Вечный двигатель Брусницин Виктор

Костя кивнул головой.

– Наслышан, наслышан – настолько, что именно такой и представлял… Прокатиться на пароходе – это вы верно надумали. Природа обалденная! – Бросил взгляд на берега. – Да и с погодой угадало. – Повернулся к Анатолию. – Давай, рассказывай – почем и какого рожна!

Вдруг с верхней палубы раздался возглас, сделала его миловидная девушка:

– Костя, ты куда мою сумку подевал?

– Погоди! – аккуратно крикнул ей Костя. Опустил взгляд к Толе. – Слушай, вечерком посидим? Тут (сделал оправдательную улыбку) надо отлучится.

– Ну, о чем речь!

Костя, отходя, шутливо погрозил пальцем:

– Готовь обстоятельный отчет за прошедший период.

Вечером Константин и Толя стояли на самом носу парохода. Золотом сияла величественная лава реки, шаял изрытый оспинами воронья и подпаленными струпьями облаков закат – красота сумасшедшая. Костя жадно набирал происходящее в глаза, прикладывался изредка к бутылке пива, говорил искренно:

– Ну что, я за тебя рад безмерно. И папаней стать – это ты клёво придумал. Сколько еще говоришь – три месяца попусту ходить?.. – Сделал глоток из бутылки, глядел беззаботно вдаль. – А я не созрел. Впрочем, есть предмет. Прежде всего, Галина зовут, а это, брат, имя женское… – Лицо Кости набрало серьезное выражение. – Понимаешь, надо жениться, иначе изотрусь. А Галка – девка подходящая. Я на тебя с Лидой нынче посмотрел и умиление царапнуло. Рад, словом!

– Да, Лидок у меня вещь, – проговорил Толя тускло. Повернулся, голос чуть приподнялся. – А что за парень все с тобой – друг?

– Приятель. Он хоть и земляк, но познакомились здесь, на корабле. Классный чувачек, Сережка Шумахер – белая кость… (Погорячее) Слушай, но как он девиц снимает – уж на что я не последний, а до него далеко! Впрочем, психотерапевт, даже гипнозом владеет.

– Нда, психика, – тихо проговорил Толя. Поник головой, помолчал, вздохнул тяжко. – А с Надюхой-то… в Кыштыме… – В голосе появилась хрипотца. – Сволочь я!

Костя попытался сбить:

– Брось, Толик! Обычные дела. Не тем тратились, за которое казниться можно.

Стояло непростое молчание. Наконец Толя поднял голову и начал. Первые фразы дались трудно – говорил хрипя, ломая голос:

– Вот что, Костя, это хорошо, что я тебя встретил. Боле рассказать некому, а держать шершаво… – Откашлялся, голосовой механизм набрел на чистый звук. – Что там со мной произошло, сам не пойму. Дым! По сию пору… начинаю вспоминать – дымка…

В уральском городке Кыштыме произошла поздняя осень. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей, казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Подобной обязанностью были наделены грубые, скользкие звуки. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее.

В осени состоялась убогая однокомнатная квартира. В ней присутствовали рассохшийся пол с вытертой краской, беленные без рисунка облупленные стены – в углу ерзала скисшая паутинка. Существовали: стол без скатерти, три стула (один комолый), громоздкий, но без видимых изъянов шкаф с зеркалом в частых родинках. Со стены обиженно ворчал приемник – телевизора не наблюдалось. В комнате находились Анатолий и Надежда. Она в домашнем халате полулежала на кушетке (голова опиралась на вертикальное предплечье), неприбранные волосы лазали по лицу, мутный взгляд рассеянно и вяло ездил по полу; Толя в майке и мятых брюках (тапки на босу ногу) мотался по комнате.

– Не уезжай. Ты знаешь, я не могу одна, – говорила девушка, голос выбрался недужный.

– Ты совсем рехнулась, – раздраженно доказывал Толя, – это же военная часть! Пусть я гражданский, но начальство-то – служба! – Опал. – И без того почти неделю прогулял – спасибо, Костя лейтенанта нашего уговорил поручиться. Нет, никак не получится.

Скрипел пол под ногами мужчины, нудило радио.

Надя села, убрала с лежака ноги. Молчала, лицо было пустым. Неожиданно глаза расширились (взгляд не отставал от пола), пальцы часто задвигались, царапали кушетку – визгливо, неприятно отчеканила:

– Я не мо-гу од-на!!

– Заткнись! – Толя остановился, злобно развернулся к ней. Вдруг подскочил, лицо перекосило ненавистью. – Ты же мне всю душу вымотала! Ты же… – Тряс перед своей грудью сжатые кулаки. – Сссука!!

Надя вскочила, глаза безумно горели. Истекала суровой руганью и самыми отчаянными пожеланиями. Неутоленная, яростно, вытянув руки с растопыренными пальцами, кинулась на Толю – рычание, визг. Толя ловко перехватил, бросил ее на кушетку, придавил коленом – не особенно, впрочем. Вскоре отпустил и отошел… Надя рыдала, конвульсии били тело, захлебываясь слезами, тяжело, до рвотных судорог, пустых, закашлялась… Изможденная, встряхиваемая остаточными конвульсиями утихла. Перевела рыдание в нытье.

Толя сидел на стуле, руки безвольно бросил между колен, взгляд намертво упер куда-то рядом с женщиной. Она грузно села, подняла зареванное, обезображенное лицо.

– Пожалел бы, я же беременная.

– Ну и что? – устало, глубоко вздыхая, кинул Толя. – У меня мать тоже беременная была.

– Так… ничего, – Надя халатом вытерла слезы.

Толя встал, снова тяжело вздохнул. Безжалостно, ровно, монотонно талдычил:

– Ты мне пузо свое не суй. Кто в тебе, неизвестно. Я ли, Костя – а может, член с горы Магнитной… – Тон стал назидательным, в голосе завелись акценты: – Ты тут сама решай, а у меня невеста есть. Я так думаю, через полгодика оторву отсюда. Рыло на этих заработках не наешь! (Без сожаления) Да и какие с тобой деньги – ты меня не то что в кисель, в брагу превратила.

Теперь вздохи пошли со стороны Нади. До слов, правда, они не разогнались. Толя посветлел:

– Не понимаю я тебя, Надюха. О чем ты думаешь?

Надя склонила голову, смотрела без адреса, на лице появилась слабая виноватая улыбка:

– О чем думаю? Да вот, думаю – сдохнуть или еще пожить!

– Вопрос, конечно, интересный, – Толя скалился, исподлобья поглядывал на Надю. – Шекспира на тебя нет.

Надя посерьёзнела, коротко бросила:

– У нас выпить что осталось?

Толя развел руки, пожал плечами – сарказм, недоумение, осуждение читались в тоне:

– Как ты рожать собралась!?

Зима, вечер. Вынырнет хилый месяц из мерзкой трясины неба – и того захлестывают лохмы бесноватых облаков. Мечется, стонет неприкаянная поземка. Толя, скукожившись, нырнул в подъезд дома Нади.

Разоблачился в прихожей, прошел в комнату. Она была тускло освещена настольной лампой, стоящей на тумбочке. Кушетка застелена спальным бельем, под одеялом виднелись контуры неподвижного тела. Толя зашел на кухню, выгружал на стол принесенное. Открыл холодильник – высветилась одинокая недопитая бутылка портвейна.

– Опять бухая, – обреченно констатировал он, в глазах тихо загорелась безысходность.

Развернул припасы, поставил на огонь сковороду. Что-то сложил в холодильник, закрыл его. Замер, задумавшись, снова открыл и достал бутылку… Толя выключил светильник, на стенах мерцали причудливые тени. Забрался за Надю, залез под одеяло – она не реагировала.

Глубокая ночь, слабые блики, рожденные непонятно откуда взявшимся светом, лежали на лице Анатолия. Он вдруг резко открыл глаза, взгляд оцепенел, чуть повернул голову. Точно – шли слабые, странные звуки. Резко повернул голову, место рядом с ним было пусто. Собранно сел, внимательно вслушался. Откинул одеяло, встал, включил верхний свет – от кушетки тянулся в ванную (смешанный санузел) мокрый след.

Анатолий осторожно подошел к двери, наклонился, слушал. Открыл дверь. На полу, с закрытыми глазами, с обликом предельного изнеможения, в ночной рубашке, привалившись к стене, сидела Надя. Вокруг лежали пятна крови. Толя резко упал на корточки, непомерный испуг бился в глазах; оторопь вязала рот – вываливались какие-то нелепые звуки. Можно было различить:

– Надюша, что же… ты давай… того… – Он пытался растормошить женщину, и видно было, как трудно дается ему прикосновение. – Ты тут давай… не того.

Надя очень тяжело, медленно открыла глаза. Ясно, упруго смотрела в человека. Голос был неживой, слово тяжелое, роняющееся:

– Ты… уйди. Я сама.

Толя встал, мина испуга не исчезла. Он повернул голову… и увидел. В унитазе, прямо в сливной дыре торчало некое, как бы покрытое живой пленкой. Это некое было сморщенным, несуразным. Верхняя часть – круглая. Различались черты лица: определенное подобие сомкнутых глаз, носа. Вот нечто – горизонтальная полоска, напоминающая рот. И это нечто… шевелилось.

Дикий, нелепый писк вырвался из уст мужчины. Он наотмашь ударил ладонью Надю по лицу, опрометью выскочил из ванной.

Метался по комнате – суетились руки, тряслись губы, голова вжалась в плечи, гримасы крайних чувств сменялись на лице. Горло издавало какие-то суматошные, раздрипанные звуки… Вдруг резко остановился, возникла ответственная осанка, сосредоточился взгляд – голова несколько склонилась в тяжелом раздумье. Толя подошел к двери, поднялась рука, выдавая намерение постучать – остановилась. Открыл дверь, Надя находилась в прежней позе. Наклонился, взяв подмышки, начал поднимать женщину. Она помогала. На руках отнес ее на постель, накрыл одеялом. Надя, устроившись, закрыла глаза и замерла.

Склонился, коротко и нежно тормошил, неуверенно говорил:

– Надь, я скорую вызову.

Она резко открыла глаза, на мужчину взгляд не попадал.

– Не смей! – голос был четкий, ответственный. Глаза тотчас закрылись, оставив непререкаемое выражение лица.

Анатолий сел на стул, локти упирались в колени, сильно глядел в пол. Встал, медленно подошел к двери ванны, замер – все так же угрюмо взгляд бил в пол. Голова поднялась, на лице возникло нечто возле улыбки – усмешка над собой, демонстрация подчинения обстоятельствам – отошел, расторопно проследовал на кухню. Достал бутыль, внимательно разглядывал остатки. Пил из горлышка – тягуче, до конца.

Стена в забытых полыньях, немой радиоприемник, слабые конвульсии паутинки – небытие. Толя безучастно сидел за столом на кухне. Владела неподвижность – подпирал ладонью подбородок, глаза слепо смотрели – держалось высокое выражение умиротворения. Впрочем, пальцы свободной руки выстукивали вполне стройный ритм.

Вдруг из комнаты донеслись неясные звуки. Толя медленно, нехотя перевел взгляд туда. Трудно встал, направился… Надя медленно ерзала по кушетке, издавая странную череду звуков – кряхтенье, стон, обрывки слов. Глаза широко раскрытые и неподвижные выдавали боль.

– Что? – участливо спросил Анатолий, сел рядом. Двинулась рука с намереньем прикоснуться, но угадала на живот – замерла не доходя, отодвинулась.

– Н-не знаю… – Голос удался заполошным, дрожащим. – Кажется, второй идет.

Толю стиснуло оцепенение, изморозь прохватила лицо. Впрочем, недолго. Он встал, глядел на Надю, молчал – явно не знал, что делать.

Вдруг она широко, неестественно взвилась, рык вырвался из горла. Однако тело видимым усилием воли вскоре набрало нужную позу. Села, развернулась, пытаясь встать. Толя бросился помочь, впрочем, подхватив под руку, усилия не делал, боясь причинить плохое. Надя поднялась, гримаса боли искажала лицо, но голос был четкий, хоть и глухой:

– Ты со мной не ходи, я позову.

Толя, придерживая, проводил до ванной.

– Давай скорую все-таки вызовем, – звук получился нерешительный.

– Не вздумай! – зло сказала роженица, закрыла за собой дверь.

Человек стоит посредине комнаты, глаза полуприкрыты, руки немилосердно трут лицо, вырываются глубокие, шумные выдохи – бессилие, страх, отчаянье смешаны в нем… Опадают руки, подходит к двери на балкон, открывает настежь. В комнату врывается злая ночь – далеко всполохнулись занавески. Анатолий неподвижен, глаза, не мигая, смотрят в мглу.

