Наследники Крапивин Владислав
– Ты соображаешь, чего требуешь!
– Справедливости, – сказал Венька.
В классе захихикали.
– А кто ты такой, чтобы ее требовать? Чтобы критиковать? У тебя откуда такое право? Ты его заслужил? Ты сначала посмотри на себя! Лучше бы от троек йизбавился да прическу привел в порядок!
Троек у Веньки было всего ничего, и на прическу его Розушка раньше внимания не обращала. Венька с первого класса был такой: светлые волосы торчали сосульками во все стороны, сколько ни приглаживай. Может, из-за этих сосулек тонкошеий и круглоголовый Венька выглядел особенно нескладным и беззащитным. Егору он казался похожим на Кролика из фильма про Винни-Пуха. Только Кролик – маленький, а Венька – довольно длинный и без очков (хотя большие круглые очки были бы очень подходящими для его редакторской физиономии).
Венька спросил:
– А если тройки, если прическа не гладкая – критиковать никого нельзя?
– По крайней мере, надо знать рамки! На взрослых замахиваться вам рано.
– Вы же сами говорили про самостоятельность и принципиальность, – негромко сказал Венька.
– Ну… и в чем ты видишь противоречие?
– Несправедливая же двойка…
– Йин-те-ресно… Сам Громов помалкивает, значит, несправедливости не усматривает. А ты, видите ли…
– Громов просто не знает, что делать. А я редактор…
– Дорогой мой! Даже взрослым редакторам указывают их место, если они позволяют себе лишнее и переходят границы дозволенного. А ты… Запомни: чтобы кого-то критиковать, надо самому быть образцом. Понял?
Ямщиков сказал неожиданно кротко:
– Я понял вашу мысль.
– Вот и хорошо… Значит, снимешь газету?
– Я-то что? Меня класс выбирал, пускай и решают все.
Девчонки, жалевшие Бутакову, завопили, чтобы снять. Парни заорали: оставить. Не столько ради Ямщикова, сколько назло Розушке и девчонкам.
Роза Анатольевна нашла мудрый выход:
– Ладно. Пусть сегодня висит, а потом уберем. А то, не дай Бог, увидит Елизавета Яковлевна… А ты, Ямщиков, когда говоришь: «Я – редактор», не забывай, что газета – лицо класса. Значит, должна освещать все, что положено. Скоро День Советской Армии, а у тебя об этом ни строчки.
– Он же еще через неделю, – возразил Венька.
– А ты что? Через неделю еще хочешь газету выпустить?
– А как же, – сказал Венька.
…Второй номер «Наших новостей» вышел через три дня. Опять была в нем всякая мелочь, репортаж про сбор металлолома, рассказ о пуделе Нинки Ордынской, а нижнюю часть листа занимала «Сказка о границе и пограничнике». В ней повествовалось, как молодой пограничник стоял на посту и увидел нарушителя, который лез через контрольную полосу. Схватился было пограничник за автомат, но вдруг подумал: «А имею ли я право? Ведь нарушитель – пожилой человек, солидный». Он вспомнил, как его всегда учили, что нельзя критиковать старших и вмешиваться в их дела. Еще когда он был совсем маленький и ехал с бабушкой в трамвае, заметил он, как жулик залез в сумку к тетеньке. Он (будущий пограничник) закричал: «Держите вора!» И получил шлепков от бабушки, которая сказала: «Он взрослый дяденька, а ты сопляк. Какое ты имеешь право так нехорошо его называть?» Потом этот мальчик учился в школе и заступился за другого мальчика, которому учительница ни за что вляпала «пару». И мальчика поставили в угол: «Прежде чем критиковать, посмотри на себя…» И теперь пограничник размышлял: «Конечно, нарушитель не прав, что лезет через границу. Но сам-то я хорош ли? Вчера старшина дал мне два наряда за плохо почищенные сапоги. Кроме того, я неважно подтягиваюсь на турнике и один раз даже чуть не ушел в самоволку на свидание. Не перейду ли я границу дозволенного, если сейчас скомандую: «Стой, руки вверх»? И пока он так думал, нарушитель углубился в чащу…
Максим Шитиков – самый хладнокровный человек в классе, – прочитавши «Сказку», пророчески сказал:
– Ну все, Редактор. Хана тебе…
Классная Роза на сей раз была печально-сдержанна.
