Вечный двигатель Брусницин Виктор

Василий тяжко молвил:

– Не время, все в закладе.

– И жить не время! – Мария осадила голос, потеребила шаль. – Еще. Мы давеча говорили. Елена взрослая, грамотная, определяться бы надо. Ты, вроде, в город ее хотел учиться отправить. – Повернулась к Василию, мягко пустила: – Она сама желает.

– Пока думаю – хоть какую родную причину иметь.

Минул год. Василий явно сомлел: волос поредел, живот выпятился. Торчал в горнице подле окна – безрукавка собачьей шерсти, штаны мятые, чуни. Опять рылся дождь. Не отрываясь от улицы, Василий недовольно проголосил:

– Авдотья!! Кху, кху, что самовар?

Вошла Елена с подносом – чайник, вазочка с бубликами.

– Авдотья дрова колет.

– Что – некому больше?

– А кто? Всех изжили.

– Ты не больно-то, есть кому привередничать! Филька на что?

– Филька Марию в лавку повез. Зотова ждем – прикупить разного.

Василий осерчал:

– В лавку, на выезде – тьфу!

– Вы уж, братушка, не перечьте! Не оберешься после.

– Учи, пигалица!

Вздохнул, обернулся, повинная улыбка мяла лицо. Разглядывал Елену. Налил чай, помешивал. Улыбка стала хитроватой.

– Растешь… Признайся, снятся нет парни?

– Воля ваша, – зарделась девица, – кто посниться? Из дома не выхожу.

– Балуетесь с Филькой, я замечал.

– Воля ваша – он мне что брат.

Василий чуток унял улыбку:

– Я у тебя брат… и отец – помни. Я забочусь!

Елена осмелела:

– Обещаете заботу, а в город не пускаете!

– Папашин норов, – определил Василий. Лицо стало смурное, но голос сдобрил: – Погоди вот, приедет нынче Михайло Гаврилыч и… покончим. Там, бог даст, и кошт определим.

Елена взвилась, вылетела из горницы. Василий грустно посмотрел вослед, пробормотал:

– Пойти, разве, переодеться. К вечеру, знать-то, прибудет.

Ужин. Узорчатая скатерть, серебряный сервиз – чин-чином. Народом, не в пример давешнему, не богаты. Женщин кроме Марии да Елены нет. Кроме Зотова и Василия знакомый поп, старший зять Семен, еще незнакомый дядя. Зотов спрашивал у Семена:

– Каково же в новом дому? Так и не взглянул, не в оказию.

Семен обрадовался:

– Уж завтреньки, просим отобедать. Покорнейше!

– Разве после экскурсии. С утра едем с ревизией, товар оглядим. За год, поди, не узнаю – случается, города вымирают… Ты с нами!

– Непременно, дело наперед!

Гость повернулся к попу:

– Да и церковь посетить надобно. Копейка положена, а лоб не крестил.

– Не нарадуется паства, благомилостивец! Добре расточих, покой приобретах.

– А чего ж, батюшка, скоромничаешь? Будто кусок не лезет.

Поп хихикнул, но выглядывала натуга:

– Есть вроде хочу, а аппетита нет.

Мария:

– Отчего же, Михайло Гаврилыч, коротко гостите? Денька бы хоть три положить, без того год не сподобились!

– И не в гости вовсе, как известно – завершать будем старое. Мне-то и сверить всего – так ли оно, что Василий Потапыч описывает… Дел-то у меня, голубушка, насорено, так что завтра после обеда и отбуду. Вот Родион Максимыч (указал на нового), казенный человек, бумагами займется. Вниманием уж не обойдите!

– Это без сомнений! А коли вы так заняты, то напрямик и спрошу. Как с Еленой порешим? Вспомните обещание протекцию составить, чтоб городским манерам набралась. Девушка смекалистая и работящая, обузой не станет.

Все дружно тронулись обозревать существо, Зотов из-за Марии выглянул. Откинулся обратно:

– На память отнюдь не жалуюсь, и за мной дело не застоит. Да ведь Василий Потапыч придерживает! Коли надумали, хоть завтра увезу. Как раз дочери моей помощницу приискивал.