Прошло время. Надя лежала на кушетке, под одеялом. Глаза были закрыты – вряд ли она спала. Толя, уже в одежде, сидел за столом в комнате. Руки были сложены, как у ученика за партой. Сеял слова:

– С Лидой дружить начали класса с шестого. Вообще-то, мы соседи – их изба через проулок. А чего ты хочешь, в деревне так заведено, родители вместе – и дети! И потом, у нас полдеревни староверы – кержацкой породы. Нас, почитай, уж годам к пятнадцати сосватали… А чего, девка она справная – коса, то-се. Хотя… пишет, что волосы обкорнала… – Покаянная улыбка мельтешила у Толи, взгляд двинулся к кушетке. – Но если честно, мне в армии одна девчонка нравилась, дочка нашего майора. Похоже, и она меня привечала. – Поспешно оправдывался: – Только не было ничего!

Мужчина убрал взгляд, в сузившихся глазах он стал холодным. Молчал. Поинтересовался:

– Ты как?

Вопрос, вероятно, застал врасплох, женщина растворила очи, соображала. Нашла ответ, неуверенный:

– Нормально. – Пояснила: – Глаза болят, ровно давил кто… И тело горит, будто кожи нет.

– Ты бы поплакала, – предложил Толя, тотчас, впрочем, поник, веря в бесполезность просьбы.

Надежда опустила веки, но ненадолго. Говорила сурово, отчетливо:

– Ты вот что… ребят бы надо на балкон вынести. Вообще прибраться. Займись-ка.

Толя послушно тронулся к ванной, остановился. Развернулся, зашел на кухню. Порывшись, достал матерчатую сумку. Вытряхнул из нее сор. Деловито двинулся в санузел.

Сумка наполнилась содержанием. Когда судорожно открывал тугую дверь балкона, предмет несколько раз тупо ударился о подоконник. Угрюмо дохнула спекшаяся ночь. Снова с безучастным лицом шел в ванную, убирался – отчего-то одолела мания порядка. Далее в прихожей размеренно надевал пальто, шапку, сапоги.

В проходной военной части заспанный дежурный узнал не враз – и верно, шарф перекашивал половину лица, от лилового уголка рта безобразно чернела глубокая морщина, пустые глаза сосредоточились на конце носа, из-под шапки уныло торчал клок волос. В казарме долго ковырялся в замке некой двери – здесь содержался строительный скарб – долго и зло рылся в закромах. Наконец победно поднял на свет трехлитровую банку со спиртом – глаза потеплели.

Миновали три дня. Анатолий сидел за столом комнаты, изрядная рыжеватая щетина заслоняла лицо. На столе неряшливо лежали объедки, в банке отсвечивали остатки спирта. Движения получались квелыми и бесцельными, взгляд скверен. На кушетке периодически барахталась – надо думать, в попытках подняться – и издавала жалобные звуки Надя. Толя соучаствовал, бросая взор, глядел безмятежно. Убирал глаза.

– Вот заработаю деньги, – мечтал человек, – и махнем мы с тобой в Сочи. А чего! – как два пальца. Я работаю, Надь, как… как!.. не знаю кто… – Губы кривились в кислой улыбке, веки мигали замедленно, с томительной периодичностью.

Уяснив, тем временем, безнадежность попыток, Надя стремительно увяла – правда, решение пришлось на движение изворотливое, отсюда теперь поза была совершенно немыслимая.

– Представь, галька, пальмы всякие. Это тебе не ля-ля-тополя! Куплю коры остроносые – армяне делают. А тебе широколобую шляпу.

– Широкополую! – обиделась Надя. Голос, между прочим, был достаточен.

Толя остался несгибаем:

– Пускай! Все равно куплю… – Плотоядно продолжал разворачивать перспективы: – И на пароходе прокатимся. Потому что белый. И в дендрариум зайдем – мне про него кореш по армии рассказывал… – Толя сник. – Я ведь на Даманском, под Хабаровском служил, в погранвойсках. Воевать не довелось, но повидал косопузых. Эх, время было!.. – Улыбался, опускал взгляд на стакан. – Ну ладне – бог на рюмку, я на край, пей, Толяна, не хворай.

Надя, между тем, отыскала решение. Если прежде она пыталась сесть рывком, но туловище перевешивало ноги, то теперь придумала ловкий способ. Рационализатор подползла к краю кушетки, свесила руку и уперла ее в пол. Одновременно то же самое проделала с ногой – получили две точки опоры. Остается отыскать еще одну: как мы знаем, треугольник есть бескомпромиссная по устойчивости опорная фигура. Правда, тут произошла задержка. Действительно, чтобы приспособить еще одну конечность, приходилось временно находится на двух – а это чревато. В общем, Надя свалилась на пол. Ну, а уж тут-то – весь мир наш… Толя с пониманием наблюдал за экзерсисами подруги.

Как ни странно, поднявшись, Надя быстро обрела пристойную координацию – подошла, вполне надежно села за стол. Рука тут же механически поймала пустой стакан, вслед этому сосуд, скребя стол, двинулся ближе к банке. Надя молчала и сосредоточено смотрела на вожделение. Все являло просьбу налить. Толя тоже молчал – изучая, рассматривал знакомую… и не делал никаких движений. Надя, уяснив намек, без слов убрала стакан. Поникла… Вдруг в ней зацвела субтильная улыбка. После невеликого молчания разговаривала:

– И зря ты так говоришь. Все я рассмотрела, парень были и девочка. Парнишка – первый. – Умильно тянула: – Волоса-атенький…

Лицо налилось обиженной миной, канючила:

– Граммулю всего! – Повторились манипуляции со стаканом. Результат остался тот же.

Надя встала – теперь ее пошатывало. Легла обратно на кушетку. Закрыла глаза, замерла. Ее отчетливый голос распихнул тишину:

– Похоронить бы ребят надо!

Вечер, а то и ночь – окрест гиблая мгла. Однако по могильным оградам, высветившимся от неверного света неба, можно предположить кладбище. Толя, сильно и часто дыша, долбил ломом спекшуюся землю.

На палубе парохода на фоне кровяного заката стояли Костя и Анатолий.

– Вот, – Толя указал рукой и пошевелил пальцы ноги, – ноги отморозил. Теперь боли не чувствую.

Костя, вкось опиравшийся на перила палубы и безотрывно смотревший на приятеля, переменил ногу. Отвернулся:

– Грубые прикосновения действительности…

Рассказ, если вы помните, начался в квартире. Она – существует. Борис, видимо, давно проснулся и вошел в канву истории, ибо трезво и внимательно, как и Вадим, смотрел на Костю. Именно он и предложил, поднимая стакан:

– Нда… давайте – не чокаясь!

***

Происходил шикарный весенний день: сверкала дородная сосуля, заходились птицы, гулял тяжелый и любезный воздух – ярмарка адреналина. К дому, где живет Вадим, подъехало такси, оттуда вышел он – с вместительным баулом, радостно-напряженный. Авто отъехало, а Вадим не торопился: насыщался, набирая взглядом местность – очевидно, что человек приехал издалека.

На звонок принеслась открывать молодая Ирина. Бросилась на шею Вадиму – любя, талдыча:

– Наконец-то! Господи, Вадька, как я истосковалась!

Мельтешила теща, елейно талдычила относительно того, что зятек соизволил припереться, дабы заняться сыном и вообще семьей. Существовала молчаливая солидарность Вадима с тем, что он – хороший человек («что могут слова», светилось в счастливой физиономии). Далее шла суетня с самим сыном, двухлетним бутусом, который принимал дядю, как очередную игрушку, и неизвестно еще – адекватного ли достоинства.

Достаточно снабдившись первыми впечатлениями, Вадим уселся на диван, выражения лица и глаз, каждая часть тела орали о состоянии предельного достижения.

– К черту! – после минуты упоения высказался Вадим. – Отныне я больше чем на неделю из дома ни-ни.

– Да уж, папуля! – согласилась Ирина, разбираясь с вещами Вадима. – Год ты нас помурыжил, хватит этих экспериментов… – В ней проснулась женщина, практический взгляд стрельнул в Вадима. – Ну что, как ты и звонил – все нормально?

– Да, – каждое слово было наполнено покоем, – всё чики-чики.

Заканчивался обед, теща уже вышла из-за стола, собирала и мыла посуду. Вадим и Ирина еще сидели, ненасытно поглядывая друг на друга. Ирина попыталась помочь, собирала последнее, но теща пресекла:

– Оставь, я сама! Идите лучше сыном занимайтесь.

– Он спит, мама!

– Ну, либо отдохните. Вы мне на кухне не мешайтесь – брысь отсюдова!

Улыбаясь, трогая друг друга, молодежь удалилась.

Они стояли на балконе, оба курили. Ирина прислонилась, рука лежала на плече Вадима, он бормотал, все еще не веря:

– Надо же – бывают ведь в жизни минуты! – Переполненный глядел в просторы. После паузы повернулся к жене: – Ну что, вечером в ресторан?

Ирина скептически шевельнула щекой:

– А надо? Может, дома посидим? Ты, я смотрю, за границей привык. В общем, как хочешь.

– Так деньги жмут, хочется шикануть – год, все-таки, аскетствовал! – Озарился мыслью: – Костяру с Галиной подключим – столько не виделись!

Ирина оживилась:

– Слушай, у Кости вроде какие-то приключения! Я толком не знаю, там темное. Звоню, Галка несуразицы толкует: больница, еще что-то.

Вадим – удивление, переходящее в испуг.

Вадим звонил в дверь квартиры, открыла молодая женщина. Увидев пришедшего, приветливо распахнула дверь шире:

– О-о, потеря! Проходи, Вадик, наконец-то прибыл!

Тот переступил порог:

– Здравствуй, Галочка! На вот – тебе. – Подал цветы. – Ну, где этот змей?

– Так он еще с работы не пришел! Звонил, что задержится, но вот-вот придет. А ты чего предварительно не предупредил? Когда приехал-то?

– Вчера… Предупредить? Да что-то на сюрпризы потянуло.

Они сидели на кухоньке – коньяк, хорошее вино. Вадик повествовал:

– Авантюрой мой контракт оказался по большому счету. Инфляция видишь какая? – а в договоре цифры год назад прописаны были. Они, конечно, корректировались, но… Английский, правда, выучил. По мыслям кое-что нарыл, только сейчас это мало кому нужно. Гляжу в телевизор – Лени Голубковы, шоу-бизнес, сердце падает. Жизнь несется, а я опять, похоже, не успел… Кстати, Костя писал про кооператив какой-то.

– Кооперативы – это прошедшее, теперь по-другому называется. Как раз с переоформлением возится. Что-то по строительству – я толком не понимаю. – Видно, что Галя говорила неохотно. – Колотится, как видишь, днями и ночами, а прибыли особой нет… – Сбилась: – Как Артемка? – я его полгода назад видела.

Вадик охотно подхватил:

– У-у, этот мужик суровый. Дядя, говорит, ты мне думать не мешай.

Засмеялись. Вадим:

– А что там о больнице какой-то Ирина сказывала?

Галина потемнела, мялась:

– Так… немного прихворнул. Придет, сам расскажет… – Она странно замкнулась, убрала глаза. Вадим деликатно занялся раздачей хмельного. Галина послушно взяла рюмку, поднесла к губам, но убрала здесь же. Горло натужно вытолкнуло: – Ты, Вадик, его не спрашивай. Понимаешь, я испугалась, сдуру обмолвилась Ирине. А он не велел, сердиться будет. – Посмотрела на часы, с сердцем бросила: – Господи, да где же он!

Вадим испуганно пялился на Галину. Положил свою руку на ее, приказал:

– Ну-ка давай рассказывай!

Галина глядела в стол, нерешительность лежала на лице, поминутно поправляла волосы, что передавало даже и волнение. Неожиданно лицо расправилось, за суровым выражением просматривалось преодоление:

– Плохо дело. В психушке Костя побывал! (Вадим отпрянул.) С полгода назад случилось. Что-то с ним начало происходить, дерганный какой-то стал, закрытый. Думала, с работой связано – нет, там, напротив, складывалось… – Галина замолкла, потупилась. Выпростала: – Ночью произошло. Слышу – звуки странные. Просыпаюсь, свет включила. Он сидит на кровати и тихо смеется. Глаза невменяемые, смотрят куда-то в точку… Я тормошу – что, дескать? А он смеется… Потом говорит: над всей Испанией безоблачное небо. И так несколько раз подряд… – Галя, видимо, представив эту картину, оживила лицо, прижала к груди руки. – Я так испугалась! Побежала к соседке – она что-то понимает – скорую вызвали! В общем, увезли Костю.

Стояла тишина. Галя, глядя в стол, сосредоточенно молчала. Вадим безотрывно смотрел в нее. Вопросил:

– А теперь?

Галя оправила кофту, беззаботно уронила:

– Да нормально! – Сделала мечтательный взгляд, едва ли не ласково объяснила: – Бывает, конечно. Ночью вдруг заскулит, как волчонок. Думаешь, во сне? Нет, глаза открыты. Спросишь, что? – еще хуже, скулит. А промолчишь – перестанет. – Заключила тихо и быстро: – Ну и… осунулся – чахнет.

Вечером того же дня Вадим нервно ходил по комнате у себя дома, взвинчено передавал Ирине (та, прижав к щекам руки, внимала):

– Он, когда явился, так мне обрадовался! А я в себя прийти не могу – Костя, такое! – Вадим остановился, удивленно жал плечи. – Вообще-то ведет себя совершенно нормально – другой расскажи, я бы не поверил… Но действительно, похудел страшно.

Ирина предположила:

– Может, что-то по наследству передалось? Это, я слышала, бывает.

Вадим растерянно вздернул губы:

– Мне он ничего такого не рассказывал.

Оба удрученно собирались ко сну. Вдруг Ирина замерла, напряженное воспоминание передавало лицо. Полно повернулась к Вадиму, глаза были широко открыты, она – взволнована:

– Послушай-ка! А ведь было дело, странно повел себя раз Костя… Почти год назад, ты только уехал, зашли они с Галкой – уж и не помню по какому поводу. Ну, сидим, чай пьем. А накануне фильм давали – испанский… м-м… как же название?.. Нет, не помню. В общем, там отец, чтоб спасти себя, намеренно топит сына. А потом не вынес – покончил с собой… Пообсуждали с Галкой, и тут дернуло меня – кино, дескать, но и в жизни не слабо бывает. И к Косте, мне Вадик рассказывал про твоего приятеля в Кыштыме. Тоже, мол, история. Так вот ты знаешь, Костя так странно отреагировал – мне показалось, что он испугался. Точно! Он и чай не допил, утащил Галку.

Вадим молча таращился в Ирину. Та осела на стул.

– Вадь! Да не про себя ли он рассказывал?

Весна окончательно разъярилась – налились листья, сирень умащивала глаз, сверкали голыми ногами женщины. К обочине тротуара подъехало авто, из него вышел Костя. Да, он худ, как-то изможден, что особенно просматривается во взгляде. Обошел машину и смотрел на колесо – оно было спущено.

– Твою мать! – сердито рассудил Костя.

Взял ключ, открыл багажник, зло хлопнул себя по бокам, восклицая:

– Ну в гробину же так – и запаски нет!

Установив машину на домкрат, Костя взялся бортовать проткнутое колесо. Изрядно покорячившись и управившись, пустился накачивать. Наконец тронулся. Вдруг где-то под сердцем, в пустоте, словно вспыхнула дородная спичка, острое пламя коснулось тканей и, уцепившись за них, резво побежало, точно круг по воде. Скоро полыхала вся грудь. Голова прянула, скорчилось от боли лицо, рука комкала рубашку. В сомкнутые до узкой щели глаза пробивался мучительный и испуганный взгляд. Костя с перекошенным лицом остановил автомобиль, тер область сердца…

Перед тем как войти в палату Вадим выправился, разгладил физиономию, внес задорное в глаза. Комната была на четыре персоны, подле окна в одежде поверх одеяла лежал Костя. Он находился на боку, от окна отвернулся – руки были зажаты между колен, угрюмо вперился в точку. Увидев Вадима, оживился, сел. Вадим, кладя на тумбочку принесенное, сходу оправдывался:

– Только сегодня пустили. Рассказывай, как все случилось?

– Верно, я в реанимации лежал. А чего рассказывать – инфаркт.

– Рановато вроде, – осторожно посомневался Вадим.

– Лучше рано, чем никогда, – пытался бодриться Костя. И отрешенно: – Впрочем, в самый раз. Давай-ка ты что-нибудь поведай!

– Слушай, мне тут идейка подвалила – мы с тобой агрегат один спроворим…

Когда Вадим шел по коридору, выйдя из палаты, его окликнул врач:

– Молодой человек! Вас можно на минуту?

Стоя напротив, врач советовал:

– Понимаете, микроинфаркт, разумеется, есть. Рубчик невеликий, всякое такое… Но у меня создалось впечатление, что здесь больше психического – я уж его жене говорил. Что-то с вашим товарищем не то. Участие, я убежден, вот лучшее лекарство.

