Тридцать три – нос утри… Крапивин Владислав

– Ну… я подумал: вдруг вы правда меня позвали?

– А я правда позвал! – И Винцент Аркадьевич ощутил, как скованность у него исчезла. – Позвал, а потом подумал: как ты меня отыщешь в нашей громадине?

– Я бы отыскал! Походил бы, поглядел бы на окна!… А вы… – Он опять шмыгнул ноздрей и поглядел исподлобья.

– Что?

– Вы, что ли, специально пошли мне навстречу?

– Естественно…

Вовка посмотрел на свои ноги. Опять пошевелил пальцами. Кажется, с сомнением. Мол, так ли это “естественно”?

– Раз уж встретились, давай-ка сядем да побеседуем. Вон там… – Неподалеку лежали друг на друге две расколотые серые плиты. Забыв о новых брюках, Винцент Аркадьевич уселся на пыльный бетонный край. Вовка вспрыгнул на плиту в метре от него – как воробушек. Сел на корточки, обхватил колени. Сбоку по-птичьи глянул на Винцента Аркадьевича.

“Интересно, что он думает про меня? Странный седой дядька, поманил зачем-то… А может, он меня боится?”

– Ты, наверно, гадаешь: “С чего это старик надумал заводить со мной знакомство?”

– Не, я не гадаю! Я догадался! Потому что у вас телескоп и у меня. Дело ведь не в том, кто старый, а кто маленький, а в том, что дурачества одинаковые… ой… Это бабушка так говорит: “Дурачество у тебя с той подозрительной трубой”. Я говорю: “Не с подозрительной, а с подзорной”. А она все равно…

– Знаешь, друг мой, мне говорят то же самое. Только не бабушка, а дочь. Она уже взрослая… Видимо, таковы женщины. А?

Вовка не отозвался на эту излишнюю (опять нарочитую) доверительность. Помолчал. Потерся облупленным ухом о колено. Деловито спросил:

– У вашего телескопа какая кратность?

– Сорок…

– Ух ты! А у меня всего шесть. С половинкой…

– Сам сделал?

– Ага… А вы?

– У меня, брат, система Ленинградского завода. Правда, старая, в комиссионке взял. Но работает отлично. Так что я тебя, конечно, разглядел получше, чем ты меня.

– Ну… я тоже… разглядел… Я вас случайно увидел. Вы не думайте, что я люблю в окна подглядывать. Я за самолетом наблюдал, за “Ан – два”. А потом качнул трубу, а в ней – вы…

– У меня почти так же получилось. Только я за тепловозом следил… В силу своей приверженности к железнодорожной профессии.

– Значит, вы не астроном… – В голосе Вовки было скрытое огорчение.

– Нет… я конструктор… Кстати, зовут меня Винцент Аркадьевич. А тебя – я знаю – Вова Лавочкин.

– Ой. А кто вам сказал? – Он спустил с плиты ноги, вцепился в бетонный край. Вытянул шею.

Винцент Аркадьевич не стал хитрить.

– Внучка сказала. Она с тобой в одном классе учится. Зина Коновалова… Она тебя сегодня в трубу разглядела, когда ты что-то в лопухах… искал… – Он чуть не сказал “прятал”.

– А-а… – тихонько отозвался Вовка. И стал смотреть в сторону.

– А чего ты так… увял? У тебя с Зинулей что, нелады?

Вовкино острое плечо неопределенно шевельнулось под синей с белой звездой материей. Протом он спросил крайне равнодушно:

– Она небось наговорила про меня всякое?..

– М-м… нет, – соврал Винцент Аркадьевич. – Сказала только, что Анна Сергеевна заставила тебя учиться до тридцать первого. Несправедливо, из-за брызгалки.

– Да она уже отпустила! Я сегодня на первй урок пришел, а она говорит: “Ладно уж, гуляй, моя радость…” Потому что отметки-то у меня нормальные, только по рисованию тройка…

– А чего же так? Нет способностей?

– Не знаю… Учительница говорит: “Мне тут нужны не “вангоги”, а обыкновенные дети, которые рисуют по правилам…” Вы не знаете, кто такая вангога?

– Не “такая”, а “такой”. Французский художник Винсент ван Гог… Он тоже рисовал не по правилам, поэтому жизнь у него была несладкая… Зато после смерти прославился…

– После смерти это поздно, – рассудил третьеклассник Лавочкин. И спохватился: – Ой! А у вас, значит, такое же имя, как у этого художника!

– Почти. Он Винсент, а я Винцент. Испанский вариант произношения.

– А вы… разве вы испанец?

– Ни в малейшей мере!.. Тут такая история. У моего отца был друг, испанский летчик Винцент Родриго Торес. Он погиб. Ну, а меня назвали в память о нем…

– Почему погиб-то? – насупленно сказал Вовка, глядя перед собой.

– На войне. Была в тридцатых годах в Испании гражданская война. Отец там воевал добровольцем, против фашистов…

– Он тоже был летчик?

– Нет, он был техник на аэродроме. Помогал готовить к полетам и ремонтировать истребители, которые Советский Союз посылал на помощь республиканцам… А ты, наверно, про ту войну и не слыхал, а?

– Слыхал… Я ее в кино видел, в старом. Называется “Парень из нашего города”.

– Да уж, действительно старинный фильм! Я его смотрел, когда был такой, как ты.

Вовка глянул искоса: неужели, мол, вы были когда-то такой же, как я? Но спросил о другом:

– А тот художник, ван Гог, он тоже в Испании воевал?

– Нет, он жил гораздо раньше… Кстати, у меня висит его картина. Ну, то есть не совсем его, а копия, но хорошая. С кораблями… Если ты не откажешься побывать у меня в гостях, то сможешь разглядеть ее во всех деталях… А заодно познакомишься с моей трубой. Мне кажется, она тебя интересует. А?

– Когда?

– Что когда?

– Ну, побывать-то, – вздохнул Вовка.

– Можно прямо сейчас. У тебя же, как я понял, каникулы…

– Не… – опять насупился Вовка. Вытянул ноги горизонтально и провертел ступнями. – Куда же я вот так-то, босиком… А если за кроссовками пойти, бабушка больше не выпустит, скажет: иди картошку чистить или посуду мыть…

– Что за церемонии! Ты же не на прием в британское посольство собираешься!.. Я в твои годы гулял босиком куда угодно и без всяких сомнений…

Вовка бросил быстрый взгляд: какие, мол, это были годы-то! До нашей эры…

– А Зинка… она дома?

– Не все ли равно? Я живу, как говорится, автономно. Если она будет к нам соваться, мы ее про-иг-но-ри-ру-ем.

Вовка Лавочкин подумал секунду и тряхнул головой с репьями:

– Тогда ладно…

Винцент Аркадьевич хотел вернуться прежней тропинкой. Но Вовка сказал, что есть другая, покороче. И зашагал впереди.

Шагов через сто Вовка остановился у лопуховой гущи. Винцент Аркадьевич понял: это те заросли, где он недавно увидел звезду. Он узнал место по кривому тополю, который рос неподалеку.

– Знаете, что я там смотрел? – Вовка таинственно кивнул на лопухи.

– Не знаю…

– Глядите… – Вовка встал на четвереньки и раздвинул большущие листья. Пришлось присесть рядом. В лопухах была спрятана поломанная корзина, а в ней вылизывала новорожденных щенков серая кудлатая собачонка. Она глянула доверчиво: видать, знала Вовку и не боялась.

– Она ничья… Потом, когда щенки подрастут, надо их кому-нибудь раздать, чтоб не стали беспризорными. У вас есть собака?

– Гм… У нас есть кошка Лолита, любимица Зинули. Я не думаю, что она уживется со щенком.

– Да что вы! Это неправда, что кошки и собаки враги! Они знаете как дружить могут!

– Ну… поживем – увидим…

– Ага, увидим… – Вовка задвинул лопухи.

Винцент Аркадьевич встал и чертыхнулся. Кругом все усеяно было шелухой тополиных почек, она прилипла и к светлым брюкам. Винцент Аркадьевич стал сбивать ее щелчками. На ткани оставались желтые пятнышки. Отстираются ли?

А Вовка, тот оказался облепленным тополиными кожурками с ног до головы. Они приклеились даже к щекам. “Чучело”, – усмехнулся про себя Винцент Аркадьевич.

К большой досаде, он забыл ключ, и когда оказались у двери, пришлось звонить. Открыла Клавдия. И, конечно же, уставилась на “чучело”.

