Кочубей Аладьин Егор
– Кто же? – насторожился обрадованный Струмилин.
– Я, батько Кочубей, Михайлов, Наливайко, Рой, Пелипенко, – захлебываясь, перечислил Володька и совсем неожиданно выпалил: – Весь отряд большевики.
Когда поумолк смех и люди утихли, комиссар, деловито объяснив обстановку коммунистам, отпустил их по частям. Все коммунисты были расписаны по ротам рядовыми бойцами, и сам комиссар был рядовым первой роты. Вечерело. Штаб постепенно пустел. Вскоре, когда в темноте пропали Кондрашев и Струмилин, черкесы отвязали от крыльца пику с красным флажком и повезли ее к новому командному пункту.
Ночь и напряженность ожидания усиливали шорохи, и обычный голос Кондрашева, не сниженный до шепота, казался Сердюку громким криком в этой удивительной тишине, насыщенной только редким шуршанием ящериц и стрекотанием цикад.
– Сердюк! Тебе первый удар по мостам. Кочубей и черноморцы на флангах. Помни, Сердюк, чтобы не было повторения прошлого боя…
Сорвался Сердюк, безмолвный и решительный командир батальона, и лег за его скакуном невидимый ночью след по влажным степным пыреям и белоголовнику. «Не будет того, что было в прошлый раз».
О позоре недавнего наступления так и записал в свой дневник – желтую полевую книжку – командир второй партизанской дивизии, бывший сапожник и фронтовик Кондрашев:
«…После своего прибытия Сорокин вызвал меня и приказал: ввиду нашего сегодня наступления мы должны сейчас же раздать каждому бойцу спирту столько, сколько тот хочет, а после этого мы поведем наступление на станицу Невинномысскую. Приказание было дано. Через час повели наступление. Время было четыре часа пополудни, в летний жаркий день. Расстояние до моста было не более трех-четырех верст. Ввиду знойного дня опьяненные бойцы полегли по всему полю и заснули. Некоторые из них кричали: если бы еще немного дали, то лучше было бы наступать. А другие ругали командование, что их напоили. Ввиду страшной жары тут и без того человек валился, а когда выпили по кружке чистого спирта, то, безусловно, все свалились, и им было уже не до наступления, а все хотели спать. Гайченец перед наступлением темноты высылает кавалерию по всему фронту поднять пехоту и совместно с ней пойти в наступление. Конечно, этого кавалерия сделать не смогла, но тем не менее она послужила для пехоты заслоном, что могло спасти пехоту от налета белых. Видя, что кавалерия бездействует, Гайченец выезжает со мной по дороге, ведущей в село Ивановское, на мост Невинномысской и встречает нескольких едущих кавалеристов. Он напал на них и начал их ругать: “Вы хулиганы и барбосы, не выполняете нашего приказа и не пошли в наступление”. Один из них отозвался в свое оправдание; тогда Гайченец, не долго думая, выхватил маузер и пристрелил кавалериста. Тут все как один бросились на него и хотели его срубить, но мне пришлось их успокоить, а Гайченец скорее бросился на лошади бежать к штабу Сорокина. Я бы и сам его с удовольствием срубил – убитый боец был хороший казак, но это была бы анархия и нашей партии не была бы от этого польза. К утру пехота проснулась и заняла старое исходное положение…»
Михайлов, пройдя подножием плато около девяти верст по Ивановскому тракту, достиг реки Большой Зеленчук, которую перешел вброд у хутора Иванча. К двум часам ночи Михайлов пересек долину зеленчукского устья и подвел отряд к Кубани, найдя там подошедший с Ивановской Отрадно-Горный пехотный полк. Спешив сотни, Михайлов направился искать переправу. Обрывистый берег зарос бурьяном. Правильными кругами белели заросли куриной слепоты и белены. Река шумела. Слышен был скрип камней, перекатываемых в отмельных местах. Вокруг валуна взвивалась хлопьями пена, камень стучал, стучал, потом переворачивался, сносился вглубь, и белая пена проскакивала мимо, быстро исчезая с глаз.
– Ну и скаженная ведьма! – будто негодовал Михайлов, а сам в душе и любил эту родную реку только за ее буйный норов.
Михайлов, обнаружив удобный, наискось срезанный берег, направил лошадь к воде.
Конь, не привыкший к горным рекам, фыркал, дрожал и спускался мелкими осторожными шагами. Михайлов пожалел, что конский состав отряда приведен из равнины. Лошади, привыкшие к спокойным, плавно текущим рекам – вроде Челбасов, Бейсуга, Кирпилей, – шарахаются от настоящей воды.
