Господин военлет Дроздов Анатолий
– Штабная крыса! Как можно?! Сестрички, они же добровольно… Перевязывать, обмывать, судна за ранеными выносить… Да я бы сам! Из-за кого разжаловать?! Князья да бароны, сволочь титулованная; как увидишь кого с аксельбантами, так будь покоен, что «фон»! В окопах их не встретишь, прапорщики ротами командуют…
Хм… В любой армии не любят тыловиков, но здесь что-то совсем. Плюс горячая поддержка офицерами разжалованного прапорщика. Хреновые перспективы у этого войска. Сменим тему.
– Отчего такие потери в людях? Артиллерия?
– Ты видел траншеи? Полный профиль, стенки укреплены. Артиллерия ведет огонь, да без толку, – Говоров косит взглядом, я делаю успокаивающий жест: контузия прапорщика Красовского – случайность. – Завелся у германцев меткий стрелок или стрелки, – он пожимает плечами. – Голову высунуть не дают – сразу пуля! Начальника роты так убили…
Интересно! Делаю недоуменное лицо.
– Хвостов! – кричит Миша в дверь. – Кликни Нетребку! И болвана своего пусть захватит!
Спустя пару минут в блиндаже маленький круглый солдатик с какой-то деревяшкой в руках. Беру ее в руки. Голова человека – вернее, гладко обструганная деревяшка, ее изображающая. Глаза, брови и нос прорисованы углем. Рта нет.
– Это что?
– Болван, ваше благородие! – рапортует солдатик. – Для выделки шляп-с и париков пользуют, дабы по форме. Я до призыва в числе первых болванщиков был-с. Вот-с, пригодилось.
– Для чего?
– Германец, коли фуражку на штыке из траншеи поднять, не стреляет. Непременно, чтоб голова была.
Только сейчас замечаю аккуратную дырочку над прорисованным носом. Переворачиваю деревяшку. Выходное отверстие куда крупнее, но не такое страшное, как у человека.
– Этот болван более не годится! – сыплет словами Нетребко. – Коли дырочка во лбу, германец не бьет.
Оптический прицел…
– Снайпер!
Миша смотрит недоуменно. Ну да, массовое снайперское движение только нарождается. Армии месяцами сидят в окопах, больше заняться нечем, как поглядывать в прицел.
– Снайпер – меткий стрелок по-английски…
– В том-то и беда, что больно меткий! – Он сжимает кулаки. – Управы никакой – из траншеи не выглянуть. Только ночью. Снарядами не закидаешь – неизвестно, куда стрелять. Высмотреть нельзя: выглянешь – убьет. Траншейную оптическую трубу давно прошу, но не шлют. – Он жестом отпускает Нетребку. – Вот такая диспозиция, Павел. Хорошо, что ты вернулся! Хоть и рядовой, а командовать можешь…
– Нет!
Он смотрит удивленно.
– Я все забыл!
Он грустнеет:
– К чему тебя приставить?
– Займусь метким стрелком! С твоего позволения.
Он смотрит недоверчиво.
– Драться и стрелять я не разучился!
Миша смеется:
– Чего надобно?
– Хорошую винтовку, выберу сам. Это раз. Далее: бинокль, карту местности или хотя бы кроки, компас и Нетребку в помощники.
– Бери! – Он снимает со стены бинокль в футляре. – От начальника роты остался – добрый, германский. С ним и убили.