– Видно, пришло время, – произнес Василий, – кланяюсь в ноги.

Уставилась младая в тарелку, еле дышит. Мария, разместив обольстительную улыбку и медленно поводя порочными глазами, млела:

– Ну и славно, с благодарностью-то мы не воздержимся. Вот и завершим на том, оставшийся вечер, Михайло Гаврилыч, я вам на дела тратить не позволю.

– А мы и взглянем, как это, голубушка, получится. – Морщины углубились, на Марию пришелся внимательный взор. – Однако вы, Мария Стаховна, меня озадачили – сабля возмутила некоторым образом… – Зотов пошевелился, устроился основательней. – Человек я, не премину заметить, прилежный и, рассматривая в прошедший раз орудие, обратил внимание на запись. Непонятная, памятная. Припоминаю, матушка, вы о штукенции отзывались своеобразно. Согласитесь, немудрено возмутиться. Сиречь любопытно, как вещица с таким загадочным инициалом к вам угодила?

Другое утро, Авдотья и Елена собирались. Авдотья:

– Сколь тебе добра Мария-т от себя намеряла.

– Не поскупилась, лишь бы спровадить.

– Не сбирай, какого лешего на невестку взъедашша – сама жо в город стремилась!

– Мария к Зоту льнет, сором и только. На Василия бы глаза не глядели – вахлак!

– Э-э, дева, по доходу стар да петух, молод да протух, – посетовала Авдотья. – Да ково тебе понимать, сопля ишшо.

– А нечего тут понимать, блуд-от в очах прописан. Я ее вдоль и поперек знаю.

– Болеть ли теперь? Из дома вон, с головы долой.

– Боюсь из дома уйти.

– Буде, панихида, тебе все черти одной шерсти.

– За Василия страшно. Мария всех выжила и его сведет – ужо чахнет… Слышала нет-ко? Будто Мария с татями водится.

– Мало ли народ мелет, на нее, вестимо, всех собак вешают.

Елена притеснилась к Авдотье, полушептала:

– А видела я, баушка… Этта иду в лавку. В заулке у тетки Феоктисты пришлый мужик чего-т спытыват. Выровнялись, он и обернулся. Рожа оспяная, брови седые – варнак! После тетка сказывала, до Марии пройти выспрашивал.

– Окстись, таранта – приблазнилось!

– Вот те крест!

Вдруг Елена выпрямилась, вытаращила глаза, пропищала перепугано:

– Да ведь он про Зота наметил прознать! Тожно нас по пути и кокнут!

Прошло два года, стоял погожий день ранней осени. К ограде Карамышевского дома подъехала пролетка, из нее, недужно покряхтывая, вылез Василий. Совсем дядя захирел: погрузнел, постарел, одышка шла за малым движением. Уже ступив на землю, обратился к кучеру:

– Ты, Федор, с Семеном говори помягше, не поминай, что почин Марии. Василий-де сам приехать немощен.

С облучка повернулся молодец. Рус, кучеряв, облачен немудрено, но виду пристойного.

– На хворь и наступай. На родственное – мол, кумовья. – Василий выдавил: – Кланяется, дескать.

– Не сладить, Василий Потапыч, – хмуро сказал Федор. – Шибко Семен осуровел, как крупорушкой завладел.

– А ты не кукуй, расстарайся – больше негде просить.

– Но-о, пошла! – Федор тронул, кивнув хозяину.

В комнате просторного дома за самоваром сидела Татьяна – тоже раздобрела – прихлебывала из блюдца чай. Из прихожей прибег женский голос:

– Никак Федор Стенин пожаловал!

Татьяна выглянула в окно, тронулась на голос. Буркнула неласково:

– Не иначе, какое с Василием стряслось.

В избу вошел Федор, поклонился умеренно:

– Мир этому дому! Здоровьица…

– Проходи, Федя, самовар толькё поспел.

Федор тщательно вытер сапоги, двинулся вслед за Татьяной, оглядывал, походя, жилье.

– Обширно у вас.

– Ты, што ись, не бывал. Год, поди, батрачишь у Василия, а не заглядывал. (Привередливо) Впрочем, и Василий також – гнушают братец… Расскажи-ко, как люди в белом свете обитают? По морям-от, по странам побывал, насмотрелся.

– Живут не тужат, а и тужат – всё одно живут… Мне бы до Семен Андреича нужда. Покалякать бы о делах. Сам Василий Потапыч хворы, меня послали.

– Что там братко? – Татьяна тяжко вздохнула. – Совсем, видать, иссяк. Приташшыл эту невзгодину на свою голову. Господь наказует за сладку жизнь, батюшка предрекал!

– Живой покамест.

– А ты, гли-ко, теперь по всем делам уполномоченный.

– Что велят, сполняю.

Татьяна с интересом оглядывала парня:

– Служба, гляжу, в доход пришлась, постатнел! Жениться самая пора. – Мазала ехидным взглядом. – Или без нужды? Бают, Василия по всем манерам заместил!

– О том докладать указаний не имею – выходит, промолчу.

Татьяна засмеялась:

– А признайся – глядишь, делу пособлю. Шибко я любознательная!

– А пусть неведомо останется, мне престижу больше.

– Стало быть, и нету Семена – робят, буди, не накормишь, на пече сидя. А коли приспичило, так в конторе у Репнина найдешь – им и воскресенье будень.

Федор въехал во двор дома Карамышевых. Сошел с пролетки. Филька взял лошадь под уздцы, повел распрягать. На крыльцо вышел Василий, смотрел сумрачно. Федор сел на ступеньку, молвил, не глядя на хозяина:

– Дома не застал. Пришел к Репнину – тамо-ка! Репнин кланяется, Семен тож… Отказал!

Василий кивнул молча. Отнял взгляд от работника, глядел вдаль – взгляд пустой, немигающий. Дальше как бы очнулся, сдвинулось лицо, подбородок потер.

– Ты вот что – завтра в Екатеринбург поедем. Как рассветет, так и тронемся.

Федор наказывал в конюшне Филиппу:

– Пойдем-ка пролетку подготовим, дальний путь будет… Гнедка и Красулю запряжешь. Овса им отборного, пусть отстоятся. Подковы осмотри, в городе булыги понапихано, коней ломать.

Филька:

– Не побоитесь вдвоем ехать? Совсем дерзко лихие люди в Пьяном бору балуют.

– Наган под облучок суну, что со службы добыл – два патрона живые, у меня побалуют.

Шевелились надменные кроны сосен, сладко шуршали приветливые ели, рябина горела кровяными каплями. Мерно трюхали лошади, задорно чмокали копыта. Федор, стройно восседая на облучке, пусто глядел в размашистые зады двух ладных животных – правый конь систематически отстреливал богатым хвостом о край пролетки, другой екал селезенкой и редко всхрапывал. Василий накренился в угол сиденья, голова обстоятельно покачивалась. Глаза то отрешенно сосредотачивались на небе, то наливались живым – въедались в величественный пейзаж. Заговорил:

– Помнишь, вот так же мы ехали десяток годков тому?

– Как не помнить.

Помигал Василий, губой шевельнул, повинился:

– Отговаривал меня отец, а я не послушал – хотел белый свет рассмотреть. Насмотрелся, в глазах режет. – Сильно вздохнул. – Ты, я полагаю, Марию услаждаешь. (Федор плотно сжал губы.) Напрасно! Добром не кончится, лихоманка она, колдунья!.. – Василий опустил взгляд. – Впрочем, папаша ее жизнь мне вернул… Болел я в Бессарабии отчаянно, выходить и не брались. А он вытащил – вещичка там одна… Штуку эту он мне отщедрил перед смертью, да вот, обязал Марию взять. Не впрок, свет баба и укоротила. – Василий закурил, смотрел уже в сторону. – Помираю я, думаю, больше года не сдюжу. И тебе благодарен, что после службы обратно к нам подрядился… Видишь вот судьба, родные супротив, а чужие тянут.

Василий надрывно, до слез закашлялся. Отдышался.

– Вот что, мы нынче Елену заберем. Нечего ей в прислуге: делу не научится, да и… – Опять кашлял, уже слабо. – Наследовать, в общем, хозяйство она будет. И ты на ней женись… Да не тяните. И уезжайте хоть в Логинову – не даст Мария жить.

Василий замолчал. Послышались странные звуки, – это был не кашель, Федор напрягся. Оказалось, грустно смеялся. Теперь снова заговорил – тихо:

– Вот же юдоль – отец Марии мне вечность предлагал, а гляди, как на самом деле… – Уже к Федору обращался: – Штукенция-то, сабелька – в ней тайна, я верю. Вы ее заберите – нехорошо, если Марии достанется.

Цок, цок копыта! Федор вперился в лошадиные зады, обострился нос.

Неподалеку от Карамышевского дома плелись знакомые нам скитальцы. Теперь их двое – калики нет. Проходили мимо одного из домов. Из ворот вышла женщина с узелком; убогие, понятно, остановились – поклоны, бормотание. Женщина взаимно согнулась, передала узелок, по-видимому, снедь. Запустился разговор, поинтересуемся и мы.

– В Кочневой пожар анамедни получился невиданный, улицу вымахнуло, – утверждал Кадык. – По миру нашего брата прирастает.

– Слыхали, – согласилась тетя. – Да и мы не всё благословением господним живем. Где скотинка упала, там робятёнок новорожденной преставился (крестила лоб) … Наднесь сорочины по Василию, рабу божию, отошли (указала на дом Карамышевых), упокоение, наконец, обрел.

– Как же, помним сударя, угадали пяток лет назад аккурат на свадьбу. Мария, как же!.. Дом-от тих нынче – не в пример.

– А некому шуметь. Зятевья давно съехали, младшая сестра, Елена, за работника замуж вышла и в Логиновой живет – свой дом поставили. Пусто, одна Мария.

– Видная бабочка. Одной в такой хабазине тяжко!

Тетка, опасливо косясь на хмурый дом (все лицевые ставни были затворены), призналась:

– К тому и стремилась. Василий ишшо не помер, как все ушли. Толькё тихого нет. Темное народ судачит – шабаши-де, ведьминско племя.

Кадык заверил:

– Разное на свете случается. Знать, некрепок хозяин в вере был – нечисть отвадить. Ибо всемогущ господь.

Тетка не унималась, похоже, злая тема:

– А мир недоволен – Василий-от сестрам отказал. Да приказ на ее стороне.

– Достаточно на земле кривды, и много оттого зла происходит, – сетовал Кадык. Поклонился тетке, однако, пряча подаяние в сидор. – Только и добро не перевелось – отмолим за благостыню.

А вот и зима – бежит время. Над селом – тускло мерцают окна изб – висит глубокое небо, вмещая нервную мошкару звезд. Изрядно мироздание! Ну да опустимся… Различили неприхотливую избу. Кто расположился? Вот тебе здравствуйте – Елена! Уж и Потаповна, поди, потому как при дите. Светелка, зыбка подле печи, горит керосинка.

Шум в сенях, кто-то обивал снег с обуви. Вошел Федор, хозяйски скинул поддевку, шапку – повесил на гвоздь; не снимая сапог, подошел к колыбели, рассматривал содержимое, спросил вполголоса:

– Как она?

– Даве заснула. И сыпь проходит… Все одно всполошна еще, кричит.

– Пусть кричит, на погосте немо… Филька где?

– Да блудня.

– Дело молодое, пусть свашит.

Федор сел за стол. Елена собрала сумерничать: кринка молока, хлеб, прочее. Уселась напротив, глядела. Федор поел, вытер рукавом рот, молвил:

– Зря тебя не послушал, верхи-то и быстрей бы добрался и коня поберег – холку Гнедку побил. Хомут надо новый, этот в ремки залатан.

– Да говори уж!

– Нечего сказать. Семен на тяжбу гнет, Васёна с Петром тож, волостные руки разводят: завещение-де в уезде выправлено, нам не сравняться.