– Это Вова. Он пришел ко мне в гости, – независимо сообщил Винцент Аркадьевич.

Клавдия уперлась взглядом в пыльные Вовкины ступни.

– Ноги вытирайте, я пол мыла…

Вовка послушно зашоркал голыми подошвами о расстеленную влажную тряпицу. Винцент Аркадьевич сбросил туфли и сунул ноги в шлепанцы. Взял Вовку за плечо. Все еще надеясь на мир, объяснил Клавдии:

– Вова интересуется моей трубой. Потому что у него тоже есть телескоп. Самодельный…

– Рыбак рыбака… – сказала Клавдия в пространство.

– Клавдия Винцентовна! По-моему, у вас дела на кухне! А мы займемся нашими делами. – И повел оробевшего Лавочкина к своей двери. В прихожую высунулась Зинуля. Обалдело помолчала и пропела:

– О-о! Кто к нам пришел!..

– Не к “вам”, а к Винценту Аркадьевичу.

– Ах! Ах! Ах1 Какие мы важные…

Из открытой кухонной двери на Зинулю широко светило солнце. И она была опять желтая и блестящая. Вовка сообщил с язвительным восхищением:

– Ты блестишь, как медный самовар.

– А ты… ты… как дворовый Бобик, весь в репьях!

– Да, я такой! – И Вовка глянул на Винцента Аркадьевича: мол, не слишком ли я нарушаю приличия? Тот похлопал его по плечу: все в порядке.

Вовке профессорское жилье понравилось. Он с удовольствием обозрел деревянные резные маски на стенах, большущую карту железных дорог, модель тепловоза (подарок друзей к шестидесятилетию) и стеллажи с книгами, И – конечно же! – копию картины “Рыбачьи лодки на побережье Сен-Мари”. Постоял перед ней с минуту и покивал. Оглянулся.

– Я, наверно, тоже так смог бы…

– Ты уверен?

– Ага… то есть почти… А трубу можно посмотреть?

– Конечно!

Прежде чем сесть к окуляру, Вовка внимательно осмотрел трубу снаружи. Потом – треногу. И наконец – табурет. Погладил некрашенное, но отполированное за полвека сиденье.

– Старинный?

– Не вяжется с остальной обстановкой, да? Видишь ли, это единственная мебель, которая сохранилась у меня с детских лет. Она из старого деревянного дома.

Вовка еще раз погладил табурет – с уважением.

– До сих пор крепкий…

– Да… А внучка его не любит, говорит, что слишком твердый.

Вовка оттопырил губу – молча показал свое отношение к Зинаиде Коноваловой и ее дурацким нежностям. Затем устроился на сиденье, укрепив пятки на перекладинке между ножками. И придвинулся к окуляру.

– Ух ты… – И после этого примолк минут на пять. Потом обрадовался:

– А вон моя бабушка. В окно высунулась. Наверно смотрит, куда это я провалился…

– Будут неприятности? – встревожился Винцент Аркадьевич.

– А! Не сильные. Обыкновенное дело…

И опять примолк. Надолго.

Винцент Аркадьевич сел к столу. Прочитал, что написал сегодня. Решил, что не так уж плохо. Иногда за дверью слышалось дыхание и шевеление – Зинуля. Винцент Аркадьевич и-гно-ри-ро-вал. А Вовка, видимо, просто не слышал. Шевелил трубой и облизывал губы. Долго. Наконец сообщил:

– В Коленчатом переулке ребята змея запустили, красного и желтого. А по рельсам петух гуляет. Под поезд не попадет?

– Успеет удрать.

– А бабушка закрыла окно. Наверно, на рынок ушла…

– Бабушка, конечно, серьезный объект для наблюдения. Но, знаешь ли, на Луну и планеты смотреть не менее интересно.

– Но они же ночью!

– Или вечером. Ты приходи ко мне часов в девять, когда встанет Луна. Отпустят тебя?

– Ага… Только знаете что…

– Что?

– Можно я свой телескоп с собой принесу? А то…

– Что “а то”?

– Ну… – Вовка крутнулся на табурете. Глянул виновато и честно. Глаза у него были цвета свежей сосновой коры. – Понимаете, ему обидно будет. Что я его, самодельного, бросил и убежал к настоящему.

