Когда «Мерло» теряет вкус Земсков Михаил

5

– Алло? Ты меня слышишь? – я стоял на лестничной площадке и пытался дозвониться до Паши. Линия обрывалась в третий раз.

– Да, Егор, слушаю, – наконец невозмутимый и обыденный голос.

– Здорово. Как дела? Тебя не забрали?

– Кто? А, те мудаки… Смеешься, что ли? Все нормально. Андрей Филиппович развел. Пришлось немного отстегнуть, конечно. А так фигня, забудь.

В трубке раздался хлесткий смачный звук.

– Алло, Паш, что такое?

– Таракана пришлепнул. Сука, разгулялся…

– Ты дома, что ли?

– Ага. Как у тебя все? Как долетел?

– Долетел нормально. Одна проблема: мама не посылала ту телеграмму.

– В смысле?

– Так – не посылала.

– А кто послал?

– Не знаю.

– Может, ошибка какая-нибудь?

– Там все правильно стояло – мой адрес, фамилия. Такое ощущение, что кому-то нужно было, чтобы я уехал из Москвы. Я боюсь, не с квартирой ли это подстава? Людмила Юрьевна – надежный человек?

– Хм… Надежный… Насколько я знаю…

– У меня к тебе просьба: можешь через свои контакты пробить, откуда и от кого на самом деле пришла телеграмма – из Алма-Аты или Москвы?

– Можно попробовать… Думаю, для меня пробьют.

– Спасибо, Паш. Я буду ждать от тебя информации. А сам постараюсь как можно скорее в Москву вернуться. Хотя мы с мамой почти три года не виделись. Я не могу так сразу уехать…

– Да, понимаю. Я позвоню.

– Спасибо. Пока, – я отключил телефон и вернулся в квартиру. Мама продолжала танцевать с Евгением Ивановичем под «Рикки и Повери».

После танцев Евгений Иванович подошел ко мне.

– Ну как, хорошо дома? – широко улыбнулся, и казалось, что улыбались не только губы, глаза, лицо, но даже и округлая лысина. Если играть в ассоциации и выбирать геометрическую фигуру, максимально соответствующую внешности Евгения Ивановича, то это, несомненно, будет круг. Говорил он негромким, очень мягким голосом.

– Конечно, хорошо, – ответно улыбнулся я.

– Я тоже так думаю… Тебе, как художнику, важно видеть мир каждый раз по-новому, в новых цветах… – судя по всему, пьяненький и добродушный Евгений Иванович был настроен на приятно-философскую беседу. – Каждый раз находить новые ответы на, по сути, один и тот же вопрос: а зачем все? Все это? – он обвел руками окружающее. – Задаешь ведь себе такой вопрос?

– Бывает, конечно, – согласился я.

– Многих почему-то этот вопрос повергает в депрессию, – продолжал Евгений Иванович, – начинают жаловаться, что все бессмысленно, и зачем вообще тогда жить, и не лучше ли сразу повеситься или утопиться… А мне, наоборот, хорошо. Да, допустим, бессмысленно все – ну и пусть… – махнул он своей небольшой полной ручкой. – Может, если бы существовал смысл, то вдруг он оказался бы каким-нибудь отвратительным и страшным… Так пусть уж лучше его не будет. Почему бы и не жить без смысла? Сидишь, бывало, вечером в своей комнате, пьешь чай, музыку слушаешь. Хорошо. Подумаешь: а зачем все это? К чему эта хорошесть? Да просто так. Хорошо, и все. Почему бы и нет? Все равно ведь все проходит… И хорошесть эта пройдет, так почему бы не порадоваться ей сейчас?

– А вы эпикуреец… – улыбнулся я.

– Да, наверное, – Евгений Иванович погладил лысину и вдруг в одно мгновение погрустнел, то ли задумавшись, то ли вспомнив что-то.

К одиннадцати часам вечера гости разошлись. Мама принялась за мытье посуды. Я встал рядом с ней помогать – протирать полотенцем мытые тарелки и стаканы, складывать их в буфет.

– Не знаю, что это за история с телеграммой… Но тебя ко мне Божья воля прислала, – мама протянула мне хрустальные фужеры, с которых крупными каплями стекала вода.

– Какая «Божья воля», мам… – с усмешкой проговорил я.

– Я же молилась об этом все время. По два раза на день молилась, – мама замолчала, потом продолжила: – Я так счастлива была последнее время… Только тебя мне не хватало.

Поставив сухие фужеры на стол, я обнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Она пожала мою руку:

– Знаешь, мне только сейчас по-настоящему захотелось жить…

– Да, Евгений Иванович мне показался хорошим человеком.

– Не только это… С возрастом исчезли глупые несбыточные желания, навязчивые мысли. Стала яснее понимать, чего действительно хочется в жизни. Что уже сделано, что еще можно и нужно сделать, а чего уже в любом случае не успеть… Знаю, без чего вполне могу обойтись, и что можно без сожаления отбросить… Кстати, – мама резко обернулась ко мне и радостно улыбнулась, – я же не показала тебе самое главное! – она взяла меня за руку и повела в спальню.

– Нет, подожди, – остановилась перед дверью. – Войдешь, когда скажу.

Я ожидал все, что угодно, но только не это…

Войдя в спальню, я увидел ее стоящей в центре комнаты в блестящем – то ли из парчи, то ли из шелка – белом свадебном платье и белых же перчатках до локтя.

– Мы будем венчаться с Евгением Ивановичем, – мама улыбалась смущенной улыбкой невинной восемнадцатилетней девы… – Нравится? – она развела в стороны руки, повернулась налево, потом – направо.

– Да, конечно, – я придал своим словам максимально возможную в данной ситуации уверенность.

– Правда, мы еще не решили, когда. Но обязательно венчаться, – мама поправила у локтя перчатку. – Может, если мы с твоим отцом были повенчаны в свое время, он не ушел бы от нас тогда…

Постель для меня была разложена на диване в гостиной. Я собирался раздеться и лечь спать, но мама входила и выходила из комнаты, убирая в шкаф хрустальную посуду.

– Стесняешься меня, что ли? – вдруг усмехнулась она. Я смущенно улыбнулся. Мама подошла ко мне и обняла: – Вот дурачок. Такой большой вырос, а ума не прибавилось…

Рассмеявшись, я тоже обнял ее.

– Все, закончила. Больше не буду тебя смущать, – с мнимой серьезностью, пряча улыбку, проговорила она, – тоже пойду спать.

Поцеловав меня в щеку, она ушла в спальню. Я разделся и лег в постель. Спать не хотелось. Я то закрывал, то снова открывал глаза, смотрел на блики уличных фонарей и тени на стенах комнаты. Из спальни послышался тихий шепот, в котором можно было разобрать только повторяющееся «Господи» – мама молилась.

Я еще долго ворочался в постели, но потом наконец заснул. Но как только я погрузился в параллельную реальность сна, что-то тревожное и пугающее поднялось с глубины, разрушая окружающее.

– Ты слышишь? Егор? – испуганный шепот мамы. – Егор?

Я проснулся. Рядом с диваном стояла мама:

– Какой-то свист на улице. Не прекращается. Я боюсь… Послушай.

Действительно, слышался какой-то неуверенный, прерывистый свист. Я встал с постели и вышел на балкон. Кроме свиста доносились еще как будто отдаленные хлопки в ладоши, но откуда шли эти звуки, различить было невозможно. Балкон выходил во двор, который сейчас казался абсолютно пустынным.

– Мам, ну чего ты испугалась, – обернулся я к ней, – это может быть что угодно… Сколько сейчас времени?

– Полвторого.

– Пьяные где-нибудь дурью маются. Или птица какая… Чего бояться-то?

– Сама не знаю… Но тревожно на душе. И почему так долго? Почему не прекращается? Я хочу заснуть, а они все свистят и свистят…

Словно в ответ ей свист оборвался.

– Видишь – прекратили, – улыбнулся я, – давай спать…

– Хорошо… Спокойной ночи, – мама ушла в спальню. Я лег в постель, и теперь снова не мог заснуть. Прислушивался к звукам за окном, скрипу мебели в комнате. В груди появился какой-то холодок.

6

Утром мама решила, что мы должны сходить в церковь – сразу после завтрака («а на работу я позвонила и отгулы взяла»). Я надел майку и джинсы (на градуснике за окном – тридцать два!), натянул кроссовки и открыл входную дверь:

– Я на улице подожду.

Мама вошла в прихожую:

– Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Неприлично же. В церковь все-таки идем, а не на пляж…

– Тесно здесь вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, – взяв с вешалки легкую клетчатую рубаху, я вышел на лестничную площадку. Спустившись во двор, достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:

– Алло.

– Паша, привет! Как дела?

– Здорово. Сплю еще.

– Извини. Новостей насчет телеграммы нет?

– Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь – сам позвоню.

– Хорошо. Извини, что разбудил. Пока.

– Пока.

«Клац-клац».

Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой – деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.

Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго; очень долго. Я подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит и чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Может, поэтому человек представляет себе абстрактного Бога, как это нечто великое, к чему стремится, но не может осознать. Бог нужен человеку, чтобы в Нем находить свое стремление и способность к большему.

– Егор!

Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:

– Пойдем, хоть к концу службы успеем.

Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Она три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещеный.

Служба подходила к концу. Остановившись недалеко от входа, я разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:

– Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима. – Она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в стенной нише стоял ковчег со стеклянной крышей.

– Посмотри, кожа совсем не истлела – потемнела только, и даже волосы на коже видно, – тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло. – Посмотри…

– Мам, я не хочу, – в моем голосе нотки раздражения.

– Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.

Отдаленно послышалось классически бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе – три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели старушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.

– Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.

– Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок…

Служба закончилась, и священник, словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.

Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.

– Почему ты не хочешь покреститься? – вдруг резко повернулась ко мне мама.

– Мам, давай только не будем начинать эту тему…

Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…

– Но почему? Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Тогда ведь я сама еще некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то внутреннему устремлению, пошел в церковь, и так был там впечатлен, что раздал нищим все деньги, что я дала тебе на новые джинсы…

Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.

– Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.

– Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.

– Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.

– Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.

– Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.

– Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.

7

Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?

Черт возьми, почему так быстро?! Так невероятно быстро?!

Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, будут ли они еще крутиться в магнитофоне или уже нет?), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых имел когда-то определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до самиздатовских копий репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Битлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.

– Слушай… Пока еще не забыла… – в комнату вошла мама. – На днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?

– Леха?

– Милый такой мальчик, – продолжала мама, – меня до сих пор по имени-отчеству помнит.

– Помню, конечно. Позвоню ему сегодня.

Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:

– Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?

– Да, вполне. По-моему, хороший человек. Расскажи о нем подробнее.

– Ну… – вдруг замялась мама, – это долгий разговор. Давай вечером… Я очень рада, что он тебе понравился.

Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».

Нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…

Я набрал номер Алексея Звонарева. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно и быстро – как поплавок из воды.

– Алло, – размеренный голос на том конце линии.

– Леша, привет! Это Егор Харламов. Я вчера с Москвы приехал.

– О, здорово! Не может быть… Вспомнил, значит, старых друзей… – Лешин голос потек самодовольным сладким медом.

– Как жизнь? Что нового?

– Нормально все, потихоньку. Да что по телефону говорить… Приезжай в гости.

– Когда, прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Что резину тянуть…

На дверях подъезда, в котором жил Леша, оказался домофон, но мне повезло – из дома вышел пожилой мужчина, и я успел перехватить за ним ручку тяжелой двери. Вошел внутрь и остановился. Две лестницы с бетонными ступеньками. Одна – вверх, ведущая к квартирам. Другая – вниз, ведущая в подвалы. На этой лестнице, ведущей в подвалы, когда-то убили человека. Мы с Пашей прибежали к Лешкиному подъезду посмотреть на труп еще до того, как приехала милиция. Мужчина лет сорока полулежал-полусидел на ступеньках. Кровь стекала вниз и собиралась в большую лужу около подвальной двери. Крови было невероятно много – не верилось, что столько может вытечь из одного человека. Потом говорили, что это убийство так и не смогли раскрыть. Ходили слухи, что убитый был другом Белого Бека, известного вора в законе, с которым они не поделили деньги.

В подъезд заскочила молодая девушка и пробежала мимо, оставив за собой шлейф прекрасного аромата. Легкую смесь апельсина, яблока, ландыша, табака, чего-то и чего-то еще. Я не успел ее разглядеть. Только повернул вслед голову и двумя тревожными вдохами вобрал в себя сладкие молекулы парфюмерных паров. Где-то вверху хлопнула дверь.