Определив пригодность берега, передал посыльным приказ начать переправу.
Пехотинцы Отрадно-Горного полка спускались, идя с двух сторон всадника. Некоторые разулись, привязав обувь и шинели на голову. Казалось, на тонконогих стеблях колышутся огромные уродливые тюльпаны. У воды хватались за путлища, одновременно поддавали в бока лошади кулаками, и лошади, напуганные и до этого мрачным ревом реки, кидались в Кубань. Кипучая струя стремительно относила их вниз, прибивала к тому берегу и выбрасывала на него, как черную ненужную накипь.
Вскрикнул человек и сейчас же замолк. Приказ был обходиться без криков. Михайлов послал узнать. Приплыл с того берега старшина Горбачев, сообщил:
– Закрутило Свистуна и Покатилова. Пошли по речке. Видать, каюк. Коней жалко, с фронта еще, венгерки… – И, точно спохватившись, пожалел и всадников: – Добрые были казаки – Свистун с Покатиловым.
Михайлов положил руку на плечо старшины.
– Говорил начальник штаба – на горе батарея кадетская. Подумай, Горбач, – сказал тихо Михайлов таким тоном, будто предлагая по знакомству обстряпать выгодное дельце.
Далеко влево тусклые неподвижные огоньки. Невинномысская. Мелькнул движущийся свет, колыхнулся, исчез, снова появился – более яркий, лучистый.
– Броневик из Беломечетки в Невинку, – произнес вслух Михайлов и оглянулся. Горбачева не было рядом. Конь переминался с ноги на ногу, увязая в мокром, холодном песке. Когда последняя черная точка выплеснулась на правобережье, Михайлов погрузился в пучину.
– Б-р-р, какая кусучая… Лед! Под Катеринодаром была горячее. Б-р-р…
Вырвавшись на тот берег, Михайлов, поиграв клинком, втиснул его в набухшие ножны и крупной рысью повел отряд к темной гряде невинномысских холмов, нависших над станицей. Пехотинцы, привернув штыки, деловито построились. Бурые волны покатились теперь по земле – цепи продвигались к исходным для атаки местам.
Глава VII
Блекли и понемножку исчезали звезды. Тяжелые тучи, только сейчас грузно лежавшие на холмах, натужно поползли кверху. Кубань шумела и дымила, точно подожженная по всей своей длине. Над землей дрожала молочная мгла, накрывшая хутор и отдельные строения прикубанской низины. Деревья, будто сточенные у земли, казалось, медленно и невесомо плыли в пухлом сизоватом тумане.
Кондрашев провел ладонью по мягкому крупу жеребца. Шерсть была влажна, и на гриве серебрился иней. Командующий зябко поежился и взглянул на часы. Скоро. Он напряженно следил за движением стрелки… С плато громыхнуло орудие: это был условный сигнал. Над станицей разорвался снаряд, и коричневое облачко разрыва заплатой повисло на бледном фоне неба. Прокатилось, то утихая, то нарастая, «ура». Берега ожили. На штурм пошли батальон Сердюка и дербентцы. Кондрашев еле различал наступающие цепи и только по сгущенному до рева крику «ура» определил, что пехота достигла мостов. На минуту, точно распоров пелену тумана, у мостов зачернели штыки. В уши ворвался знакомый звук… шквальный пулеметный огонь. Штыки упали. Поднялся туман. Сухо заработали «льюисы» и винтовки.
Кондрашев помчался к хутору. Спрыгнул с коня, побежал по канавке шоссе, ведущего к мосту. Он был зол, видел лежащих людей и, не обращая внимания на опасность, орал, размахивая маузером.
– Ишь, Дмитрий охрип, – бесстрастно произнес Старцев и медленно двинулся по кочковатой луговине.
За ним поднялся Кандыбин.
– Хлопцы, комиссаров пуля не берет, – крикнул чей-то насмешливый голос, и цепи, будто исправляя минутное малодушие, двинулись в атаку.
Где-то заиграла гармошка и сразу затихла.