– Ну что же. До чего договорился Ямщиков, ясно всем. Советского учителя он уже сравнивает с жуликом в трамвае йи даже со шпионом.
– Я?! – изумился Венька. – Да при чем тут…
– Нет уж, теперь помолчи… А ты подумал, как твоя «Сказка» выглядит в газете перед Днем Советской Армии? Какие там можно усмотреть намеки?!
– Да это же не праздничный номер! К празднику я еще…
Роза Анатольевна долго смотрела на Ямщикова. Как на безнадежного больного. Потом сообщила:
– «Еще» можешь выпускать дома, если у тебя такой журналистский зуд. А я не хочу йиз-за тебя получать выговоры.
И полетел Венечка из редакторов. Но Редактором остался до нынешней поры.
В седьмом классе он стал посдержанней. Осторожнее как-то. Правда, случалось и тогда, что высказывался на собраниях и лез в споры (как, например, с «трехрублевой историей»), но не так часто. Или понял, что всерьез все равно никто его не слушает (погогочут, и дело с концом), или просто малость поумнел. Однако вот сегодня ума не проявил, сцепился с Поп-физиком, хотя знает, что заступиться некому. Мстислав тут же накапает Розе, а у той один разговор: «Йи после этого ты собираешься в девятый класс?» А Венька-то как раз собирается…
…Егор вдруг понял, что почему-то слишком долго думает о Ямщикове. С чего вдруг? Что ему Редактор? Живут они каждый по-своему, как бы в разных пространствах, и друг для друга – что есть, что нет…
Была от этих мыслей одна только польза: время прошло незаметно, второй урок подходил к концу. Егор прыгнул с подоконника. Что-то круглое, твердое попало ему под башмак. Егор пнул. Отлетел, завертелся у плинтуса аптечный пузырек с натянутой соской. Это была примитивная брызгалка – кто-то из малышей потерял. Егор хмыкнул, поднял. Игрушка, конечно, не для восьмиклассников, но со скуки чего не сделаешь (а скука-то опять ох какая).
Егор стержнем шариковой ручки проковырял в соске дырку пошире – чтобы не брызги летели, а била струйка. Наполнил пузырек под краном. Поставил брызгалку во внутренний карман пиджака. Зевнул и пошел на первый этаж в спортивную раздевалку. Дверь в спортзал была открыта, оттуда доносилось: «…а потом я напишу докладную директору…» Ох, Господи, тоска, да и только.
Егор забрал свою сумку и опять отправился на второй этаж, к литкабинету: третьим уроком была литература. Характеристика образа Чацкого и чтение наизусть его монолога. «Карету мне, карету!..» Катился бы куда подальше на своей карете, не пудрил людям мозги. Но Классная Роза будет закатывать глаза: «Постарайтесь проникнуться глубиной трагедии этого умного, но ненужного дворянскому обществу человека, понять йискренний гражданский пафос Грибоедова, с которым он… Громов! У тебя есть совесть? Что вы там выясняете с Суходольской?»
