ProМетро Овчинников Олег

Светлана извлекла жетончик из-под тонкого слоя пепла, протерла влажной тряпкой и положила в карман мужниных брюк, а сами брюки распяла на вешалке, которую потом повесила в шкаф в прихожей.

«Нет, рано нам пока второго заводить. Дождаться бы, когда этот наконец повзрослеет», – подумала она с плохо скрываемой – даже от самой себя – нежностью.

Он выбежал из здания редакции, даже не пытаясь застегнуть куртку. Все равно до метро было не больше минуты, если быстрым шагом. А шаг у него сегодня был быстрый. Радостный.

Андрей изящно распахнул стеклянную дверь ногой, обеими руками прижимая к груди синюю папочку с корректурой. Папочка была легкой, но такой приятной на ощупь! «На ощупь языка» – подумал Андрей и улыбнулся сам себе. Изнутри на него пахнуло теплым, чуть спертым воздухом, от которого на душе стало еще теплее.

У самого турникета Андрей вдруг опомнился, полез в карман за жетоном. Вытащил первый попавшийся, высоко подбросил над головой, ловко поймал одной рукой – сегодня все, что он делал, получалось у него ловко и красиво – сказал сам себе «Решка!», громко рассмеялся, разжав ладонь, и опустил жетон в надлежащее место.

Ответно подмигнул турникету и… тут кто-то толкнул его в спину.

Андрей пошатнулся, но на ногах устоял. Только завязки синей папки не выдержали, и чахленькая стайка, листочков на пять формата А4, разлетелась в разные стороны, рассредоточившись на склизком полу.

Андрей мысленно выругался и начал собирать листки, на одном из которых уже оставила свой след чья-то рифленая подошва.

Он собрал четыре листка из пяти и потянулся было за последним, даже разглядел на нем признаки редакторского вмешательства (в слове «маслянным» второе «н» было жирно зачеркнуто), но именно в эту секунду ужасная боль двойным ударом обрушилась на шею Андрея где-то в районе четвертого позвонка.

Именно в эту…

Потому что в следующую секунду мир вошел уже без него.

Нарисованный белым мелом на грязном полу силуэт выглядел трогательно и, вместе с тем, нелепо. Больше всего он был похож на рисунок, сделанный маленькой девочкой на асфальте. Причем, судя по расположению конечностей, девочка явно пыталась воссоздать по памяти картинку со спортивной эмблемы, изображающей пловца.

Я не удивился бы, увидев под рисунком неровную подпись голубым мелком: «Мой папа на море». Но подписи не было, и я подумал, что сейчас, пожалуй, даже в Крыму не самая подходящая для плавания погода.

Правая рука «пловца» была вытянута далеко вперед и почти дотягивалась до лежащего на полу бумажного листа, некогда белого, но теперь – основательно пропитавшегося грязью и сыростью. Буквы на нем были едва неразличимы, лишь в самом низу, там, где оставался последний островок белого, мне удалось прочесть несколько строк:

«Указанный метод подходит для изготовления разнообразных пластмассовых изделий – от кружков и пуговиц, до фигурок и печатей.»

Я постоял еще немного возле ограждения, разглядывая рисунок и размышляя о том, насколько нелепой иногда бывает человеческая смерть.

«Все-таки я его сделал! – с удовлетворением подумал коллективный разум московской сети турникетов. – Видел я таких народных умельцев! В гробу!»

В систему поступил новый элемент.

– Стой!

– Стою.

– Пароль!

– Порою мне кажется, что я – не более чем жалкая имитация солнечного зайчика, порожденная единственной воспаленной извилиной лампы накапливания.

– Накаливания, – раздраженно поправил коллективный разум. – Проходи!

И все-таки для очистки совести выстрелил в спину новенького ультрафиолетом, произнеся при этом негромкое «Пух!»

Звук, с которым новенький ударялся о стенки потенциально бесконечного желоба, ведущего прямиком в закрома Родины, больше всего напоминал смех ребенка.

P.S.: Статья А.С. Каверина была опубликована в сентябрьском номере журнала «Наука и жизнь». Посмертно. Здесь цитируется с разрешения издательства.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВПЕ'ЕД, НАДЮША, ТОЛЬКО ВПЕ'ЕД!

Глава восьмая, дубль два

«… Ваганьковскому и Новодевичьему филиалам.»

Это неприятное, тягостное ощущение исчезло так же внезапно, как и возникло. Вскоре за окном вытянулась и замелькала привычная мешанина из кабелей, труб и прочих настенных украшений тоннеля, а лампа над моей головой перестала раздражающе мигать и просто погасла. К этому моменту я уже настолько пришел в себя, что почти сумел убедить собственное потревоженное самолюбие, будто никуда из себя и не выходил. Разве что самую малость, на минуточку. Чтобы размяться.

Когда я обвел взглядом вагон номер 59066 (если верить надписи на табличке), он показался мне таким привычным и уютным, словно я всю жизнь путешествовал только в нем одном: сменялись цвета линий, названия станций, порядковый номер вагона, начиная от головы или – как сейчас, например, – с хвоста состава, полностью обновлялся состав машинистов, менялся даже голос, доносящийся из динамика, – а он оставался прежним, связанным со мной невидимой и неразрывной сцепкой.

Мне стало стыдно за мой минутный приступ паники, выглядевший тем более нелепо на фоне полного, граничащего с прострацией покоя, в каком прибывали остальные пассажиры. Наш коллектив, еще недавно напоминающий своим составом комбинированный салат, этот почти ритуальный элемент всякой дружеской вечеринки, в который по мере исчерпания определенного ингредиента, скажем, лучка или огурчика, всегда можно подрезать свежую порцию, теперь устоялся, зафиксировался на протяжении последних нескольких станций и стал каким-то более однородным. Как остатки того же салата, но уже на следующее после посиделок утро, когда скользкая, подрагивающая с похмелья вилка надолго зависает над тарелкой, пытаясь отличить радужный лучик лука от, допустим, фрагмента редиски.

Их было всего пятеро. Или лучше сказать, нас было всего шестеро. И каждый был занят собственным делом.

Игорек с нескрываемой радостью смотрел на меня. Ему явственно импонировала та целеустремленность, с какой я вот уже во второй раз безуспешно пытался покинуть вагон. Ничего, ничего, пусть улыбается. Даже спортсменам обычно дают третью попытку. Марафонцы – не в счет…

Сын Инчучуна нежно прикладывался губами к баночке «Хольстена», который из светлого успел стать темным, и бросал на меня исподлобья нетрезвые и, как мне показалось, насмешливые взгляды.

Спящий пенсионер перевернулся на спину, вытянув ноги в черных лакированных ботинках с грязными подошвами, и сопел теперь в точности как ежик, взбирающийся на вершину Аю-Дага. Выглянувшие из-под брюк серые шерстяные носки не только не разрушили сходства пенсионера с Томми Ли Джонсом, но странным образом его усилили. Несколько боевых наград бесстыдно задрались вверх, наглядно демонстрируя несостоятельность тезиса об обратной стороне медали.

Кроме того, в дальнем конце вагона друг напротив друга сидели две пассажирки. В одной из них, занимающей место по правую сторону от прохода, я опознал уже известную мне девушку-мечту. Ее присутствие не вызвало в моем сердце никаких чувств: находясь в каких-нибудь двадцати шагах от меня пространственно («Пятнадцать гигантских и три лилипутских», – машинально поправил я сам себя), она оставалась совершенно недосягаемой в плане духовном… Как, впрочем, и в физическом. Она что-то писала в тетрадке, разложенной на ее – мне захотелось укусить собственный локоть! – коленях. Спину при этом она держала на удивление ровно, лишь слегка вытягивая шею.

Я усмехнулся. Ни одного читателя на весь вагон, не считая меня. Зато вот уже второй писатель… Писательница. Череда аккуратных строчек возникла перед моим мысленным взором. «Сережа, милый! – с высокой степенью вероятности писала очаровательная пассажирка. – Согласна, эта форма общения довольно необычна между двумя близкими людьми и не представляется мне наиболее удачной, но лучше уж я выскажу все то, что давно уже собиралась, так, чем при личной встрече, когда каждое слово становится результатом долгого, порой мучительного выбора, а, будучи произнесенным, оказывается неуместным и не аутентичным тому смыслу, который было призвано передать. Кроме того, я не уверена, что смогу произнести все это, глядя в твои глаза, такие…» Дальше, по моему мнению, начиналось нечто чересчур личное.

Я оставил в покое девушку-мечту и перенес свое внимание на ее соседку. По-моему, она находилась в вагоне еще до того, как я вошел. Мне удалось опознать ее по белому, рельефно выгибающемуся на груди свитеру. Кроме свитера, на ней были банального цвета джинсы и высокие, до колена, шнурованные сапоги. Волосы длиною до плеч, то есть чуть короче, чем мне нравится, имели коричневый цвет, а лица девушки я с такого расстояния толком не видел.

И все. Больше в нашем вагоне никого не было. Как, пожалуй, и в соседнем, предпоследнем, где с самого начала не горел свет.

Я постоял еще немного у дверей, расслабленно провисая на поручне и размышляя, стоит ли мне вернуться на место или лучше дождаться следующей остановки, на которой – с вероятностью в сто пятьдесят процентов – я все-таки покину вагон. В итоге я все-таки сел.

– А сейчас вы почему не вышли? – с искренним весельем в голосе поинтересовался Игорек.

– Ностальгия, – кисло пошутил я и задал наконец вопрос, который беспокоил меня вот уже, почитай, три последних станции. – Слушай… А куда мы едем? То есть… – Сообразив, что сморозил глупость, я попытался исправиться. – Я имею в виду, мы все еще на кольцевой? Просто все эти шарики, ролики, подшипники… Откуда они взялись, ты не знаешь?

– Не-а. – Игорек убедительно помотал головой. – Не знаю. Я обычно с мамой езжу, на машине. У нее девяносто девятая…

Похоже, он действительно не знал ответа на интересующий меня вопрос. И ни капельки не волновался по этому поводу. Равнодушие в его голосе настолько не соответствовало моему собственному душевному состоянию, что мне стало немного обидно… за свое душевное состояние.

– Понятно… – соврал я.

– А вы карту посмотрите, – посоветовал Игорек. – Там же все нарисовано.

– Черт! – с чувством произнес я, в то время как глаза мои, словно пальцы слепца, уже обшаривали стены вагона в поисках карты-схемы. – Черт!

Карта нашлась быстро. Она висела справа от нас с Игорьком, прямо над головой Чингачгука, упираясь ему в затылок раздвоенным концом зеленой ветки.

Я поднялся и шагнул к карте, но именно в тот момент, когда я уже почти сориентировался на местности, Чингачгук внезапно зажал початую банку пива между коленей и потянулся всем телом, выпрастывая руки с переплетенными пальцами над головой. Причем его широкие ладони закрыли именно тот участок карты, который меня интересовал: кольцевая линия от «Проспекта мира» до «Белорусской» включительно. Мне была видна только какая-то белая и, следовательно, еще не достроенная ветка, похожая на тринадцатую голову, выросшую из кольцеобразного тела стандартной, двенадцатиголовой гидры где-то между серой и оранжевой линиями.

– Проблемы? – спросил Чингачгук, громко хрустнув суставами. В его голосе, как в старом фильме с Харрисоном Фордом, чувствовалась прямая и непосредственная угроза.

– У меня нет проблем, – ответил я, отразившись в мутных лужах его глаз. – У тебя, кстати, тоже. Пока.

Так и не прояснив ситуацию, я отошел от карты. Возвращаться на место уже не хотелось, и я встал у дверей, зацепившись за верхний поручень левой рукой и прислонившись лбом к запястью. Металл часов приятно холодил кожу. Времени, кстати, было всего 23:15. Двоеточие между 23 и 15 мигало подозрительно медленно, как будто кварцевое сердце часов вот-вот собиралось остановиться.

Не хотелось бы. Только месяц как сменил батарейку…

Я стоял и смотрел в направлении окна, но взгляд мой не то что не проникал сквозь стекло, но даже едва ли достигал его. В голове ледорубом засела мысль, балансируя на грани осознания и в то же время не оставляя сомнений в собственной значимости. Я чувствовал, что достаточно одного небольшого усилия, и все непонятные события, смущающие меня вот уже некоторое время, станут понятными и перестанут смущать. Я чувствовал, что подсказка прячется где-то рядом, что, если хорошенько приглядеться, ее легко можно обнаружить по какой-нибудь выступающей части и потом за эту часть целиком вытянуть на свет. И вроде бы я где-то совсем недавно уже видел эту выступающую часть или конечность, вот только была это не банальная рука или нога, а… Так и есть! Хвост! Зеленый, раздваивающийся на конце хвост!