– Лады пробует! – весело крикнул Старцев и побежал вперед, увлекая за собой выселковцев…
Низкие мосты как бы плыли над водой. Кругом падали люди. Кондрашев обогнал Сердюка и бежал впереди роты своих земляков, поддерживая левой рукой мешавшую ему шашку. Блеснула узкая заводь у хутора. Тревожно и разноголосо закрякали домашние утки. Испугавшись неведомого шума, стая тяжело поднялась над водой. Ливнем с того берега – пулеметы. Полетели перья; утки, исступленно крякая, повернули обратно и грузно опустились на землю. Кондрашев успел еще кинуть взгляд и заметил, как селезень, бросив стаю, быстро заковылял по тропинке, помахивая своей радужной головой…
Батарея белых, громившая глинистые отроги и плоскогорья, сразу замолкла, будто безудержно горланящему великану с налета в горло вогнали кляп. На окраинах станицы учащенно застучали выстрелы.
Кондрашев понял, что Кочубей и черноморцы ударили с флангов. Малейшая задержка фронтального прорыва означала разгром малочисленных групп охвата.
– Вперед, ребята! – крикнул Кондрашев, наискось перемахнул железнодорожное полотно и скатился по насыпи к гужевому мосту.
Его сшибли дербентцы и вломились на мост.
Их порыв был напрасен. Мосты как бы продувались пулеметным ветром. Дербентцы схлынули, а по Кубани поплыли трупы…
К Кондрашеву подполз Кандыбин. Он был черен и возбужден.
– Слабая артиллерийская поддержка, Дмитрий. Надо расстроить им систему огня.
– Снарядов нет. – Кондрашев скрипнул зубами. – А то бы Кротов их с навозом смешал.
Внезапно пулеметный огонь погас. Сразу стало тихо до жути. Зловещая тишина, сменяющая привычный уже шум боя, потрясает человека. Кондрашев вскочил на ноги. Откуда-то с правого фланга, от безмятежных до этого левад, почивших на белых перинах тумана, нарастал грозный конский топот.
Кондрашев выругался.
– Обошли, бандиты! Сердюк! Повернуть резервную роту! Встретить! – Замер, сжав, точно капканом, руку Кандыбина.
– Глянь, глянь! Убьют… убьют девку!
Повскакивали любопытные пехотинцы. К мосту медленно шла женщина в белом платке. Она казалась огромной в дымных испарениях реки. Фигура ее как бы плыла по туману, и голова как будто достигала вершин тополей, подступавших к реке. Дойдя до места, она остановилась у перил, точно в нерешительности, и потом быстро побежала вперед.
– Сестра кочубеевская. – Кандыбин стиснул зубы. – Перебежала к кадетам…
Но вдруг с той стороны моста, там, где строчили пулеметы, вырвались огненно-дымные столбы. Наталья пропала из глаз. Над рекой прокатился грохот.
– Бомбы! Вот так сестра! – обрадованно закричал Кандыбин.
Кондрашев вздыбил коня.
– В атаку! Ур-а-а!
Все это случилось в несколько коротких минут. Не успела пехота подняться, на нее обрушился грозный рев. Из тумана вырвались всадники, показавшиеся Кондрашеву великанами. Немудрено – всадники мчались стоя, размахивая клинками, в косматых бурках, развевающихся от ветра карьера.
– Конница Султан-Гирея! – крикнул Кондрашев, поднимая маузер. – Огонь!
– Кочубей! – гаркнул Кандыбин, схватив папаху и размахивая ею. – Кочубей!
Мимо Кондрашева, мимо пехоты, расшвыривая траву и землю, зараженная неукротимой яростью, пролетела дико орущая ватага. Впереди был Кочубей в белой папахе, на лучшем своем жеребце; кубанский башлык развевался по ветру, и казалось, вслед за отчаянным вожаком несся трепетный сокол, пылая небывало ярким оперением.
Мосты прозвенели на ураганном аллюре, и на тот берег вырвалось на стрельчатом древке багряное знамя. Солнце выбросило из-за невинномысских высот алый сноп; подул утренний ветер с великого Ставропольского плато; туманы, выдуваемые ветром, клубились, хирели и таяли.
Перемычка была взорвана. Пехота вливалась в Невинку через узкие горла мостов. В станице еще отбивался, оскалив зубы, упорный враг. Все торопились. На мосту лежала раненая женщина. Кое-кто перепрыгивал через ее тело, другие спотыкались, падали, ругались. Бой продолжался, и людям было некогда думать о милосердии.
На базарной улице освобожденной станицы почти столкнулись на галопе два всадника. Одновременно повернулись, спрыгнули.
Кубанские башлыки были у обоих за спинами, черкески, шапки бухарского смушка с золотым позументом поверху и дорогое боевое оружие. Они еще не знали друг друга. Сошлись, и первым быстро сунул сухую ладонь человек небольшого роста, гибкий и мускулистый.
