Мертвая зыбь Никулин Лев

Об этой шпионской истории миллионы советских людей узнали из книги Льва Никулина «Мёртвая зыбь» и замечательного четырехсерийного телевизионного фильма «Операция Трест». Кинематографисты не преувеличивали, это был один из звездных часов советской контрразведки.

Писатель Лев Никулин

Всё началось с того, что видный советский чиновник «из бывших» Александр Якушев, служивший в наркоматах внешней торговли и путей сообщения, в 1921 году побывал в командировке в столице суверенной Эстонии – Таллине. Там он встретился с неким бывшим белым офицером, лелеявшим планы восстановления в России монархии. Этот офицер – Артамонов – рассказал об этой беседе в частном письме, которое удалось перехватить агентам ОГПУ. У Феликса Дзержинского возникла идея: потянуть за эту ниточку – и спутать всю белогвардейскую сеть… Для начала Якушева арестовали – и взяли в плотную обработку. Воздействовали на арестанта и кнутом, и пряником, но старались не травмировать его психику. Сравнительно скоро он согласился возглавить фальшивую монархическую «Организацию центральной России» – МОЦР. Фальшивую, потому что все свои шаги руководители МОЦРа согласовывали с Лубянкой. Через Якушева чекисты почти без риска проникли в антисоветское подполье. Впрочем, он был не единственным «кротом» в МОЦР. С красной контрразведкой сотрудничал и бывший царский генерал Николай Потапов, и известный авантюрист Александр Опперпут-Стауниц-Касаткин, орудовавший финансовыми делами организации. Формальным главой МОЦРа стал видный царский генерал и профессор Андрей Медардович Зайончковский – ещё один тайный агент ГПУ. Но он был не молод, часто болел, выжидал и в активные агенты не годился. А Якушев просто купался в роли политического лидера, а для белых подпольщиков превратился в настоящего поставщика приятных иллюзий в том, что власть вот-вот сама упадет к ним в руки.

Птенцы Артузова

Курировал операцию, получившую кодовое название ТРЕСТ, начальник контрразведывательного отдела ГПУ Артур Артузов – сын швейцарского сыровара, молодой и дерзкий стратег, в недавнем прошлом – революционер-подпольщик. Участвовал в разработке и главный консультант чекистов – Владимир Джунковский, бывший шеф корпуса жандармов, поступивший на службу к большевикам.

Почему Якушев согласился работать на ОГПУ и ни разу не подвел своих новых хозяев в тайной войне? Тут дело не в деньгах и не в карьере. Скорее всего, он разочаровался в белом деле и увидел в большевиках сильную власть. У Артузова получилась уникальная массовая ловушка для белогвардейских агентов. Всё выглядело достоверно: и генералы, и бывшие белые офицеры, и вельможи. И всё было фальшивкой чистой воды.

Якушев разъезжал по всему миру, встречаясь с тузами антисоветского движения и осколками императорской России. Среди них водились опытные контрразведчики – и ему пришлось выдержать череду серьёзных проверок. Оказалось, что у него талант к двойной жизни. Держался Александр Александрович на удивление деловито и вальяжно. Его жертвой стала главная эмигрантская боевая организация – РОВС, Русский общевоинский союз. Люди Врангеля и Кутепова многих подозревали в предательстве, но не Якушева. В его искреннем монархизме не сомневался никто. Якушев подобрал ключ к душам рьяных сторонников самодержавия. Они любили совещаться, строить прожекты, принимать торжественные позы. Но планы у них были самые грозные.

Наиболее решительным и деятельным руководителем был в этой эмигрантской плеяде генерал Александр Кутепов. Пребывая в Париже, он намеревался привести к престолу великого князя Николая Николаевича. Генерал слыл сторонником террористических методов борьбы. План Кутепова – это серия диверсий, которые пошатнут советскую власть. Убийства политических лидеров, взрывы на предприятиях, мятежи в воинских частях… Через Якушева его планы стали известны Лубянке. Кутепов присылал в Россию своих агентов, они проверяли работу МОЦРа – и, как ни странно, обходились без серьезных претензий. Им казалось, что в России действует серьезная и разветвленная монархическая организация, способная эффективно поддержать интервенцию.

Якушев не боялся спорить с Кутеповым. Несколько раз ему удалось предотвратить теракты. Но главное – он втягивал белых диверсантов в инсценировку. ГПУ показала себя уникальной структурой по этой части.

Король шпионов

Наконец, Якушев вышел на Сиднея Рейли – знаменитого короля шпионов. Между ними завязалась тайная переписка. В первый раз они встретились в Хельсинки.

Рейли прогремел на весь мир ещё на заре советской власти. Он предпринял одну из самых известных попыток свержения большевиков. Его считали асом британской разведки. И мало кто вспоминал, что этот жовиальный господин родился в Одессе. Самуил (а, может быть, Соломон или даже Георгий) Розенблюм – такую фамилию он носил в детстве. Впрочем, он был незаконнорожденным, и не знал родительской ласки. Юношей будущий супершпион перебрался в Южную Америку, там женился на некой госпоже Рейли и стал работать на британскую разведку. Англичане превратили его в бизнесмена, который вёл свои игры в России, от Владивостока до Варшавы. Действовал лихо, умел рискнуть. Это он поздней осенью 1917 года помог вывезти из России Александра Керенского. А потом попытался свергнуть большевиков… Вспоминая об этой провалившейся операции, Рейли говаривал: «Я был в миллиметре от того, чтобы стать властелином России!». За покушение на Ленина в августе 1918 года его приговорили к смертной казни. Правда, заочно. Англичане ценили своего агенты, и вывезли его из России. Но с тех пор для Дзержинского было делом чести довести этот приговор до ума.

В Хельсинки Рейли предложил Якушеву оригинальный способ финансирования монархистов: воровать и продавать на Западе картины и прочие предметы искусства. Была у него и другая идея: фабриковать «горячую», но правдоподобную информацию о планах Коминтерна и продавать ее британской разведке. Якушеву удалось вытянуть его в Москву – через «окно» на финской границе.

На подмосковной даче, в Малаховке, специально для Рейли устроили уникальный спектакль – серьезное заседание МОЦР. С маститыми генералами, с представительными вельможами, с прожектами и спорами. Добрая половина из них работала на ЧК, остальных использовали вслепую. Опытный Сидней ничего не заподозрил. И только по пути на вокзал его неожиданно арестовали.

Тем временем, при переходе советско-финской границы, на глазах белых и британских агентов был смертельно ранен двойник господина Рейли. В газетах появились сообщения о его гибели – и они произвели сильное впечатление на Сиднея во время допроса. Он понял, что проиграл. И… заговорил. Правда, красноречие не спасло его от расстрела. Дзержинский не считал возможным проявлять милосердие к столь изворотливым врагам.

Таинственный Опперпут

После провала Рейли репутация МОЦРа в Европе поколебалось. У всякой игры есть начало и есть конец. И в начале 1927 года руководство ОГПУ приняло решение завершить операцию «Трест». Трестовцам уже удалось многое. Старый враг советской власти Сидней Рейли закончил свои дни на Лубянке. Сотни представителей белого подполья в СССР оказались на карандаше у чекистов. А белогвардейские эмигрантские организации были окончательно деморализованы и погрязли в доносах и дрязгах. Значит, дело сделано! Но завершилась операция скандально. Один из главных агентов ОГПУ, правая рука Якушева Александр Опперпут бежал в Европу и публично раскрыл подоплеку «Треста». Есть версия, что и это предательство агента было своеобразным спектаклем. Артузов понял, что Трест теряет доверие русского зарубежья – и пошёл на очередной риск. Продав недавних соратников, Опперпут на некоторое время вошёл в доверие к тому же Кутепову. И в то же время не переставал держать связь с Лубянкой. Впрочем, это лишь один из домыслов. По официальной версии, Опперпут погиб от пули чекиста, выполняя задание Кутепова, во время одной из диверсий на территории СССР. Но есть и другая гипотеза его жизни. В конце 1927 года его решили вывести из игры с белыми реваншистами и перевели в Китай. А в годы Великой Отечественной он, обзаведшись украинской фамилией, создал в Киеве подпольную антифашистскую организацию и пал смертью храбрых. Оба варианты возможны и вполне вероятны. И оба – фантастичны как жизнь разведчика, в которой у каждого эпизода всегда есть, как минимум, две трактовки.

Лев Никулин

Писатель Лев Вениаминович Никулин (1891–1967) повидал мир. Еще до революции учился в Сорбонне, писал стихи, дружил и сотрудничал с Александром Вертинским, знал Фёдора Шаляпина, о котором написал книгу. Участвовал в революционных боях, руководил политпросветчастью Балтийского флота. Был дипломатом, сотрудничал с советской разведкой. Менжинского и Артузова знал коротко.

Одно из прижизненных изданий Льва Никулина

Он вообще был гением общения – отличный собеседник, остроумный, обаятельный, мастер преферанса и бильярда. Многим памятен каламбур Владимира Маяковского: «А не выпить коньяку ли нам // С Львом Никулиным?» Мало кто удостаивался такой репризы от самого Маяковского. Впрочем, Никулин и сам ловко писал пародии и эпиграммы, многие из которых стали крылатыми. Но по-настоящему нашел себя в детективном жанре, открыл богатый пласт тайной войны первого послереволюционного десятилетия. «Мертвая зыбь» – его самая популярная книга. Захватывающий роман, написанный на документальной основе, с небольшой дозой фантазии. Он написал его, когда уже можно было рассказать правду о советской контрразведке 1920-х и ее героях. «Мертвая зыбь» вышла в свет в 1965-м – и книгу сразу признали классикой жанра. Заслуженно. Книгу можно читать и как учебник разведки и контрразведки, и как политический детектив высокого класса, и как историческое повествование, написанное легко и талантливо.

Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Бушевали свирепые штормы гражданской войны; казалось, волны захлестывали советский корабль, но Ленин, во главе партии большевиков, вел его твердой рукой, и корабль шел вперед по неизведанному курсу. Наконец штормы стихли, однако стихия не угомонилась. Еще долго мертвая зыбь расшатывала скрепы судна, но по-прежнему Кормчий стоял у руля и вел корабль к мерцающему во мгле алому огню маяка, к заветной пристани, к социализму.

1

Большой театр. Партер, ложи, амфитеатр – все было заполнено.

– Товарищи! Мне предстоит сделать отчет о внешнем и внутреннем положении республики…

Наступила тишина, особенная, поразительная, после того как только что гремели рукоплескания и сквозь то затихающий, то вновь возникающий гром пробивались крики:

– Да здравствует вождь мирового пролетариата!

– Да здравствует Ленин!

Все, кого Советская Россия послала на Девятый съезд Советов, собрались в этот день, 23 декабря 1921 года, в Большом театре, в Москве.

– Первый раз приходится мне давать такой отчет в обстановке, когда прошел целый год и ни одного, по крайней мере крупного, нашествия на нашу советскую власть со стороны русских и иностранных капиталистов не было…

Из оркестра, где сидели и стояли люди, хорошо было слышно и видно Ленина. Он то ходил по самому краю сцены, то останавливался, как бы размышляя вслух. Ленин говорил о неустойчивом, непонятном и несомненном равновесии, «которое состоит в том, что, будучи окружены со всех сторон державами, неизмеримо более могущественными в экономическом и в военном отношениях, чем мы, сплошь и рядом открыто враждебными к нам до бешенства, тем не менее мы видим, что им не удалось осуществить дело, на которое они три года затрачивали столько средств и сил, – дело непосредственного и немедленного удушения Советской России».

Артузов держал на колене блокнот и быстро записывал. Он знал, что потом, перечитывая эти записи, вновь ощутит атмосферу съезда и вновь как бы услышит то самое важное, что Ленин подчеркивал интонацией или энергическим жестом.

– Надо помнить, что от всякого нашествия мы всегда на волоске. Мы все сделаем, что только в наших силах, чтобы это бедствие предупредить. Мы испытали такую тяжесть империалистической войны, какую едва ли испытал на себе какой-нибудь другой народ. Мы испытали после этого тяжесть гражданской войны, которую нам навязали представители господствующих классов, защищавших эмигрантскую Россию – Россию помещиков, Россию капиталистов. Мы знаем, мы слишком хорошо знаем, какие неслыханные бедствия для рабочих и крестьян несет с собой война…

Артузов продолжал записывать, но, видимо, нажал слишком сильно на карандаш, сломал кончик и ахнул от досады. Кто-то молча дал ему перочинный ножик. Он заметил, что слова Ленина записывают многие. Сегодня вечером, еще до выхода газет, еще до завтрашнего утра, Москва узнает, о чем говорил Ленин в своем отчете съезду Советов.

– Мы идем на самые большие уступки и жертвы, но не на всякие, но не на бесконечные, – пусть те, немногие, к счастью, представители военных партий и завоевательных клик Финляндии, Польши и Румынии, которые с этим играют, пусть они это себе хорошенечко заметят… есть предел, дальше которого идти нельзя. Мы не допустим издевательства над мирными договорами, не допустим попыток нарушать нашу мирную работу. Мы не допустим этого ни в коем случае и станем, как один человек, чтобы отстоять свое существование…

Тут все загрохотало: сверху из лож до оркестра и президиума прокатился гром, люди оглушительно хлопали. Только в одной ложе три господина в черных костюмах и белоснежных твердых воротничках не аплодировали. Один из них, сидевший впереди, достал платок и вытер лоб, хотя в зале было прохладно, со стены веяло холодом, театр плохо отапливался – берегли топливо.

Возвращая перочинный ножик владельцу, Артузов сказал, кивнув на ложу:

– Эстонской миссии не очень нравится…

И снова повернулся к сцене. Отчет Совета Народных Комиссаров и Центрального Исполнительного Комитета Советов шел к концу. Он охватил всю жизнь Советской республики: обрушившийся на страну голод, разрушенную войной промышленность, подорванное народное хозяйство, новую экономическую политику.

– Новое общество, которое основано будет на союзе рабочих и крестьян, неминуемо…

И кончил Ленин, как всегда, просто, с неодолимым чувством убеждения и верой в победу.

– Мы эту задачу решим и союз рабочих и крестьян создадим настолько прочным, что никакие силы на земле его не расторгнут.

Долго еще гремели рукоплескания. Артузов спрятал блокнот, исписанный до последнего листка. Человек, одолживший ему перочинный ножик, ждал, когда можно будет двинуться к выходу. Зрительный зал был освещен скудно, и Артузов долго всматривался в его лицо. Затем сказал:

– А ведь мы с вами знакомы… Товарищ Потапов Николай Михайлович?

– Да. Но вас что-то не припомню.

– Мы встречались года три назад у Николая Ильича Подвойского.

– Припоминаю… Но как это вы запомнили даже мое имя и отчество?

– Запомнил. Вы все еще в Главном штабе?

– Да, все там же… А вы, товарищ Артузов? Где вы теперь?

– Это особый разговор. Когда-нибудь расскажу при встрече.

Они уже пробирались в узком проходе к вешалке. Около них Луначарский говорил Чичерину:

– Каков Владимир Ильич! Какая логика! Какой охват эпохи!

Артузов и Потапов добрались до своих шинелей. Артузов до своей, солдатской. Потапов до темно-серой, в прошлом явно генеральской. Он пропустил вперед Чичерина и, улыбаясь, сказал Артузову:

– Не могу привыкнуть к военной форме Георгия Васильевича. Все-таки он очень штатский, а тут – гимнастерка с «разговорами», буденовка…

– Время такое, Николай Михайлович. Даже Наркоминдел в военной форме. Как сказал Владимир Ильич: «Мы не допустим издевательства над мирными договорами». До свиданья, Николай Михайлович. Надеюсь, встретимся?

– И я надеюсь.

Перед фронтоном Большого театра застыла цепь часовых. Всадник в шлеме внимательно разглядывал господ, усаживающихся в автомобиль с трепетавшим на ветру флажком. Когда автомобиль тронулся, глава эстонской миссии Боррес сказал, обращаясь к тому, кто сидел позади:

– Контроль… Контроль… За нарушение законов о труде нэпманам угрожают судом. И в то же время большевикам предлагают у них учиться… Как можно учиться у людей, которым угрожают судом?

– Ленин сказал, что новая экономическая политика всерьез и надолго, – несмело заметил тот, кто сидел позади.

– Интересно, что думают обо всем этом ваши друзья? Господин Кушаков, например?

Боррес обращался к Роману Бирку – атташе миссии по делам печати.

– Я давно их не видел.

– Кого «их»?

– Кушакова и его мадам.

– Напрасно. Надо увидеться. Дипломат обязан иметь связь в обществе.

«Давно ли мы дипломаты», – подумал Бирк, но промолчал.

2

В тот же вечер Артузов в своем кабинете читал записи, сделанные во время заседания съезда. Не все можно было разобрать, некоторые строки он подчеркивал, считая их особенно важными, например то, что Ленин говорил о мирном строительстве:»…Взявшись за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы его продолжать беспрерывно. В то же время, товарищи, будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока…»

Он задумался: из пяти с половиной миллионов красноармейцев осталось в строю немногим более миллиона. Серьезные разногласия между Троцким и Фрунзе о военной доктрине. Фрунзе стоит на позициях партии в этом вопросе… Артузов вспомнил свою встречу с Потаповым: интересный человек, генерального штаба генерал-лейтенант. Каких людей удалось привлечь на сторону советской власти Николаю Ильичу Подвойскому! Впрочем, кажется, они были знакомы до революции.

Артузов снова взялся за свои записи.

«…в Донбассе… от нашей крупной промышленности остались ничтожные остатки…» – читал он слова Ленина. Да, как ни грустно, но это так. Артузов встал, прошелся по своему кабинету. Он часто подумывал о том, что ему, инженеру по образованию, следовало бы работать в промышленности, поднимать производство, – в сущности, это его долг, долг инженера-большевика. А вместо этого…

Он вернулся к своим записям.

Ленин говорил о голоде… В разоренной войной стране голод разразился ужасающим бедствием. АРА, Комитет помощи голодающим… Эти господа решили спекулировать на всенародном несчастье, чтобы дорваться до власти. Артузов чувствовал, что задыхается от негодования, и с силой отворил форточку. Ночь была светлая, из окна здания ЧК он видел как на ладони Лубянскую площадь, башню и арку Владимирских ворот, фонтан на площади и уходившую влево обветшалую стену Китай-города, вдоль которой стояли заколоченные будки книготорговцев.

Тихо звенели последние, уходящие в парк трамваи.

Артузов видел засыпающий город, только кое-где, как всегда по вечерам, светились прямоугольники окон. Он представил себе, что происходит за этими окнами: нетопленные комнаты, где чуть светится огонек самодельной лампадки: хозяйка делит детям сваренную в жестяной печке-буржуйке пшенную кашу, режет аккуратно кубики черствого с соломинками хлеба. А есть такие дома, где за глухо задернутыми шторами, после сытного ужина, за рюмкой коньяка «Мартель», господа рассуждают о том, когда кончится советская власть.

И Артузов подумал о дипломатах в ложе Большого театра, о господах из эстонской миссии. Чичерин сказал о договоре с буржуазной Эстонией, что это генеральная репетиция соглашения с Антантой, первый опыт прорыва блокады, эксперимент мирного сосуществования с буржуазными государствами. Что ж, посмотрим, как эти господа понимают мирное сосуществование… Он подошел к несгораемому шкафу, шкаф открылся со звоном. Артузов достал папку. На ее переплете было написано: «Дело А.А.Якушева».

Послышался стук в дверь. Вошел Косинов, молодой человек, высокий, худощавый, с реденькой, пробивающейся бородкой.

– У меня кончилась махорка.

– Возьми на шкафу.

Косинов достал пакетик с махоркой, оторвал клочок от вынутой из кармана газеты и стал свертывать самокрутку.

– Я слышал не весь доклад Ленина. Откровенно говоря, волновался… Большой театр – лабиринт. Знаю, что дежурные на местах и не подведут, а все-таки…

– Я тоже неспокоен, когда выступает Ленин… К тому же знаю привычку Владимира Ильича. – Артузов усмехнулся. – Дзержинский как-то рассказывал, с год назад это было, идет он к Троицким воротам, и вдруг навстречу – Ленин. Феликс вне себя: «Владимир Ильич, как же вы один, без охраны?» А Ильич ему: «А вы? А вы?..»

– Мне сказали, что в отчете говорилось о Чека?

– Да. Это я записал слово в слово. Хочешь прочитать? – и Артузов подвинул свой блокнот Косинову. – Разберешь?

Косинов читал молча, а в одном месте сказал с восхищением:

– Замечательно! – И прочел вслух: – «Господа капиталисты, российские и иностранные! Мы знаем, что вам этого учреждения не полюбить! Еще бы! Оно умело ваши интриги и ваши происки отражать, как никто, в обстановке, когда вы нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние заговоры и не останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать нашу мирную работу. У нас нет другого ответа, кроме ответа учреждения, которое бы знало каждый шаг заговорщика и умело бы быть не уговаривающим, а карающим немедленно». Как хорошо сказано…

– Да, но это нас обязывает… – Артузов выдвинул ящик стола и достал две фотографии. Одна, побольше, – групповой снимок. В центре – белое здание, вокруг на обвивающей, нарисованной ленте надпись: «Императорский Александровский лицей. Выпуск 1907 года». Вокруг ленты – фотографии молодых людей в мундирах лицея, и над ними какие-то господа тоже в мундирах и при орденах.

– Обрати внимание на лица… Какое самодовольство, какая надменность, цвет аристократии, «золотая молодежь». А наверху – воспитатели, директор, преподаватели…

Артузов взял другую фотографию: господин в пенсне, с завитыми усами, с большим лбом, который несколько увеличивала лысина. Выразительный, чуть насмешливый взгляд.

– Это и есть Александр Александрович Якушев. Видно, что человек с характером. Представительная внешность, знает себе цену. Он же изображен на снимке среди воспитателей… А среди лицеистов – другое действующее лицо – Юрий Александрович Артамонов. Окончил лицей в тысяча девятьсот седьмом году. Его нам указала Варвара Николаевна Страшкевич, он ей приходится племянником… Кстати, как она?

– Дама с ужимками. Типичная институтка, воспитанница Смольного… Все подтвердила.

– А что Якушев?

– Согласился дать показания. Пишет, – сказал Косинов.

– Важно не то, что он напишет, а то, что утаит… Шел бы ты спать, Виктор… Небось не спишь вторые сутки.

– А ты?

Артузов не ответил. Он задумчиво перелистывал дело Якушева.

3

«Я, Александр Александрович Якушев, потомственный дворянин, сын преподавателя кадетского корпуса, родился 7 августа 1876 года в городе Твери, окончил Императорский Александровский лицей, последняя моя должность – управляющий эксплуатационным департаментом управления водных путей министерства путей сообщения в чине действительного статского советника. После революции, с 1921 года, работал в качестве консультанта по водному хозяйству. В старой армии не служил, в белой тоже. Женат, имею троих детей. Хотя я ни в какую партию не входил, но по убеждению – русский националист…»

Написав последние слова, Якушев положил перо и задумался. В сущности, в эти несколько строк уместилась вся его биография.

Он вспомнил себя мальчиком в лицейской форменной курточке… Дачная купальня, деревянная лесенка, уходившая в золотисто-желтую, пронизанную лучами солнца воду. Там, где падала тень от навеса, вода была коричнево-темной и мутной. Такой была жизнь Якушева, или, вернее, такой она ему казалась теперь: светлая, беззаботная в детстве и юности и темная, мутная в зрелые годы. Саша Якушев – мальчик, томимый какими-то тревожными, неясными предчувствиями… Танечка – институтка, приезжавшая из Москвы на каникулы. И опять купальня, и он, сам Саша, тихо подплывавший, чтобы подсмотреть в щелку купальни свою любовь, Танечку, в голубой прозрачной сорочке, облепившей ее стройную фигурку… Все это было и ушло навсегда. А что было потом? Александр Якушев в лицейском мундире, случайная связь с певицей из «Аквариума», еще связи, от которых ловко отделался перед женитьбой, потом служба, завидная карьера и к сорока годам – «его превосходительство», действительный статский советник. Все это давалось как будто легко, а на самом деле – сколько было низкопоклонства, поисков протекций?.. И вот впереди – открытая дорога! Но все это было накануне революции. Якушева охватила злоба. Революция! Какое право имели отнять у него положение в свете, блестящее будущее, генеральский чин, удобную казенную квартиру, разбить карьеру, которую он создавал десятилетиями, разрушить строй, с которым была связана вся его жизнь?..

Он обмакнул перо в чернила и стал писать быстро, хотя за два месяца тюрьмы еще не привык это делать без пенсне.»…Я считаю монархию единственным строем, который может обеспечить могущество и величие России. Тем самым я являюсь противником советской власти, контрреволюционером. Однако я хотел бы знать, в чем меня теперь обвиняют? Все, что можно мне поставить в вину, относится к прошлому, и об этом прошлом я постараюсь рассказать подробно и вполне откровенно.

В 1919 году, когда северо-западная армия генерала Юденича наступала на Петроград, мы были уверены, что советская власть доживает последние дни. Юденич занял окрестности Петрограда, генерал Миллер наступал на Вологду, поляки занимали Минск, корпус Кутепова занял Курск и Орел. Мы, я говорю о подпольных организациях в Петрограде, имели связь с Национальным центром в Москве и готовили мятеж в Петрограде, так же как наши единомышленники в Москве. Все это теперь имеет историческое значение, поскольку ВЧК удалось ликвидировать и нашу и московскую организации. Мы были уверены в успехе, готовили вооруженное выступление и выработали строгие меры, чтобы обеспечить порядок в столице. Что это значит, надеюсь, понятно.

Мы надеялись справиться с рабочими, не дать им возможности лишить город воды и света, пытались связаться с теми офицерами, которые были мобилизованы в Красную Армию. Чем это кончилось – известно. Некоторое время я оставался в Петрограде. Когда начались аресты, я переехал в Москву, где меня меньше знали».

Совсем стемнело. Якушев разогнул спину и положил перо. Надо было ждать, когда дадут свет. Он провел рукой по лицу. Каждый раз, когда он это делал, ему чудилось, что лицо не его, обычно гладко выбритое, а кого-то другого, обросшего колючей бородой. Любопытно было бы поглядеть на себя в зеркало. Он прошелся несколько раз из угла в угол и, когда вспыхнула тускло светившая лампочка, снова продолжал писать.

«На этом, собственно, и кончилась моя активная деятельность. Из Москвы я предполагал пробраться на юг. Это мне не удалось. Мятеж Кронштадтской вольницы меня обнадежил, но ненадолго. Наступило время нэпа, которое я воспринял как крушение принципов большевизма. Я жил, ничего не делая, продавая фарфор и столовое серебро, которое вывез из Петрограда. Именно в это время произошла встреча с одним знакомым генералом, которого я хорошо знал по Петрограду. Он поинтересовался, что я делаю и как существую. Я объяснил ему свое положение.

– А вы, ваше превосходительство?

Он с удивлением посмотрел на меня:

– Я с ноября семнадцатого года работаю. Теперь в штабе Красной Армии. Я думал, вам это известно. Мне кажется странным, что вы, с вашими знаниями, сидите без дела. На что вы надеетесь?

Все устроилось неожиданно для меня. Рано утром ко мне явился некто в кожаной куртке и передал мне приглашение явиться к одному высокопоставленному лицу. Это приглашение имело характер приказа, и я уклонился от него. Тогда спустя неделю за мной пришли уже двое в кожаных куртках, посадили в автомобиль и доставили к этому лицу. Я был встречен милостиво, мне сказали, что известны мои заслуги, знания и организаторские способности, которые не могли получить должное развитие при царе.

Артур Артузов

Я сказал:

– Не знаю, откуда вам это известно.

– От многих видных специалистов, которые работают у нас.

Затем мне было сказано, что мои убеждения «русского националиста» тоже хорошо известны и потому для меня не должны быть безразличны судьбы русской промышленности и хозяйства. Кончился этот разговор тем, что я согласился работать с большевиками. Я занял хорошее положение, как известно, был вхож в кабинеты видных деятелей ВСНХ, меня знали и знают Красин, Керженцев. Внешне все обстояло у меня благополучно, я составлял докладные записки и планы по водному хозяйству, в осуществление которых не верил.

Я был командирован в Швецию в начале ноября, а 22 ноября по возвращении в Москву был арестован. Убеждений моих я не менял и являюсь по-прежнему русским националистом и монархистом. Был им и после Февральской революции, когда на предложение князя Львова занять пост товарища министра путей сообщения ответил, что, как верноподданный его величества, Временного правительства не признаю.

Вы спрашивали меня о моем отношении к советской власти сегодня. Я не закрываю глаза на усилия большевиков восстановить то, что разрушено, но настоящий порядок наведет державный хозяин земли русской. На этом я кончаю мои показания. Никаких имен я не называл и не назову, о своей контрреволюционной деятельности я рассказал все, ничего не утаив».

Он перечитал то, что написал, и четко расписался: «А. Якушев»

4

Роман Густавович Бирк, атташе по делам печати в эстонской миссии, давно не навещал своих московских знакомых Макара Антоновича и Агриппину Борисовну Кушаковых. Когда-то Кушаков был членом правления Московского купеческого банка. В трудные годы, девятнадцатый и двадцатый, он с помощью охранных грамот и удостоверений сберегал квартиру, числясь кем-то вроде консультанта в Наркомфине. Но как только повеяло нэпом, Кушаков ушел с работы и организовал частное предприятие – заводик в Замоскворечье с внушительной вывеской: «Кушаков и Недоля. Фирма существует с 1902 года».

Подъезжая к дому на углу одного из арбатских переулков, Роман Бирк подумал о времени, когда этот доходный дом принадлежал Кушакову. Каково было хозяину видеть, как постепенно выселялись прежние солидные квартиронаниматели и барские квартиры занимали жильцы, ранее обитавшие за Курским вокзалом или за Крестовской заставой. Кушаковы «самоуплотнились», раздобыв каких-то дальних родственников, и благополучно жили в своей квартире, минуя трудовые, гужевые и прочие повинности.

Принят был Бирк радушно, как можно было принять дипломата пусть даже маленькой, но все же буржуазной державы. Бирк приехал с подарком. Он привез хозяйке четвертинку «Бенедиктина». Агриппина Борисовна любила ликеры. У Кушаковых в тот вечер были гости. Одного из них Бирк знал – Евгения Христофоровича Градова, в прошлом видного московского адвоката, другого видел впервые. Это был блондин с резкими чертами лица, светло-голубыми глазами и аккуратно постриженной рыжеватой бородкой. Коричневый френч хорошо сидел на его худощавой фигуре, и это обнаруживало привычку к военной форме.

– Стауниц, Эдуард Оттович, – представила его хозяйка.

– Вот мы все узнаем из первоисточника, – сказал Кушаков. – Роман Густавович по своему положению был на съезде.

– Если говорить об отчете Совнаркома, то Ленин признает, что страна находится в тяжелом положении, особенно остро стоит вопрос с топливом… Вас, Макар Антонович, интересует более всего металлургия. Можете себе представить – страна производит всего шесть процентов того, что производилось в мирное время.

– Великолепно! – сказал Стауниц и добавил: – Великолепно в том смысле, что вы, Макар Антонович, вложили средства и, главное, вашу энергию в верное дело, если…

– Вот это я и хотел сказать, если не будут ставить палки в колеса, – глубокомысленно произнес Градов. – Я имел случай защищать Буша и Коринкина, частных предпринимателей, обвиняемых в нарушении кодекса о труде. Я поставил перед судом альтернативу: хорошо, господа… товарищи судьи, закон запрещает использовать труд подростков. Но эти подростки, работая у частного предпринимателя, получают за свой труд энную сумму, которая позволяет им как-то прокормить себя, не сидеть на шее у родителей. А если мои подзащитные их уволят, положение подростков ухудшится.

– Если будут вмешиваться в частную промышленность, нам останется прикрыть лавочку, – сказал Кушаков. – Однако надо признать, что у власти я встречаю содействие. Им очень нужны сейчас лопаты, грабли, водопроводные трубы и радиаторы для отопления. В прошлые зимы водопроводное и топливное хозяйство пришло в упадок. Не надо паники. Соблюдать кодекс о труде? Пожалуйста. Гражданская война кончилась, рабочих рук сколько угодно. Зачем брать на работу подростков?

– Меня интересует другое, я рассуждаю в широком масштабе, что такое нэп? Эволюция или тактический ход? – спросил Градов.

– Всерьез и надолго, вот что мы слышали, всерьез и надолго, но не навсегда. Как расценивают это заявление господа дипломаты? – с улыбкой сказал Стауниц, обращаясь к Бирку.

– Я предложил бы обойти эту тему. В моем положении представителя иностранной державы это было бы вмешательством во внутренние дела.

– Ох уж эти мне дипломаты!

– Эдуард Оттович, господа… Прошу отведать пирога… Как говорится, закусить чем бог послал, – вмешалась хозяйка.

– Дары Сухаревки? – осведомился Стауниц, приступая к пирогу.

Роман Бирк обратил внимание на перемены в квартире Кушаковых. Прежде, год-два назад, в углу столовой были аккуратно сложены дрова. Теперь была убрана даже железная печурка, на стенах появились картины, изображающие уток, зайцев и всякую живность. Хозяйка объяснила перемены:

– Хочется как-то украсить жизнь. Удалось сохранить столовую и нашу спальню.

– Я нахожу, что вы недурно устроились по нынешним временам.

– Все-таки придется покинуть насиженное гнездо, – вздыхая, сказал Кушаков. – Вот гримасы жизни, домовладелец бросает свою недвижимую собственность на произвол судьбы.

– И куда же вы?

– Присмотрел особнячок вблизи Чистых прудов, – правда, в плохом состоянии, придется ремонтировать, но зато мы будем одни, и никто не будет тыкать в глаза: «Домовладелец!» Думаю, к весне наладим там жизнь.

– Я бы повременил, – прихлебывая вино, сказал Стауниц. – Бросить квартиру в собственном доме? Представьте себе, обстоятельства изменились, и тогда вы здесь, на месте, купчая и все бумаги при вас.

– Мы с Макаром думали об этом. Но даже в случае перемены – кто в Москве нас не знает!

«Опять о том же, – подумал Бирк, он чувствовал какую-то неловкость, когда при нем намекали на возможность переворота. – Неужели их ничему не научили эти годы?»

Чтобы не молчать, он спросил у Стауница:

– Вы как будто из военных?

– Не в больших чинах. Прапорщик. – И он посмотрел на Бирка испытующим взглядом.

Бирк выдержал взгляд. Чтобы изменить тему разговора, он заговорил о балете. Хозяйка поддержала.

– Была на днях на «Корсаре», – затараторила она, – на сцене все, как было, но в зале, боже мой… Гимнастерки, кожаные куртки… И холод, какой холод. Я так сочувствовала Гельцер, ведь на ней только трико!

– А как насчет царской ложи? Ну и публика!

«Опять этот Стауниц!» – подумал Бирк и стал прощаться.

– Прошу извинить. У нас почтовый день, отправляем курьеров.

– Пожалуй, и я с вами. Если Роман Густавович будет так любезен и довезет, – сказал Градов.

– Ох как нехорошо… Все спешат. Вы заходите к нам, – приглашала Агриппина Борисовна, – по пятницам у нас покер, а для солидных гостей преферанс.

В автомобиле Бирк спросил у Градова:

– Кто этот Стауниц?

– Будущий компаньон Кушакова. Очень мало знаю о нем. Отец был лесопромышленником, разорился. Сын, говорят, человек со связями. Но, конечно, кроме связей нужны… – и он пошевелил большим и указательным пальцами, – золотые кружочки, империалы.

Они пересекли Лубянскую площадь. Окна большого дома были освещены.

– Серьезное учреждение, – сказал Градов и, как показалось Бирку, слегка вздрогнул.

Бирк промолчал.

5

В тот ночной час, когда Роман Бирк и его попутчик миновали Лубянскую площадь, глядя на освещенные окна большого дома, Дзержинский говорил со своими ближайшими сотрудниками. Этот разговор имел важное значение для событий, которые произошли впоследствии.

– Военные задачи мы решали энтузиазмом масс, рабочие и крестьяне понимали, что несут им капиталисты и помещики. Нашим делом было на фронте, через особые отделы, вылавливать и уничтожать предателей, бороться с бандами, в тылу обезвреживать заговорщиков. В отчете на съезде Советов товарищ Ленин говорил, что иначе как репрессией, быстрой, беспощадной и решительной, отвечать было нельзя. За это враги советской власти нас ненавидели и ненавидят. Теперь партия и рабоче-крестьянское правительство ставят перед нами новые задачи. Обстановка требует сосредоточения нашего внимания на задачах чисто политических. Мы и называемся теперь Государственным политическим управлением. Надо, чтобы это название внушало врагам еще больший страх, чем ВЧК. Теперь условия работы осложнились. И в особенности это относится к борьбе с контрреволюцией. Товарищ Ленин говорил, что от нас требуется больше умения и знания тактики врагов. Сфера наших действий становится более узкой, но ответные удары ГПУ по врагам советской власти должны быть более точными и сокрушительными. Мы победили в гражданской войне, мы выбросили за границу не одну тысячу наших заклятых врагов. Они рассеяны по всему миру, они нашли себе приют во всех европейских столицах. Там они вынашивают планы террористических актов, диверсий, проникновения в Советскую страну. Им помогают разведки капиталистических стран. Вооруженные силы белых, сосредоточенные главным образом в Сербии, представляют несомненную опасность. И Врангель всячески старается сохранить боеспособность своего так называемого ОРА – Объединения русской армии… Теперь я должен информировать вас о следующем…

Дзержинский остановился на мгновение, чтобы передохнуть.

– По сведениям из-за границы и данным, полученным внутри страны, мы убедились, что на советской территории действует довольно многочисленная и глубоко законспирированная контрреволюционная организация. Она называется Монархическая организация центральной России – МОЦР. Центр ее находится в Москве, а разветвления – в Петрограде, Нижнем Новгороде, Киеве, Ростове-на-Дону и на Северном Кавказе. Несомненно, что существуют еще организации и группы, пока неизвестные нам. МОЦР установила прямой контакт с центрами белой эмиграции за границей и, опираясь на их помощь, готовит восстания против советской власти. ГПУ обязано проникнуть в замыслы и планы врага и в нужный момент нанести ему сокрушительный удар.

Для тех сотрудников, кто не занимался непосредственно делом МОЦР, сообщение Дзержинского было несколько неожиданным.

– Цека нашей партии, – продолжал Дзержинский, – которому я доложил материалы по этому делу, предлагает нам не производить арестов всех известных участников организации. ГПУ должно взять деятельность МОЦР под неослабный контроль, с тем чтобы выяснить масштабы ее, организационные формы построения, идейных и практических руководителей, состав, программу, цели, тактику борьбы и средства связи с заграницей, анализировать опасность организации для Советской республики, перехватить каналы, по которым МОЦР поддерживает контакты с заграничными белоэмигрантскими центрами. Нужно сделать так, чтобы МОЦР превратилась в своего рода «окошко», через которое ГПУ могло бы иметь точное представление о том, как предполагает действовать против нас белая эмиграция – наши враги за границей. Ленин не раз говорил чекистам, что они должны работать более вдумчиво, досконально разбираться в сигналах, тщательно проверять их и не принимать опрометчивых решений. Враг ушел в подполье, учел свои провалы и ошибки и действует теперь очень осторожно.

Дзержинский перешел к задачам:

– Что мы должны делать? Нам нужен человек, который поможет чекистам проникнуть в ядро монархической организации. Человек, которому эти господа верят, которого знают как убежденного монархиста и который мог бы стать одним из руководителей МОЦР, действуя в интересах советской власти. Недавно мы арестовали некоего Александра Александровича Якушева. Это видный специалист по водному хозяйству, занимавший в дореволюционное время солидное положение. Мы убедились, что сейчас он не только стоит на позициях, враждебных по отношению к советской власти, но и является одним из руководителей МОЦР. Следствие по этому делу ведет товарищ Артузов и его отдел…

Дзержинский повернулся в сторону Артузова:

– Якушев перешел на советскую службу после длительного саботажа, но, видимо, он начал работать лишь с целью маскировки своей контрреволюционной деятельности. Это ему не удалось. Он арестован. И, однако, мы убедились в том, что, несмотря на свои монархические взгляды, он отвергает бесчеловечные методы борьбы, которые предлагают его единомышленники. Он отвергает интервенцию. И для него, как он заявил, «превыше всего интересы России». Поэтому он осуждает терроризм и шпионаж в пользу Антанты. В то же время он категорически отказывается дать нам откровенные признания относительно МОЦР и назвать хотя бы одно имя. Так, товарищ Артузов?

– Да. Именно так.

– Но мы не должны терять надежды переубедить его, склонить на сторону советской власти. Попытаемся это сделать. Поэтому будем держать его арест в тайне. Якушев арестован тотчас по его возвращении из заграничной командировки, в момент, когда он отправлялся в другую командировку, в Иркутск. Ни в Москве, ни за границей об аресте его не знают. По нашему мнению, моему и товарища Артузова, Якушев может быть, говоря иносказательно, тем ключом, который откроет нам, чекистам, доступ в МОЦР. Разумеется, это зависит и от самого Якушева. Он должен объявить тайную войну своим единомышленникам, войну смертельную. Вместе с тем он должен помочь нам освободить от влияния врагов и людей колеблющихся, случайно попавших в МОЦР. Ни Якушев, ни сами чекисты, которым удастся проникнуть в МОЦР, ни в коем случае не должны принимать участие в контрреволюционных действиях этой организации, но в то же время они должны создавать впечатление, будто являются убежденными монархистами. Такая работа требует ума, выдержки, смелости и находчивости. Умело маскируясь, надо глубоко проникать в лагерь врагов, подогревать их недоверие друг к другу, возбуждать взаимные подозрения, вызывать споры. Мы знаем о том, что происходит за границей: постоянные склоки, грызня между белыми эмигрантами. Надо им умело подбрасывать горячий материал, сеять между ними вражду.

Все, кто слышал эту речь Дзержинского, понимали сложность поставленной задачи. Каждое слово руководителя ГПУ воспринималось как воля партии и советской власти.

Дзержинский собрал своих сотрудников и говорил с ними, несмотря на то что здоровье его ухудшилось. Приступ острого ревматизма – болезни, которую он получил на каторге, – случился именно в эти дни. Врачи настаивали хотя бы на коротком отдыхе. Однако на следующий день после совещания Феликс Эдмундович вызвал к себе Артузова. Тот приехал к нему за город и привез, как было уговорено, показания Якушева. Дзержинский читал их и отмечал карандашом отдельные места.

В саду еще лежал снег, на террасе пригревало солнце, и чуть слышно звенела капель. Дзержинский прислушался и улыбнулся:

– Слышите? Это – весна…

Артузова всегда изумляла восприимчивость ко всему прекрасному в этом необыкновенном человеке. Они еще долго обсуждали детали задуманной операции, которая должна была обезвредить деятельность МОЦР. Прощаясь, Дзержинский сказал:

– Дело, которое мы с вами делаем, необходимо пролетариату. Уничтожая зло, мы должны всегда думать о том времени, когда его не будет на земле…

– И, задумавшись, добавил: – «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток…» Это сказал Шекспир в «Гамлете».

6

Якушев ждал вызова к следователю. «Надо бороться за жизнь», – говорил он себе и в своих показаниях писал только о прошлом, о том, что было известно. Временами он убеждал себя в том, что его настоящее, то есть то, что он один из руководителей контрреволюционной организации, член ее Политического совета, неизвестно ЧК. Но внезапно ночью, в полусне, ему чудилось, что все открыто, и он покрывался холодным потом. От допроса к допросу, он все больше терял уверенность в себе. Якушев боялся предстоящего вызова к следователю, хотя этот человек – смуглый, с бархатными бровями, темно-синими глазами, похожий на итальянца – чем-то нравился. Если бы он был в смокинге, а не в гимнастерке с расстегнутым воротом, возможно, выглядел бы элегантно.

Раньше, когда Якушев думал, что может быть арестован ЧК, ему представлялся матрос с маузером, мат и угрозы. Потому его и удивил этот молодой человек. Допрос он вел как бы небрежно, будто бы думая о другом, но это был опасный противник. И когда следователь поймал Якушева на явной издевке, с которой была написана одна докладная записка, тот с удивлением спросил:

– Вы инженер?

Оказалось, что следователь окончил Петроградский политехнический институт.

– Как же вы оказались здесь, на таком месте?

– А мы, большевики, идем туда, куда нас пошлет партия. Так вернемся к тому, как вы работали при царе и как работали при советской власти. Есть разница: при царе, вы сами признали, вам резали сметы, вы даже ругаете министерство финансов; при советской власти вам шли навстречу по мере сил. Так или не так?

Якушев вынужден был согласиться. Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:

– Вы семейный человек, у вас дети… Но вы не отказывали себе в некоторых развлечениях?

– С вашей точки зрения, это преступление? Я старый балетоман.

– Да… Но Мила Юрьева… Вы посещали ее как любитель балета?

– Я был у нее один раз.

– В Петрограде, в ее квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.

– Да… То есть я был в театре на ее бенефисе и потом поехал к ней…

– Вы были ее гостем. Но кроме вас кто-нибудь был у нее в тот вечер?

– Право, не помню. Это ведь было давно.

– Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года. Потом гости разошлись, а вы остались. Вы и еще один гость.

– Да… Какой-то негоциант, восточный человек.

– Месье Массино.

– Да… Кажется, его так звали.