– Мария что ж? Сама мировую предложила!

– А и не было Марии.

– Как это не было?!

– Вот так, не явилась. Мальчонка какот прибег, весточку показал – отложить-де, занедужили госпожа-с, анфлюенца.

Елена гневалась:

– Так ты и шашку не отдал?

– Кому? Так в санях и лежит.

– Выкину ее к лешему! – запальчиво постановила Елена.

– А и выкинь, – усмехнулся Федор.

Елена, походя накидывая шушун, стремительно выскочила в сени. Оттуда донесся несильный грохот и возгласы. Дверь обратно распахнулась, держась за косяк, усердно потирая лоб и пошатываясь, вошла Елена – гримаса боли. За ней ввалился Филька, терзал подбородок. Сопровождалось междометиями и речью Елены:

– Чтоб ты колодезной водой травился, изверг, чтоб у тебя чирей на пятках вырос!

Филька кряхтел сквозь смех, жмурил один глаз, весело глядел на Федора; тот зашелся в хохоте… Проснулась девочка – содом! Елена выхватила дитя, не колеблясь, выпростала грудь, сунула в кокон.

Успокоилось. Филипп, отужинав, засобирался – Федор, вяло поглядывая, размышлял:

– К Лешке Босому, в карты играть?

– Ыгы, – мотнул головой Филька.

– Водку будете пить?

– Нешто посуху.

– И мне разве сходить.

– А и не возвращайтесь оба! – возмущенно рассудила Елена, мельтешила, блестя шишкой на лбу, убирала со стола, что-то делала у печи. – Эко славно! Мы с Анютой ой как порядошно управимся. Вот я ее за карасином в амбар пошлю – лампа на издох коптит.

– Потащила взгальна баба возок под горок, – проворчал Федор, по-доброму улыбаясь и делая Фильке мину: нынче не выйдет.

Идиллия. Мирно шаяла керосинка на столе укрытом после ужина пестрядевой скатертью. В углу поблескивала скромненькая иконка. Елена склонила голову к тряпью, чинила. Гукнула в зыбке малая, Елена подняла голову, проводила взглядом Федора, что, подойдя и наклонившись, пихал младенцу какую-то мишуру.

– Агу-агу, – неумело советовал папаша. – Может покормить?

Елена пощупала закрома:

– Рано, молоко не нацедилось. Трескает, как в прорву.

– Пусть растет.

Угомонив дочь, Федор возвратился к работе – хомут. Поленья в печи реденько и вежливо потрескивали, суетились в черной полынье окна отблески пламени. Елена отломила вяловато, неохотно:

– Сабле чего валятся в санях – обратно разве положить.

– Чего она тебя донимает – то отвези, то выбросить, то обратно!

Елена замялась толику и пояснила:

– Нельзя выбрасывать, Василий наказывал беречь.

– Какого рожна в сани пихала?

– Ну… сдурила – с вздорной бабы каков спрос!

– В голбец упрятать с глаз долой, чтоб нерву не щипала. Завтра уж.

Елена уперлась в работу, не поднимала голову. Молчала… Однако:

– Василий добрый был, да непутный. Он меня жалел.

– На добре-то зло тешится. Сам сник, хозяйство ушло, о сестре вся жаль, что за неимущего отдал. Ну да бог ему судья, а мы не в накладе. Сами наживем – нас родитель тожо-ка щедротами не измаял.

Елена встрепенулась:

– Зря ты, Василий заботился – шашка дорогого стоит.

Федор опроверг мягко:

– Дуреха, веришь байкам… Да и каков от нее навар, коли от Марии приобретено – дама-то известная.

– Однако Василий мне ее напутствовал!

– Верно, только Василию от Марии досталось.

Елена замкнулась, голова оставалась склонена. Не выдержала:

– А ты чего Марию хаешь – буди не чужая.

– Нашла вспоминать – схолосту чего не нагородишь. Знать бы, верстой огибал.

– А чего огибать (звенел голос) – окромя сладкого от Марии не потчевался!

Федор бросил в сердцах:

– Есть чего, а ты помалкивай!