Интересно, как это можно «проникнуться глубиной»? Литератор… «Йискренний пафос». А сама в это время небось думает: успеет ли после урока в ЦУМ, в очередь за фээргевскими сапожками… Ох, скука-а…
Рассыпчато грянул звонок. Разверзлись двери. Егор отошел к стенке, чтобы не завертело потоком. Он оказался у того же окна, где сидел час назад. Напротив второго «Б». Первый поток схлынул, второклассники выходили довольно спокойно. Им-то спешить некуда, все уроки сидят в одном классе, завтракают тоже там – еду им, как в ресторан, приносят дежурные…
Среди второклассников Егор увидел недавнего знакомого. Изгнанника. Даже фамилия вспомнилась: «…кто-то хочет вслед за Стрельцовым?» И разговор: «Брысь!» – «Сам брысь!» Ах ты, инфузория…
Видимо, огорчения Стрельцова кончились, был он сейчас беззаботен и спокоен. Весело потянулся, глянул по сторонам. Увидел Егора. Егор зевнул:
– Иди-ка сюда, мой хороший…
Второклассник Стрельцов безбоязненно подошел.
– Ты что же… – Егор придал голосу отеческую строгость. – Помнишь, как ты со мной разговаривал? Разве можно грубить старшим, а?
Стрельцов, кажется, перетрухнул. Замигал. И как всегда при виде чужой робости и покорности на душу Егору (Кошаку!) упала теплая капля удовольствия.
– Нехорошо, – вздохнул Егор. – Такой маленький, а уже… И с урока выгнали… Придется наказать. Ну-ка нагни головку.
Двумя пальцами он уперся в лохматое темя Стрельцова, голова у того послушно опустилась. Егор увидел беззащитную пацанью шейку с желобком, покрытым пушистыми волосками, усмехнулся, достал брызгалку, направил в этот желобок тонкую крученую струйку… и обмер от тугого удара в поддых! Полетел на пол, трахнулся плечом о батарею. Этот малявка Стрельцов коротко и сильно врезал ему головой!
Брызгалка отлетела. Несколько секунд Егор бестолково сидел на полу и слышал тонкие крики, топот, чей-то свист. Потом слегка отпустило, он вскочил. Мальчишек-второклассников было уже много, они стояли полукольцом, и лица их были злые и бесстрашные. Происходило небывалое. Соплякам было наплевать, что перед ними восьмиклассник Петров, Кошак, с которым считают за разумное не связываться и большие парни. Точнее, второклассники этого просто не знали. Они, видимо, знали другое – простой закон «не трогай наших».
Егор мгновенно осознал свой позор и бессилие. Сто мышат загрызут любого кота, особенно если мышата пылают праведным гневом. Эти пылали. И что-то орали («Тебя трогали, да?! Чего лезешь, жердина! Щас еще получишь!»), надвигались. Егор понял, что сейчас случится: один или двое бросятся ему под ноги, он потеряет равновесие, остальные навалятся сверху. Возмездие свершится на виду у всех. И потом что? Ловить каждого мышонка в отдельности? Караулить и лупить? А они снова вместе… Звать на помощь «таверну»: помогите, второклассники бьют? А сейчас как быть? Они же вот-вот… А он и дыхнуть толком не может…
Избавление появилось из дверей второго «Б» – их высокая красивая учительница с утомленным, но решительным лицом.
– Что опять за гвалт? Что происходит?
И Егор, давясь яростью и болью (и чувствуя унижение и ненавидя себя за это), закричал:
– Вы! Распустили тут своих!.. Бандитов! Пройти нельзя!
Второклассники заорали в ответ. Их наставница не возмутилась криком Егора, цыкнула на своих:
– Ти-хо! Что за свалку затеяли? Это опять Стрельцов?!
– Чего опять я?! – взъелся Стрельцов. А Ванька Ямщиков, уже не бледный, а красный от злости, ткнул пальцем в Егора:
– Он сам! Кто его трогал?!
– Ти-хо! Кто сам? Матери Стрельцова я буду звонить на работу!
– Но, Анастасия Леонидовна! Ребята же не виноваты, вы просто не знаете!.. – это ввинтился в общий шум новый голос. Отвратительно знакомый голос старшего Ямщикова. Значит, Редактор прибежал навестить ненаглядного Ванечку. Неужели он все видел? Видел, гад… – Петров, ну ты чего? Ведь ты же правда сам полез! Вот… – Он подобрал у плинтуса брызгалку, поднял на ладони. Его глаза жаждали справедливости, и была в них дурацкая надежда, что Гошка-Петенька сам восстановит истину.