– Ваня Кочубей!
– Дмитрий Кондрашев!
Задержав рукопожатие, начдив улыбнулся, быстро отер кистью руки губы и просто спросил:
– Давай поцелуемся, Ваня?
– Давай, Митя!
Они поехали вместе, шутили и делились впечатлениями боя. Кондрашев хвалил Кочубея за блестящую атаку, и, несколько смущенный, Кочубей отнекивался:
– Да какая там атака! Кабы не сестра с бомбами, все б поплыли по Кубани, як коряги, до самого Катеринодара. – Не оборачиваясь, позвал адъютанта: – Левшаков!..
– Я, товарищ командир, – подлетел Левшаков.
– Гони зараз к мосту и окажи милосердие той дивчине, шо пособила нам. Одна нога тут, одна там. Я буду на площади, возле церкви. Да передай ей от моего имени спасибо.
Левшаков сорвался исполнять приказание, а Кочубей продолжил разговор:
– Мы дырку пробуравили, и все. А твоя, Митька, пехота в дырку проскочила и тоже кровь пустила кадету в Невинке. Видел я комиссаров твоих… Чернильные души, а тоже дрались львами… Комиссары, а так кровь пускают… – Он покачал головой. – Непонятно. Хоть проси себе в отряд комиссара.
Кондрашев будто случайно заметил:
– Теперь, Ваня, у тебя не отряд будет, а бригада. Входишь в мою дивизию…
Кочубей отстранился от Кондрашева.
– Это для чего же? По якому такому случаю? – спросил он и сжал узкие губы.
Минут пять они ехали молча. Казалось, неминуем взрыв. Кондрашев был готов ко всему. Кочубей заметно волновался, и комиссар Струмилин, приблизившись к нему с правой стороны, тихо сказал:
– По случаю революции. Гуртом бить лучше.
Кочубей оглядел Струмилина, сдвинул на глаза шапку и резко отчеканил:
– Раз для революции надо, добре. Пусть бригада, и пускай под твоим доглядом, Митька. Только не под Сорокиным. А тебя предупредил, Митька. Молодой был – атаману брюхо штыком пропорол, в Урмии двух офицеров срубал. Свободу люблю. Дуже я до свободы завзятый.
На площадь сгоняли пленных. Офицеров было мало. В плен попали сотни две казаков-пластунов. Пластуны виновато поглядывали на своих врагов и курили часто и сосредоточенно. Офицеры, в большинстве молодежь, держались по-разному. Одни храбрились, вызывающе грубили, другие размякли, нервничали и охотно отвечали на вопросы, хотя говорили сбивчиво и невпопад.
Кочубей, растолкав плечами конвойных, прошел в гущу пленных. С ним вразвалку шел Рой.
– Тю ты, свои ж, казаки, а дерутся против, – нарочито удивлялся Кочубей. – Якой станицы?
Казак, с коротко подстриженными усами, в рваном бешмете, ответил:
– Платнировской.
– Ишь! Земляк. А я с Александро-Невской, слыхал?
– Слыхал. Станция Бурсак.
– Эге, верно, – обрадованно произнес Кочубей и просто спросил: – У меня служить хочешь?
Казак поглядел на товарищей, смутился.
– Не знаю.
– А кто же знает? Верблюд?
Казак улыбнулся. Кочубей моргнул Рою.
– Зачислить в особую сотню. – И, подбоченившись, гордо уведомил: – Будешь служить у самого Кочубея.
Роя начали останавливать и просить внести в списки.
– Говорили, у большевиков одни коммунисты да жиды, а тут, глянь, свои ж казаки в командирах ходят.
– Да у нас лычки быстро нашьем, – шутил Рой. – А где Шкуро, ваш генерал?
– Какой он наш? Сука, а не генерал. Как ударили ваши с левого фланга – бросил все и задал стрекоча на Баталпашинку. Конь у него быстрый.
Когда вернулся Левшаков, Кочубей допрашивал дроздовского офицера. Узнав, что сестра подобрана и жива, отмахнулся от подробностей.
– Начальнику штаба доложи.
Рой слушал Левшакова. Сестра ранена осколками гранаты. Ранение не угрожает жизни. Помещена в школе. Левшаков тянул, многословил.
– Кровать есть? – перебил его Рой.
– Лежит на полу.
– Уход?
– Какие-то старухи ведут уход.
– Что требуется раненой?