Вспомните, как устроена Замоскворецкая линия. Ее нижний конец в районе станции «Каширская» разделяется на два. И как правило, если двигаться по зеленой ветке из центра вниз до упора, то приезжаешь на «Красногвардейскую», слышишь неразборчивое сообщение из динамика: то ли «поезд дальше не идет», то ли «под лежачий камень вода не течет», выходишь из вагона и понимаешь, что, блин, опять проспал свою «Домодедовскую». Так бывает обычно. Но иногда… Если повезет… Если галантно пропустить вперед один-два состава, и поехать на третьем… Тогда по той же ветке можно, к своему удивлению, добраться до станции «Каховская». Об этом, правда, на каждой остановке предупреждает машинист, да и название конечной станции написано на табличке в его кабине… Но кто же станет слушать неразборчивый лепет машиниста? И кто же, ха-ха, обратит внимание на какую-то там картонную табличку?..

То же самое – я был почти уверен в этом – произошло и со мной. Наш поезд давно покинул кольцевую ветку, о чем нас наверняка предупредил бы машинист, если бы не сломанное переговорное устройство. И скорее всего, смена маршрута произошла сразу после «Сходненской»: не зря мы там так долго проторчали. А сейчас мы движемся, наверное, по той самой недостроенной белой ветке. Именно этим объясняются и незнакомые названия станций, и необычное, может быть, аварийное освещение Роликоподшипниковской.

Вот как все оказывается просто и скучно. И ни тебе неожиданностей, ни тебе приключений.

Я зевнул и принялся рассматривать пейзаж за стеклом, с одной стороны, постоянно меняющийся, с другой, на удивление однообразный. Вот только неожиданная вспышка синего света вдруг привлекла мое внимание.

Что такое? Синий семафор?

Через какое-то время я заметил вторую вспышку. И решил, раз уж ничего более интеллектуального не приходит на ум, начать их считать. И досчитал до четырех, прежде чем с какой-то тоскливой обреченностью осознал, что все это уже было…

Я точно так же стоял, смотрел в темноту за окном и считал, считал, считал… В тот вечер… вернее, в ту ночь три года назад, когда мы окончательно расстались со Светой. Она ушла тогда на какую-то дискотеку, а я – то ли не смог, то ли не захотел пойти с ней, а скорее всего, просто понадеялся, что если я никуда не пойду, то и она никуда не пойдет. Как оказалось – зря.

Я остался один в ее комнате, от нечего делать просто смотрел в окно и ждал. Она уже изрядно задерживалась: часов в комнате не было, но по потемневшему осеннему небу, по сначала загоревшимся, а потом погасшим фонарям на улице я понимал, что прошло довольно много времени. И тогда я начал дробить его на сегменты при помощи… Отгадайте чего? А со второй попытки? Ну ладно, попробуйте еще раз! Все, вы проиграли. Я измерял время посредством холодильника.

Вот сейчас, говорил я сам себе, как только он включится еще раз, я услышу в коридоре ее звонкие шаги. Потом она попытается открыть дверь своим ключом, заметит, что та уже открыта и распахнет ее с удивленно-радостным приветствием: «Как? Ты еще не спишь? Немедленно в постель! Через десять минут приду, спрошу, что снилось. И не вздумай соврать!»

С тех пор, как я подумал об этом впервые, холодильник начинал дребезжать и снова замолкал тридцать восемь раз. А на тридцать девятый я действительно услышал в коридоре ее шаги. Только они были не звонкими, как обычно, а шаркающими и какими-то неуверенными, словно она с трудом вспоминала дорогу к собственной двери.

Затем на пороге появилась она, застыла, судорожно вцепившись в дверную ручку, такая раскрасневшаяся, заметно нетрезвая… и уже не моя.

И хотя холодильник только накануне был разморожен, это слабо оправдывало ее в моих глазах…

Для сравнения скажу, что вспышек синего света за окном я насчитал сорок четыре. И лишь после этого понял, что поезд, машинист или, быть может, сам тоннель просто издеваются надо мной.

Точно так же, как, к примеру, издевается над тобой троллейбус, которого ты битых полчаса ожидаешь на остановке. Ты томишься, как тесто в кастрюле, поминутно взглядываешь на часы, думаешь, что, может быть, именно сегодня нужный тебе маршрут отменили, жалеешь, что так и не научился курить, потому что, по твоему глубокому заблуждению, курящим людям течение времени подвластно в гораздо большей степени, чем не-. А троллейбус тем временем спокойно стоит за углом и порой, дразнясь, высовывает оттуда кончики рогов, ведь все его действия направлены только на то, чтобы довести тебя до состояния тихого помешательства. Он ловит своими рогами, точно антеннами, «Европу Плюс», подмигивает левой фарой водителю, отраженному в зеркальце заднего вида, и спрашивает его гудящим, заговорщицким голосом: «Ну что, все еще ждет? Сбегай-ка на угол, проверь! Надо же, какой упрямый попался!»

Я знаю всего один способ выйти победителем из этого противостояния. Нужно просто притвориться, что ты никого не ждешь, а если и ждешь, то получаешь от процесса ожидания ни с чем не сравнимое удовольствие. Прежде всего надо перестать метаться по остановке, сесть на лавочку со вздохом колоссального облегчения и как можно дальше вытянуть ноги. Ни в коем случае нельзя смотреть на часы! Это его только возбуждает. Лучше всего в этот момент что-нибудь читать. Если под рукой нет книги или на худой конец газеты, можно изучать схему маршрута троллейбуса, интервалы его движения в часы пик или что там еще пишут на стенах остановки? Или с детским увлечением пересчитывать пузырьки на глянцевой рекламе напитка, низвергающего имидж до уровня полного ничто. И думать, постоянно думать (он же, разумеется, умеет читать твои мысли), что ты не успеешь, прочтешь только половину схемы маршрута, когда этот стремительный троллейбус стрелой вылетит из-за угла, и ты так и не узнаешь, что же будет после остановки «64-я городская больница», а ведь без этого знания тебе… Додумать ты как правило не успеваешь, потому что троллейбус с понурым видом уже подъезжает к остановке. Вот такой вот нехитрый способ.

Я, правда, еще ни разу не использовал его применительно к поездам метро, которые принципиально не хотят останавливаться. Но почему бы не попробовать?

И я попробовал. Результат, как я и предполагал, оказался неизменным и превосходным. А главное, почти незамедлительным. Я дочитал ровно до середины несколько неуклюжее на мой взгляд стихотворение, в котором не было ни рифмы, ни размера, зато присутствовала вычурная конструкция с последовательным подчинением существительных в родительном падеже:

  • «Электродепо «Черкизово»
  • Приглашает москвичей
  • Для обучения на курсах
  • Помощников
  • машинистов
  • электропоездов»

и даже успел подумать, что в последней строке, должно быть, недостает пары запятых, когда движение поезда стало замедляться, а голос потерявшего невинность Буратино, медленный и глубокий, как последняя затяжка перед казнью, произнес:

Глава девятая

«…танция Шарикозароликовская. Платформа снизу. Уважаемые пассажиры, будьте осторожны при высадке из седьмого и двенадцатого бомболюков»

Интересно, почему никто не смеется? Не каждый же день выпадает возможность покататься на поезде-бомбардировщике.

Поезд остановился, но открывать двери не спешил. За окном по-прежнему чернели мрачные стены тоннеля; и я решил бы, что машинист просто сделал вынужденную остановку перед станцией, дожидаясь благоприятного сигнала семафора, если бы не одно обстоятельство.

Снизу, из-под днища вагона лился достаточно интенсивный поток света, заставляя тени ржавых настенных труб перебираться наверх. Если бы кто-нибудь снаружи увидел сейчас мою физиономию, она показалась бы ему бледным оскалом голодного вампира: вертикальные тени, скрывающие все лицо за исключением подбородка, носа и огромных провалов пустых глазниц, придавали ему чудовищное, немного глумливое выражение. Я придвинулся вплотную к стеклу, почти прислонившись лбом к надписи, которая убедительно просила меня не делать именно этого, но так и не смог разглядеть что-нибудь внизу.

Что за чушь – платформа снизу! Как вы себе это представляете? Поезд удерживается только на шаткой опоре рельс, которые, в свою очередь, прогибаясь под его тяжестью, держатся на вертикальных столбах, плотными рядами вырастающих из пола невидимой станции, словно зубы окаменелого дракона. Так, что ли?

Я сделал шаг назад, вагон заметно качнуло в противоположную сторону. Простое совпадение, разумеется, но оно заставило меня крепко ухватиться за поручень, как будто его сомнительная поддержка уберегла бы меня, если бы поезд, к примеру, решил рухнуть в пропасть. На смену клаустрофобии пришла боязнь высоты. Я действительно боялся пошевелиться, ощущая подошвами податливость вагонного пола, нависающего над многокилометровой неизвестностью.

Но вот поезд тронулся, поток света из-под колес иссяк, и я почувствовал облегчение, вслед за которым пришел стыд. Почему-то никто из пассажиров не уделил случившемуся никакого внимания, только я… «Шарикозароликовская»? Отличное слово для описания моего душевного состояния. Или я чего-то не понимаю в этой жизни, и то, что мне кажется странным, для остальных давно превратилось в рутину? К кому же в таком случае обратиться за советом?

Как вспышка озарения, мелькнула мысль о кнопке экстренной связи с машинистом. Немного поразмыслив, я нашел ее вполне здравой и своевременной. Тем более что узкая красная полоска на стене, из-за которой высовывался полукруг с растопыренной буквой «М», недвусмысленно предлагала мне:

«… сообщать машинисту о фактах

нарушения общественного порядка в вагоне, задымлении,

несчастных случаях, неисправностях поездного состава

и других чрезвычайных происшествиях».

Серая коробочка блока экстренной связи располагалась над головой пенсионера, который готов был с завидным равнодушием проспать все что угодно: и платформу снизу, и платформу сверху, и, пожалуй, даже платформу сзади.

Я нажал черную кнопку, надпись под которой лишний раз напомнила мне, что я верно двигаюсь к намеченной цели – вот только непонятно, кем намеченной! – в вагоне с номером 59066. Никакого видимого эффекта мое нажатие не произвело. Как, впрочем, и слышимого. Тогда я нажал посильнее. Внутри серой коробочки что-то щелкнуло. Когда я отпустил кнопку, она так и осталась утопленной, зато из прорезей динамика послышался непонятный фоновый шум. Звук был таким, словно кто-то в кабине машиниста настраивает приемник на нужную волну. Прошла секунда, другая, и вместо усталого голоса машиниста: «Ну! Чего надо? Говорите!», динамик вдруг разродился аккордами ритмичной музыки в сочетании с, как мне показалось, дыханием теплого, солоноватого морского ветра, а задушевный девичий голос запел, обращаясь именно ко мне, и повторяя каждое обращение дважды, чтобы наверняка найти отклик в моем сердце.

  • «Видно, не судьба, видно, не судьба.
  • Видно, нет любви, видно, нет любви.
  • Видно, надо мной, видно, надо мной
  • Посмеялся ты, посмеялся ты…»

Смеяться я не мог, даже если бы сильно захотел, а вот фраза «видно, не судьба» действительно оставила след в моем сознании. След был двойным и больше всего напоминал уходящие за край бесконечности рельсы.

Должно быть, невидимая исполнительница нашла свой путь не только к моему сердцу. Я вздрогнул и резко обернулся, когда к ее голосу неожиданно добавился голос Чингачгука, которому в его душевном состоянии, понятное дело, хотелось размять связки. Краснорожий пел на удивление фальшиво, но при этом удачно попадал в ритм, поэтому мне подумалось, что фальшивит он вполне сознательна. Вдобавок он безбожно перевирал слова:

  • – Ветер в ж… дул, ветер в ж… дул,
  • Попадал в п…, попадал в п…,
  • Ты сказал тогда, ты…

– Заткнись, идиот! – сказал я. И добавил, словно извиняясь: – Ребенок же…

Чингачгук надолго задумался, выбирая достойный ответ, однако выбранный вариант лично мне показался не самым удачным.

– Да катись ты на …! – вяло отмахнулся он.

Я посмотрел на Игорька и перехватил его взгляд, слегка возбужденный, но ни капельки не шокированный. Он явно находился в предвкушении зрелища, динамичного, полного опасностей и очень взрослого. Мне было жаль его разочаровывать, но прелюдию, считающуюся почти необходимой в подобных обстоятельствах, я пропустил. Ну не люблю я этого этапа в драке, когда двое взрослых и, вероятно, неглупых мужчин начинают дышать друг другу в лицо, толкать ладошками в грудь и мучительно выяснять, кто же они все-таки такие!

Вместо этого я сделал два шага в направлении Чингачгука и остановился так, чтобы центр тяжести пришелся на левую, чуть согнутую в колене ногу. Затем деликатно приподнял его левой рукой за воротник куртки, а правой – не очень сильно ударил в лицо, стараясь по возможности не задеть носа и, тем более, очков. И все.

Только добавил, стараясь имитировать приступ тихой ярости, которой пока совершенно не испытывал:

– Слушай меня внимательно, урод! Ты, возможно, проживешь еще несколько лет, прежде чем сдохнуть от инсульта, если быстро и внятно ответишь мне на один вопрос. А именно… – Я задумался на мгновение, надеясь как-то упростить формулировку, но ничего лучшего не придумал. – Куда идет этот поезд? – И для пущей убедительности отвел назад правый кулак.

Психологический прием сработал. Чингачгук постоял несколько секунд, зажмурившись, и, не дождавшись удара, произнес уставшим и даже как будто слегка протрезвевшим голосом:

– Он не идет, он катится. И мы катимся вместе с ним. Я сказал бы куда, да боюсь, ты снова начнешь драться…

А ведь он просто издевается! – сообразил я и почувствовал, как в сомкнутых пальцах запульсировала злость, которую я прежде только симулировал. И понял, что буквально в следующую секунду я действительно ударю его, и на этот раз не понарошку, но…

Секунда прошла, моя правая рука безвольно опустилась, а вслед за ней потянулась левая, по-прежнему крепко сжимающая воротник чингачгуковской куртки, а я смотрел, как зачарованный, на карту-схему позади него и видел только медленно вырастающую из-за его головы белую стрелу недостроенной ветки.

На ней не было станции с названием «Роликоподшипниковская».

Я скажу вам больше, «Шарикоподшипниковской» на ней тоже не было.

Но что меня действительно поразило, так это отсутствие «Сходненской». То место, где белый капилляр впадал в аорту кольцевой линии, называлось иначе: «Суворовская площадь».

Я медленно опустился на сиденье рядом с Чингачгуком и закрыл лицо руками. Некоторое время меня никто не беспокоил, кроме женского голоса из динамика, отбирающего у меня последние крохи надежды своим бесконечным «видно, не судьба». Потом кто-то похлопал меня по плечу.

– На, выпей! – посоветовал Чингачгук. – Легче станет, зуб даю.

Я нехотя обернулся к нему, заметил протянутую баночку «Хольстена» и брезгливо передернул плечами.

– Отстань, – устало попросил я.

– Как хочешь! – Он сделал большой глоток, а я вновь нырнул лицом в теплую темноту ладоней.

Охватившее меня оцепенение развеялось лишь тогда, когда невидимая певица по-видимому, передала микрофон неизменному конферансье нашего вечера, который при этом произнес что-то вроде «С ментолом!» – микрофон с ментолом? – затем театрально откашлялся с целью привлечь всеобщее внимание и произнес своим обычным голосом:

Глава десятая

«Станция Ликероводочная. Переход на Коньячную и Марочную линию и выход на…»

Оборвавшаяся на полуслове фраза показалась мне чересчур многозначительной.

За окном действительно показалась платформа станции. Нормальной станции: с колоннами, с матовыми лампами, похожими на гигантские карамельки «Чупа-Чупс», подвешенные к потолку за палочку, а главное, с людьми! Нормальными, российскими людьми.

Правда, все они были одеты в одинаковые синие комбинезоны и кепки и, кроме того, почему-то стояли спиной к прибывающему поезду. Да, и еще! Все как один прятали кисти рук в рукавах, точно от холода. Хотя ветерок, задувающий в дыру на окне, возле которой я стоял, был почти горячим. Только почувствовав его дыхание, я осознал, что в вагоне за последнее время заметно потеплело. Впрочем, температура воздуха в метро всегда слабо согласовывалась со временем года: летом в нем можно спастись от жары, а зимой, наоборот, согреться.

Господи, о чем я думаю! Единственное, что должно волновать меня сейчас, это то, что за окном вагона стоят люди. И какими бы странными они ни казались, это все-таки живые люди, и мне стоит поспешить, если я хочу оказаться рядом с ними.