– Приноси, конечно! Мне, кстати, любопытно, что за конструкция…

– Простая конструкция, – вздохнул Вовка. – Два стекла да две трубки… – Он встал и потер себя сзади. Видать, отсидел с непривычки.

– Отдохни, Вова. Садись вон туда. – Винцент Аркадьевич кивнул на кресло, где любила устраиваться Зинуля. За дверью задышали шумно и ревниво.

Вовка послушался, Но сперва аккуратно отклеил от ног все тополиные кожурки. Бросить их на пол он не решился и затолкал в нагрудный кармашек (пополам красный и белый). Потом прыгнул в кресло спиной вперед.

– Здо рово! Как батут!

Он опять обвел глазами комнату. Боком лег на пухлый подлокотник. Ладонью подпер щеку. И вдруг – полушепотом:

– Винцент Аркадьевич…

– Что, голубчик?

– А вот вы… вы меня позвали потому, что у меня труба? Или… почему-то еще?

Ух ты, как он… Можно сказать, прямо в яблочко. Что ответить? Про свое одиночество (хотя вроде бы и семья, и немало знакомых)? Или…

– Не только потому, что труба… Я вспомнил одну давнюю историю.

Вовка сказал тихо, но с настойчивым ожиданием:

– Какую историю?

– Одну встречу…

Он собирался написать о ней в “Тенях и шпалах”. В главе “Мимолетная улыбка”. Не раз обкатывал в голове этот эпизод. Поэтому сейчас заговорил довольно складно.

– Было это лет двадцать назад. Мы с дочкой ехали из Крыма, отдыхали там. Ехали южной дорогой, жара была, степи кругом. Поезд грязный, в вагоне духотища… Ни в ресторане, ни на станциях – никакого питья, только липкий персиковый сок, от него еще больше пить хочется. А тут еще, как говорится, одна беда к другой: Клава, дочка, схватила какую-то лихорадку, лежит в купе с температурой тридцать девять, хнычет, губы облизывает…

Выпросил я у проводника пол-литра кипяченой воды, но она теплая, противная…

Ну, дал я Клаве аспирин, она уснула наконец, я вышел в коридор, встал у окна. А кругом даже не степь, а полупустыня какая-то. И солнечный жар… Это где-то перед Волгоградом. Ветер в окошко врывается, но без прохлады, пыльный и горячий. А в коридоре еще, к тому же, тетушки беседуют, что в здешних местах, мол, холера объявилась…

В общем, тошно на душе так, будто в нее, в душу, вылили банку того самого персикового сока. Думаю: что дальше-то будет? Еще двое суток ехать…

И тут встали мы на каком-то разъезде. На соседних путях – поезд, такой же, как наш. Такие же пыльные вагоны, так же стекла в окнах опущены. И вдруг вижу – наискосок от меня в окне мальчик. Лежит на верхней полке и смотрит на белый свет. Оперся подбородком о край приспущенной рамы… Обыкновенный такой мальчик, белобрысый, уши оттопыренные. И, конечно же, хорошо ему. Наверно, и питье прохладное есть, и на жару наплевать, и много радостей впереди: к морю едет… И хворей никаких…

Признаться, меня даже зависть кольнула. А он… тут он посмотрел на меня, мы глазами встретились. И знаешь… мне кажется, он что-то понял про меня. Улыбнулся чуть-чуть и ладонью помахал. Вот так. Держись, мол, дядя, все еще наладится в жизни… И я… Хотя и несладко было, но помахал в ответ. Думаю, вот хороший человек. А тут его поезд дернулся и пошел. Он высунулся и еще помахал. Ну, и уехал…

– И все? – шепотом спросил Вовка.

– Не все… Как ни странно, стало мне полегче. Все вокруг то же, что и раньше, но какая-то надежда появилась. И вот представь себе, через полчаса въехали мы под могучую грозовую тучу. И грянул по вагонам ливень. Вспышки, грохот, брызги в открытые окна. И свежий мокрый ветер по вагонному коридору. И долго это было… А потом за окнами – влажная зелень, радуга и уже никакой духоты. И вскоре на станции погрузили в вагон-ресторан холодную газировку и минералку, и пиво, и квас…

А у Клавы разом кончился жар. Она сказала, что, наверно, с перепугу: она ужасно грозы боялась, а над вагоном один раз грянуло так, что он чуть с рельсов не соскочил… Вот такая история, брат ты мой… – И Винцент Аркадьевич заулыбался. С облегчением.

А Вовка не улыбнулся.

– Хорошая история. Только…

– Что?

– Ну, я-то здесь при чем?

– А! Видишь ли… Да, казалось бы, ни при чем. Но… когда ты в своем окне взял да и помахал мне, я сразу вспомнил того мальчика. Похоже очень… И подумал: тогда мы разъехались, потому что в поездах. Но дома -то, они ведь не вагоны. Чего ж нам так – помахать да разъезжаться? А?

– Ну да… – неуверенно сказал Вовка. И напомнил: – Значит, сегодня будем смотреть Луну?

– Если ты не против. Приходи к половине девятого…

Вовка появился точнехонько в восемь тридцать. На этот раз – в кроссовках. И в длинной вязаной безрукавке – по случаю вечерней прохлады. Мало того, были заметны недавние старания расчесать его кудлатые волосы на косой пробор.

Под мышкой Вовка держал коричневый футляр, в каких носят свернутые чертежи.

Окна кабинета смотрели на запад, а Луна всходила на востоке. Винцент Аркадьевич и Вовка перенесли треногу на балкон – через большую, “общую” комнату. Под негодующее молчание Клавдии. И под любопытное сопение Зинули.

Конечно же, Зинуля просочилась на балкон следом за “астрономами”. Но не вредничала, молча присела на перевернутую кадушку из-под капусты.

– Принеси-ка табурет, дорогая, – сказал Винцент Аркадьевич.

– А ты дашь мне посмотреть на Луну?

– Неси, не торгуйся.

Зинуля послушалась. Когда она ушла, Вовка насупленно сказал:

– Пускай уж она тоже поглядит.

– Договорились.

Зинуля приволокла табурет.

– Все ноги об него пооббивала… Ты, Печкин, мог бы и помочь.

– А ты просила?

– Мог бы и догадаться.

– А я недогадливый.

– И вообще головкой стукнутый…

– Поймаю на улице – косу выдеру, – шепотом пообещал ей одноклассник Лавочкин.

– Кто?! Ты?! – завелась Зинуля. – Да я тебя вперед поймаю! Вперед выдеру… Тебя и так все девчонки в классе лупят!

– Меня?! Да я просто связываться с вами не хочу! Чуть что, сразу: “Анна Сергеевна-а! Чего он лезет!”

– А кто ревел, когда от Косицкой указкой по шее попало?

– Балда! Не по шее, а по локтю! Он и так был разбитый, а она по нему по больному! Давай я тебе сперва локоть расшибу чем-нибудь, а потом по нему указкой! Тогда узнаешь!

– Я сама тебе что-нибудь расшибу!

– Цыц, – сказал Винцент Аркадьевич. – Храните сдержанность и достоинство перед лицом восходящего космического тела. Смотрите, вот оно…

Большая, не совсем еще круглая Луна появилась над стоящей во дворе котельной, справа от трубы.

Солнце до сих пор не зашло, бросало оранжевый свет на асфальтовый двор, на кусты и гаражи. Но на востоке небо уже было лиловым, и шар Луны выступал на нем четко.

Вовка заспешил, вытащил из футляра свой телескоп. Труба была оклеена глянцевой зеленой бумагой. Надо сказать, не очень аккуратно оклеена, со складками…

– Дай-ка мне, – велел Винцент Аркадьевич. – Я посмотрю в него, а ты в большую трубу. Я-то в нее уже насмотрелся.

– Ладно… Только у меня там все вниз головой видится.

– Знаю. Это не беда… У меня когда-то был такой же самодельный инструмент. Я его чертеж в “Затейнике” нашел. Выходил такой детский журнал в сороковых годах.

– Да ведь и я в “Затейнике”! У нас этих журналов целая пачка, от дедушки осталась! Дедушку я не помню, а журналы в кладовке разыскал,

– Ну, значит, та самая конструкция! Объектив из стекла от очков?

– Ну да. От бабушкиных, от старых…

– А у меня… у меня не от бабушкиных…

– А от чьих? – осторожно сказал Вовка. Видать, что-то почуял.

– Они попали ко мне после одного случая. Грустного… Это давняя история.

– Такая же, как та, про поезд?

– Что ты! Гораздо более давняя. Ведь я тогда был такой же, как ты. Или, наверно, постарше на год…