– Да я не спросил, а она сама черта два скажет, – обидчивым тоном ответил Левшаков. – Со мной и говорить не стала. Прогнала.
– Да вы что – приставали к ней, что ли? – обозлился Рой.
– Вот поезжайте сами, товарищ начальник, и поглядите, – посоветовал Левшаков, обидевшись, – кому кислицы снятся…
Рой решил лично проведать сестру.
– Товарищ командир, разрешите…
– Подожди, начальник штаба, – притянул его за руку Кочубей. – Вот гляди, який кадет попался. Прямо катрюк4, а не кадет.
Офицер передернулся.
– Прошу без оскорблений!
– Слышишь, начальник штаба? Слышишь, як он надо мной выкаблучивает? – еле сдерживаясь, шипел комбриг на ухо Рою и громко спросил: – Ты мне скажи, довезешь мое слово до своего Шкуры аль нет?
– Я повторяю: Шкуро достаточно серьезный генерал, и ваши… – офицер замялся, – странные предложения, абсолютно странные предложения, не примет. – Обращаясь к Рою, точно ища у него поддержки, офицер устало добавил: – Ваш командир, как он себя назвал… Ваня Кочубей предлагает мне под честное слово вернуться в случае неуспеха моей миссии. Но вы поймите, Шкуро-то меня не отпустит обратно, а слово Кочубей с меня требует!
– Погляди на него, товарищ начальник штаба, – еще хомут не засупонил, а он уже брыкается, – тыча в офицера пальцем, сетовал комбриг.
– Что вы от него хотите, товарищ комбриг? – спросил Рой, пока еще ничего не понимая.
Он разглядывал офицера, его грязные сапоги, изорванный в нескольких местах френч, скорбное продолговатое лицо, обросшее и землистое. Рой понял состояние этого человека. Офицер хотел спать. Вероятно, был утомительный марш, потом бессонные ночи дежурств и ожиданий, потом бой. Рою хорошо было знакомо состояние, когда организм отказывается работать и наступает предел утомления. В это время даже смерть не страшна, ибо она похожа на сон, на отдых. Офицер прикрыл глаза и покачнулся. Непреклонный Кочубей толкнул его в бок.
– Не дремай, когда с тобой по-людски говорят! Я четвертые сутки без передыху кишки вам мотал и, гляди, держусь на ногах, як кочет. Можу зараз на забор вскочить и сто раз кричать кукареку.
Обращаясь к Рою, горячо заговорил:
– Я просю его, дохлого: садись на коня, погоняй до Шкуры и зови его на честный бой, один на один. В чистом поле и ударимся: на шашках, на маузерах, на кулаках, на чем он захочет. Убью я Шкуро – его войско до меня, он одюжит – мой отряд до его…
– Ничего не получится, ничего, – повторил офицер раздраженно, – не пойдет Шкуро на такой поединок.
– Почему? – повысил голос Кочубей. – Почему, га?
– Времена куликовских битв прошли. Да и убьете вы его. Я теперь вижу – убьете, а Шкуро, вероятно, гораздо раньше меня с вами познакомился. Определяйте нас куда-нибудь, – обратился он снова к Рою, – к стенке или спать. Если убивать, то поставьте на солому. Упадешь, и так мягко, приятно… – Офицер потянулся и мечтательно улыбнулся.
Раздосадованный Кочубей уже не слушал его. Обращаясь к пленным казакам, тесно обступившим его и глядевшим на него зачарованными глазами, выкрикивал:
– Так по какому праву он людей мутит, га? Спокойной жизни не дает никому. Генерал, а от урядника своего бегает, як заяц.
– Запишите и меня, – просили Роя, – станицы Беломечетской.
– Запишите, товарищ, нас, Суворовской станицы… трех братов казаков. Хай ему бес, проклятой Шкуре, раз он такой.
Широко раздвигались пленные, уступая дорогу Кочубею. На перепавших лошадях подъехали Михайлов, Батышев и несколько командиров. Шумно спешились. Кочубей, обрадованный, быстро подошел к Михайлову и, крепко расцеловав, поздравил его и прибывших с ним с боевым успехом.
По пути к месту сбора они скупо поговорили о сегодняшнем бое, как о чем-то незначительном. Кочубей опять перешел на тему о трусливом генерале и беспокойном уряднике.
Рой отстал и, найдя школу, превращенную в лазарет, направился в сопровождении санитара к раненой сестре.
