом. Темная зарешеченная щель там, где должны быть глаза.

– Сука! – выругался он.

– Обязан проинформировать, что присутствие резного скафандра на борту должно успешно отразиться на выполнении вашей миссии, – сухо проговорил корабль.

– Тебе этот текст в программу записали?

– Да.

Куэйхи заметил, что скафандр подключен к бортовой матрице жизнеобеспечения, толстые провода и шланги протянулись от гнезд и патрубков в боках скафандра к стенам. Он провел пальцами от одной приваренной заплатки к другой, словно по извилистому следу змеи. На ощупь металл был чуть теплый и дрожал, словно внутри что-то жило и работало.

– Осторожно! – предостерег корабль.

– Почему? – спросил Куэйхи. – Внутри кто-то есть?

У него зародилось тошнотворное подозрение.

– Господи! Там внутри кто-то есть. Кто?

– Довожу до вашего сведения: внутри Морвенна.

Конечно. Конечно! Теперь все встало на свои места.

– Ты сказал, что я должен быть осторожен. Почему?

– Мне сообщили, что скафандр запрограммирован умертвить содержимое при попытке постороннего воздействия на оболочку, швы или порты системы жизнеобеспечения. Я также должен предупредить вас, что только генерал-полковник медицинской службы Грилье уполномочен снять этот скафандр, не рискуя убить находящегося в нем человека.

Куэйхи отодвинулся от скафандра:

– Ты хочешь сказать, что мне запрещено даже прикасаться к нему?

– В данных обстоятельствах прикасаться к скафандру было бы неосмотрительно.

Он едва не рассмеялся. Жасмина и Грилье превзошли себя. Сначала аудиенция с королевой, когда та убедила Куэйхи, что ее терпение иссякло. Потом сыгранная с ним злая шутка, чтобы он решил, будто находится в скафандре. Его заставили думать, что он заживо погребен во льду и так проведет, быть может, десять лет. И вот теперь это: финальная насмешка, завершающий штрих. Его последний шанс восстановить свою репутацию. Сомневаться нечего: другого шанса не будет.

Теперь это ясно, как никогда. Жасмина показала, что случится, если Куэйхи снова подведет ее. Пустые угрозы не в стиле королевы.

Однако хитроумность Жасмины простирается дальше: в резном скафандре заключена Морвенна; и он не может укрыться в планетной системе и дождаться, когда «Гностическое восхождение» улетит. Нет теперь у него другого выбора, как вернуться, завершив дело, к королеве. И надеяться можно только на две вещи: что он не разочарует Жасмину и что она согласится выпустить Морвенну из резного скафандра.

Внезапно его посетила новая мысль: