Кочубей Аладьин Егор

Глава XII

Коротки кубанские ночки. Настя вскочила, когда сквозь щели пробивались светлые струи и, обычно незаметные, пылинки вращались в них быстро и игриво. Кочубея уже не было. За дощатыми стенками сарая жил шумной жизнью штабной двор. Цукали на коней, ругались. Кто-то, вероятно, часовой, кричал:

– Комбриг на фронте! Нет в штабе комбрига. Куда прешь?!

– Аллюр два креста. От начдива Кондрашева, – обрывал часового резкий голос гонца.

В сарай не заходили. Сено в сарае было бурьянистое, засоренное. Дежурная часть держала лошадей на зеленой люцерне-отаве и ячмене.

Настя завернула постель и вышла из сарая. Во дворе, залитом ослепительным светом, на Настю никто не обратил внимания.

На фронт отправляли сало в мешках и печеный хлеб, наваленный в рундуки-пароконки. Плечистый рыжий детина, взобравшись на повозку, устанавливал в ящики с соломой кувшины с молоком и сметаной. Настя знала рыжего детину. Это был Кузьма Горбачев, старшина третьей сотни.

Кувшины Горбачеву подносила босая баба с подоткнутыми юбками. Горла кувшинов были увязаны тряпками с прослойкой отрубей, чтобы не расплескать содержимого в дороге.

Горбачев, поминутно откидывая спадавшую на глаза чуприну, очень внимательно просматривал кувшины, прежде чем умостить их в ящик. Старшина журил бабу:

– Приказываю, приказываю – на фронт только поливанные кувшины, а ты все самые кволые, леченые да выщербленные.

– Какие есть. Нема посуды в хуторе, всю порастаскали, – вяло оправдывалась женщина. – Все туда, все туда, а обратно нету возврата. Бьете же, чужого-то не жалко.

Горбачев, отбросив за спину мешавшую ему неуклюжую драгунскую саблю и подтягивая портупею, увидел Настю.

– Здорово, Настя! Что-то долго спишь, королева.

– Погоревала раз в год, завидки взяли, – улыбнулась Настя. – Кому каймак?10

– Хлопцам, под Привольный хутор.

Во двор верхом въехала Наталья. Услышав разговор, крикнула:

– А что, Горбач, воровсколесские девчата ай изменили?

– Тю-тю… вспомнила! В Воровсколесске уже вторые сутки Покровский, что ж, он пустит девчат в красные окопы!

– Вот бедные!

Наталья, по-мужицки спрыгнув с лошади, подошла к Насте, свежая и возбужденная.

– Настя, Роя не видала? – спросила она, глянув вопросительно своими синими глазами.

– Да вот он, – указала Настя.

На крыльцо вышел Рой. За ним из двери протиснулся начальник санитарной части бригады:

– Нельзя тяжелораненых держать при нашем лазарете. Сложную хирургию, операции, требующие ампутации, я не могу производить в таких условиях. Вы представляете, трепанацию черепа делать…

– Что вы рекомендуете, доктор? – перебил Рой, взявшись за луку седла.

– Тяжелых эвакуировать в Минводы.

Рой вскочил в седло.

– Минводы превращены в госпиталь всей армии. Там люди по двое суток ожидают простой перевязки. Комбриг не пойдет на это.

– Но у меня передовой перевязочный пункт. По положению я…

Рою начинал надоедать этот маленький человек, беспомощный и суетливый. Сдерживая нетерпеливого низкорослого «киргиза», прославленного как иноходца, снова перебил врача:

– Повторяю: стационарные госпитали глубокого тыла забиты ранеными. Противник развивает наступление. Комиссар взялся оборудовать лазарет бригады в Курсавке, на днях госпиталь будет готов. Пока расширьте пункт, привлеките медперсонал. Мобилизуйте фельдшеров станичных околотков – ведь это прямо-таки чародеи. В Нагутах, Султанском вами до сих пор не реквизированы частные аптеки. Будьте готовы, доктор, скоро с фронта начнут поступать раненые…

Только сейчас Рой заметил жену комбрига и Наталью. Он кивнул им. Наталья безразлично отвернулась и перекинулась пустяковой фразой с Горбачевым. Настя дернула ее за рукав.

– Наташка, ты же про его спрашивала, про Роя-то.

– Да ну его! – отмахнулась Наталья. – Раздумала.

– Что ты, Наташка, ломаешься перед ним, как сдобный сухарь перед чаем, – укоризненно сказала Настя, – что, он парень плохой? Одной рукой и узла не завяжешь. Поженились бы!

– Ну его, Настя! Давай про другое, – попросила Наталья.

– А как под горку ходить да за камыш – не ну его? – не унималась Настя. – Ребята уже заметили.

– Много шуму, да мало толку, Настенька.

За начальником штаба двинулись всадники. В запасных тороках и узлах они везли бутылочные бомбы и гранаты. Окончив погрузку, Горбачев сел на лошадь, оправил саблю, принял в седле достойную позу и во все горло заорал:

– Трогай!

Часовой с перевязанной головой бросил вдогонку:

– Жителей постеснялся бы. Орет, точно катрюк.

К часовому подошел развязной походкой фуражир, известный в бригаде под кличкой «Прокламация». Фуражир никогда не бывал на фронте, но все боевые и прочие новости знал первым и всячески их перевирал. Малейшие неудачи он раздувал в панические слухи, и тогда слова: «окружили», «продали нас», «измена» – не сходили с его уст. Его поэтому и не брали на позиции, определив навсегда в должности фуражира. Сегодня на фуражире был кожаный картуз, и, несмотря на жару, на голое тело был натянут тесный солдатский ватник.

В одиночестве он решил поделиться кое-чем с часовым, оставленным при штабе из-за легкого ранения в голову.

– В сухомятку, ребята, пожалуй, сто суток, – сказал фуражир, – кухни-то все пехоте передали. Последнюю кухню – и то Горбач на кобылу сменял. Да хоть бы кобыла, а то тьфу!

– Несчастливая наша бригада, – заметил часовой, почесываясь. – У всех смена есть, а мы в котел головой.

– Скоро будет смена, – тихо, оглядываясь, чтоб придать вес своим словам, сообщил фуражир. – Завтра сам батько думает податься в Пятигорский город.

– Что он там забыл? – недоверчиво спросил часовой, подозрительно прищурившись.

– Пятьдесят тысяч буржуев нам обещали… подкрепить бригаду.

– Что ты, Прокламация, что мы с ними будем делать? Их за неделю не перерубаешь, пятьдесят тысяч. – И, обратив внимание на выходящую из ворот Настю, улыбнулся: – Вот это подкрепление, да? Что-сь, видать, вкусное понесла супруга? Аж сюда пахнет.

– Галушки варила с курчонком да вареники месила, стало быть, их и понесла, – доложил фуражир и, посвистывая, вышел на пыльную улицу.

По улице бегали мальчишки, играя в поезд, шипели, подражая паровозу, пронзительно кричали, бросали пригоршнями пыль.

Со стороны Султанского тракта показались подводы, запряженные длиннорогими калмыцкими волами. Мальчишки бросились к возам:

– Дядя, а дядя, дай кавуна, дай дыню-комковку, дядя!..

Мажары приближались. Мальчишки возвращались, нагруженные арбузами и дынями.

– Вот штаб, дядя, – указывали они, – здесь Кочубей живет.

Фуражир, почуяв какую-то очередную сенсацию, завязал тесемки ватника, отряхнул фуражку, надев ее так, чтобы сбоку лихо торчал пегий чуб. Возы, их было три, остановились. Казак-подводчик снял шапку.

– Можно повидать командира, товарища Кочубея? – обратился он к фуражиру.

– А зачем он вам, товарищи жители?

– Да привезли мы солдатам красных кавунов да дынь в подарок от нашего хутора, от Виноградного.

– Нет Кочубея, товарищи жители. Отбыл командир бригады вместе со всей бригадой на фронт.

– Что ж теперь делать, раз нема Кочубея? Может, вы примете, – попросил нерешительно казак.

– Не могу, – отказал фуражир. – Вот если бы привезли сено или зерно, тогда уполномочен.

– А на фронт можно, товарищ, отвезти?

– Везите, – снисходительно разрешил фуражир. – Вот только сейчас старшина, некто товарищ Горбачев, обоз повел к фронту. Кабы вы были на конях, а не на быках, может, и догнали бы. А то попытайте.

Казак поблагодарил и взялся за налыгач11.

– Цоб, цоб! – покричал он на быков, и подводы, до отказа груженные арбузами и дынями, тронулись в путь.

Часовой, выйдя за ворота, подсвистнул.

– Поснедают добре ребята, а то там ни одной бахчи не осталось. Все сгорело – бои ж.

Обращаясь к фуражиру, подосадовал:

– Как же это ты не мог зацепить арбуза, а? Эх ты, а еще Прокламация!

– Не мог, – передернул плечами фуражир. – При исполнении служебных обязанностей… не уполномочен.

Володька вторые сутки блаженствовал в отдельном полевом карауле у озера Медянки. Кругом камыш, сочная стрельчатая осока, желтые болотные цветы. Стреноженные кони паслись за камышом. Впереди, на бугре, в глинище караул. Володька отпросился в охранение посыльным. Полевой караул у Медянки охранял Суркульский тракт, и днем дел особых не было. Только ночью могли прошмыгнуть вражеские разъезды к сердцу бригады – Суркулям. Ночью начальник заставы сгущал полевые караулы, и Володька ходил в секрет или в дозор.

Володька лежал на животе и, заткнув уши, упивался увлекательными событиями, пронесшимися над «пылающим островом». Рядом валялись сапоги, и на осоке просыхали коричневые от юфтовой кожи портянки.

Володька третий раз перечитывал книгу. Эту книгу дал ему Левшаков. Судя по словам Левшакова, книгу он достал у сестры милосердия Натальи, у которой, опять-таки судя по его словам, адъютант пользовался расположением. Чтобы прочитать книгу, Володька попросился на тихую работу, в заставу.

Сердцу Володьки были милы события, описанные в книге. Ему близко было и само название «пылающего острова» – Куба. Там люди дрались за свободу тяжелыми мечами, которыми они раньше рубили сахарный тростник, – здесь, рядом с Володькой, легкий клинок и подобие тростника…

Партизанский сын закрыл книгу, вздохнул и долго смотрел на красный переплет тисненой обложки.

– Луи Буссенар… Буссенар, – задумчиво шептал он. – Есть у нас такой?

Перебирал Володька людей бригады, и ни на кого нельзя было возложить столь почетной обязанности. Писать было о ком, а некому. Володьке даже взгрустнулось немного, а потом снова провихрились перед ним боевые будни, прославленные подвиги, шумной ватагой взметнулись властители дум его – бесстрашные Кочубей, Михайлов, Кандыбин, Батышев, Наливайко…

Нелепой показалась ему мысль, что не будет о них известно, что не узнает никто об этих непостижимых людях. Ведь каждый день жизни их – это целый «пылающий остров».

– Напишут… ей-богу, напишут! – громко воскликнул Володька, вскакивая на ноги. – А вырасту большой – сам напишу.

И от этого внезапного решения стало ему настолько радостно, что захотелось прыгать, плясать и кувыркаться. Забыв, что он в дозоре, Володька, приложив ладони ко рту, заливисто и протяжно заорал:

– Да здравствует… батько!

Сверху цыкнули, и кто-то мощным басом крепко выругался. Володька сразу присел, и ему стало бесконечно стыдно. Вспомнил, что ему стукнуло уже тринадцать, посерьезнел.

«Надо себе тоже потяжелей шашку выменять, – решил он, – чтоб была похожа на кубинский палаш – мачете, а то не шашка, а хворостина».

Он вынул из ножен клинок, рассмотрел. Рукоятка была сделана из черной кости горного тура, на клинке были вырезаны непонятные арабские буквы. Вышел клинок из-под ловких рук знаменитого дагестанского оружейника. Не знал этого Володька, и хотелось ему оружия, равного сказочному мачете восставших кубинских рабов.

Непрерывно верещали кузнечики, и казалось, плотный влажный ковер зелени сплошь был выткан из этих стрекочущих звуков.

Вдруг кто-то опустил руку на его стриженую черную голову. Володька вздрогнул, быстро обернулся.

– Настя! – обрадовался он.

– Испугался? – пошутила Настя.

– Чуть-чуть, Настя, вот на столько, – согласился Володька, отделяя на мизинце не больше сантиметра.

Настя присела.

– Иду на фронт, до Вани, – сообщила она, – несу поесть ему, что бог послал. Кто с тобой? Наливайки нет, случаем?

– А зачем тебе Наливайко, Настя?

– Да боюсь я его, Володя, – просто сказала женщина, – все надо мной насмехается; что я ему, чи поперек дороги стала?

– Удержишь на заставе Наливайку! Тут Гробовой.

– Свирид?

– Ну да.

– Подходящий казак, – сказала Настя, подтягивая концы платка и разглядывая себя в зеркальце. – Вареники будешь, Володя?

– Нет, мы уже поснедали, полудновать рановато, – отказался Володька и стал обуваться, ловко обернув ногу портянкой.

– Натуральный мужчина, – похвалила Настя. – Вот мой с чулков не вылазит. Спарился. К портянке не приучен.

– По тревоге – чулок удобней, Настя, потому, стало быть, батько портянку отверг… А вон и подходящий казак, – подмигнул Володька и покраснел.

От глинища, гремя ведром и шашкой, сполз человек, опутанный пулеметными лентами. Голенища у него были подвернуты почти наполовину, вероятно, чтобы показать красную сафьяновую подклейку.

– А, Настасья батьковна, в гости пожаловали? – издали приветствовал Гробовой. – Садитесь, ложитесь. Володька, ставь самовар, бежи за конфетами.

– Все шуткуешь, Свирид? – улыбнулась Настя.

– А что нам, холостым, неженатым! – ответил Гробовой.

– Гашка-то где твоя?

– На кадетской земле Гашка моя осталась, в Джегуте. Сердце горит, душа болит. Скоро в воду сигать придется. Послал ей о себе известие, зову, – может, и проскочит до нашего красного лагеря… Ну, пойду коней поить. Дичинкой бы тебя угостили, да, ты сама знаешь, два дня у Медянки бой шел, всех утей разогнали, одни лягуны остались.

Гробовой ушел, лихо выворачивая пятки.

– Хороший мужик, – глядя вслед ему, сказала будто про себя Настя, – языком мелет много, а, передавали бабы с баженского обоза, дуже по жинке да по сынку скучает Свирид. Боится, кадеты израсходуют. Ну, пока, Володька. Дай поцелую!

– Иди-иди, не маленький! – сердито нахмурился Володька, глядя исподлобья и подтягивая повыше пряжку портупеи.

Кочубей вглядывался вначале невооруженным глазом, потом – в бинокль.

– Ой, Вася, – раздумчиво произнес он, – шось не по моему сердцу вон та дубрава.

Комиссар долго шарил биноклем, но ничего не видел.

– Маскировка, Ваня.

– Вот где эта маскировка у меня сидит, – сказал Кочубей, указывая себе на затылок. – Подходит к дубраве балка, и видел я, кто-сь выскочил из той балки верхи. Надо сделать разведку, а то беда хлопцам моим будет.

Кочубей освободился от своего оружия, снял черкеску, остался в бешмете, ладно обтягивающем его упругое тело. Засунул маузер за пояс и, немного подумав, заложил за пояс и полы бешмета.

Они были скрыты от противника небольшим взгорьем. Впереди желтоватое, выбитое конницей поле. По взгорью и влево по полю – примитивные окопы и пулеметные ямки кочубеевцев. Западней еле-еле виднелись кресты георгиевской церкви.

Кочубей, передавая оружие Ахмету, приговаривал, стараясь найти в голосе наиболее ехидные и язвительные оттенки:

– Деникин за мою голову два чувала12 грошей сулит. Во, зараз я им выкину кренделя. Хай половят Кочубея! Айса, подай второго заводного, Урагана, – Зайчик не такой страшный.

Ураган – табунный жеребец, пугливый и нервный. Глаза жеребца были налиты кровью, он рыл землю копытами, приседал на зад и, изловчившись, мгновенно поднимался «свечкой». Черкесы, сдерживая его, повисли с двух сторон на поводьях. Кочубей подошел, перекинул повод и моментально прыгнул на жеребца.

– Расступись!

Комбриг вынесся из-за взгорья, вскочил на седло и, стоя, помчался к подозрительной дубраве. За Кочубеем поднялась вихревая полоса пыли. Кандыбин схватил бинокль. Везде из окопов поднялись люди, жестикулируя и наперебой выкрикивая слова восторга. Полоса бурой пыли сделала поворот. Теперь ясно был виден комбриг, скачущий у самой дубравы. Выстрелы. Кочубей упал. Ловить одинокую лошадь пустилось не меньше полусотни казаков, вырвавшихся из дубравы. Расчет Кочубея оправдался. В леске накапливалась конница! Но какой дорогой ценой добыты эти сведения! Лишенный всадника, мчался Ураган, за ним казаки. Комиссар выхватил клинок и подал команду атаки. На его руке внезапно повис Ахмет.

– Нельзя, комиссар, нельзя, нельзя ломать обедня. Смотри в оба глаза! О!

Ахмет орал и плясал, Айса подкидывал вверх шапку. Комиссар понял причину веселья адыгейцев. Кочубей был жив, он пронесся мимо, соскользнул с седла, свистя, хохоча и ныряя головой в волнистой гриве… Направил Урагана в гущу погони, стоя врезался в преследователей, гоня их обратно, паля из маузера. По полю заметались осиротевшие кони.

Только беспокойные поколения всадников могли дать такого потомка. Недаром в бригаду Кочубея приходили отважные джигиты из горной Осетии, Черкесии и Кабарды. Шли потомки знаменитых абреков, клали к ногам красного командира Кочубея обнаженные шашки – знак преданности – и клялись быть верными бойцами революции.

Выбивать белых из леска подался Наливайко. Кочубей умывался, фыркая в ладони, словно кот. Ему из фляжки сливал теплую воду Ахмет.

– Полей за шиворот, – попросил комбриг.

Адыгеец охотно опорожнил фляжку за шиворот комбрига.

– Вот зараз поснедаем! Как думаешь, комиссар? – сказал комбриг, утирая лицо и шею чистым носовым платочком, который накануне ему подарила Настя.

Умывшись, Кочубей сел за галушки.

– Вот забота! – толкая в бок Кандыбина, похвалился Кочубей, делая это незаметно от Насти, сидевшей поодаль. – Гляди, яких вареников нагарбузовала. Только малы. Для фронта надо вареник с конскую голову, шоб сразу сыт с одного заглота. Настя! – позвал он. – Подойди.

Настя приблизилась, сияющая и веселая.

– Вы чего звали, Антонович? – скромно спросила она. По обычаю всех казачек, она называла мужа при людях на «вы» и по отчеству.

– Сидай, а то убьют, – пригласил Кочубей. – Где была, шо видела?

– Видела Володьку.

– Где? – оживился комбриг. – У Медянки?

– У Медянки, – подтвердила Настя, – книжечку читает.

– Ишь, грамотюка! – с гордостью воскликнул комбриг. – Сызмальству в книжках да в науке корень ищет, не то шо мы, чабаны. Счастье ему. С молодого возрасту в такое доброе время попал. Кончим кадета, сядет Ваня Кочубей за грамоту. Як ты думаешь, Васька?

– Не сядешь, Ваня, – усомнился Кандыбин, – что-то тебя на науку не тянет.

Сомнения комиссара имели под собой некоторую почву. Согласившись учиться грамоте, Кочубей очень уж старательно избегал занятий с комиссаром, стыдясь этой запоздалой страсти, хотя букварь бережно хранил в сумах вместе с запасными подковами, тренчиками и пачками маузерных патронов.

Кочубей, испугавшись, что комиссар разоткровенничается при жене о занятиях, быстро повернул разговор в другую сторону.

– На войне грамота не нужна. Зараз расскажу, як здорово я грамотного полковника подвалил. Ахмет не даст сбрехать. Ахмет! – позвал он.

Когда Ахмет подошел, комбриг продолжал рассказ:

– То дело было ще до твоего прихода, комиссар. Вот так было, як сегодня с жеребцом, так тогда с полковником. Выкинул я белую портянку из окопа заместо флага и сам вылез. Кадеты высунулись. Погукал я, як мог, во всю глотку: «Кто хочет один на один против Вани Кочубея?» Молчат. Спрятались. Я снова гукаю: «Нету, знать, храброго середь исусова войска?» Застеснялись. Вылез самый их главный полковник, красивый, высокий, – может, сам великий князь, – кричит, як резаный, тоже мне не уважит: «Держись за землю, рыжий хвастун, когда будешь падать». А мне – як вареником по губам: «Вот это на дело схоже». Порешили мы стреляться на маузерах. Он меня пулею в самый вершок шапки, в голову, мабудь, целил. А я его в грудь, просек, видать, насквозь. Упал, як чувал с половой. Дернули его в окоп, только подошвы сверкнули. А мабуть, грамотюка был, не хуже моего Володьки! – заключил комбриг и начал одеваться. – И выходит, комиссар, пока суд да дело, як-нибудь без грамоты, – подмигнул комбриг, – а на всякий дурной случай для письменных делов есть у меня Володька, Левшаков… Так, што ль, Левшаков?

– В натуре так, товарищ комбриг, – бодро согласился адъютант.

– Шо ты там кончил? Якую заведению? – игриво спросил Кочубей, подмаргивая комиссару.

– Церковноприходской ниверситет, товарищ командир бригады.

– Видишь, який у меня штат, – гордо приосанился комбриг. – А Рой все удивляется, почему да отчего я генералов луплю.

Горбачев, возвращаясь с фронта, завернул в караул поболтать с другом своим, Свиридом Гробовым. Там он увидел Володьку, наводящего песочком и суконкой игру на клинок. Взял в руки Горбачев Володькину шашку, и запело в нем сердце менялы.

– Давай не глядя, навкидок, – предложил он.

– Не глядя не выйдет, а погляжу – может, с додачей покумуемся, – согласился Володька, поставив вопрос, как ему думалось, на довольно солидную почву.

Сабля Горбачева отвечала всем требованиям кубинского инсургента, была длинна, широка, а главное – неимоверной тяжести.

Обмен состоялся, и Горбачев, довольный проведенной сделкой, торопливо убыл, не сообщив даже как следует фронтовые новости.

Глава XIII

В полдень следующего дня конский топот резко оборвался у главного подъезда отеля «Бристоль» в городе Пятигорске. С коней спрыгнули всадники. Восхищенный шепот пополз по бульвару. Сгрудилась любопытная толпа. Как же – с Курсавки, с фронта прибыл известный Кочубей.

– Вот это и есть он?! Тю, какой маленький!

– Маленький, да колючий. Не человек, а шило.

В «Бристоле» заседал ЦИК Северокавказской републики.

Кочубей, бросив поводья коноводу, вприпрыжку пошел к подъезду. За ним шли Кандыбин и Ахмет.

В дверях столкнулся с председателем ЦИКа Рубиным.

– Это ты главный будешь? – спросил Кочубей.

– Да я, – ответил Рубин, поглаживая бритую остроконечную голову.

Кочубей небрежно сунул ему руку и, взяв за локоть, отвел в сторону.

– А я – Ваня Кочубей. У меня до тебя есть дело. Мы с комиссаром надумали сгарбузовать пеший полк моего имени, во!..

– Ну и организуйте, а я при чем? – удивился Рубин, пытливым взором изучая Кочубея, известного ему до этого только понаслышке.

Кочубей подбоченился, язвительно скривил губы.

– Во! Правильно! Кабы я смог без твоей помощи это сделать, то на кой черт я бы сюда ехал?

Рубин, недоуменно пожав плечами, улыбнулся.

– Вы, может, ясней выскажетесь? Чем я вам могу быть полезен? – спросил он.

Кочубей, установив неподдельную искренность Рубина, снова взял его за локоть и, нагибаясь, вкрадчиво шепнул:

– Слышал я, шо ты буржуев намобилизовал окопы рыть?

– Да… Но какое это войско?

– Это моя забота, а не твоя, – произнес Кочубей, великодушно похлопывая Рубина по плечу. – Ты мне отпусти пятьсот або шестьсот человек. Только шоб были обуты и одягнуты. Понял?

Получив согласие и почувствовав доверие к этому человеку, Кочубей, подозвав Кандыбина, отвел Рубина в угол вестибюля, к широкому окну, наполовину заколоченному фанерой.

– Слухай, Рубин, да и ты, комиссар, – насупившись, сказал Кочубей. – Я одного не могу нияк понять. Якой судьбой Сорокин командует армией всей? Дать ему полк, во!