Собрание сочинений в одной книге Лондон Джек

Глава XXXVII

Мы немедленно переселились на борт «Призрака», заняли наши старые каюты и начали стряпать в камбузе. Заключение Вольфа Ларсена пришлось как нельзя кстати: бабье лето быстро кончилось и сменилось дождливой и бурной осенью.

Мы устроились очень удобно, а стрелы с подвешенной к ним фок-мачтой окрыляли нас надеждой на успех.

Теперь, когда мы сковали Вольфа Ларсена, это оказалось совсем ненужным. Как и после первого припадка, теперь наступил полный упадок сил. Мод заметила это, когда под вечер пошла накормить больного. Он выказывал признаки сознания, но, заговорив с ним, она не дождалась ответа. Он лежал на левом боку и, по-видимому, страдал. Беспокойным движением он повернул голову вправо и, когда его левое ухо отделилось от подушки, к которой было прижато, сразу услыхал Мод и подозвал ее к себе.

– Знаете ли вы, что оглохли на правое ухо? – спросил я.

– Да, – твердо ответил он, – и не только это. У меня отнялась вся правая сторона. Она словно заснула. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Опять притворяетесь? – сердито спросил я.

Он покачал головой, и губы его скривились в странной усмешке. Это действительно была кривая усмешка, так как он улыбался только левой стороной лица, в то время как мускулы правой оставались неподвижными.

– Это была последняя забава Волка, – сказал он. – Я парализован и никогда не смогу ходить… О, только та сторона, – добавил он, как будто угадывая мой подозрительный взгляд, который я бросил на его левую ногу, шевелившуюся под одеялом.

– Это случилось не вовремя, – продолжал он. – Я хотел сначала покончить с вами, Горб, и думал, что на это у меня хватит сил.

– Но зачем? – спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Опять кривая улыбка исказила его строгие губы.

– О, лишь для того, чтобы жить, чтобы действовать, до конца чувствовать себя бльшим куском закваски и сожрать вас! Но умереть так…

Он пожал плечами или, вернее, одним плечом. Подобно улыбке, это движение тоже вышло кривым.

– Но чем вы объясняете это? – спросил я. – Где источник вашей болезни?

– Мозг, – тотчас ответил он. – Этим я обязан проклятым головным болям.

– Это были лишь симптомы, – заметил я.

Он кивнул головой.

– Я не могу понять, в чем дело. Я никогда в жизни не болел. Но с моим мозгом произошло что-то неладное. Рак или какая-то другая опухоль пожирает и разрушает его. Она поражает мои нервные центры, поражает их шаг за шагом. Я уже не вижу, слух и осязание покидают меня; если так пойдет и дальше, я скоро перестану говорить. И таким я буду лежать здесь, беспомощный, но все же живой.

– Когда вы говорите, что вы здесь, вы как будто говорите о своей душе, – заметил я.

– Чепуха! – возразил он. – Это просто показывает, что мои высшие мозговые центры еще не затронуты болезнью. Я не утратил памяти, могу мыслить и рассуждать. Когда кончится и это, меня не станет. Душа!

Он язвительно рассмеялся, потом повернул голову налево, показывая этим, что не желает больше разговаривать.

Мы с Мод снова принялись за работу, подавленные его страшной участью. Это казалось нам возмездием за его жестокости. Нас охватило глубоко торжественное настроение, и мы говорили между собой шепотом.

– Вы могли бы снять наручники, – сказал в этот вечер Вольф Ларсен, когда мы навестили его. – Теперь это не опасно, я паралитик. Мне остается только ждать пролежней.

Он улыбнулся своей кривой улыбкой, и Мод в ужасе отвернулась.

– Вы знаете, что у вас кривая улыбка? – спросил я, зная, что Мод придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от неприятного зрелища.

– Тогда я больше не буду улыбаться, – спокойно ответил он. – Это меня не удивляет. Правая щека уже с утра онемела.

– Значит, у меня кривая улыбка? – продолжил он. – Ну что же! Считайте, что я улыбаюсь внутренне, душой, если хотите. Вообразите, что я и сейчас улыбаюсь.

Несколько минут он лежал спокойно, забавляясь своей странной выдумкой.

Характер его не изменился. Перед нами был все тот же неукротимый, ужасный Вольф Ларсен, но заключенный в жалкую оболочку, некогда столь великолепную. Действовать он не мог, ему оставалось только существовать. Дух его был по-прежнему жив, но тело безнадежно мертво.

Я снял с него наручники, хотя мы не переставали бояться его. Мы никак не могли освоиться с его теперешним состоянием. Наш ум возмущался. Мы привыкли видеть этого человека полным сил. С тревожным чувством вернулись мы к нашей работе.

Я решил задачу, возникшую вследствие недостаточной длины стрел и, пристроив еще два блока, втянул конец мачты на палубу. Большого труда стоило мне расположить мачту как следует, остругать ее нижний конец и заставить ее спуститься шипом в гнездо.

– Я уверен, что мачта будет служить великолепно! – воскликнул я.

– Вы знаете, как Джордан проверяет каждую истину? – спросила Мод.

Я покачал головой и перестал стряхивать с шеи опилки.

– Он ставит вопрос: можем ли мы извлечь из этой истины пользу? Можем ли мы доверить ей свою жизнь? Вот это и есть проверка.

– Он, кажется, ваш любимый писатель, – заметил я.

– Когда я разрушила мой старый пантеон, изгнав из него Наполеона, Цезаря и им подобных, я тогда же создала себе новый, – серьезно ответила она, – и первым я поместила туда Джордана.

– Героя современности.

– И тем более великого, – добавила она. – Разве могут герои древности сравниться с нашими?

Я не мог спорить с ней. Наши точки зрения и взгляды на жизнь были слишком схожи.

– Как критики, мы удивительно сходимся! – засмеялся я.

– Как корабельный плотник и его подручный – тоже! – шуткой ответила она.

Но нам редко приходилось смеяться в эти дни, когда мы были обременены тяжелой работой, а рядом так тяжело умирал Вольф Ларсен.

С ним случился новый удар. Он почти лишился дара речи и только изредка мог говорить. Он иногда умолкал посреди фразы и часами был лишен возможности общаться с нами. При этом он жаловался на невыносимую головную боль. Он придумал, как объясняться с нами в тех случаях, когда речь изменяла ему. Одно пожатие руки означало «да», два пожатия – «нет». И хорошо, что он вовремя придумал это, так как к вечеру совсем онемел. Этими условными знаками он отвечал на наши вопросы, а когда сам хотел сообщить что-нибудь, то довольно разборчиво писал левой рукой на листе бумаги.