– С-скотина, – выдохнул Егор.
Венькины глаза сузились. Все-таки это был уже не тот Ямщиков, что в прежние годы.
– Вляпался, а теперь бочку катишь на маленьких?
На лице учительницы сменилось выражение. Брови сломались, поползли вверх.
– Ах, это Петро-ов! Тот самый… Наверно, думаешь, что если папа занимает посты, тебе можно все.
Егор на нее не смотрел. Смотрел на Веньку. Тот не опускал глаз. Улыбался.
– Ну ладно, редакторская крыса, – отчетливо сказал Егор, и боль под ребрами убавилась. – Быть тебе живым-здоровым сегодня только до последнего звонка. Попомни, детка…
Повернулся Егор и пошел. Вернее, не Егор уже, не Гошка-Петенька, а только взвинченный, напружиненный Кошак. Тот, что не прощает обид. Жизнь обрела смысл. Были теперь планы и цель. Наплевать на уроки, Роза покричит и умолкнет. Главное сейчас – застать дома Копчика (хорошо, что он со второй смены).
К счастью, гардеробная была не заперта. Кошак прорвался мимо вопящей технички Шуры, которая знала одну задачу: никого не пускать к вешалкам до конца уроков. Рванул с крюка куртку. Выскочил на улицу, забыв сменять кроссовки на сапоги…
Эвакуатор
По дороге от вокзала Михаил держал Мартышонка за руку. А Димка шел сам по себе, рядом. Когда миновали вокзальную площадь и вышли на улицу Кирова, Мартышонок бежал. Сделал он это с умом, четко, ничего не скажешь. До последнего момента притворялся он раскисшим, послушным и будто даже заболевшим, потом потерся щекой о рукав шинели, поднял на Михаила печальную обезьянью мордашку и тихо попросил:
– Дядя Миша, купите мороженку, а?
Михаил (раззява, шляпа, глупее последнего салаги) размяк от неожиданной этой доверчивости и ласки, шагнул к киоску, ослабил пальцы… Мартышонок выдернул руку, сиганул через газон к отходившему от остановки автобусу. И все. Привет…
И как назло – ни одной машины, чтобы остановить, выдохнуть водителю: «Друг, выручай», догнать автобус на маршруте… Да и на каком маршруте? Даже номер не успел заметить. И растворился в городе с миллионом жителей Антон Мартюшов, тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения, учетно-статистическая карточка четыре тысячи триста один, ученик четвертого класса «В» школы номер тридцать три, четыре побега из дома, участие в краже, курит, знаком со спиртными напитками, направляется после очередного побега по месту жительства.
В первый миг Михаил машинально вцепился в Димкино плечо – чтобы и этот не сбежал! Потом беспомощно плюнул. Представил в полном объеме все хлопоты и последствия. Сразу же заболела спина. И он сделал самое нелепое, что можно было сделать в таком положении. Оттолкнул Димку:
– Беги и ты… Свиньи вы все-таки…
Димка покачнулся, отступил на шаг. Круглое неумытое лицо его было по-настоящему испуганным.
– Михаил Юрьевич, а что теперь вам будет?
– А черт его знает, – искренне сказал Михаил. – Скорее всего, попрут со службы, причин уже хватает…
Он вдруг почувствовал такую усталость, что вполне серьезно захотелось лечь в бурую, увядшую траву газона, подложить под щеку фуражку и натянуть на голову шинель… Погонят – ну и плевать. Сам уже не раз думал о рапорте: «Докладываю, что, убедившись в полной бесперспективности такого рода деятельности и не считая себя…» Ну и тэ дэ… Но в любом случае сперва надо найти Мартышонка. А где? Как?
– Что будет мне,– сказал Михаил заморгавшему Димке, – это, в конце концов, не ваше цыплячье дело. А вот что будет с ним? Опять пойдет по подвалам и подворотням? Сгинет ведь в конце концов!
Он говорил, даже кричал, так, будто от Димки что-то зависело. А тот вдруг сказал, бледнея и запинаясь:
– Михаил Юрьевич… Я знаю, где он будет прятаться.
– Что?!
Димка быстро кивнул и опять поднял глаза. Симпатичный такой пацаненок, замурзанный, но на лице еще нет печати бродяжничества и детприемниковской жизни.
– Только вы меня в интернат не сдавайте, ладно?
– Ты что, меня купить хочешь, что ли? – сумрачно сказал Михаил.
– Но вы же обещали!
– Вот именно. Еще в Среднекамске договорились: не в интернат, а к матери. Что ты снова трепыхаешься?
Димкины глаза вдруг налились слезами – будто жидкие стеклышки в них вставили.
– А вы… ей тоже скажите… Чтобы в интернат больше не отдавала, хорошо?.. А то я все равно опять убегу! Хоть куда!
Михаил сдержанно проговорил:
– Ты мне что-то про Мартышонка сказать хотел… Или наврал?
Димка мазнул по глазам пыльным рукавом куртки.
– Поедемте…
Сеял серый дождик, шинель постепенно набухала. Они ждали автобус довольно долго. Потом долго ехали. После этого Димка вел Михаила по улицам с облупленными старинными особняками и кривыми домишками. По пустырям с ломким, сухим бурьяном.
Пролезли в щель забора (Михаил еле протиснулся, цепляясь пуговицами и сумкой). Забор огораживал фундамент снесенного дома. Густо стоял увядший репейник – жесткий и прочный.
– Он, наверно, там, в бункере, – прошептал Димка уже без прежней уверенности.
– Где?
– Ну, так называется…
Продрались сквозь заросли. Димка показал гнилую деревянную крышку люка. Видимо, вход в погреб. Заметно было, что крышку недавно поднимали. Михаил поднял ее опять, отбросил. Пахнуло земляным воздухом, холодной гнилью. Фонарик у Михаила всегда был при себе. Михаил посветил в квадратную черноту.
– Антошка… Мартюшов…
Никто не ответил, конечно, а Димка за спиной робко сказал:
– Спускаться надо… Там закоулки всякие.
Михаил и сам понимал, что надо спускаться. А лестницы не было… Нет, была! Фонарик высветил ее внизу. Хлипкая, косо сбитая из брусьев лесенка валялась на полу. Может, кто-то убрал ее нарочно? Чтобы отрезать путь погоне?
Михаил взял в зубы кольцо фонарика, спустил в люк ноги, потом повис на руках. Прыгнул. Охнул от боли в спине. Протянул вверх ладони, сказал Димке «давай», принял его на руки.
Посветил вокруг. В длинном «бункере» были заметны следы обитания: стол из бочки и досок, драная тахта, полуразобранный мопед… На столе как-то насмешливо выделялась среди убогости изящная стеклянная пепельница с раздавленным окурком.
Дальний угол отгорожен был развалившимся шкафом и грудой фанерных ящиков. Кто-то еле слышно трепыхнулся в этом укрытии.
– Мартышонок, – негромко позвал Михаил. – Вылазь давай, хватит уж… Ну?
Существо за ящиками будто умерло. Тихо чертыхаясь и постанывая (спина болела все сильнее), Михаил отшвырнул пару ящиков, перелез через остальные.
Мартышонок скорчился в земляном углу, закрылся локтем от света фонарика.
– Тошка… Ну ты чего, глупый? – сказал Михаил, давя в себе жалость и раздражение. – Ладно, вставай. Пошли…
Мартышонок, не открывая лица, вдруг заколотил твердыми каблуками по гнилым половицам.
– Не пойду! Гнида! Мент паршивый! Уходи, гадина!
– А ну встань! – рявкнул Михаил. – Иди сюда!
– Сам иди в… – И маленький Мартышонок увесисто выдал Михаилу, куда тот должен идти. – Не подходи, убью! Кусать буду!!
– Ну-ка, подержи… – Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот.
Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нем куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене.
– Расстегни штаны.
Рожица Мартышонка собралась в горсть и будто совсем исчезла, остались только два блестящих испуганных глаза и черный округлившийся рот. И, не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал:
– Не надо… Я больше не буду. – Он съежился, держась за живот. – Дядя Миша, не надо… Не буду…
– Михаил Юрьевич, не надо, – плачуще сказал Димка.
Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за все, что происходит, Михаил выговорил:
– Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстегивай и срезай пуговицы… Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. – Ну! Живо!
Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку, пока тот суетливо отпиливал тупым лезвием пуговки на брючной застежке. И когда дело было сделано, угрюмо произнес:
– Теперь бегай. В расстегнутых портках далеко не удерешь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьешь потом, чучело…
Мартышонок то ли посапывал, то ли всхлипывал тихонько. Михаилу было тошно. «Пуговичный» способ он использовал первый раз. Раньше ругался и спорил, когда слышал о таких случаях от других эвакуаторов. А ему говорили, что поживешь, мол, поработаешь, и романтические твои перышки пообмакиваются в грязь и полиняют. Романтических перышек никогда у Михаила не было, знал, на что идет, с самого начала. И умел с пацанами как-то ладить, даже с самыми отпетыми. А сегодня – вот…
То, что он сделал с Мартышонком, делать было нельзя. И не делать нельзя, потому что, оказавшись наверху, Мартышонок рванет снова. И даже не погонишься за ним: боль в позвоночнике такая, что ступать-то приходится со скрежетом зубовным.
– Дима, поставь лестницу.
Димка поставил. Потом поднял с пола вязаную шапку Мартышонка, протянул ему.
– Сука, – тихо сказал Мартышонок. – Предатель…
Морщась, Михаил велел:
– Без разговоров. Марш наверх оба…
Теперь Мартышонок шел впереди. Прижимал руки к животу и время от времени крутил поясницей, чтобы задержать сползавшие штаны. Михаил молчал, переглатывая боль, старался держать спину прямо и осторожно. Слегка опирался на Димкино плечо. Димка, глядя в затылок Мартышонку, тихо проговорил:
– А он сказал, что я предатель… Ну и пусть.
Михаил не ответил.
– А если бы я не показал, с ним еще хуже было бы, – жалобно объяснил Димка. – Он бы тогда со шпаной… Там, в бункере, знаете… какое бывает…
– Знаю… – вздохнул Михаил.
– А если бы я не показал… тогда я для вас был бы предатель…
– Ты все правильно сделал, Дим… Ты откуда знаешь про этот бункер?
– От ребят. Мы с мамой раньше здесь недалеко жили… А мы к маме сейчас пойдем?
История Димки Еремина была проста и по сравнению с другими не очень драматична. По крайней мере, пока. Мать с отцом развелись, отец уехал якобы в Среднекамск, мать через год вышла замуж, а Димку, чтобы не мозолил глаза новому супругу, определила в интернат. Уговорами и обещаниями всяких благ и наград. Димка был домашний мальчик, не ездивший до той поры даже в пионерский лагерь. Интернатские нравы его ужаснули. Несколько раз он сбегал домой, умолял мать забрать его. Та, видимо, ласками, просьбами потерпеть, а то и криком водворяла его обратно. Димка не выдержал и в середине октября махнул к отцу. В Среднекамске, по известному Димке адресу, отца не оказалось. И наивное дитя отправилось в ближайшее отделение милиции, чтобы узнать, по какому адресу живет его папа, гражданин такой-то… Там Димку и взяли.
Детприемник, видимо, показался Димке похожим на интернат, но еще тоскливее и страшнее. Димка провел здесь пять дней. И был все время съеженный, затюканный другими, молчаливый и с мокрыми глазами. Даже на вопросы добрейшей Агафьи Антоновны почти не отвечал. Только к Михаилу, когда тот появлялся, сразу льнул: видно, чуял в нем настоящего защитника. И все твердил: не в интернат, а к маме…
И сейчас, на углу Ленинградской и бульвара Красногвардейцев, он испуганно дернулся:
– А мы куда? К маме – в ту сторону! – На его лице блестела дождевая морось.
– Сначала с Мартышонком решим, – терпеливо сказал Михаил.
Матери Мартышонка дома не оказалось. Пожилая растрепанная соседка запричитала над Тошкой и выразила полную готовность принять его на свое попечение, пока мать не вернется. Вернуться та должна была к вечеру и не откуда-нибудь, а из Среднекамска, в который отправилась за сыном, ибо знала по опыту, что искать его следует там. Михаил проклял бестолковость своего начальства, которое не учло возможность такого варианта, поблагодарил соседку, но оставить Мартышонка отказался. По инструкции полагалось беглого несовершеннолетнего сдать с рук на руки «родителям или заменяющим их лицам».
В тех случаях, когда родителей или «заменяющих лиц» на месте не оказывалось, инструкция теряла свою четкость. Вроде бы полагалось «при отсутствии других возможностей и в порядке исключения» передать беглеца школе. Но начальством такой вариант не одобрялся, это во-первых. А во-вторых, школы обычно ссылались на свои инструкции (или наоборот, на отсутствие таковых), и все зависело от того, кто окажется упрямее: сотрудник милиции или директор школы.
Сейчас, однако, «отсутствие других возможностей» было явным, и Михаил сказал Мартышонку:
– Делать нечего, пошли к любимым наставникам.
В школе все пошло по знакомому сценарию. Оказалось, конечно, что директрисы «сегодня не будет, она на семинаре». Отыскали завуча первой смены. Та воззрилась на Мартышонка, будто на разносчика сибирской язвы, и сказала давно знакомую Михаилу фразу – первую, необдуманную и потому самую искреннюю:
– А зачем он нам нужен?
И Михаил, привыкший к таким беседам, особенно в интернатах, ответил тоже привычно (за что не раз на него писали жалобы):
– Он вам, разумеется, не нужен. Как и вы ему. Но он же не виноват, что судьба дала ему вас в наставники.
– А мы чем виноваты? – сразу взъелась завуч. Была она еще молодая, но уже замотанная и злая.
– Тем, что пошли в педвуз, – вздохнул Михаил.
– Рассуждать все хороши! Вас бы на наше место!
– А вас на мое. Вот я бы посмотрел, – невозмутимо сказал Михаил. И, чувствуя, как от него пахнет мокрым казенным сукном и раскисшими сапогами, сел к столу. Достал из сумки заранее заполненную бумагу – «Акт о передаче несовершеннолетнего…»
– Простите, ваша фамилия?
– Это еще зачем? – вскинулась завуч.
– Положено. Кому я передаю мальчика…
– Да никого я не приму! С какой стати? Чтобы он опять терроризировал всю школу?
Мартышонок, который терроризировал всю школу, тихо повозился на стуле в углу директорского кабинета.
– Тогда что вы предлагаете? – невыразительным голосом спросил Михаил.
– Да ничего! Почему вы его нам-то привели?
– А куда? К себе домой?
– К нему домой! У него, в конце концов, мать есть!
– Есть. Но она сейчас в отъезде и вернется вечером. Это во-первых. Да и в бега он ударился на этот раз не от матери, а из школы, с продленки. От воспитательницы Маргариты Витальевны Бабкиной. Логично было бы ей и получить мальчика обратно.
– Бабкина будет на работе после часу!
– Вот видите. Куда же я его дену, кроме вас?
– Да куда хотите. В спецшколу!
Михаил скучно и подробно разъяснил:
– Чтобы отправить ребенка в спецшколу, нужно постановление комиссии, нужна путевка. Вы это знаете не хуже меня. Я таких вопросов не решаю. Я – эвакуатор. Точнее – дежурный по режиму детского приемника-распределителя, так сейчас эта должность называется. Но старое название – «эвакуатор» – ближе к сути… Моя задача – доставить несовершеннолетнего и оформить соответствующие документы. Первое я сделал. Второе должен сделать вместе с вами… А вы даже назвать себя не хотите.
– Я все равно ничего не буду подписывать! Я просто не имею права, на это директор есть!
– Директора как раз нет. В этом случае завуч его замещает.
– Кто вам сказал?!
Михаил медленно посмотрел на нее, пожал плечами, подвинул к себе акт и нацелился ручкой в графу «Примечания».
– Что вы собираетесь писать? – нервно спросила завуч.
– Отношение. Об отказе должностного лица принять ребенка в подведомственное ему учреждение. Вы подпишете, что отказались, и будем считать…
– Я же сказала: ничего не подпишу!
– Вот тут вы ошибаетесь, – веско произнес Михаил. – Одно из двух подписать придется: или прием, или отказ. Вы говорите с сотрудником органов внутренних дел. Я действую по инструкции, так что попрошу и вас…
Он увидел, что завуч не только злится, но и напугана.
– Но я же правда не могу! Товарищ… э… милиционер. У вас инструкция, а мне… Клавдия Геннадьевна мне голову оторвет, если я без нее…
– Видите ли… э… так и не знаю вашего имени-отчества…
– Тамара Павловна! – тоном проклятия сообщила она.
– Благодарю вас… – Спина у Михаила почти перестала болеть, и он чувствовал себя гораздо лучше. – Видите ли, Тамара Павловна, судьба вашей головы, при всей ее важности, за пределами интересов МВД. Это сфера Минпроса. Меня же (уж простите великодушно) больше беспокоит моя голова. Именно на нее посыплются громы и молнии, если я…
– Давайте так, – перебила его Тамара Павловна. – Подписывать акты я действительно не уполномочена. Я завучем первый год и в этом не разбираюсь… Я заберу у вас этого…
– Э… Мартюшова, – сказал Михаил.
– Да. Отправлю его пока на уроки, потом сдам на продленку, Бабкина сообщит матери… А Клавдия Геннадьевна обещала сегодня все же заскочить в школу. К двум часам…
– Это что, я полдня должен ждать ее?
– Но у вас же есть второй… подопечный. Пока отведите его… – Она увидела, что Михаил заколебался, и добавила решительно: – Это все, что я могу предложить.
Ни правила, ни здравый смысл принимать предложение завуча не позволяли. А что, если эта Клавдия Геннадьевна окажется дамой юридически подкованной, учует зыбкость инструкции и усмотрит в действиях эвакуатора больше нахальства, чем законности? Или еще хуже – Мартышонок рванет до ее прихода?.. Но, с другой стороны, куда он рванет, если почти спит на стуле? Тряская ночь в вагоне и недавние приключения измотали его. Да и куртку запрут в раздевалке.
– Тошка, иди сюда, – сказал Михаил.
Мартышонок встряхнулся, помигал, послушно подошел. Штаны уже не съезжали: пуговиц, конечно, не было, но ремешок Михаил, когда вошли в школу, отдал. Мартышонок потупился, переступил.
– Тошка, будь человеком, а? – тихо попросил Михаил. Это можно было понимать по-всякому: и «будь человеком вообще», и «будь человеком, не драпай, по крайней мере пока не подписан акт». Мартышонок посопел и вдруг полушепотом отозвался:
– Дядя Миша, вы на меня не злитесь, ладно?
– Тошка, за что? – не сказал, а охнул Михаил.
– Ну… как я ругался в бункере.
Читать бесплатно другие книги:
