Земля Елизаров Михаил

– Прикинь, девка работала в загорском жилкомхозе у начальника управления, потом пресс-секретарем у главы администрации, – Никита обращался больше ко мне, потому что отец, видимо, уже это слышал. – По возрасту ссыкуха ж совсем, в дочки мне годится, но мозги шустрые– дай боже!..

– Да, весьма толковая девочка, – согласился отец. – И мышление такое нестандартное, острое и…

– Ну, а что ты хочешь, бать, – перебил его довольный похвалой Никита, – она в Москве этот, как его… не МГУ, а Мориса Тореза…

– Мглу закончила, – от вернувшейся Алины пахло ароматизированным женским куревом. – Вначале мгла поглотила меня, – она уселась рядом с отцом, и тот засиял, – а потом извергла… Ну, Эм-Гэ-Эл-У, – произнесла по буквам, – московский лингвистический университет… Сергей Леонидович, – повернулась к отцу, сменила тему, – мне очень, очень нравится эта картина…

– Мне тоже, Алиночка, – отозвался польщённо отец. – Возможно, не бог весть какой шедевр, – прибавил, кокетничая, – но всё ж таки работа настоящего мастера, пусть и не относящегося к первому эшелону отечественной живописи.

– Сергей Леонидович, я думаю, только время покажет, кто из какого эшелона…

– Соглашусь! – и было видно, с каким удовольствием он согласился. – И кроме прочего, картину рисовал мой двоюродный прадед, а ваш, хлопцы, соответственно, прапрадед. Этот Кротышев упоминался в Большой советской энциклопедии первого издания, в тридцатитомнике… Но, возвращаясь к нашему разговору, Алиночка, меня зацепили ваши слова про связь биоэтики с визуальной концепцией надгробий…

– Сергей Леонидович, – с готовностью отозвалась Алина, – ну очевидно же, что кладбищенская архитектура, мемориальная культура вообще напрямую связаны с биоэтическим контекстом, а именно отношением общества к умершему телу!..

Мне вдруг показалось, что Алина и отец неожиданно заговорили на каком-то другом языке, лишь наполовину русском.

Никита скорчил персонально для меня кислую гримасу – мол, куда нам, дуракам, до этих интеллектуальных высот.

– Я хотела сказать, что как только мы подвергаем критике учение о бессмертии души, то сразу же начинаем задумываться о сохранении тела или хотя бы консервации памяти о теле, то есть – о надгробии. К примеру, в исламском мире, более фундаменталистском, чем христианский, надгробное сооружение не подгружено социальным контекстом. Оно не декларирует статус, иерархию – всё то, что по сути персонифицирует бренность, тленность и преходящесть. Надгробие – просто указатель: здесь находится труп. Всякий же расцвет кладбищенской архитектуры приходится на очередной духовный кризис. Та же викторианская готика с её мрачной вычурностью есть реакция на пессимистическую философию начала девятнадцатого века.

– Шопенгауэр, Кьеркегор… – покивал отец. – Толкователи уныния.

– Даже в литературе того времени все эти романы о разумных, но безнравственных живых мертвецах…

– Я бы добавил – безымперативных живых мертвецах, – с наслаждением произнёс отец. – Так точнее.

– Все эти Франкенштайны и Дракулы – это симптомы возникшей в христианском обществе биоэтической дилеммы…

– Пойдём покурим, – зевнув, сказал Никита.

Поднялся и пошёл вперевалку к балкону. Мне, конечно, было интересно послушать весь этот заумный щебет, но, чтобы не обидеть брата, я тоже встал и последовал за ним.

Отец совсем захламил балкон. Половину пространства занимали пустые коробки из-под бытовой техники, какие-то рейки, доски, пластиковые ведёрки с краской, хотя отец ничего не ремонтировал. Мне, чтобы поместиться рядом с Никитой, пришлось одной ногой встать на перевёрнутый эмалированный таз, противно бзыкнувший об пол.

Я вдруг со стыдом подумал, что до сих пор не поблагодарил брата за его подарок:

– Никит, спасибо большое за телефон!

– Да перестань… – он протянул пачку сигарет. – Не куришь? Вот и правильно, – щёлкнул зажигалкой, закурил. – Смотри, братик, что я могу сказать по твоему вопросу…

Я подумал, что вообще-то ни о чём его не спрашивал, но изобразил внимание и заинтересованность.

– Тот хуй, из-за которого я тогда срок мотал, ну, ты понял… В общем, фирма теперь моя… История долгая, потом расскажу.

– Это хорошо, Никит, главное, чтоб проблем не было.

– Не, – Никита вяло шевельнул лицом. – Всё улажено и по закону… Чем занимаюсь?.. Памятники льём из бетона, ну, там новый такой состав, не совсем уже бетон, выглядит достойно. Цоколи, бордюры… Откроем скоро цех по производству искусственных цветов, венков и прочих аксессуаров… Ну, не цех, понятно, а мастерскую. Что ещё? Сотрудничаем тесно с местным муниципалитетом, в общем и целом всё схвачено, так что работы много, перспективы большие… У тебя какие планы на жизнь?

– Пока не знаю, – сказал я. – Поступать надо куда-нибудь. Может, на юридический.

– В Москве, у мамина-сибиряка? – Никита хохотнул и пояснил остроту: – Ну, у нового мужика матери твоей. Как его? Тупицын?!

– Не, я здесь поступать думал. В наш судостроительный.

– Встать, суд идёт! – снова пошутил Никита. – Ну, понятно, образование нужно. Но ведь можно и на заочном учиться, братик, да?

– Да я и думал на заочном…

Мне не особо понравились подколы про сибиряка Тупицына. Я решил сменить тему и спросил:

– Никит, а часы с тобой?

– Со мной! Куда ж они денутся… – он полез во внутренний карман. – Сверим?

На моих было семь утра. Никитины показывали без четверти девять.

– Рядышком идём, – тихо обрадовался Никита, пряча свою “Ракету”, – ну, я на полтора часа постарше… К чему я этот разговор завёл. В Рыбнинске, без обид, ловить нечего, – он выразительно двинул подбородком в сторону многоэтажек и дымящих труб рыбнинской ТЭЦ. – Понятно, тут отец и бабуля, но тебе же надо жизнь строить. Мы с тобой люди простые, рабочие, никто нам не поможет, кроме самих себя. Ты подумай. Мне проще взять в бизнес родного брата, чем кого-нибудь со стороны. Будешь иметь стабильно косарь в месяц или больше. По поводу образования. В Загорске всяких московских институтских филиалов – жопой ешь. Я не просто так это говорю, я от Алинки знаю. А не захочешь в Загорске – до Москвы рукой подать, девяносто километров, полтора часа на электричке, – тут Никита подмигнул, – и ты у Мавзолея… Деньги на учёбу будут. И не только – на всё остальное тоже… – Он покровительственно забросил руку мне на плечо. – Я не агитирую, братик, ты подумай. Потому что бизнес, конечно, специфический, сам понимаешь – памятники, плачущие родственники, все дела… Шучу. В общем, дело стоящее и прибыльное. Отец говорил, что ты могилы в армии копал?

– Было дело, – я усмехнулся. – Зимой копал, часов наверное эдак…

– Устал чего-то… – Никита снял очки и, словно сонный ребёнок, потёр кулаками глаза. – Вырубает. Щас поедем. Надо сказать Алинке, чтоб пиздёж учёный сворачивала.

Никита почистил стёкла уголком рубашки и снова надел очки.

– Большой минус? – спросил я.

– Не, зрение у меня в порядке. Алинка заставила носить для имиджа. Права по-своему, нужно выглядеть солидно и без агрессии. Видишь, – он показал кисть. На месте, где раньше топырил крылья несуразный чернильный орёл, остались лишь невнятные контуры. – Всю дворовую дурь поудалял…

Я не стал расстраивать Никиту, что и в очках он выглядит угрожающе.

Мы вернулись в комнату. Отец с Алиной даже не обратили на нас внимания.

– Сергей Леонидович, говорить об аскетизме советского кладбища можно лишь в его довоенном и послевоенном контексте. А вот начиная с Хрущёва, мещанство взяло своё…

– Тогда ограничимся периодом сварной тумбы со звездой. Это минималистический памятник военного образца. И при этом в Советском Союзе никакого религиозного подъёма не наблюдалось!

– Но была идеология, как особый подвид бессмертия. А нынешний, условно скажем, ренессанс кладбищенской архитектуры… Подчёркиваю, что условный, потому что по сути мы имеем дело с откровенным китчем… Этот псевдоренессанс отражает очередную волну утраты веры в бессмертие души при всех внешних проявлениях религиозности… Никит, – повернулась. – А брат твой, оказывается, не просто в армии служил, а копал. И не просто землю, а ещё и могилы!

– Ага, – подтвердил Никита, – наш человек… Алин, давай потихоньку собираться будем. Бать, мы поедем.

– Ваш, ваш! – радостно поддакнул отец. – Володька, я просто Алиночке рассказал о твоей службе.

– Никит, – продолжала Алина. – И правда, забирай ег к нам… – Володя, – обратилась уже ко мне. – Приезжай…

Эти слова отозвались в моей душе эхом из раннего детства: “Будешь у нас копать!” – когда харизматичная девочка Лида-Лиза поманила меня на кладбище. И я не сумел отказаться.

Чёрный “лендровер” у подъезда, конечно же, принадлежал Никите. Алина уселась рядом на переднее сиденье. Я примостился сзади, сдвинув вбок целый ворох бумажных пакетов – наверное, Алинин шопинг.

Салон машины источал едкий дух новой кожаной куртки. К нему подмешивались ёлочный освежитель и дурманящий парфюм, которым надушилась Алина.

Никита повёз меня домой. По дороге мы перекинулись парой фраз, в остальное время они общались между собой, точно меня и не было.

Я видел, как Алина то и дело сжимала Никиту за указательный палец правой руки – толстый, неприлично похожий на эротическое щупальце.

Никита с грубой нежностью выговаривал:

– Ты ж парадигма бинарная! – трогал Алину за подбородок, поглаживал по худенькой шее. – Вот что бы ты сама решить могла?! Да нихуя!

Алина покатывалась со смеху:

– Никит, какой же ты придурок! Вот как это – бинарная парадигма? Объясни!

– А вот так! – рука Никиты коршуном падала вниз, прихватывала Алину за что-то укромное, она верещала, а Никита декламировал: – Да здравствует мыло дегтярное!.. И парадигма бинарная!.. – веселил её, и, судя по бурной реакции Алины, у него получалось.

Я, чтобы не щемило глупое сердце, с самым что ни на есть равнодушным видом глядел в окошко.

Никита притормозил возле моего подъезда.

– Мы подниматься уже не будем, – произнёс, зевая. – Ну, давай, братик! Подумай над моим предложением. Бабуленьке привет, и скажи, что завтра к ней заглянем.

Я вышел из машины. И почти сразу же открылась передняя дверь. Алина сначала выставила ногу в изящном сапожке. Подумала секунду и выскользнула целиком. Произнесла:

– До встречи, Володя…

Я протянул ей на прощание руку. И вдруг тёплый, чуть влажный кулачок Алины сомкнулся вокруг моего указательного пальца и несколько раз его стиснул – судорожные, глотающие движения. Точно так же она пару минут назад ласкала Никитино щупальце.

Меня качнуло. В совестливом ужасе почудилось, что Никита всё увидел и сейчас, рокоча от бешенства, выкатится из машины. Но Никита сидел, дальнозорко уставившись в телефон – стильную “нокию” в титановом корпусе.

Я снова налетел очумевшими глазами на Алинин ведьмачий прищур, на её приоткрытый, будто бы опухший от поцелуев рот. Она разжала кулачок, одарила заговорщицкой улыбкой и юркнула обратно в машину. Хлопнула дверь, чёрный джип медленно поплыл в дорожную темень, пульсируя налитыми кровью фарами.

Несколько минут я стоял перед подъездом, подставив сырому, моросящему ветерку пылающее лицо.

Я с восторженной обречённостью понимал, что в Рыбнинске в самом деле нулевые перспективы и лучшее, что я могу сделать, – это в самое ближайшее время отправиться к Никите.

Бабушка открыла мне дверь и, не успел я передать ей слова Никиты, что он зайдёт к нам завтра, поинтересовалась:

– Как тебе его подружка?

– Ну, такая… – я стащил, не расшнуровывая, кроссовки. – Симпатичная вроде… А что?

Бабушка сочувственно покачала головой:

– Девка яркая, умная, но вздорная. И очень недобрая. Бедный Никита, – вздохнула. – Трагедией бы вся эта его любовь не кончилась…

Я промолчал.

О деловом предложении Никиты я рассказал бабушке уже на следующий вечер, потому что ни утром, ни днём Никита у нас так и не появился, лишь коротко позвонил, что они с Алиной уже на пути в свой Загорск.

Когда я сообщил бабушке, что собираюсь в ближайшее время навестить Никиту, она расстроилась, будто почувствовала, что намечается не просто поездка в гости, а в лучшем случае долгая командировка.

Я, конечно, как мог, заверял её, что это не более чем визит вежливости. Кроме того, я регулярно заводил беседы о Рыбнинске с одинаковым унылым рефреном:

– И вот даже не знаю, бабуля, чем же мне здесь заняться?.. – после чего выдерживал задумчивую паузу, как бы предлагая бабушке воспользоваться повисшей тишиной и сказать: “Ну, съезди, Володюшка, к Никите”.

Мне самому было грустно уезжать из Рыбнинска, очень не хотелось оставлять бабушку, но назойливая мысль об Алине не давала покоя. Ночами я только и делал, что воскрешал в памяти Алинино пожатие, такое нежное, что оно больше напоминало ласку слизистых, а не кожных покровов…

Из насущных дел было только посещение военкомата, где я встал на учёт. Поскучав ещё пару дней, позвонил брату. Никита отвечал сдержанно. По его голосу было непонятно, рад он, равнодушен или, наоборот, раздосадован моей инициативой:

– Ок, приезжай…

Мы договорились, что я уже из Москвы наберу его и он подхватит меня на вокзале в Загорске.

Я и сам не понимал, надолго ли уезжаю. Как обустраивать свою жизнь в Рыбнинске, я не знал. Армейских сбережений оставалось немного, а находиться на иждивении, даже временном, было стыдно.

Отцу сказал, что отправляюсь в Загорск на разведку. А он будто забыл, что неделю назад сам агитировал поехать к Никите. Или же я просто попал под его скверное настроение.

– Я как-то надеялся, – кисло сказал отец, – что твои жизненные амбиции несколько выше статуса подсобного работника в мастерской по производству памятников.

Я начал оправдываться, присочинил на ходу, что Никита обещал мне партнёрство по бизнесу, ведь я не кто-нибудь со стороны, а родной брат.

Отец безнадёжно махнул рукой:

– Делай, Володька, как хочешь. Взрослый, в конце концов, человек. Просто я бы тебя тут натаскал за полгода, поступил бы хоть на заочный…

Чтобы лишний раз не тревожить бабушку, я собрал в дорогу небольшую спортивную сумку, умеренный объём которой не навевал, как мне казалось, мыслей о долгой разлуке. Также прихватил купленный накануне учебник по философии для вузов. Я намеревался тщательнейшим образом его проштудировать и потом не раз блеснуть в разговоре с Алиной неожиданной эрудицией.

Проходящий поезд уходил из Рыбнинска утром и прибывал в Москву к вечеру. Уже лёжа на верхней полке, я открыл главу “Становление иррационалистической философии”, чтобы разобраться, о чём там толковали “певцы уныния” Кьеркегор и Шопенгауэр. Одолел первый абзац: “История философии не может быть истолкована как линейный процесс, потому что она носит циклический характер”. Как родному улыбнулся “слому парадигм”, дошёл до: “Самым известным представителем антигегельянской метафизики индивидуального стал датчанин Сёрен Кьеркегор”, после чего зевнул и намертво заснул под тряску вагона. А когда проснулся, то оставшиеся до Москвы три часа безостановочно думал об Алине, на все лады воображал нашу встречу. Как я приеду и будет вкусный ужин, а Никита куда-то в ночь засобирается и мы останемся одни, поговорим о Кьеркегоре (время есть, прочту в электричке), нехотя разойдёмся спать, каждый в свою комнату. Алина робко постучится, скажет, что ей страшно одной (или холодно), приляжет рядом, а я укрою её одеялом и… Одним словом, в своих мечтах я недалеко ушёл от персонажа фильма “Тупой и ещё тупее”.

Впрочем, даже в этих фривольных фантазиях я не доводил дело до интима, всё заканчивалось моими благородными, категоричными словами: “Алина, прости, но я так не могу, Никита – мой брат, я его уважаю…” Потом я наспех представлял, что Никита влюбляется в другую женщину, а я по-мужски говорю с ним, и он разрешает встречаться с Алиной: “Да без обид, братик! Она мне совсем не нужна”, – и вот тогда… Я поворачивался на живот, потому что мне казалось, что вздыбленность моих штанов видна соседям по купе.

Этого романтического топлива мне с избытком хватило, чтобы дотянуть до Москвы и не скучать.

С Белорусского вокзала я отправился на Ярославский. В вагоне метро несколько раз перечитал рекламное объявление: московский метрополитен приглашает на учёбу будущих машинистов электропоезда. Обещалась заоблачная зарплата в шестьдесят тысяч рублей и стипендия на время учёбы.

Неизвестный юморист шариковой ручкой жирно вписал букву “и” в слова “электропоезда”. Я усмехнулся и подумал, что вполне можно было бы выучиться на машиниста. Замечтавшись о чёрных туннелях, в итоге чуть не проехал свою станцию.

На улице было промозгло и слякотно. Сыпал колючий, вперемешку со снегом, дождь. После мучительных раздумий я купил в киоске пятизвёздочную “Метаксу” и нарядную, с красным бантом, коробку “Рафаэлло” – гостинцы для Никиты и Алины.

Возле пригородной кассы ко мне пристал омоновский патруль. Вначале проверили документы, потом попросили открыть сумку. Оказывается, в этот день был “Русский марш” и с ним были связаны какие-то беспорядки. Я честно сказал, что впервые слышу о таком мероприятии. Хмурый, озябший до сиреневых щёк старлей с недоверием ответил:

– А выглядишь так, будто прям оттуда…

Я на всякий случай показал билет из Рыбнинска, доказывающий, что я с поезда, а никак не с марша, после чего меня отпустили. Электричка на Загорск как раз отправлялась через десять минут.

Я позвонил Никите и сообщил, что выезжаю.

Закинув сумку на багажную полку, я развалился на твёрдой прокопчённой скамье. Из тамбура тянуло куревом, пивной подворотней и ещё чем-то неуловимым – жизненным перегаром из бытовых неурядиц, бедности, семейной тщеты.

Все полтора часа до Загорска я решил честно посвятить “Философии для вузов”. От окошка проку всё равно не было – вместо пейзажа я видел только моё масляно-чёрное, словно из нефтяной лужи, отражение.

У женщины, торгующей напитками, для ясности ума купил “двойной” кофе – то есть она сыпанула ложечкой две дозы своего растворимого порошка. Стенки и донце стаканчика от кипятка сразу размякли, потеряв всякую упругость. Я, пока не допил, держал бесформенный стаканчик в горсти.

Принялся за чтение и оторопел. Учебник безжалостно унижал меня каждой строчкой. Вроде бы понятные по отдельности слова вместе не складывались в смысл. Я чувствовал себя кромешным идиотом.

Отвлекали ещё коробейники, идущие бесконечным табором через весь состав. Наперебой предлагали книги, газеты, поливочные шланги, универсальные гаечные ключи, шторки, мочалки, средства для выведения пятен. Несколько выбивался из этого потока инвалид с песней. Он исполнял её под минус в магнитофоне, тоненько и жалобно: “Тринадцатый поезд, тринадцатый поезд несё-о-от меня вдаль!..” – и я бросил ему горсть мелочи.

От отчаяния в главе о Шопенгауэре я подчеркнул единственную фразу, содержание которой кое-как понял: “Сущность мира лишена рационального начала. Неудивительно, что подобный мир являет собой арену бесконечных ужасов и страданий”.

Отложив непроходимую “Философию”, я остаток дороги вслушивался в невнятный голос из динамика, объявляющий станции, – боялся прозевать Загорск. Спросил у сидящего напротив старика с колдовской бутафорской бородой: скоро ли? И он ответил: “Скоро”.

В Загорске вышла почти вся электричка. Но уже через пару минут вокзальная площадь снова опустела. Разъехались маршрутки, отбыл рейсовый автобус, и остались лишь неприкаянные такси.

Никитин джип стоял неподалёку от павильона “Евросети”. Я шёл и чувствовал, как чудовищно, до ватной дрожи в ногах, волнуюсь. Я мог сколько угодно себя убеждать, будто приехал в Загорск ради заработков, но суть-то была самая неприглядная – мне нравилась женщина моего брата и я на что-то надеялся.

Я подумал, что Никита, наверное, следит за мной сквозь тонированное стекло, и постарался скопировать его командорскую поступь.

Открыл дверь джипа, сказал нарочито бодрым голосом:

– Привет, Никита!

– Здорово… – он отозвался. Сказал строго: – Ты погоди сумку в салон пихать! Она чистая?

– Вроде да. На грязное точно не ставил.

– Тогда кидай на заднее сиденье. – Одобрительно удивился: – Одна, что ли? Ты, я погляжу, аскет… Ну, велкам ту Загорск, Володька!

В этот раз Никита не мерялся силой, ладонь его была расслабленной, почти дряблой. Очевидно, так у брата проявлялось дружелюбие. За прошедшие полторы недели он выборочно оброс неряшливой щетиной.

Заметив мой взгляд, сказал:

– Да, блять, бороду отращиваю… Такую… – он смущённо пощипал пальцами подбородок, – академическую. Алинка заставила, – и сразу же поправился: – Упросила, в смысле. Работает над моим имиджем. Хотела, чтоб я серьгу ещё носил, но тут я уже вежливо послал нахуй! – хохотнул. – Есть золотое правило – уступай бабе в мелочах…

Мы выехали с площади.

– Как добрался? – спросил Никита уже совсем дружелюбным тоном.

– Нормально… Такой вокзал у вас цивильный…

Я подумал, что слово “цивильный” абсолютно чуждое для меня и употребил я его только из-за Никиты, в рамках поиска “общего языка”:

– Похож немного на наш, Рыбнинский.

– Середина девятнадцатого века, неоренессансная ветвь петербургской архитектуры! – Никита после неожиданного слова “аскет” в очередной раз удивил меня. – Короче, ампир, блять… Я ж тебе говорил, Загорск – те же яйца, только к Москве поближе. В Рыбнинске сейчас сколько народу живёт?

– Не помню, вроде двести тысяч.

– А умирает сколько? Не знаешь? А я тебе подскажу… Гляди, Троицкий собор…

Я послушно повернул голову, чтобы зацепить взглядом подсвеченную белую стену и тусклые луковицы храма.

– Средняя цифра смертности по стране: тринадцать – пятнадцать тысяч на миллион. В городе с населением в двести тысяч за год умирает две с половиной – три тысячи… Тоже достопримечательность, усадьба Кошкина… Или не Кошкина… Уточню потом у Алинки, она всю эту архитектурную байду лучше любого гида знает. Стили, направления, церкви, иконы, какой век, кто рисовал…

Мелькали приземистые, уютного вида особнячки с магазинными вывесками. Окна первых этажей находились буквально в полуметре от земли, словно бы дома с годами погрузились в землю.

– Площадь Ленина… Гостиный Двор… Загорск поменьше, конечно, чем Люберцы или Мытищи, но тоже нормальный… Это драмтеатр… А покойников у нас, стало быть, за год набирается в среднем полторы – две тысячи. К чему я тебе это всё говорю… – Никита коротко глянул на меня.

– Ну, что их всех нужно похоронить и потом поставить памятник, да?

– Верно… – он оскалился щетинистым уголком рта. – Основной вопрос: кто именно будет делать памятник?.. Монастырь загорский, плохо видно отсюда. Монахи, службы, все дела. Недавно патриарх приезжал. Туристов, особенно летом, жопой ешь. Загорск чуть ли не в Золотое кольцо входит, или собирались его недавно внести… Вот администрация, а до революции была земская управа…

В салоне пахло куревом и химическим лимонным освежителем, но мой нос чуял и эхо нежного Алининого аромата.

– Что я, Володька, хочу тебе сказать! – Никита круто налёг на руль, так что нас качнуло. – Люди рождаются, жрут, срут, умирают. Поэтому всё, что связано с жизнедеятельностью, а также с её завершением, по идее, приносит стабильное бабло. Но, как ты понимаешь, далеко не всем. А почему, спросишь? Да потому что конкуренция эта ебучая только на словах хороша, а по сути люди тупо мешаются друг у друга под ногами! Делим прибыль на десять человек или на двоих – разница есть?! Если в том же Загорске будет десять контор по памятникам – никто не заработает. Я это много лет назад понял, ещё когда в Луже, ну, в Лужниках, – он для наглядности растопырил ладонь, – пять торговых точек держал! Честно тебе скажу, я производственную мутотень, техпроцесс так называемый, не знаю и знать не хочу, потому что это не главное. Я понимаю суть рыночной экономики! А она такая: пиздеть как можно больше о свободной конкуренции и при этом максимально жёстко херачить всех, кто конкуренцию тебе составляет. В идеале, чтоб вообще никого не осталось и ты один был на весь свободный рынок. Это я не к тому, что в продаже должна находиться всего одна марка автомобиля, типа “Жигули”, и больше ничего. Я имею в виду, что в одном городе не должно находиться три салона по продаже этих самых “Жигулей”. Иначе не заработать нормально. Ясно?

По голосу Никиты было слышно, что он сам себя накрутил и завёлся.

– Разумеется…

– Кафе или рестораны – это пожалуйста, сколько угодно, – раздражённо выговаривал брат, будто бы я до того активно возражал ему, а потом всё понял и согласился. – А в похронке только минимум конкурентов! Иначе делёж, споры, разборки…

Он чуть помолчал, успокоился:

– Вот я тебе в прошлый раз не дорассказал. В Загорске с советских ещё времён был специализированный комбинат. Памятники делали, гробы, всю мертвяцкую бижуху, и сами же хоронили. Город обслуживают два кладбища – старое и новое, они так и называются – Старое кладбище, Новое кладбище. На старом уже не хоронят, только семейные подзахоронения. И вот один деловой перец по фамилии Шаповалов, – Никита озвучил предельный сарказм, – открыл частное предприятие “Реквием”, памятники из натурального, не ебаться, камня. И был в партнёрах у него такой жидяра ушлый, Гликман, весь такой на скользких понтах: “Кобзона лично знаю…” – Никита презрительно цыкнул. – Он до того приватизировал цех по памятникам из мраморной крошки, ООО “Мемори”, и в итоге у комбината тупо осталась мастерская по производству времянок. Тумбы из оцинкованной стали, кресты, оградки. Знаешь же, что такое времянка? Её ставят, пока могила не усядет, а потом уже постоянный памятник. И на установке ещё зарабатывали, плюс шахеры с землёй под могилы. Это был девяносто четвёртый год…

Никита резко сбавил скорость, мы осторожно перекатились через какую-то рытвину. Под днищем стукнуло, джип тряхануло.

– Пидоры! – выругался Никита. – Дорога убитая!.. И тогда же друган мой из Красноармейска открылся, Валерка Сёмин, “Последний путь”. Он из бетона памятники делал. И делает… А прикол в том, – это, видимо, было важно, потому что Никита удостоил меня быстрым поворотом головы, – в Загорске натуральный камень вообще никому нахер не всрался. Ну сам подумай, если древний родственник кони двинул – бабулька, дедулька, кто будет ему гранит или мрамор за косарь зелёных ставить? Тут население нищее, по карману только бетон за пять, максимум семь тысяч рублей, ну, с оградкой, цоколем, балясинами и всей хуйнёй – десять тысяч. А скульптурные выебоны типа скорбящего ангела спросом не пользуются. Обычная плита, крест и фотоовал. Вот у меня от старого “Рек-виема” осталось заготовок гранитных штук тридцать, и за год шесть всего ушло! Место только занимают…

– А ты как называешься?

– Тоже “Реквием”… – Никита нащупал в подлокотном бардачке пачку сигарет. – Ну, чтоб путаницы не возникло, все ж привыкли, адрес, название. Но раньше было “ООО”, а я ИП открыл. Это был бы гемор целый: входить в совет учредителей, потом чтоб тот выходил из совета, то-сё… С ИП проще по налогам и с бухгалтерией. Закрыть легко, если чё, ну и штрафы поменьше… – Он взялся зубами за фильтр, вытащил сигарету. – А Валерка Сёмин – он из Красноармейска. Мы в одной школе учились, только он на год младше. Вместе в “Антее” тренировались. Клуб гиревой… – усмехнулся. – В Красноармейске, кроме него, никаких юношеских секций не было. Ну, разве что шахматы. Я бурсу закончил с первым разрядом по гиревому спорту. Я почему поменьше тебя ростом – позвоночник гирями посадил… – он выдернул прикуриватель. – Городочек реально маленький, Красноармейск. До перестройки сколько там жило? Тысяч сорок. Но поверь на слово, когда мы на праздники выезжали в Москву пробздеться, то, я тебе скажу, и долгопруднинские, и люберецкие конкретно подссывали с нами пиздиться… Куда?! Куда, овца, блять?! – неожиданно взревел Никита, грохнул кулаком по рулю, яростно просигналил вильнувшей справа малолитражке. – Понакупают тварям машин, а водить не обучат!.. – Никита полминуты свирепо дышал табаком. – О чём я говорил?

– Подссывали с вами драться, – подсказал я. – Люберецкие.

– Не… Про другое… В общем, эти из “Реквиема” тык-мык со своим гранитом. А никак! Попробовали на Москву работать, а там своего говна хватает. И чё делать? Решили перейти на бетон. Но ведь так нельзя, если по-людски рассудить. Вы ж, типа, заняли нишу с камнем, а человек рядом работает по бетону, бизнес раскрутил. То есть надо договариваться. В общем, возникла ситуация. Валеру стали прессовать, я подключился, братву подтянул… Ну, Шаповалов был мягкий, по ходу, а Гликман, тот реально приложил максимум усилий, чтоб Кобзон ему про журавлей на похоронах спел!.. – Никита ненатурально, как киношный самурай, захохотал.

Я сдержанно улыбнулся торжеству брата.

– В общем, сейчас всё ровно… – сказал Никита.

Старый город резко закончился, начались улицы из панельных коробок.

Встали на светофоре.

– Элитные корпуса. Монолит… – Никита указал на чёрные строящиеся высотки. – Там себе хату в следующем году буду брать… Давай, бля, уже! – он бибикнул машине спереди. – Чего я тебе это всё рассказываю… Алинка тоже любительница попиздеть про инновации, новые материалы: литьевой мрамор, полимергранит. Но самым ходовым материалом для провинции был и останется бетон. Поэтому тебя и позвал. Ты ж после стройбата в сортах бетона шаришь?

– В смысле, в сортах?

– Ну, я неправильно, может, выразился! Марки бетона! Двухсотый, трёхсотый, шестисотый! Как у “мерсов”! Чем они отличаются, понимаешь?

– Составом отличаются, рабочими характеристиками… Никит, я ж на нулевых циклах работал, у нас была разве подложка под фундамент, просто размазня такая, цемент с крупным песком…

– Портланд, блять, бетон! Пятисотый! Тебе это что-то говорит?!

Было видно, что Никита раздражён, но старается не дать волю характеру.

– Это что же получается, я больше тебя в этом вопросе шарю? – Он поиграл презрительным желваком.

Я тоже разозлился, но ответил спокойно:

– Если чё, Никит, ты сейчас конкретно про вид цемента говоришь. – Я заметил, что, как и брат, цежу и плющу слова. – Бетон – это смесь! Когда замешали цемент с песком и наполнителем, то есть гравием, там, щебёнкой, не знаю каким шлаком, галькой. А качество бетона напрямую зависит от марки используемого цемента, его свежести, пропорции замеса. Бетон-то может быть хоть четырёхсотой марки, хоть сотой, но для его приготовления можно использовать пятисотый портландцемент! Всё же от его количества зависит…

Никита смутился:

– Ну, я это и имел в виду… Пятисотый – что означает?

– Что застывшая смесь выдерживает давление пятьсот килограммов на кубический сантиметр. Но это условно, конечно.

– Ну да, всё верно… – Никита покосился извиняющимся, лукавым глазом. – Крендель из мастерской берёт пятисотый портландцемент. Это лучший вариант – пятисотый?

– Не знаю, Никит. Там же наверняка особая технология.

Он перебил:

– Шестисотый портландцемент лучше пятисотого?

– От назначения зависит. Готовим мы штукатурную смесь, монтажно-укладочную или для заливки фундамента…

– А четырёхсотый намного хуже?

– Да не хуже. Я ж говорю, смотря какая задача. У любого прораба есть нормативные таблицы, там всё указано: марки, пропорции, оптимальные фракции щебня или песка…

– Во-во, фрикции! – Никита бурно обрадовался. – Они самые!.. Так ты все термины знаешь, Володька, а зачем-то притворяешься неучем и расстраиваешь старшего брата! Фракция – это что?

– Крупность песка или щебня. Но для памятников явно другой наполнитель используется, не щебень.

– Мучка гранитная! – весело подтвердил Никита. – Совсем меленькая такая хуета… Эй, – подмигнул, – чего скуксился? Обиделся, что ли?

– Нет, просто мне показалось…. – тоном оскорблённого достоинства начал я, но Никита уже не слушал меня.

– Заправиться надо… – он резко свернул к заправке “ЛУКойла”. – Познакомишься завтра с Шервицем. Мастер толковый, но залупа та ещё! Нихуя нормально не объясняет. Вот он говорил, что готовое изделие соответствует чуть ли не девятисотой марке бетона. Но сам подумай: марка, блять, девятисотая, а использует пятисотый цемент! Наёбывает?

– Может, и нет. Добавки улучшающие бывают, стабилизаторы, пластификаторы всякие…

– Вот и разберёшься, – Никита похлопал меня по плечу, – что и как!

– Не знаю…

– Разберёшься. Посиди, я быстро!

Пока Никита расплачивался за бензин, я хмуро размышлял, что мой брат не подарок в общении. Оставалось лишь догадываться, как он разговаривает с обычными подчинёнными. Кроме того, не особо вдохновляла и подоплёка, из-за которой Никита вызвал меня в Загорск. Ему, оказывается, был нужен не близкий родственник на подхвате, а компетентный соглядатай в мастерскую.

– Держи! – Никита протягивал мне деньги.

Я ещё не видел до того пятитысячных банкнот. Машинально взял их – две нежно-кирпичного цвета пятёрки.

– Это что-то вроде аванса, – пояснил Никита. – Остальные пятнадцать через пару дней. Чего смотришь? Ну, тысяча баксов, зарплата твоя, как и обещал. Нормальные бабки, разве нет?..

Я сунул деньги в карман. Не то чтобы они меня успокоили, но я как-то приободрился и отогнал грустные мысли по поводу вздорного нрава брата.

– А я тебе говорил, – Никита вырулил на дорогу, – кто я по образованию? Не? Инженер-озеленитель!

– Ты учился?!

Я испытал лёгкий укол зависти – получалось, мой простецкого вида брат закончил вуз.

– Московский лесотехнический! Га-а-а!.. – Никита захохотал, будто сказал что-то смешное. – Только он не в Москве, а в Мытищах! Целая эпопея была, как я туда поступал… А вступительные как сдавал! – Он затряс головой. – Я ж после армии забыл всё что можно. А у меня восьмилетка и три года бурсы, ну, в смысле, ПТУ – сам понимаешь, какой уровень подготовки. Я в Средней Азии служил, русских в казарме было пять человек на сто чурбанов. Махач после каждого отбоя. Два сотрясения мозга! Как думаешь, чего я такой и с полпинка завожусь? От этого, – он покивал, – башка вся отбитая… Так прикинь, матушка на каждый экзамен приезжала в институт, сидела там, ждала, – голос Никиты оттаял, потеплел. – Помню, ливень закончился, я выхожу из аудитории, а мамахен в коридоре – примостилась возле подоконника, и на ногах полиэтиленовые пакеты, прихваченные резинками, чтоб туфли не промокли. Мне, помню, так стыдно перед остальными сделалось, я наорал на неё при всех: “Ты, бля, дура старая, хуле припёрлась?!” Она, реально, как в “Форресте Гампе”, ко всем преподам подходила, за меня просила. Очень хотела, чтоб я образование получил… Я тебя потом познакомлю с ней, она в Красноармейске живёт, учительница младших классов. Педагогический заканчивала, а батя наш тогда в Бауманке учился… – он вздохнул. – Потрепал я ей нервы… Это когда я первый раз сел?.. В восемьдесят девятом, на четвёртом курсе. За хулиганство. Дали два года, вышел по досрочке. Потом на заочном доучивался. А ты, получается, совсем маленький был…

Я понимал, что воспоминание о материнских туфлях, которым брат поделился со мной, уж точно не предназначалось для посторонних ушей. Он определённо воспринимал меня как родного человека, приобщая к своему прошлому.

– Приехали почти, – сказал Никита.

Фары джипа высвечивали унылые серые профили панельных хрущёвок, тусклую витрину продуктового магазина, облетевшие деревца, блестящие от мокрой грязи тротуары. Над пристройкой первого этажа одного из домов пылало красным неоновым капслоком “САЛО КРАСОТЫ” с перегоревшей “Н”.

– Ты на Алинку, если чё, не обижайся, она не сильно гостеприимная, – предупредил Никита. – Фирму собираемся открывать, она вторую неделю с уставом дрочится. Устала… Да и я внимания ей мало уделяю, ну, ты понял. Тёлка молодая, а я, – добавил он с грубоватой развязностью, – в последний раз, скажем честно, на троечку поебался. Надо исправлять…

Никита дважды объехал вокруг дома, выискивая место для парковки. Обратил моё внимание на большую ветку, лежавшую чёрной, разлапистой корягой на газоне:

– Неделю назад ветер был сильный, на “ниссанчик” соседский приземлилась… А вот здесь нормально, без зелёных, блять, насаждений. Ну, добрались, братик…

После прогретого салона улица показалась холодной и отсыревшей. Пахло гниющей листвой, землёй и глиной, словно где-то недалеко рыли котлован.

Дом был девятиэтажным, позднесоветских времён, но выглядел намного лучше соседних низкорослых панелек.

– Твоя квартира или снимаешь? – спросил я, вытаскивая сумку.

– Моя, – сказал равнодушно Никита. – Продавать скоро буду. Район старый, никакой инфраструктуры. Просто недалеко до мастерской. Здесь домофон. Запоминай код: тридцать семь, ключ, девяносто два, семьдесят четыре…

Подъезд попахивал.

– Из-за этого мусоропровода, блять, – ворчал Никита, проверяя почтовый ящик, – пасёт говном и помойкой!..

Вызвали лифт. Первым прибыл грузовой – со стенами из голубого пластика и одинокой надписью “Call of Duty”, сделанной зелёным маркером. На полу валялись затоптанные рекламные листовки – доставка пиццы. Кнопка четвёртого этажа, в которую Никита ткнул пальцем, была чуть оплавлена зажигалкой и похожа на большой нездоровый зуб.

Я очень волновался, как воспримет моё появление Алина? Искренне обрадуется: “Володя, привет! Как добрался?”, будет приветлива или вежливо равнодушна?

Мы зашли в тамбур, заставленный коробками из-под бытовой техники. Никитина дверь была новая, стальная. Брат открыл её, с порога позвал Алину, затем чуть посторонился, чтобы я тоже смог зайти. Я на всякий случай не снимал сумку с плеча, ожидая что Никита сам укажет место для неё. Не хватало ещё получить от него замечание в присутствии Алины, мол, куда ставишь?