Наталья лежала на полу, на соломенном матраце, прикрытая желтоватой простыней из грубой бязи. Лицо ее было бледно и прозрачно. В углу класса, отведенного раненой, громоздились парты, на стенах висели обрывки учебных плакатов, наивные гербарии школьников и убранные пыльной сухой зеленью небольшие портреты Пушкина и Гоголя. Окно было открыто. Во дворе школы чадила походная кухня. Бегали санитары в окровавленных халатах, на траве, под серебристыми тополями, вытянулась плотная шеренга трупов, и возле них десятка два спешенных казаков-кочубеевцев ели дыни, со смехом перекидываясь корками и дынной сердцевиной. Гоголь насмешливо поглядывал в окно, и ветерок шевелил мертвые листья, увенчавшие его голову.
Возле Натальи сидели две старухи казачки. Когда Рой подошел, они встали и, шепча слова соболезнования, отошли.
Рой присел возле раненой. Он чувствовал необъяснимую неловкость. Спрашивать о состоянии здоровья – глупо, рассказывать о бое – утомительно, и, вероятно, вот эти две старухи сообщили ей уже обо всем.
– Поправляйтесь, – сказал он, – мы постараемся сносно обставить вам комнату… Кровать, белье, сиделок.
Наталья повернула голову и указала глазами на тяжелую капитальную дверь. Стоны, болезненные крики и ругательства явственно доносились из-за нее.
– Им лучше помогите. У меня и так присохнет, – прошептала Наталья и попросила: – Рыжего адъютанта больше не присылайте.
– Вам что-нибудь надо? – поднимаясь, спросил Рой, все еще испытывая неловкость.
– Кажись, ничего. Хотя… – Она приоткрыла глаза и оживилась: – Пришлите книжечку почитать. Только не толстую… с картинками… – Она немного подумала и несколько смущенно добавила: – Чего-нибудь про нас. Похожее. Берущее за сердце…
Обходя лазарет и беседуя с бойцами, начальник штаба, будто невзначай, спросил доктора о Наталье.
– Пустяки, – успокоил врач. – Бледная, желтая и так далее – от потери крови. Травма сама по себе невелика. Организм крепок, затянет быстро.
Сорокин въехал в станицу уже к вечеру. Главком был в светло-серой черкеске и белой папахе. Под ним метался белоснежный полуараб, взятый из цирковой конюшни в городе Армавире. Главком въехал в Невинномысскую как победитель, и его личный оркестр, из серебряных труб, играл фанфарный кавалерийский марш. С главкомом были Гайченец, Одарюк, адъютант Гриненко и приближенные Сорокина: Рябов, Костяной, Кляшторный – эсеры-авантюристы, случайные люди в армии.
Позади оркестра Щербина вел конвойную сотню, двести всадников, навербованных по особому отбору из полков, выведенных Сорокиным из-под Екатеринодара и Тихорецкой.
– Молодец Кочубей, – снисходительно похвалил Сорокин нового комбрига, обсуждая операцию. – Кровь у него моя, а на полководца не похож. Мелковат.
– Но, Иван Лукич, Кочубея любят бойцы, – осторожно сказал Одарюк.
Сорокин рассмеялся.
– Больше, чем главкома?
– Ну, здесь аналогии скользки, Иван Лукич, – помялся Одарюк, – но, начиная с Тихорецкой, нас все время били белые, а Кочубей прорвался сюда, ни разу не будучи бит.
Сорокин отмахнулся и, позвав адъютанта, приказал:
– Собрать в ставку командиров частей, принимавших участие в бою.
Гриненко повернул коня. Главком весело заявил:
– Отпразднуем победу.
Повернул к станции. Там, на запасном пути, недалеко от подошедшего с Курсавки бронепоезда Мефодия Чередниченко, сверкал огнями специальный состав салон-вагонов – ставка на колесах главкома Сорокина.
Оркестр играл марш. Мальчишки бежали в хвосте конвойной сотни.
Сорокин отдыхал. Он принял ванну и был в шелковой кавказской рубахе, подтянутой узким пояском с золотым набором. Окна салон-вагона были открыты. Оркестр беспрерывно играл, и в вагон собирались вызванные командиры частей. Сорокин был весел и уже достаточно пьян. Когда прибывший Гриненко, склонившись к уху главкома, что-то сообщил, Сорокин вспылил:
– Что ты шепчешь! Объявляй открыто.
– Кондрашев и Кочубей не могут явиться, – вытягиваясь, отрапортовал Гриненко.
Сорокин поднялся и, зло сощурившись, тихо спросил:
– Причина?
– Кондрашев разводит части по фронту, а Кочубей выступил на линию Суркулей.
Главком качнул утвердительно головой и опустился в кресло.
– Погуляем без них. Давай, Гриненко, наурскую…5
Глава VIII
Бригада Кочубея шла в Суркули – в район, указанный Кондрашевым. Кочубеевцы пели песни, а впереди особой сотни Наливайко и друг Ахмета, Айса, плясали на седлах наурз-каффу. Черкесы хлопали в ладоши, покрикивали и подпевали в тон инструментам. Ахмет говорил Кочубею, радостно поблескивая зубами:
– Тебе спасибо! Отец Айсы все плакал. Айса смеется и пляшет – очень замечательный каффа. А музыка!
Кавказский оркестр, непонятный европейцу, но трогавший наиболее чувствительные струны души горца, был создан им, Ахметом. Несложные инструменты, а как играют! Вот известные музыканты из аула Блечеп-сын. Они бесподобны в игре на небольшой гармошке-однорядке – пшине и дудке, напоминающей кларнет, – камиле. Им помогает Мусса из аула Улляп. Он виртуоз: в его руках скрипка, сработанная из дерева, овечьего пузыря и воловьих жил, звучит так, что можно и смеяться, и плакать.
Недаром Муссу всегда приглашал сам ханоко6 Султан-Клыч-Гирей-Шахам, когда к ханоко собирались званые гости. Мусса и его скрипка славились далеко за пределами Улляпа.
Музыканты охранялись черкесами так же, как в казачьих сотнях гармонисты. Ахмет подпевал, подергивая плечами и искусно работая на пхашичао – трещотке Айсы, заменяя своего друга, занятого танцем.
Шли осторожно. В середине отряда – музыка и пляски, в головной походной заставе – недремлющая разведка. По цепке сообщение:
– Барсуковский свободен.
– Ну и дерзнул Шкуро! – удивлялся Кочубей.
Показывая вправо, сказал:
– Вот там, по речке Невинке, Рощинские хутора. Богато там казаки живут. Родичи там мои, дядьки. Натерпелся я от них, был молодой. Может, даст бог, доберусь им кишку укоротить.
Заметив клочок сена у дороги, обернулся, крикнул:
– Адъютант, прикажи подобрать! Ишь, бузиновая кавалерия. Сами не догадаются.
В пыли сверкнула оброненная подкова.
– Адъютант, подобрать, сгодится, – снова приказал Кочубей и, проследив, как Левшаков, не слезая с лошади, схватил подкову и сунул в ковровую суму, одобрительно кивнул.
Бригада далеко за собой оставила Барсуковский хутор. Дорога свернула на Петровское и Киян-разъезд. Колонна поднимала пыль. Кочубей делился с начальником штаба заветными думками:
– Кончим кадетов – будем с тобой, Рой, хозяйство ладить. Зараз корысти с нас, як с бугая – сметаны. Пшеницу топчем. Коней за фруктовые деревья вяжем, ломаем. Хаты палим. Снарядом… бух… бух… куда попало… А як без снарядов? Кадета конфетой не доймешь? И шо генералам от Кубани надо? Як мухи на дохлую кобылу…
Комбриг недовольно покачал головой и замолк. Сотни двигались тихо. Хотелось спать, и не было слышно музыки. В пыли, завернутый в чехол, колыхался штандарт, и по бокам поблескивали казачьи клинки.
Начальник штаба, покачиваясь в седле, думал о просьбе Натальи. Он мысленно перебирал книги, памятные ему еще с детства.
У отца Роя был старый шкаф, гардеробного типа, но с полками. Шкаф был огромен, никуда не входил и стоял в темном коридоре. Его сработал мастер, непонятный станице интеллигент, худой, непостижимо высокого роста, с длинными волосами. Отец назвал столяра Авессаломом за его долгогривость. С легкой отцовой руки за столяром в станице укоренилось это библейское прозвище, и он охотно на него отзывался. Шкаф в семье тоже окрестили «авессаломом». На полках шкафа были книги, на книгах гнездились куры, имевшие доступ в темный коридор, и мальчик, Андрюша Рой, часто стряхивал с занимательной книжки куриный помет. Иногда к шкафу добирался и сам творец его – Авессалом, выбирал сразу десятка два книг, уносил их и, перечитав, приносил обратно. Он-то и приохотил мальчика к чтению. В дальнейшем читать было некогда. Учеба и муштра в реальном, в городе Екатеринодаре, беспросветная лямка в казачьем хозяйстве и… война. По-другому была раскрыта страница жизни, и на смену занимательной литературе «авессалома» пришли полевые и строевые уставы.