Поднявшись до Лешиной квартиры, я нажал кнопку звонка. Никто не открыл. Я оглянулся на площадке (не перепутал ли квартиру или этаж после стольких лет?), зачем-то посмотрел вниз на лестничные пролеты. Снова протянул руку к звонку, но за секунду до того, как мой палец опустился на коричневую кнопку, дверь открылась. Меня встретило все то же сладкое облако аромата и раммштайновское «Ich will» на заднем фоне (Алма-Ата превратилась в город германофилов-металлистов?).

– Вам кого?

Мне приходится вынырнуть из эйфории запаха к его обладательнице. Передо мной тоненькая девушка лет восемнадцати со светлыми волосами. Невероятно красивая. Чтобы начать говорить, мне требуется усилие:

– Здравствуйте.

– Привет. Так кого?

– Алексей здесь живет?

Девушка широко распахнула дверь:

– Проходи… – и после паузы, – …те.

В прихожей показался Леха, бодрым шагом подошел ко мне:

– Здравствуй-здравствуй! – несколько церемонно обнял.

– Привет! – я ответно похлопал его по плечу.

– Как говорится, не ждали… Ты че не проходишь? Наташка в дверях держит?

Он обернулся к девушке:

– Это – Егор, мой одноклассник.

Та равнодушно пожала плечами.

– Наташа – моя двоюродная сестра, – представил мне девушку Леха, – учиться приехала… Из деревни, – рассмеялся он.

– Вот дурак… – вздохнула Наташа и направилась в свою комнату.

– Не хами старшим… И сделай свой музон потише. Сколько раз говорить!

«Rammstein» за хлопнувшей за Наташей дверью заиграл еще громче. Мы с Лехой прошли в его комнату.

Я достал из сумки коньяк, два лимона и большую бутылку «Колы».

– Ого… Солидно… А я в завязке, – с улыбкой отреагировал Леха.

– С чего это?

– Дела, работа, машина… Я же если начну, то останавливаться не умею… Так что завязал полностью. Уже полгода как.

– Круто… – уважительно кивнул я. – Ну я тогда тоже не буду.

Леха принес чайник, разлил по чашкам чай:

– Ну рассказывай…

– Ты рассказывай… – усмехнулся я. Мы чокнулись чашками с чаем.

– Давно не виделись, – улыбался Леха. – Ну что, раскрутился в Москве?

– Да я особо и не раскручивался.

– Ладно скромничать-то… Как всегда, самый скромный в классе, – Леха отломил кусочек шоколадки и отправил его себе в рот.

– Нет, в самом деле, – я тоже потянулся к шоколадной плитке.

– Чем занимаешься-то?

– Картины пишу.

– Какие картины? – удивился Леха.

– Я художник.

– Да брось… Мне твоя мама говорила, что ты там коммерцией занялся, преуспевающий бизнесмен теперь.

Я удивился, а потом – когда понял – рассмеялся.

– Ну мама… А ты ей что про себя сказал?

– Сказал, как есть – что бизнесом занимаюсь.

– Все понятно тогда… Родительское тщеславие…

– Художник, значит?! – Леха разочарованно выдохнул, глотнул чаю, но тут же натянуто осклабился: – Ну уморил… Художник… Теперь я знаю, кто у нас в школе все туалеты похабными картинками разрисовывал…

Оценив шутку, я улыбнулся. Алексей вздохнул:

– Да… А мне сейчас как раз бабки позарез нужны. Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника? На полгода. Через полгода с процентами отдам.

– Были бы – без процентов тебе занял. Но сейчас нет.

– Ну, понимаю… – с еще большим разочарованием протянул Леха. – А хотя бы десять? Под хороший процент… Тем более ты меня знаешь – все надежно, никакого кидалова.

– У меня и десяти нет, Леха. Извини.

– Понимаю, – Леха отпил чай из чашки. – Да… А мы тут крутимся, выживаем. Баха сейчас на винно-водочном работает, представляешь? – усмехнулся он. – Серик в министерство финансов подался. Я, правда, все по мелочи пока.

– Слушай, а математические головоломки до сих пор разгадываешь? – вдруг спросил я.

– Да, – настороженно посмотрел на меня Леха, – откуда знаешь?