Но у поезда, по всей видимости, были другие планы на мой счет. Он не остановился на станции, лишь немного сбавил скорость, проезжая мимо платформы, да объявил ее название в своей обычной развязной манере, добавив после некоторой паузы фразу, которая, возможно, не так бы резала слух, будь она произнесена машинистом какой-нибудь пригородной электрички:

«…Электропоезд далее проследует со всеми остановками, кроме станций имени «Двадцати шести Бакинских комиссаров», «Двадцати восьми героев-Панфиловцев» и «Тридцатилетия победы над фашистской Германией»…»

Я стоял у закрытых дверей, пребывая в полном смятении, и даже пытался что-то мямлить вроде: «Э-э-э! Куда?..», но это состояние быстро прошло. Оцепенение спало с меня, как спадает атласное одеяло с прохладной простыни – мгновенно и практически неощутимо. Вместо него я почувствовал небывалый прилив сумасшедшей энергии, заставляющий меня делать хоть что-нибудь: бежать, биться головой о стену, громко кричать через дырку в стекле неподвижным синим фигурам – но только не стоять на месте, глядя, как платформа станции медленно огибает поезд по левому флангу… Быть может, последней нормальной станции на нашем пути к полному и безоговорочному хаосу.

Разумеется, я никуда не побежал. И биться головой о стену тоже не стал. Вместо этого я принялся нервно суетиться у дверей. Попытался разжать их руками, но у меня ничего не вышло: двери раздвигались ровно на столько, чтобы мои пальцы могли протиснуться между резиновыми прокладками и там надежно застрять. Затем я, Бог знает зачем, начал выковыривать ногтями плотно залипшую кнопку связи с машинистом. Может быть, для того, чтобы не слышать больше жалоб певицы, доверчиво сообщающей мне через динамик, что кто-то там, вероятно, ее благоверный, как раз сегодня уехал прочь на ночной электричке, а она теперь сидит дома одна, в полной темноте и ждет чьих-то шагов, не исключено, моих. И я бы с превеликой радостью воспользовался ее откровенным приглашением, если бы только мог. Но, увы, это было выше моих сил, потому что и сам я уносился прочь на точно такой же электричке… А может, даже на той же самой, что и бессердечный избранник, оставивший певице на память лишь нелепый коробок отсыревших спичек…

И только когда до края платформы осталось не больше десятка метров, я предпринял последнюю и, как мне казалось, имеющую реальные шансы на успех попытку покинуть вагон. Я ухватился за никелированную ручку на длинном металлическом стержне, снабженную пластмассовой пломбой на проволочке и сопроводительной табличкой «ОТКЛЮЧЕНИЕ ДВЕРЕЙ», и резко дернул ее на себя. Проволочка сперва натянулась, затем с тихим звоном порвалась, оставив тонкий красный след на моей ладони. За спиной раздался набирающий громкость окрик Чингачгука, каждый фрагмент которого звучал на несколько децибел выше, чем предыдущий.

– эй! Эй! ЭЙ! – крикнул он, то ли подбадривая, то ли останавливая меня.

Но не успел. Я вывернул ручку до упора, когда с удивлением почувствовал, что пол вагона куда-то уходит из-под ног, отправляя меня в свободный полет. Вернее сказать, в свободное падение, которое показалось мне замедленным, как если бы я падал с парашютом.

Я плавно опускался вниз, глядя под ноги, на проносящееся с огромной скоростью железнодорожное полотно, выхваченное из окружающей тьмы прямоугольником света. Скрежет от трения колес о рельсы в одно мгновение стал в десять раз громче и оглушил меня. Падение длилось неестественно долго и закончилось резкой болью: я сильно ударился правым коленом об острый край внезапно образовавшегося провала. Моя правая рука по-прежнему сжимала никелированную ручку, истинное предназначение которой я начал постигать только сейчас. Левой рукой я совершал неловкие хватательные движения, силясь зацепиться за боковой поручень.

Страницы: «« 1234

Читать бесплатно другие книги:

В наше время такие понятия как «любовь» и «дружба» многие считают устаревшими. Совсем иного мнения п...
Несколько лет назад нам выпала честь участвовать в создании фильма «Сталкер». Режиссер Андрей Арсень...
Римская республика в опасности. Понтийское царство угрожает Риму с востока. Гражданская война раздир...
Ему не верили соотечественники. Венецианцы считали, что экзотические рассказы Марко Поло о дальних с...
Жизнь ацтеков причудлива и загадочна, если видишь ее со стороны....
Мужественные, отважные люди становятся героями книг Марии Семёновой, автора культового «Волкодава», ...