Фотофиниш. Свет гаснет Марш Найо

– А представление в тот момент уже обсуждалось? – уточнил Аллейн.

– У нее все было спланировано. Это должен был быть… ну, большой сюрприз. А самое отвратительное, – сказал Руперт, и его поразительно красивые голубые глаза расширились от ужаса, – я ведь считал, что все просто потрясающе. Как в сентиментальном фильме про то, как юный гений добивается успеха. Я был, как бы это сказать… в эйфории.

– Вы сразу ей об этом сказали? – спросила Трой.

– Нет, не сразу. Там были еще мистер Реес и Бен Руби. Я был… Понимаете, я был так раздавлен, или что-то вроде того. Я подождал, – сказал Бартоломью и покраснел, – до вечера.

– Как она это восприняла?

– Никак. То есть она просто не стала меня слушать. Она просто отмахнулась от моих слов. Она сказала… О боже, она сказала, что у гениев всегда случаются такие минуты – минуты, как она выразилась, божественного отчаяния. Она сказала, что у нее такое бывает. По поводу ее пения. А потом, когда я стал настаивать, она… ну, она очень рассердилась. И вы понимаете – у нее были на это причины. Все ее планы и договоренности. Она написала Беппо Латтьенцо и сэру Дэвиду Баумгартнеру, договорилась с Родольфо, Хильдой и Сильвией и со всеми остальными. И пресса. Знаменитости. Все такое. Я какое-то время упирался, но…

Он умолк, бросил быстрый взгляд на Аллейна и опустил глаза.

– Было и кое-что другое. Все сложнее, чем кажется по моему рассказу, – пробормотал он.

– Взаимоотношения между людьми иногда бывают ужасно трудными, да? – сказал Аллейн.

– И не говорите! – пылко согласился Руперт и выпалил: – Я, должно быть сошел с ума! Или даже заболел. Как будто у меня была лихорадка, а теперь она прошла, и… Я выздоровел, и мне остается лишь ждать завтрашнего дня.

– Вы в этом уверены? – спросила Трой. – А труппа и оркестр? Вам известно их мнение? А синьор Латтьенцо?

– Она заставила меня пообещать, что я не покажу ему оперу. Не знаю, показывала ли она ее сама. Думаю, показывала. Он, конечно же, сразу понял, что опера ужасна. А труппа еще как об этом знает. Родольфо Романо очень тактично предлагает внести изменения. Я видел, как они переглядываются. Они умолкают при моем появлении. Знаете, как они ее называют? Они думают, что я не слышал, но это не так. Они говорят, что это пошлая банальщина. Ох, – воскликнул Руперт, – ей не следовало этого делать! Это нечестно: у меня не было никакой надежды. Ни малейшего шанса. Боже, и ведь она заставляет меня дирижировать! И я буду стоять перед этими знаменитостями, размахивать руками словно чертова марионетка, а они не будут знать куда глаза девать от неловкости.

Воцарилось долгое молчание, которое наконец нарушила Трой.

– Так откажитесь, – энергично сказала она. – Плевать на знаменитостей, на всю эту суету и поддельную славу. Это будет очень неприятно и потребует большого мужества, но, по крайней мере, это будет честно. И к черту их всех. Откажитесь.

Бартоломью встал. Перед тем как прийти сюда, он купался, и его короткий желтый халат распахнулся. Трой заметила, что кожа у него абрикосового оттенка, а не цвета темного загара, и не огрубевшая, как у большинства любителей солнца. Он и правда весьма лакомый кусочек. Неудивительно, что Соммита в него вцепилась. Бедняжка, да он просто экземпляр для коллекции.

– Не думаю, – сказал Руперт Бартоломью, – что я трусливее прочих. Дело не в этом. Дело в ней – в Изабелле. Вы ведь видели вчера, какой она бывает. А тут еще это письмо в газете… Послушайте, она либо сорвется и заболеет, либо впадет в бешенство и убьет кого-нибудь. Предпочтительно, чтобы это был я.

– Ой, да перестаньте!

– Нет, – сказал он, – это не глупости. Правда. Она ведь сицилийка.

– Не все сицилийки – тигрицы, – заметил Аллейн.

– Такие как она – тигрицы.

Трой поднялась:

– Оставлю вас с Рори. Думаю, тут потребуется мужской шовинистический разговор. Посплетничайте.

Когда она ушла, Руперт вновь принялся извиняться. Что подумает о нем миссис Аллейн!

– Даже не думайте об этом беспокоиться, – сказал Аллейн. – Ей вас жаль, она не шокирована и, уж конечно, вы ей не докучаете. Я думаю, она права: как бы это ни было неприятно, вам, возможно, следует отказаться. Но боюсь, решение это придется принимать только вам, и никому другому.

– Да, но вы не знаете самого худшего. Я не мог говорить об этом при миссис Аллейн. Я… Изабелла… Мы…

– Вы любовники, так?

– Если это можно так назвать, – пробормотал Руперт.

– И вы думаете, что если выступите против нее, то вы ее потеряете? Дело в этом?

– Не совсем. То есть, конечно, я думаю, она меня вышвырнет.

– Это было бы так уж плохо?

– Это было бы чертовски хорошо! – выпалил он.

– Ну, тогда…

– Я не жду, что вы меня поймете. Я сам себя не понимаю. Сначала это было чудесно, просто волшебно. Я чувствовал себя способным на что угодно. Прекрасно. Бесподобно. Слышать, как она поет, стоять за кулисами театра, видеть, как две тысячи человек сходят по ней с ума, и знать, что выходы на поклон, цветы и овации – это еще не конец, что для меня все самое лучшее еще впереди. Знаете, как говорят про гребень волны? Это было прекрасно.

– Могу себе представить.

– А потом, после того… Ну, после того момента истины по поводу оперы, вся картина изменилась. Можно сказать, то же самое случилось и в отношении нее. Я вдруг увидел, какая она на самом деле, и что она одобряет эту чертову провальную оперу, потому что видит себя успешно выступающей в ней, и что никогда, никогда ей не следовало меня поощрять. И я понял, что у нее нет настоящего музыкального вкуса, и что я пропал.

– Тем более это причина… – начал было Аллейн, но Руперт перебил его, закричав:

– Вы говорите мне то, что я и сам знаю! Но я влип. По самые уши. Подарки – как вот этот портсигар. Даже одежда. Потрясающая зарплата. Поначалу я настолько погрузился в… наверное, можно назвать это восторгом… что все это не казалось мне унизительным. А теперь, хоть я и вижу все в истинном свете, я не могу выбраться. Не могу.

Аллейн молча ждал. Руперт Бартоломью встал. Он расправил плечи, убрал в карман свой ужасный портсигар и издал нечто похожее на смех.

– Глупо, правда? – сказал он, сделав печальную попытку говорить легко. – Простите, что я вас побеспокоил.

– Вы знакомы с сонетами Шекспира?

– Нет. А что?

– Есть один очень известный его сонет, который начинается со слов «Издержки духа и стыда растрата – вот сладострастье в действии»[16]. Думаю, это самое потрясающее описание ощущения деградации, которое сопровождает страсть без любви. По сравнению с ним La Belle Dame Sans Merci[17] – просто сентиментальный вздор. В этом и есть ваша беда, так ведь? С имбирного пряника облезла позолота, но съесть его все равно неудержимо хочется. И поэтому вы не можете решиться на разрыв.

Руперт сцепил кисти рук и кусал костяшки пальцев.

– Можно и так сказать, – ответил он.

Последовавшее за этим молчание нарушил внезапный гул голосов в патио внизу: восклицания, звуки, сопровождающие чей-то приезд, и безошибочно различимые музыкальные вскрики, которыми Соммита выражала приветствие.

– Это музыканты, – пояснил Бартоломью. – Я должен спуститься. Нам нужно репетировать.

К полудню усталость Трой, вызванная сменой часовых поясов, начала постепенно проходить, а с ней стало исчезать и ощущение нереальности окружающего. На смену этим чувствам пришло знакомое беспокойство, и, как всегда, оно выразилось в сильном желании взяться за работу. Они с Аллейном обошли остров и обнаружили, что, если не считать вертолетной площадки и похожего на лужайку пространства перед фасадом с деревьями-часовыми, практически весь остров был занят домом. Умелый архитектор оставил небольшие участки девственного леса там, где они доставили бы гуляющим наибольшее удовольствие. Если подходить к дому спереди, от озера, то лес и сам дом помогали скрыть столб, провода от которого тянулись через озеро к поросшей деревьями отмели, вдававшейся в озеро на дальнем конце острова.

– Давай пока не будем думать, во что все это обошлось, – сказала Трой.

Они пришли к бассейну к одиннадцати часам. Там уже подавали напитки. В это же время прибыли два или три гостя и квартет музыкантов, которые оказались участниками Регионального оркестра Южного острова. Руперт старательно представил остальным гостям музыкантов – трех мужчин и одну даму, державшихся вместе и явно испытывавших благоговейный страх. Соммита, одетая в блестящий гладкий купальник, тактично прикрытый туникой, побеседовала с ними очень de haut en bas[18], а потом завладела Аллейнами, в особенности Трой: крепко взяв ее за руку, она подвела ее к двухместному дивану под балдахином и не отпустила ее руку даже после того, как они сели. Трой все это казалось ужасно неловким, но, по крайней мере, это дало ей возможность заметить выраженно асимметричное строение лица Соммиты: расстояние между углами тяжелого рта и уголками горящих глаз было больше с левой стороны. Верхняя губа была чуть темнее и слегка отличалась цветом от нижней. Для Кармен лучшего лица и не придумаешь, решила Трой.

Соммита говорила об ужасном письме и подделанной фотографии, о том, что эти происшествия с ней сделали, и как ее потрясло то, что деятельность этого мерзкого фотографа – ибо за всем этим стоит именно он – докатилась и до Новой Зеландии и даже до острова, на котором она наконец-то почувствовала себя в безопасности от его преследований.

– Но ведь это всего лишь газета, – заметила Трой. – Ведь его самого здесь нет. Вы не думаете, что теперь, когда ваши выступления в Австралии закончились, он вполне мог отправиться в свою родную страну, где бы она ни была? Может быть, это письмо было его последней попыткой? Вы уехали, он больше не мог вас фотографировать и поэтому состряпал это письмо.

Соммита так долго и пристально смотрела на нее, что Трой начала испытывать неловкость; потом сжала ее пальцы и отпустила ее руку. Трой не знала, как следует понимать этот жест.

– Но, – сказала Соммита, – мы ведь должны поговорить о вашей живописи, разве нет? И о портрете. Мы начнем послезавтра, да? И я надену свое алое платье с декольте, которое вы еще не видели. Оно от Ив Сен-Лорана, и оно сенсационное. А поза – вот такая.

Она вскочила, закинула роскошную правую руку за голову, левую ладонь положила на бедро, откинула голову назад и в духе испанских танцовщиц мрачно уставилась на Трой из-под нахмуренных бровей. Эта поза щедро открывала взору ее фасад и обличала всю лживость намеков на пластическую хирургию.

– Думаю, – сказала Трой, – эту позу будет трудновато сохранять. И если можно, я хотела бы сделать несколько рисунков в качестве разминки. Без позирования. Просто небольшие наброски. Вот если бы мне можно было незаметно находиться рядом и набросать кое-что углем.

– Да? А! Хорошо. Сегодня днем будет репетиция. Это будет только подготовка к вечерней генеральной репетиции. Вы можете присутствовать. Но должны быть очень незаметны, вы понимаете?

– Идеально. Это мне отлично подходит.

– Мой бедный Руперт, – внезапно провозгласила Соммита, снова вперив в Трой тот же тревожный взгляд, – нервничает. Он чувствителен, как истинный артист, у него творческий темперамент. Он натянут, словно скрипичная струна.

Она что-то подозревает, подумала Трой. Она пытается что-то у меня выведать. Черт.

– Могу себе представить.

– Уверена, что можете, – сказала Соммита с нажимом, который показался Трой более чем многозначительным. – Руперт, дорогой, – позвала она его, – если твои друзья готовы, то может, пора показать им…

Музыканты торопливо допили свои бокалы и объявили, что они готовы.

– Пойдемте! – пригласила Соммита, внезапно превратившись в само оживление и веселость. – Сейчас я покажу вам наш музыкальный салон. Кто знает, может, там вы, как и мы, найдете вдохновение. Мы также возьмем с собой нашего великого отгадчика, который спасет меня от моих преследователей.

Она потащила Трой к Аллейну и изложила ему это предложение. При этом она вела себя так, словно намекала на приятную возможность с его стороны попытаться соблазнить ее при первой же возможности.

– Так вы пойдете в салон, – спросила она, – чтобы услышать музыку?

Произнесенное бархатным голосом слово «музыка» было наполнено практически тем же смыслом, что и слово «фарфор» в «Деревенской жене»[19].

Трой поспешила за своим альбомом для набросков, углем и карандашом Конте[20]. Аллейн дождался ее, и они вместе пошли в музыкальный салон.

В комнату вели двойные двери, расположенные в дальней части главного холла. Как однажды заметил мистер Руби, она больше походила на небольшой концертный зал, чем на обычную комнату. Было бы утомительно вновь и вновь говорить о помпезности Уэйхоу Лодж; достаточно сказать, что один конец этой огромной комнаты занимала сцена, к которой вели три широкие ступени: сначала на авансцену, а потом на основную часть. На заднем плане симметрично располагались прекрасные колонны, обрамляющие занавешенные двери. Музыканты столпились у рояля, стоявшего в зрительном зале в углу авансцены. Они настраивали инструменты; выглядевший больным Руперт был с ними. Вошли певцы и сели рядом в зрительном зале.

В Соммите произошла перемена: теперь у нее был вид человека, находящегося в своей профессиональной среде и относящегося к этому серьезно. Она была погружена в беседу с Романо, когда вошли Аллейны. Она увидела их и указала им на стулья в середине зала. Затем сложила руки и встала лицом к сцене. Время от времени она сердито выкрикивала указания. Словно по указанию театрального режиссера, ее нашел луч света, проникший в открытое окно. Эффект был поразительный. Трой принялась рисовать.

Маленький оркестр заиграл, сначала неуверенно и с остановками, во время которых они консультировались с Рупертом Бартоломью, затем с другими солистами, повторяя отдельные пассажи и внося изменения. Наконец Соммита сказала:

– Возьмем арию, дорогой, – и вылетела на середину сцены.

Руперт стоял спиной к залу и лицом к музыкантам. Он по традиции задал им ритм. Они заиграли, но их остановила Соммита:

– Больше властности! Мы должны вступить словно лев. Еще раз.

Руперт мгновение подождал. Трой видела, что он сжал левую руку так сильно, что побелели костяшки. Он откинул голову назад, поднял правую руку и громко отбил ритм. Короткое вступление сыграли во второй раз гораздо более убедительно, и когда оно достигло чего-то вроде кульминации, весь мир наполнился одним-единственным звуком.

– Ах! – пропела Соммита. – А-а-ах! Какая радость здесь, какой покой и изобилие!

Поначалу невозможно было подвергнуть сомнению это великолепие – настолько поразительным был звук ее голоса, в столь полной мере она им владела. Аллейн подумал: возможно, не имеет значения, что именно она поет. Возможно, она могла бы петь «Пчела-а-а се-е-ла на сте-е-ну-у-у» и извлекать из этого чистую магию. Но прежде чем ария закончилась, он осознал, что, даже не будучи предупрежденным, понял бы, что в музыкальном смысле это не бог весть что. Ему показалось, что он может различить некоторые клише и банальности. А слова! Он считал, что в опере они не имеют особого значения, но ему пришло в голову, что более уместно было бы спеть «Какая радость здесь, какой покой и тривиальность!».

Трой сидела через два ряда от Аллейна, затаив дыхание и делая наброски углем. Он видел, как из-под ее руки появляются похожие на изгибы кнута линии, запрокинутая голова и широко открытый рот. Совсем не похоже, что Соммита зевает, подумал он, вспомнив об их шутке; сам рисунок пел. Трой вырвала лист из альбома и начала новый набросок. Теперь ее модель говорила с оркестрантами, жадно и с уважением слушавшими ее, и Трой изобразила их свойственной только ей графической скорописью.

Если Бартоломью был прав, считая, что музыканты обнаружили несостоятельность его музыки, то Соммита заставила их принять ее; интересно, подумал Аллейн, удастся ли ей все-таки пронести эту магию через все представление и сохранить лицо бедняги Руперта.

Вдруг на плечо Аллейна легла рука. Он повернул голову и увидел рядом с собой бесстрастное лицо мистера Рееса.

– Не могли бы вы выйти? – очень тихо спросил он. – Кое-что произошло.

Когда они выходили, Соммита и Родольфо Романо начали петь свой дуэт.

Слуга, который приносил Аллейнам завтрак, был в студии и выглядел встревоженным и виноватым.

– Это Марко, – сказал мистер Реес. – Он сообщил об инциденте, о котором, я думаю, вам следует знать. Расскажи старшему суперинтенданту Аллейну в точности то, что ты рассказал мне.

Марко слегка испугался, услышав чин Аллейна, но изложил свою историю вполне внятно, и в ходе рассказа, казалось, вновь обрел уверенность. Он бурно жестикулировал, как все итальянцы, но говорил почти без акцента.

Он рассказал, что его послали в вертолетный ангар, чтобы принести оттуда ящик привезенного накануне вина. Он вошел через боковую дверь, и, открыв ее, услышал какую-то возню в ангаре. Послышался безошибочный звук убегающих ног.

– Кажется, сэр, я сказал «Эй», или что-то в этом духе, когда открыл дверь пошире. Я успел увидеть мужчину в плавках, который выбегал из открытого конца ангара. Там не очень много места, когда там стоит вертолет. Мне пришлось оббежать вокруг хвоста, и когда я выбежал из ангара, этого человека уже не было.

– Ангар, разумеется, выходит на расчищенную площадку для взлета, – заметил Аллейн.

– Да, сэр. И окружен лесом. Удобный подход идет вокруг дома к фасаду. Я пробежал по нему футов шестьдесят, но там никого не было видно, и я вернулся и осмотрел подлесок. Он сильно разросся, и я сразу понял, что человек не мог пробраться через него, не наделав шума. Но ничего не было слышно. Я посмотрел кругом, на случай если он лег на землю, а потом вспомнил, что на противоположной стороне площадки есть еще одна тропа через кусты, которая ведет к озеру. И я пошел туда. Но результат тот же: ничего. То есть, сэр, – поправил себя Марко, и на его лице появилось выражение удовлетворения, если не самодовольства, – я говорю «ничего», но это не совсем правильно. Кое-что было. Лежало у тропы. Там было вот это.

С прекрасным умением выбрать момент он протянул руку. На раскрытой ладони лежала маленькая круглая крышка, то ли металлическая, то ли пластиковая.

– Используют для защиты линзы, сэр. Это от фотоаппарата.

– Не думаю, – сказал Аллейн, – что нам стоит делать скоропалительные тревожные выводы, но за этим, разумеется, нужно будет проследить. Полагаю, – сухо добавил он, – что все, касающееся фотографии – щепетильная тема в этом доме.

– И на то есть причины, – кивнул мистер Реес.

– Несомненно. Итак, Марко. Вы очень четко рассказали нам о том, что произошло, и вы, наверное, сочтете меня безосновательно требовательным, если мы пройдемся по вашему рассказу еще раз.

Марко развел руками.

– Тогда первое: этот мужчина. Вы уверены, что это не был один из гостей или кто-то из персонала?

– Нет, нет, нет, нет, нет, – быстро заговорил Марко, тряся из стороны в сторону пальцем, словно его ужалила оса. – Невозможно. Нет!

– Или, к примеру, рулевой катера?

– Нет, сэр. Нет! Никто из этого дома. Я уверен. Я готов поклясться.

– Волосы темные или светлые?

– Светлые. Он был без головного убора. Точно блондин.

– Обнаженный до пояса?

– Конечно. Разумеется.

– И у него даже фотоаппарат не был перекинут через плечо?

Марко закрыл глаза, соединил кончики пальцев и прижал их ко лбу. Он оставался в таком положении несколько секунд.

– Ну так что? – спросил мистер Реес с некоторым нетерпением.

Марко открыл глаза и разъединил пальцы.

– Он мог быть у него в руках, – сказал он.

– Эта тропа. Удобный подход от фасада дома к ангару. Насколько я помню, он идет мимо окон концертного салона?

– Конечно, – сказал мистер Реес и слегка кивнул Аллейну. – И сегодня они не были зашторены.

– И были открыты?

– И были открыты.

– Марко, – спросил Аллейн, – а вы в какой-то момент не слышали, что происходит в концертном салоне?

– Ну да! – вскричал Марко, воззрившись на него. – Мадам, сэр. Мадам пела. Ангельским голосом.

– А!

– Она еще пела, сэр, когда я вернулся на площадку.

– После того, как вы нашли эту крышку, вы пошли к озеру?

– Не совсем к озеру, сэр, но я достаточно далеко вышел из леса, чтобы понять, что там его нет. А потом я подумал, что мне не следует идти дальше, а следует немедленно сообщить мистеру Реесу. И я так и сделал.

– И поступили очень правильно.

– Благодарю вас, сэр.

– А я, – сказал мистер Реес, – отправил нескольких человек и большинство гостей обыскать территорию.

– Если я правильно помню, – протянул Аллейн, – в том месте, где Марко вышел из леса, довольно небольшое расстояние от острова до того лесистого участка, который выдается от большой земли в сторону острова, и который связан с ним линиями электропередач.

– Вы хотите сказать, что он мог переплыть это расстояние? – спросил мистер Реес.

– Нет, сэр, – вмешался Марко. – Невозможно. Я бы его увидел. – Он умолк, а потом спросил изменившимся голосом: – Или не увидел бы?

– Если он на острове, его найдут, – холодно сказал мистер Реес. Затем он обратился к Аллейну: – Вы были правы, сказав, что нам не стоит придавать этому инциденту слишком большое значение. Возможно, окажется, что это какой-нибудь молодой хулиган или еще кто-нибудь с фотоаппаратом. Но происшествие досадное. Белла очень расстроена проделками этого Филина. Если она узнает об этом, то может начать воображать себе всякое. Я предлагаю ничего не говорить об этом гостям и артистам. Вы слышали, Марко?

Марко всем своим видом выразил согласие.

Аллейн подумал, что если на территории острова проходит совершенно нескоординированный поиск, то шансы на сохранение этого происшествия в секрете минимальны. Но сейчас, напомнил он себе, всеобщее внимание приковано к репетиции.

Когда Марко ушел, мистер Реес сказал тоном более доверительным, чем можно было от него ожидать:

– Что вы обо всем этом думаете? Просто хулиганское вторжение какого-то хама или что-то еще?

– Не могу сказать. А в Новой Зеландии широко известно, что мадам Соммита гостит у вас?

– О да. Мы стараемся перехитрить прессу, но в этом никогда невозможно полностью преуспеть. Это стало известно. В газетах были статьи и про сам дом, и есть журналисты, которые пытаются подкупить рулевого, чтобы он перевез их на остров. Он получает абсурдно высокую зарплату, и у него хватает здравого смысла им отказывать. Должен сказать, – доверительно сообщил мистер Реес, – это было бы вполне в духе одного из этих людей пробраться сюда любым способом – например, переплыть озеро. Наверное, ангар был бы подходящим местом, чтобы спрятаться.

– Оттуда он бы услышал репетицию.

– Именно так. И дождался бы возможности выйти и сделать фотографию через отрытое окно. Это возможно. Если только, – сказал мистер Реес и стукнул правым кулаком по левой ладони, – если только этот мерзкий Филин снова не принялся за свое. Что угодно, только не это.

– Расскажите мне, пожалуйста, кое-что о вашем персонале. Вы сказали, чтобы я действовал как представитель полиции, и это был бы один из стандартных вопросов.

– Нед Хэнли ответил бы вам лучше, чем я, он об этом больше осведомлен. Он приехал сюда из Австралии и сам всем занимался. Один слишком амбициозный отель прекратил свое существование, и он нанял оттуда восемь человек и экономку на то время, что мы будем пользоваться домом. Марко не был одним из этих восьми, но насколько я понимаю, у него были отличные рекомендации. Нед вам расскажет.

– Он, конечно, итальянец?

– О да. Но с австралийским гражданством. Он только что раздул целую историю из этого происшествия, но, думаю, от сути событий он не отклонился. Надеюсь, что гости и артисты, если эта история все-таки до них дойдет, не станут делать скоропалительных истеричных выводов. Может быть, стоит непринужденно рассказать о том, что мы поймали парня, который переплыл озеро, и вытолкали его в шею? Что думаете?

Прежде, чем Аллейн успел ответить, открылась дверь и вошел синьор Беппо Латтьенцо. Его безупречные белые шорты и шелковая матроска были в полном беспорядке, и он обильно вспотел.

– Мои дорогие! – воскликнул он. – Драма! Охота началась. Сама Гончая Небес[21] не могла бы быть более старательной. – Он рухнул в кресло и принялся обмахиваться ладонью с растопыренными пальцами. – «Над холмами, над долами, сквозь терновник, по кустам»[22], как говорила прилежная фея, и как говорю я. Так приятно быть «прилежной феей», – тяжело дыша, жеманно выговорил синьор Латтьенцо.

– Ну и как? – спросил Аллейн.

– Ничегошеньки. Преданная Мария, мой дорогой Монти, просто неудержима. Бегала по лесу не хуже нас. Свою сетку для волос она оставила как жертвоприношение по обету на переплетенных колючках куста, который, как мне сообщили, прозван «Лесным адвокатом»[23].

Синьор Латтьенцо любезно улыбнулся мистеру Реесу и бесстыдно подмигнул Аллейну.

– Это, – заметил он, – не порадует нашу диву, да? И если уж говорить о гончих и настойчивости, то как насчет неустрашимого Филина? Какое рвение! Какая преданность делу! Убеги она даже к далеким антиподам, затаись она, так сказать, на волшебном острове (и добавлю, с величайшим комфортом), он разнюхает, где она. Можно лишь аплодировать ему. Признай это, дорогой Монти.

– Беппо, нет причин считать, что этот Филин как-то причастен к произошедшему, – возразил мистер Реес. – Это нелепая идея, и мне совершенно не хочется, чтобы Белла втемяшила это себе в голову. Это самое обычное происшествие с участием какого-нибудь местного хама, так что нечего раздувать из этого смехотворную драму. Ты, как никто другой, отлично знаешь, что она может отреагировать слишком остро, и после вчерашнего потрясения я в самом деле должен просить тебя проявить крайнюю осторожность.

Синьор Латтьенцо вытер пот под левым глазом. Он подышал на свой монокль, протер его и посмотрел в него на хозяина дома.

– Ну конечно, мой дорогой Монти, – спокойно сказал он. – Я понимаю. Прекрасно понимаю. Не было никакого фотографа. Хлоп! И он испарился. А теперь…

Дверь распахнулась и широким шагом в комнату вошел Бен Руби. У него тоже был измученный вид.

– Послушай, Монти! – закричал он. – Что это, черт подери, за идея? Эти твои слуги все как один говорят, что чертов Филин снова объявился, и что нужно вызывать полицию. Что происходит?

Бледный от досады мистер Реес собрал в кабинете всю прислугу, включая водителя и рулевого. Аллейн, которого попросили остаться, восхитился тем, как была организована эта сцена, и абсолютным авторитетом, которым, по-видимому, обладал мистер Реес. Он повторил объяснение, о котором они договорились: изложил им теорию о вторгшемся на территорию дома нахале и полностью раскритиковал идею о появлении Филина.

– Забудьте об этой идиотской идее, пожалуйста, – холодно сказал мистер Реес и многозначительно посмотрел на Марию. – Вы понимаете? Вы не должны говорить об этом мадам. – Он добавил несколько слов по-итальянски; Аллейн был не очень силен в этом языке, но решил, что прозвучала угроза немедленного увольнения, если Мария не подчинится приказу.

Мария, плотно сжимавшая губы, сверкнула глазами на мистера Рееса и пробормотала что-то неразборчивое. После этого всех отпустили.

– Шансов у тебя немного, – сказал Бен Руби. – Они все равно разболтают.

– Они буду вести себя как следует. Возможно, за исключением этой женщины.

– Да, непохоже было, что она готова сотрудничать.

– Ревнует.

– А! – воскликнул синьор Латтьенцо. – Классический случай: госпожа и камеристка. Белла, несомненно, многое ей доверяет.

– Без сомнения.

– Что ж, сейчас она ничего не сможет ей сказать. Ripetizione[24] все еще идет полным ходом.

Бен Руби открыл дверь. Из дальнего конца холла, из-за стены концертного салона доносилось пение, которое словно бы возникало из ниоткуда; оно было бесплотным, как будто исходило из противоположного конца какого-то слухового телескопа. Над тремя непримечательными голосами парил несравненный четвертый.

– Да, – сказал синьор Латтьенцо, – это ripetizione, и они добрались только до квартета – всего треть оперы. Они сделают перерыв на обед в час тридцать, а сейчас двадцать минут первого. Пока что мы в безопасности.

– Я бы на это не рассчитывал, – покачал головой Бен Руби. – Она любит, когда Мария у нее под рукой на репетициях.

– Если вы не возражаете, – сказал Аллейн, – я думаю, мне стоит немного осмотреться.

Трое мужчин минуту молча смотрели на него. Затем мистер Реес встал.

– Вы ведь не верите, что… – начал он.

– О, нет-нет. Но мне пришло в голову, что можно найти что-нибудь, что подтвердит теорию о гадком нахале.

– Что, например? – спросил Бен Руби.

– Что-нибудь, – беззаботно сказал Аллейн. – Никогда не знаешь, что попадется. Иногда случаются неожиданные находки. Как и вы, я не особенно на это рассчитываю.

И прежде, чем кто-то из них нашелся с ответом, он вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Аллейн вышел из дома через главный вход, повернул налево и прошел по засыпанной гравием площадке перед домом до дорожки, которая огибала фасад с запада. Он пошел по ней; звуки музыки и пения, прерываемые обсуждениями и повторениями коротких отрывков, становились все громче. Вскоре он дошел до окон концертного салона и увидел, что одно из них, первое, все еще открыто. Оно находилось дальше всего от сцены, которую закрывала штора, подвешенная на шарнирном кронштейне.

Он подобрался поближе. Совсем близко находилось то место, где стояла Соммита, которая, сложив руки, руководила певцами. И там же, на прежнем месте, сидела его жена, склонившаяся над альбомом для набросков; волосы ее были взъерошены, плечи ссутулены. Она по-прежнему усердно работала. Ее модель была вне поля зрения – она разглагольствовала, обращаясь к оркестрантам, и из-под испачканной углем руки Трой продолжали появляться наброски. Она использовала карандаш Конте, и линии, которые она рисовала, иногда весьма выразительные, иногда очень тонкие и деликатные, напоминали движения умело водящего смычком скрипача.

Трой положила рисунки на пол, оттолкнула их ногой и уставилась на них, покусывая костяшки пальцев и сердито хмурясь. Затем она подняла глаза и увидела мужа. Он скорчил гримасу, прижал палец к губам и скрылся из виду.

Аллейн постарался не наступить на узкую полоску земли, отделявшую дорожку от стены дома, и теперь, присев, смог внимательно ее осмотреть. На нее недавно наступили несколько человек. Черт бы побрал этот поисковый отряд!

Он пошел дальше по дорожке, миновав садовую скамейку и стараясь держаться как можно дальше от окон. В зарослях папоротника и кустарника справа тут и там были сломаны ветки – Аллейн предположил, что это последствия охоты, которая успешно уничтожила любые признаки тайного присутствия незваного гостя. Вскоре дорожка отклонилась от стены дома, нырнула в лес и вывела его к ангару.

Там обнаружилось множество следов деятельности Марко. Злоумышленник срезал путь по земле, которая явно была сырой, и Аллейн смог проследить его передвижение по заасфальтированному полу ангара именно так, как описал Марко.

Аллейн пересек раскаленную полуденным солнцем посадочную площадку. Звуки, доносившиеся из музыкального салона, стали тише. Птиц не было слышно. Он нашел тропу, ведущую через лес к озеру, и пошел по ней; за его спиной сомкнулись темные деревья, и его окружил уже знакомый запах мокрой земли и мха, напоминающий запах оранжереи.

До озера было совсем недалеко, и вскоре лес начал редеть и пропускать солнечные лучи. Должно быть, где-то здесь Марко и нашел защитную крышку для объектива. Аллейн вышел на открытое пространство; берег острова, озеро и линии электропередач, тянущиеся к дальнему берегу, находились там же, где он их помнил со времени утренней прогулки.

Аллейн некоторое время постоял у края воды. Солнце, беспощадно светившее прямо на его макушку, делало весь пейзаж каким-то выбеленным, почти лишенным цвета. Он рассеянно сунул руку в карман, чтобы достать трубку, и рука его коснулась маленького твердого предмета. Это была крышка для объектива, завернутая в носовой платок. Он достал ее и развернул, стараясь не касаться поверхности пальцами – тщетная предосторожность, подумал он, после того как она побывала в руках Марко.

Крышка была от известной модели японских фотоаппаратов, которые делали мгновенные самопроявляющиеся снимки. На внешней части было название фирмы «Кото». Он снова завернул крышку в платок и убрал в карман. Как правило, в сыскной работе он не слишком рассчитывал на вдохновение, но если оно когда и посещало суперинтенданта, то именно сейчас у озера.