Очередное посещение. Вадим расположился на табурете подле Кости. Тот полусидел на кровати, откинувшись на подушку, поднятую на спинку – вид его был неважный… В комнате они остались вдвоем – остальные больные, как видно, принимали променад. Вадим, несколько взволнованно достал несколько листков, говорил комкано:

– Я тебе обещал показать. Там, за границей накропал. Ирка даже не знает… Вот, к примеру – называется «О женщине». – Легко откашлялся, начал читать стихи.

Вадим закончил, установилась вопросительная тишина. Костя хоть и вяловато, но с душой мирволил:

– Неплохо! Я, конечно, не разбираюсь, но поэзия есть… – Костя отвел глаза от Вадима, смотрел далеко. После паузы произнес глуховато, нехотя: – Ты вот что, Вадька… потом обо мне напиши.

Вадим убирал листок, видно, что он находился все еще под впечатлением от действа; вдруг его прокалило, он взбросил взгляд на Костю. Вырвалось:

– Когда потом?

На лице Кости образовалась виноватая улыбка, глаза не попадали на Вадика, голос получился не выверенный:

– Ну… потом.

Вадим, плотно сомкнув губы – обострился нос – неотрывно и смятенно смотрел в Костю.

Дома, нервозно вышагивая туда-сюда, запальчиво доказывал Ирине:

– Он сдался! С ним – что-то! Знаешь, какую ахинею нес? Ты, говорит, потом обо мне… – Стушевался, замолк (стеснялся, надо полагать, рассекречивать поползновения).

Ирина заполошно бросила руки на грудь, сугубо по-женски бухнула:

– Точно, Вадик! – та история с младенцами!

– Тыт! – отмахиваясь в возмущении, коротко выкрикнул Вадим. – Прекрати ты! – Успокоился, сник. Тут же взбодрился мыслью, лицо выражало одержимость. – Елки-моталки, чем черт не шутит! Попробую-ка я.

Вадим и Костя находились в больничной палате в знакомых позициях.

– Я тебе раньше о ней не рассказывал, потому что в эти штуки не верю, – толковал Вадим. – Только у нас в роду с этой саблей такие предания связаны – куда бежать! У деда Алексея она лежит… Суть вот в чем. На ней есть надпись (Вадим подал Косте бумажку). Но она – видишь? – полустертая и… заковыристая – там, допустим, и латинские слова присутствуют. Ни черта, в общем, не понять. А дело такое – по преданию, тут записаны слова то ли заповеди, то ли хрен его знает. И если это с чем-то совпадет, то что-то произойдет. – Вадим улыбнулся. – Я так думаю, лазейка в рай отворится… – Вадим посерьезнел. – Понимаешь, дед безоговорочно в это верит. Он давно хотел к грамотным людям обратиться, все руки не доходили. Короче, ты на шарады ловок, так что работай. Хочется дедулю потешить.

Уже в ходе монолога Вадима Костя начал внимательно рассматривать листок, после окончания бормотал:

– Владе… ну тут либо владеть, либо владеющий… Черт, практически ни одного полного слова. Ве-ный, верный? Вечный, однозначно, – Костя устроился поудобней – нет сомнения, в нем зажегся интерес. Бегая глазами по бумажке, бормотал нечто бессвязное. Проворчал, повернувшись к другу: – Тут надо точно знать, сколько букв пропущено. Ты расстояние пропусков соблюдал? – Обратно уперев взгляд в начертанное, бормотал.

Вадим пояснял:

– Понимаешь, там две надписи: с одной стороны шашки на латинском, и здесь вообще ничего не разобрать. Только одно слово более менее прочитывается – Орфиреус что ли. Надпись по-русски – с другой. Впрочем, и там есть латинские буквы. – Тыкал в бумагу пальцем.

Костя решительно отвел написанное от глаз, приказным тоном сказал:

– В общем, нужно увидеть саму саблю.

Полюбопытствуем и мы. На бумажке Вадим каллиграфически вывел:». владе… трэ вит (выделенное написано латинскими буквами).. открыт., что… то, на…,.то… ерял,.бре…, чего. ет… ве. ный…….. ась дв….. р…».

Лупило лето. В знакомом нам гараже возился Вадим. Возникла чья-то тень, Вадим обернулся. Стоял Костя, загорелый, не набравший еще себя прежнего, но оживший. Вадим возопил:

– Костя! – прянул к нему, но остановился, объясняя остановку поднятием грязных рук. – Ты когда приехал?

– Вчера.

Вадим вытер руки.

– Ну, рассказывай – кого похвалил и как?