Но чем угодить Наталье?
Перед его глазами проплывали тяжелые тома Толстого, кожаные переплеты Гоголя. Вот голубые книги Лермонтова, Пушкина, с вытисненными на коленкоре цветочками и фигурками не то амуров, не то летящих по небу ангелов, Жюль Верн, Майн Рид, Купер… все не подходило.
Рой ломал голову, и задача эта была для него сейчас ответственней самой сложной диспозиции.
«Черт возьми, что же дать ей – “Хаджи-Мурата” или “Полтаву”?.. Кстати, в “Полтаве” тоже Кочубей, только старик… “Тараса Бульбу”?»
Рой задумался.
Может ли сейчас Авессалом дать ответ на простой вопрос кубанской девушки из отряда красного казачьего партизана?
И вот, вначале в тумане, потом все ясней, начали вырисовываться красные коленкоровые очертания книги, любимой им, где на меловых листках роскошного издания проходила беспрерывная борьба за освобождение Кубы.
Далекий остров, очерченный голубыми извилинами, поднялся перед Роем, как пылающий костер восстания рабов. Книга и называлась «Пылающий остров»; автора он не мог вспомнить, но горячие образы кубинских патриотов, с мечами в руках добывающих себе человеческие права, были близки Рою и сейчас.
Маленького чумазого Андрюшку захватывали удивительные приключения и батальные сцены.
Рои жили у речки, огород переходил в густые камыши, и мальчик, отбиваясь от атак комаров, сидя в густых зарослях, в сотый раз перечитывал книгу. Отец, охрипнув от зова, уезжал в поле один, потому что Андрюшка, увлеченный, не слышал его криков. Когда переворачивалась последняя страница, он бросался по тропинке, мимо копанки, мимо старой шелковицы, перепрыгивая через огромные белые тыквы. Отца уже не было, и тогда Андрей, босой, черноголовый, во всю силу своих резвых ног догонял далеко за станицей отцовскую мажару.
Книжка была одним из счастливых воспоминаний его безотрадной юности. Покачиваясь в седле, Рой мысленно находился в далекой теперь станице, на берегу илистой, малярийной реки, и снова был упрямым непонятным ребенком, которого часто поругивал отец и журила добрая щупленькая соседка-учительница…
Снова пылающий остров, красный переплет книги, увлекательные страницы о боях на местности, покрытой папоротником, пальмами и толстым тростником, похожим на челбасский камыш.
– Надо найти, обязательно найти, – вслух произнес Рой.
– Шо найти, начальник штаба? – спросил Кочубей, расслышав его возглас. – Суркули? Так Суркули уже под самым носом. Я тоже вздремнул, не хуже того офицера. Ну и соня тот офицер… Дохлятина…
Глава IX
В комитете партии Северокавказской республики решали сложную задачу: кого послать комиссаром к Кочубею. У него уже был комиссар Ляхов, посланный вскоре после невинномысского боя. Кочубей, сначала обрадованный прибытием грамотного помощника, выгнал его через три дня за проявленную Ляховым робость в бою.
– Я думаю, надо послать в бригаду Кочубея Кандыбина, – предложил Старцев. – Кочубей остался доволен им еще за невинномысский бой. Кандыбин хороший коммунист, вояка, да и казак к тому же.
В тот же день Кандыбин выехал на фронт к Кочубею. На днях у Кандыбина была убита лошадь, и он отправился в Суркули на обывательской линейке. Недружелюбно принял очередного комиссара Кочубей. Оглядел внимательно, словно никогда до этого не встречал его. Плотный, будто отлитый из стальных мускулов, с лицом, темным от боев и солнца, похожий на черкеса, Кандыбин спокойно выдержал тяжелый кочубеевский взгляд и, зевнув, отвернулся. Чуть дрогнули губы Кочубея, но он подавил довольную улыбку. Не хотел показать, что понравился присланный.
Было уже поздно. Кочубей, сидя на кровати и снимая сапоги, сказал:
– Ну, ложись, комиссар, а утречком пробежим на фронт.
Кандыбин, завернувшись в тулуп, брошенный ему на пол, лег в одной комнате с Кочубеем. Комбриг потонул в трех перинах и спустя минуту заснул.
Читать бесплатно другие книги:
