Циклоп и нимфа Степанова Татьяна

© Степанова Т. Ю., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Он умер скоропостижно. В мрачной боязни ждали мы… Но отпускные, написанные нам, затерялись. А может, их и вовсе не было. Новость эта оглушила нас. Пока мы еще плакали да думали, что делать, нас продали с публичного торга…

А. Герцен. «Сорока-воровка»
  • Но лозы рук, хрустальные, крепки —
  • Любовь их вьет и страх неизреченный
  • Вкруг бедного ствола, что на куски
  • Топор изрубит, ревностью точенный[1].
Луис де Гонгора. «Поэма о Полифеме и Галатее»

Глава 1

Музыкальный вечер

30 декабря 1860 г. Москва

В домашнем театре особняка Скалинских старая крепостная труппа разыгрывала постановку «Полифем и Галатея». Для зрителей в зале расставили стулья, на рампе укрепили толстые восковые свечи, и в их теплом свете алый бархат кулис и полинявшие от времени краски декораций не оскорбляли взыскательного взора гостей. А вот с актерами и актрисами дело обстояло гораздо хуже.

Театральная труппа досталась богатой московской барыне Меланье Андреевне Скалинской в наследство от ее покойного мужа. Он скончался в возрасте восьмидесяти лет и всю свою сознательную жизнь, как и отец его, слыл заядлым любителем домашних представлений. Актеры и актрисы же постепенно перекочевывали из возраста пожилого в возраст старческой дряхлости.

Они толпились на сцене, изображая юных нимф и пылких сатиров, украдкой кашляя, неловко пританцовывая. С потными напудренными лицами, густо нарумяненные, с подведенными глазами и бровями, в пыльных париках актеры выглядели, словно кучка привидений из прошлого. Когда-то яркие хитоны и туники открывали взору зрителей изуродованные подагрой ноги нимф. А когда нимфы поднимали дряблые руки вверх, славя свою предводительницу Галатею, то становились видны темные впадины подмышек, заросшие седыми волосами, давно уже не знавшими квасцов.

Но лозы рук, хрустальные, крепки – любовь их вьет и страх неизреченный…

Пожилая актриса в обсыпанном золотистой пудрой кудлатом парике декламировала это надтреснутым фальцетом. Актер, изображавший циклопа Полифема, грозно рычал, представляя муки неразделенной любви к красавице-нимфе, и при этом украдкой цеплялся за задник, изображавший пасторальный пейзаж, так как его поставили на ходули и обмотали волчьими шкурами, чтобы добавить влюбленному циклопу роста и устрашающего вида.

– Такие зрелища были в моде лет сорок назад, – шепнул барон Модест Корф сидевшему рядом с ним молодому помещику Клавдию Мамонтову. – А потом ваш батюшка написал «Руслана и Людмилу», и мы все словно прозрели.

Вторая часть фразы была уже адресована к расположившемуся с другой стороны от Мамонтова Александру Пушкину, сыну поэта, статному, высокому, широкоплечему, в мундире лейб-гвардии Конного полка. Тот вежливо улыбнулся. А барон Корф, как и все, кто встречал Александра Пушкина-младшего, пытался понять, бросая украдкой острые взоры, – как сильно похож он на отца… или на красавицу мать? Серо-голубые глаза, высокие острые скулы, в чертах лица твердость и горделивая уверенность.

Барон Модест Корф приходился дальним родственником барыне Меланье Скалинской, урожденной Смирновой. И занимал должность директора Императорской публичной библиотеки. Он любил поговорить о том и о сем – не только о редких изданиях.

– Испанская поэма семнадцатого века, а они ее здесь в театре перевели на французский. Декламируют, конечно, ужасно. Не хватало только, чтобы кто-то от натуги на наших глазах испустил дух. Это, наверное, последний крепостной театр… Остальные все уже приказали долго жить. Я сидел на их репетиции перед представлением, листал оригинал поэмы. Невольно слышал, о чем они говорили, – так вот все разговоры этих актеров были исключительно насчет воли.

– Насчет воли? Освобождения от рабства? – живо откликнулся помещик Мамонтов.

– Насчет того, что за напасть такая грядет – воля, – барон Корф усмехнулся. – Слухи, слухи витают, множатся, что через месяц-два выйдет царский указ. Официально уже объявят то, о чем столько говорят весь последний год. Свобода, свобода… Так эти актеры просто в ужасе неописуемом.

– В ужасе? – переспросил шепотом Клавдий Мамонтов. – Они же крепостные, а станут свободными людьми!

– А они от этого в ужасе, мой друг. Ноют, шепчутся – что с нами будет, куда мы пойдем на старости лет, раз крепостной театр исчезнет.

– Но они актеры, многие из них знают по два-три языка, учились мастерству в Италии и Франции, умеют играть на разных инструментах, декламируют, сведущи в литературе, поэзии. Это же не какая-то темная челядь, это хорошо образованные люди!

– И тем не менее свобода их страшит. Воля – беда новая, неминучая – это я сам слышал здесь от них. Ну, может, конечно, возраст их преклонный… Но дело не только в возрасте. Они привыкли к своей жизни.

– Нельзя привыкнуть к рабству. Противоестественно это.

– Это вы им скажите, дорогой мой друг. Такое впечатление, что свобода нашему богоспасаемому народу не очень-то и нужна. Холопство как привычка, как образ жизни, как состояние ума, души. Я тут слышал в Дворянском комитете, мол, крепостничество – это не что иное, как духовные связи, завещанные нам еще от пращуров. Духовные связи нашей святой Руси. Не только лапти предки наши плели, лыко драли, пеньку сучили, но и скрепы вот такие ковали. Клавдий, душа моя, здесь их кормят досыта, по крайней мере. Меланья не скупится – им и кашу дают, и эти, как их… пироги с требухой. А по праздникам и чарку поднесут. И сечь их давно уже перестали. Раньше-то, конечно, при ее муже пороли на конюшне. Но вот уж сколько лет как не порют. Милуют. А что еще им надо?

– Вы что-то уж говорите совсем какие-то вещи мрачные и унизительные для человеческого состояния, – сухо бросил Клавдий Мамонтов. – Саша, а что ты на это скажешь?

Но Александр Пушкин-младший промолчал, он смотрел в этот миг на сцену.

Циклоп Полифем в любовных муках совсем отвернулся от зрителей, пряча изуродованное гримом лицо свое. А у самой рампы на сцене появились два новых персонажа пьесы – Вакх и Помона.

В отличие от стариков актеров, эти были молоды: Вакх-Дионис белокурый и стройный как тополь, в венке из винограда со шкурой рыси, свисающей с плеча, и с увитым плющом тирсом в руке. Прекрасный голубоглазый бог – высокий, сильный. В роли Помоны выступала Аликс – двоюродная кузина Меланьи Скалинской. Клавдий Мамонтов сразу ее узнал. Она была дружна с женой Пушкина-младшего Софьей. Они в начале вечера и сидели вместе в зале, о чем-то мило шептались – жена Пушкина, снова беременная, усталая, поблекшая, и эта Аликс – девушка двадцати шести лет, так до сих пор и не нашедшая себе жениха на московских балах.

Прекрасными у Аликс были волосы – темно-каштановые, густые и блестящие, украшенные сейчас свежими цветами. В остальном же она красотой не блистала – невысокая, худая, даже слегка костлявая, вся какая-то неловкая и угловатая, с мелкими невзрачными чертами лица, лишенного здорового румянца.

Но глаза ее, устремленные на красавца Вакха, сияли как звезды.

Сицилия – Рог Вакха, сад Помоны щедра на все, что прячет и родит:

Тот множит пышные гроздей короны, а та румяные дары плодит…

Ее голос – теплый, звучный – заставил гостей очнуться от навеянной постановкой дремоты.

Цереры воз здесь летним цепом склоны пшеничные от веку не щадит…

Это глубоким баритоном продекламировал бог Вакх, взмахивая тирсом. А Клавдий Мамонтов подумал – сроду бы не запомнил такой стих наизусть, ну и память у этого Вакха.

Испанская поэма, переведенная на французский и представленная на суд московской избранной публики, производила странное, причудливое впечатление. Словно те тени, что плясали на театральном заднике, когда сквозняк колыхал в зале пламя многочисленных свечей. Но что поделаешь – вот уж сколько лет со времен Крымской войны иностранные драматические и оперные труппы игнорировали и Петербург, и Москву, вычеркивая их из списка своих гастролей. Не было ни итальянской оперы, ни актрис из Комеди Франсез, ни французского балета. Как-то обходились своим, доморощенным. Созерцали представление последнего крепостного театра.

Но вот и представление закончилось. Все в этой жизни когда-нибудь да приходит к своему концу.

Алый бархатный занавес закрылся.

– Меланья, очаровательно, просто прэлэээссстно, – барон Модест Корф первым выразил свое восхищение владелице крепостной труппы. – Такая редкость эта испанская поэма. Где вы ее откопали?

– В архиве мужа.

Меланье Скалинской исполнилось тридцать четыре года. Она была яркая брюнетка с темными глазами, пышной фигурой и безупречным овалом лица, правда, в чертах ее проступала некая монументальность, тяжеловесность. Но все это искупали атласная кожа и губы, подобные спелым вишням. Вдовство пошло ей явно на пользу. Она словно расцвела.

– А мне показалось, вы все благополучно уснули, – усмехнулась она. – Нам с Софи так представилось. Сонное царство.

Она лукаво улыбнулась беременной жене Александра Пушкина-младшего.

– Нет, помилуйте, как можно, – барон Корф всплеснул руками. – Софи, так вы едете в Бронницкий уезд вместе с мужем?

– Мы еще не решили, – пожала плечами Софи, – как все сложится. Конечно, я бы хотела, чтобы мы на этот раз не расставались.

– Ну, он же не в полк возвращается, – заметил барон. – Он уже, считайте, в отставке. Поступит на гражданскую службу – там дела промедления не терпят.

– Он будет скучать по армии, я его знаю, – ответила Софья Пушкина. – А я даже и не знаю, радоваться таким переменам или нет.

– Господа, это еще не все, – Меланья Скалинская захлопала в ладоши и подхватила юбки своего черного атласного платья с кринолином и глубоким декольте. – Наш театрально-музыкальный вечер в самом разгаре. И я предлагаю на ваш суд не стихи, не декламацию, а чудесную музыку. Шуберт. Его трио, которое столь популярно сейчас… опус сотый.

Скалинская очень любила музыку и сама была прекрасной музыкантшей. Вот она махнула рукой, лакеи в ливреях внесли пюпитры с нотами, стулья, виолончель и скрипку в футлярах и разместили все это рядом с роялем, стоявшим в другом конце театрального зала. Меланья подошла к роялю и достала из футляра виолончель.

Рядом с ней как пришитый держался поручик Гордей Дроздовский. Клавдий Мамонтов заметил, что и во время представления он не сидел как все гости, а стоял у стула Меланьи и то и дело наклонялся к ней, сгибая стан свой, затянутый в офицерский мундир, чтобы что-то сказать ей на ухо. Левая рука его покоилась на перевязи. Со слов Александра Пушкина-младшего, Мамонтов знал, что Гордей Дроздовский храбрый офицер, прекрасно показавший себя во время последней кампании, где о его отваге и беспощадности ходили легенды. Клавдий Мамонтов заметил и кое-что еще – Дроздовский просто пожирал Меланью Скалинскую взглядом. Учитывая его репутацию, можно было нарисовать его портрет в облике этакого удалого усача-гусара, которому сам черт не брат. Но Дроздовский был невысок, чуть ли не тщедушен. Несмотря на молодой возраст, волосы его поредели, появились залысины. Нос с горбинкой на худом лице украшало золотое пенсне.

Мамонтов про себя подумал, что бравый офицер с внешностью домашнего репетитора ничего не добьется с блистательной Меланьей Скалинской. Хотя как знать? Вдовы, вдовы, что у вас на уме, что на сердце?

– Аликс, иди сюда, – Меланья царским жестом подозвала к роялю свою родственницу. – Скрипка – это тебе. Сыграем Шуберта.

– Хорошо, как скажете, – кивнула Аликс.

– Я бы хотела, чтобы мсье Дроздовский сел за рояль. Но он повредил руку на скачках, – Меланья глянула на перевязь Дроздовского. – Поэтому в аккомпаниаторы нам с Аликс придется взять…

Она оглядела зал поверх гостей и сделала такой повелительный нетерпеливый жест рукой, словно поманила охотничьего пса.

Из-за спины ливрейных лакеев возник молодой человек. Лицо его еще сохранило следы театрального грима. Мамонтов узнал в нем того самого актера, который играл Вакха в пьесе.

Однако сейчас он уже успел скинуть с себя и венок, и шкуру рыси, надел ливрею. И даже в этом своем рабском одеянии он поражал взор красотой и статью.

Молодой человек вежливо поклонился гостям, сел за рояль. Взял ноту – и Аликс тронула смычком скрипичные струны, настраивая скрипку.

– Как же, повредил руку на скачках, – язвительно шепнул барон Корф, – у него там пуля в руке. Он дрался на дуэли. Из-за нее. Скалинской. Не спрашивайте с кем. Это очень знатная особа, приближенная ко двору. Дроздовского едва не разжаловали. Только боевые заслуги и уберегли. Но его удаляют из столицы и из Москвы, переводят куда-то в глушь. В какой-то полк пехотный.

– А молодой красавец за роялем – это ее крепостной актер? – спросил Александр Пушкин-младший.

– Он ее дворовый человек, – ответил Корф. – Холоп. Что-то вроде лакея. Но видите, на все руки мастер. И декламирует на сцене, и, я слышал, хорошо говорит по-французски и музицирует.

Меланья настроила виолончель. И кивнула – начали!

Франц Шуберт.

Клавдий Мамонтов замер.

Как они играли это трио! Как они играли все втроем – слаженно и вдохновенно. Густая как мед мелодия, где столько силы и огня, страсти, но совсем нет нежности… никакой сентиментальности.

Но вот скрипка вступает, и все мгновенно меняется – нежность и страсть… нежность… и печаль… и еще что-то… Из далей нездешних… И опять словно вопрос-ответ. Но спрашивает уже скрипка, настойчиво, отчаянно, а рояль отвечает. И как-то все тщетно, размыто… И снова мелодия полна печали и страсти… Недомолвок, огня, что сжигает дотла… А затем все три голоса сливаются и ведут мелодию вместе, расходятся, сходятся, виртуозно разыгрывают каждый свою вариацию – рояль, виолончель, скрипка… Чтобы в конце уже окончательно соединиться в одно целое. И, затихая в аккордах, умолкнуть… словно умереть вместе…

Шуберт…

Клавдий Мамонтов ощутил жар в сердце.

Гости аплодировали.

– Говорят, Франц Шуберт написал это трио перед смертью, – сказал Пушкин-младший. – И никакой тьмы. Но и света нет. Словно зимние сумерки. Закат.

Барон Корф усмехнулся, видно, подумал, что для офицера лейб-гвардии Конного полка собеседник выражается чересчур поэтично. Ну да батюшка был какой… Кровь – она всегда о себе заявит.

Гости окружили разрумянившуюся Меланью – восторг, восхищение, триумф.

Ее крепостной куда-то пропал – словно его ветром сдуло. Аликс убрала скрипку в футляр.

– Как вы играли! – сказал ей Клавдий Мамонтов.

– Вам понравилось? – спросила она, оглядывая зал.

– Не то слово. Я никогда ничего подобного не слышал. Ни на одном концерте.

– Это просто все так вышло случайно. Сложилось, – на эти восторженные слова Аликс лишь вежливо ему улыбнулась.

Гостей покорнейше приглашали пройти в столовую – отужинать. Но никто не торопился покидать театральный зал. Старые крепостные актеры и актрисы, как были в обличьях нимф и сатиров, снова явились с флейтами, кларнетами и скрипками. У той, что играла нимфу Галатею, был в руках тамбурин. А у актера, изображавшего циклопа Полифема и соскочившего наконец с ходулей, барабан.

Они заиграли то, что хорошо знали и умели – Рамо Les Indes Galantes[2].

Старомодная мелодия наполнила зал. Это была уже совсем иная музыка – словно из пропахшего канифолью театрального сундука. И Мамонтову, еще полному впечатлений от шубертовского трио, хотелось, чтобы старики актеры немедленно умолкли.

Но крепостные актеры играли как умели на своих флейтах и кларнетах. И барабан отбивал четкий ритм.

Лакеи разносили гостям померанцевый лимонад.

Свечи оплывали.

Мамонтов опять увидел того самого Вакха – на этот раз в ливрее лакея с подносом в руках. Он подошел к Аликс и смотрел на нее с высоты своего роста, чуть наклонившись к ней, улыбаясь и предлагая лимонад.

А она смотрела ему прямо в глаза.

Вообще так не принято.

Кто смотрит так на своих слуг?

На холопов?

Аликс взяла с подноса бокал с лимонадом.

– Макар, ко мне!

Это громко, повелительно произнесла Меланья Скалинская и щелкнула пальцами, словно кастаньетами. И когда бог Вакх в лакейской ливрее подошел к ней, оставив Аликс, она тихо отдала ему какой-то приказ. Как хозяйка своему дворовому человеку.

Галантная музыка Рамо звучала в полную силу, внезапно обретая мощь и страсть, словно крепостные актеры тоже хотели показать в последний раз перед новой напастью – перед этой самой неведомой ВОЛЕЙ, бедой грядущей, неминучей — на что они способны.

И эта ритмичная тревожная отрывистая мелодия не дарила ни покоя, ни умиротворения.

Клавдий Мамонтов внезапно подумал – какие-то события на пороге.

И они не принесут счастья.

Только боль.

Но не тьму.

Глава 2

Сатисфакция

Наши дни. 30 декабря.

Три года назад

Москва. Большой театр

30 декабря по традиции в Большом театре давали «Щелкунчика». На этот спектакль перед Новым годом собираются все, все, все. Свет, полусвет, элита, подполье, андеграунд, дипкорпус, федералы и регионалы, топ-менеджеры госкорпораций, генералитет, сенаторы, консерваторы, патриоты, либералы, славянофилы и западники, постмодернисты и коммунисты, либертарианцы, преторианцы, анархисты, чекисты, сталинисты, бизнесмены, «силовики» и «слабаки», их бабы, их жены, их любовницы, их содержанки, девочки из эскорта и просто граждане, еще способные снять с себя последнюю рубаху и выложить за билет астрономическую сумму. Выползают даже из каких-то потаенных секретных кремлевских щелей на свет божий ФСБ и ФСО.

Всем, всем хочется посмотреть балет «Щелкунчик». Всем приятно, празднично, всем «новогодне». Все же божьи создания (даже ФСБ), наделенные пытливым умом и любопытством.

Теща губернатора Камчатского края – женщина пожилая, простая, из рабочего класса, чья жизнь кардинально изменилась с тех пор, как младшая ее дочь, получив хорошее образование, вдруг вышла замуж за крупного федерального чиновника, сосланного в «камчадалы» представлять закон, государство и право, насаждать порядок и утверждать благочиние, с замиранием сердца созерцала Большой театр. Всю эту новоявленную позолоту и блеск, весь этот имперский шик, бьющий в глаза, словно свет лампы, направленной в лицо во время допроса на Лубянке.

Теща обмирала и не могла поверить глазам своим – вот сидит она одна в ложе (зять и дочка тоже хотели лететь в Москву, но в последний момент зятю подвалило губернаторских хлопот, и они сдали авиабилеты). Сидит одна – губернаторская теща… как эта из сказки Пушкина про корыто… как столбовая дворянка, нет, как владычица морская!

В Москве теща губернатора за всю свою долгую жизнь не была ни разу. А Большой театр видела – что греха таить, – по телику, но давно. Во время ГКЧП. «Лебединое озеро».

А тут бах! «Щелкунчик»!

Губернаторская теща старательно разглядывала партер, ища знаменитостей и «випов», затем обернулась к царской ложе. А потом ее внимание привлекла пара в ложе соседней.

Мужчина – лет пятидесяти, крупный, широкоплечий, атлетически сложенный, в черном дорогом костюме, при галстуке. И его спутница в нарядном платье. Теща губернатора своим внутренним женским чутьем поняла – мужчина много чего отдал бы, чтобы оказаться сейчас лет этак на десять моложе.

Но выглядел он хорошо. Очень сильный, сразу видно, и словно весь на пружинах – подвижный, ловкий. И это несмотря на зрелый возраст. Лицо не слишком примечательное, но мужественное. У него были высокие острые скулы. А когда он обращался к своей спутнице, то становился очень тихим. Нет, он не смущался, не тушевался, но как-то затихал весь… Словно убавлял громкость. И его лицо озарялось улыбкой, и улыбка – мальчишеская – ему шла.

Наблюдательная теща губернатора обратила внимание и еще на пару деталей. Красивые кисти с длинными пальцами у этого незнакомца. Вот только на костяшках пальцев и на суставах фаланг – мозоли. А на его левом запястье красовались часы на потертом кожаном ремешке. Старые часы «Полет». Они представляли собой странный контраст с дорогим костюмом и модным, столь же дорогим галстуком. А здесь, в театре, где в ложах пускали пыль в глаза друг другу золотыми «ролексами» и драгоценными «швейцарцами», эти часы выглядели почти как стеб. Или намеренный вызов.

Спутница что-то говорила ему, указывая на расшитый золотом занавес. А мужчина вдруг сделал такой жест – как фокусник – словно поймал нечто в воздухе. Раскрыл свой кулак и протянул ей.

Конфета на ладони. Грильяж. Зелененький фантик.

Спутница заулыбалась и взяла конфетку. Теща губернатора вздохнула – эх, ясно все как божий день…

И в этот миг в соседнюю ложу вошли четверо мужчин. Похожие друг на друга, как клоны из пробирки – все в синих костюмах, крепкие, высокие, этакие качки, с короткими армейскими стрижками. И каким-то сонным и одновременно алчным выражением лиц – словно стая. Они сгрудились в ложе вокруг мужчины и его спутницы. Один из них что-то ему сказал негромко – теща губернатора не расслышала. Остальные расположились так, что отрезали выход из ложи. У двух к ушам были прицеплены микрофоны, чтобы разговаривать по мобильному или рации дистанционно.

Мужчина в черном костюме поднялся. А они все сразу сунулись к нему. И теще губернатора это все как-то крайне не понравилось. Сравнение пришло на ум – она по телевизору видела в передаче про животных, как стая гиен окружает льва. И когда одни вьются вокруг него, визжа и хихикая, отвлекая, другие норовят впиться ему в подбрюшие, чтобы вырвать кровавый кусок.

Спутница мужчины тоже хотела встать с кресла, но он заслонил ее собой. Предводитель «клонов» наклонился к его уху и опять что-то сказал, ухмыляясь. И в следующий миг мужчина в черном костюме схватил его за грудки, за галстук. Неизвестно, что бы произошло дальше, но в ложу заглянула билетерша. И теща губернатора громко сказала ей: «Тут пьяные какие-то! И когда нализаться успели?» Она ткнула программкой в сторону «клонов», билетерша воззрилась на них. И они сразу ложу покинули. Были – и нет.

Свет в зале погас. Оркестр заиграл увертюру. И все внимание тещи губернатора переключилось на балет. Лишь спустя много времени, когда на сцене танцевал Мышиный король и оркестр тревожно и гулко играл его тему, теща губернатора снова обратила взор свой на соседнюю ложу.

Спутница мужчины в черном костюме была поглощена зрелищем, смотрела на сцену. А он, чуть откинувшись назад, сбоку смотрел на ее лицо.

Когда балет закончился, теща губернатора потеряла их в толпе. И позабыла о них.

А они…

Они вдвоем на блестящем черном «Саабе» по ночному шоссе доехали до Барвихи.

Среди сугробов по расчищенной дороге, мимо соснового бора, монументальных особняков, дворцов…

Остановились у высоченного забора с массивными воротами. Мужчина нажал кнопку на пульте, и ворота открылись. Они въехали в заснеженный парк, где расчистили всего одну аллею.

Мужчина остановился у занесенной снегом круглой клумбы. За клумбой – желтый особняк, все окна которого ярко светились в зимней ночи.

В гостиной ставили елку.

Несмотря на поздний час, в доме не спали.

Спутница выпрыгнула из машины, кутаясь в норковую белую шубку. Мужчина тоже вышел – он был без пальто, в одном костюме.

– Грандиозный спектакль! Мне так понравилось! Спасибо, что пригласил, – звонко, радостно прощебетала спутница.

– Всегда рад.

– Но билеты… Ты же разорился!

– Того стоило.

– Да, стоило… Никогда этот вечер не забуду!

– Я тоже.

– Пойдем, пойдем скорее, расскажем нашим, как было классно, – она ухватила мужчину за рукав пиджака, увлекая к дому.

– Ты иди. Мне надо отъехать ненадолго.

– Отъехать? Куда? Зачем?

– Дело одно незаконченное.

– Какое еще дело? Сейчас почти полночь!

– Я вернусь очень скоро.

Она смотрела на него. Он возвышался над ней.

– Не уезжай. Пожалуйста.

– Я мигом. Ты иди. А то замерзнешь.

– Да я в шубе. Это ты без пальто. Ну ладно, раз надо. Но как же это все было здорово! Фея Драже… Вальс цветов и эти мыши… крысы… такие смешные…

Она пошла по дорожке к особняку. Оглянулась.

Он сел за руль «Сааба», развернулся. Выехал за ворота. Достал мобильный. И набрал номер.

Там сразу ответили, словно ждали.

– Я не стал бы с вами разговаривать, если бы вы были люди с улицы…

В ответ что-то зашипели, заскрежетали, забубнили.

Он слушал.

– Но это, так сказать, начальный этап…

В ответ снова что-то проскрежетали, прошипели с издевкой.

– Нам же никто не мешает вернуть хоть часть тех замечательных традиций… Правда? Я имею в виду сатисфакцию.

И на это снова что-то прошипели.

– И вы, пожалуйста, не расстраивайте меня. Если вы начнете съезжать с этой сатисфакции…

На том конце зашипели, что не съедут.

– До встречи. Всего доброго.

Он убрал мобильный в карман пиджака и вырулил на расчищенную дорогу, потом свернул направо. Ехал недолго. Барвиха не закончилась. Возник сосновый бор.

Он остановился. Глянул на себя в зеркало заднего вида. Наклонился к рулю и снял пиджак. Аккуратно сложил его и оставил на заднем сиденье. Черный костюм был новым. Такие покупают в бутике для торжественных случаев. В таком костюме не стыдно вести под венец любовь всей своей жизни. Но он купил этот костюм специально для похода в Большой театр. Затем он расстегнул пуговицы манжет и засучил рукава белой рубашки до локтей. Глянул на часы – старенькие и неказистые. Он дорожил ими. Они достались ему по наследству. Он хотел было расстегнуть потертый ремешок, но вдруг передумал – оставил часы на запястье, как талисман на удачу.

Снова завел мотор и поехал в лес.

Через триста метров – поляна в лесу. И на ней три черных «Гелендвагена» и «Форд Экспедишн», похожий на грузовик.

Они все разом зажгли фары, ослепив его.

Он сразу вышел из машины. Как был, в одной рубашке. Без оружия.

Снег начал падать с темных небес.

Те четверо, что завалились в его ложу, ждали возле «Гелендвагенов».

Он направился к ним.

И в этот миг из «Форда» вылезли еще пятеро. Он сразу понял, что у этих пятерых под пиджаками бронежилеты. И пробить их даже его натренированным железным кулаком будет проблематично.

Глава 3

Смерть на озере

Наши дни. Октябрь.

Бронницы. Подмосковье

На Бельское озеро давно опустилась ночь, и тьма утопила луну в черных водах. Ни огонька на них. Лишь на дальнем берегу, словно океанский лайнер, сиял неоном Олимпийский комплекс подготовки сборной – на Бельском озере, чистом и бескрайнем, даже в октябре тренировались гребцы.

Савва Стальевич Псалтырников пришел на берег выкурить сигарету. В последние годы он редко курил, но сейчас очень хотелось чем-то заглушить во рту кислый привкус рвоты. Савву Стальевича Псалтырникова дважды за вечер вырвало жирным кремовым тортом, что сделали на заказ в ресторане Олимпийского комплекса на день рождения его сына.

Тридцать четыре года исполнилось сыну. И этот день рождения они отметили вместе.

А потом, уже после именинного обеда сын нанес ему тот смертельный удар – в самое сердце.

И словно бы сам не понял, что только что вонзил отцу в грудь острую сталь.

Пусть кинжала – призрачного – никто из домашних так и не увидел.

Было уже очень поздно – третий час ночи. Савва Стальевич Псалтырников пробовал уснуть, но не вышло. В животе бурлило, то и дело возникали острые спазмы. И тошнило все сильнее и сильнее. Поэтому, поворочавшись на кровати, он встал, надел брюки, свитер, накинул старую куртку, обул кроссовки и тихо, чтобы не разбудить семейство, вышел из дома – благо дом его этот бронницкий, новый – стоял прямо на берегу озера в живописном лесу. Почти два гектара угодий – особняк, гараж на пять машин, конюшня, гостевой коттедж и недостроенная баня с бассейном.

Когда его вырвало во второй раз, Лариса, его прежний верный секретарь-референт, а теперь просто экономка, развела ему «народное средство» – марганцовку в стакане и попросила выпить залпом. Домашним прозвищем Ларисы было Царица Савская – он ее так сам прозвал лет двадцать назад за надменный, неприступный внешний вид (впрочем, обманчивый).

А Циклоп (тоже домашнее прозвище) объявил, что залпом пьют что угодно, но только не этот розовый отстой.

Лариса в ответ объявила, что завтра утром (то есть уже сегодня) она повезет Псалтырникова в Москву в клинику Управделами президента делать полное обследование и анализы – «снова твоя печень, Савва, это реакция на жирный сладкий крем. Не стоило есть торт».

Ехать в клинику на обследование Псалтырников согласился. Ему надо было побыть хоть какое-то время вдали от дома, не встречаясь с сыном, чтобы обдумать сделанное им заявление.

Сейчас он ощущал лишь усталость и тошноту. И отупляющую слабость во всем теле. Он жадно затянулся сигаретой, вдохнул всей грудью ночной сырой воздух – пахло водой, мокрой листвой, илом, грибами… Пахло осенью… дачей…

Он решил дойти до скамейки, вкопанной на берегу, – где мангал, причал для лодки, где летом ставили шезлонги. Хотелось сесть, ноги что-то не держали.

Он сделал шаг и остановился как вкопанный.

Ему показалось… нет, это морок… это все тьма… безлунная ночь.

Ему показалось, что по воде прямо к нему медленно идет… плывет… нет, скользит над озерной гладью фигура.

Но нет, нет… никого там нет на Бельском озере! Гребцы байдарок и каноэ из сборной давно спят.

Он выпрямился и крепко уперся ногами в илистый берег. Ничего, это пройдет. Живот крутит…

Он смотрел на воду и вспоминал, как здесь, на Бельском озере, – давно, очень давно они летом в жару купались – он и его пятилетний сын. Жена сидела на берегу в тени. За ней тогда уже присматривала теща. Сын подрастал здесь, в Бронницах. А жена… она все меньше и меньше реагировала на него, на них, на все внешние раздражители. Словно уходила куда-то или замыкалась в раковину.

Он ясно видел сейчас лицо своей ныне покойной жены.

Он ни в чем перед ней не провинился.

Потом в памяти всплыло другое лицо. Другой женщины.

А вот перед ней он был виноват.

Не прямая вина, пусть косвенная, однако…

Что за мысли лезут в голову?

Жена так и не оправилась после родов. У нее случилась послеродовая горячка. А в Бронницком роддоме все это упустили.

Он тогда работал старшим технологом на Бронницком ювелирном заводе. И лет ему было столько же, сколько сейчас его сыну.

А закончил свою карьеру он в ранге федерального чиновника, главы департамента, имеющего статус федерального министра.

И он не сожалел о «бесславном конце» своей карьеры, как про него писала досужая пресса. Он был рад, что выпал из этой властной обоймы – в общем-то уже пропащей, полусгнившей, потому что обойма эта начинала все чаще и чаще лгать почти теми же пафосными словами, что использовались когда-то при, может, и необъятном по территории, но несчастном и нищем Совке.

Страницы: 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Вернувшаяся в родной город в качестве боевого мага по обмену, Бенита не ожидала, что первое же прест...
Врач-хирург Владимир Князев по прозвищу Мономах отправляется на встречу со своей бывшей медсестрой, ...
«Если вы захотите отыскать Вишневую улицу, то проще всего обратиться к Полисмену, стоящему на перекр...
Дочь графа раз за разом не желает замуж. Так почему бы не наказать её, лишив привилегий и выдав за п...
Отправляясь в Париж, Дамира не знала, что за полгода до этого там был найден саркофаг с мумией совре...
«Мы всегда жили среди людей. Кто-то называет нас вирусами, кто-то паразитами. Есть те, кто охотится ...