Оптимистичное напутствие…
Назавтра пристреливаю винтовку в тыловой лощине. Еле выбрал. У большинства солдат винтовки старые, с казенниками, переделанными из старых трехлинеек под новый патрон с остроконечной пулей. Служили винтовочки долго, да и чистили их рьяно – каналы стволов сильно поцарапаны. Только у моей сияет зеркальным блеском. Прицел обычный, но до германских траншей метров триста – сгодится. Если, конечно, снайпер не за бронированным щитком – в Первую мировую применяли. В амбразуру мне не попасть. Результаты пристрелки демонстрируют это убедительно: только две из пяти пуль ложатся в черный круг, нарисованный углем. Трехлинейка образца 1891 года – это не СВД. Нетребка неподалеку строгает болванов – я обещал ему выпивку. Флягой с вожделенной жидкостью меня снабдили врачи госпиталя: не один Розенфельд сочувствует разжалованному. Нетребка и без того выполнит приказ, но личная заинтересованность не помешает. Бывший болванщик – ефрейтор, я – рядовой. Нижний чин из вольноопределяющихся – не чета обычному солдату: к хозяйственным работам не привлекается и вообще «из благородных», но формально Нетребка старше по званию. Надо выказать уважение. Ефрейтору предложение по душе: строгает – только стружки летят! Это правильно: работать надо тщательно. Мне терять нечего, но солдатам в траншее – есть. Им новые тела не светят…
Нетребка заканчивает к полудню. Прилаживаем двух болванов на крепкие палки с ручками. Берем одного и топаем на левый фланг. Свободные от службы солдаты тянутся следом – правда, держатся в отдалении. Сидеть в траншеях скучно, хоть какое развлечение. Их благородие – вернее, бывшее благородие, чудит – будет что перетереть вечерком. Надеваем на болвана солдатскую папаху и осторожно выдвигаем из траншеи. Нетребка, как более опытный, руководит. Сначала над бруствером вырастает папаха, прячется, появляется нова, после чего возникает «лоб».
Бах! Хлоп! Деревянные щепки сыплются в траншею. С трудом удерживая болвана от поворота, опускаем его в траншею. Втыкаем нижний конец палки в землю. Нетребка держит болвана, чтоб не сбилось направление. Я сую специально приготовленную палочку в проделанное пулей отверстие, достаю компас и наношу на кроки первый азимут. Прием старый, но здесь в новинку. Бросаем поврежденного болвана, берем нового и бредем на правый фланг. Там все повторяется: бах, хлоп! Наношу азимут на кроки. Пересечение… Твою мать! Или кроки неточные, или снайпер отмороженный: свил гнездо на нейтралке, метрах в ста пятидесяти от наших траншей. Результат настолько неожиданный, что едва удерживаюсь от желания выглянуть наружу и проверить. Ага! Бах, хлоп – и дембель! У меня работа не выполнена.
Перед ужином наливаю Нетребке кружку спирта. Он уходит, прижимая ее к груди. Поделится с фельдфебелем, выкажет уважение. В кружку влезло полфляги – оба будут хороши. Нам нельзя ни капли.
Ночь темна. Беру кирку и шагаю в тыл. Здесь, в сотне метров от наших траншей, некогда стояла деревня. Хаты сгорели, только печи вздымают трубы на пепелищах. Правильно расположены эти печки. Проламываю отверстие со стороны траншей. Печка закопченная, черное отверстие не бросается в глаза. Залезаю внутрь. Топка у русских печей огромная – трое поместятся. В печах зимой моются. Дырка с обратной стороны вышла в самый раз – не много, но и не мало. Кладу рядом винтовку, бинокль, выстроганную Нетребкой подставку. Миша звал спать в блиндаже, но это не лучшее место. Командира роты в любой момент могут поднять, а мне нужно выспаться. Шинель сверху и снизу, под головой башлык. Не лучшая постель, но бывало и хуже. Немцы и наши постреливают, но засыпаю почти мгновенно.
Солнце «красит нежным светом стены древнего Кремля»… Роль стен выполняют подошвы сапог вольноопределяющегося. Пора! Хорошо, что день ясный – солнце светит в глаза немцам. Переворачиваюсь на живот, достаю из футляра бинокль и кладу перед собой кроки. Что у нас? Ага, некогда на нейтральной полосе росло дерево. Разрывом снаряда дерево повалило: ствол, мешанина ветвей. Удобная позиция – если, конечно, снайпер здесь. С оптическим прицелом можно запросто стрелять из своей траншеи. Если снайпер там, без артиллерии не обойтись: из трехлинейки не достану.
Наблюдаю пять минут, десять, полчаса. Никакого движения. Или снайпер обладает отменной выдержкой, или его там нет. Перевожу окуляры на свою линию. Печка стоит на пригорке, траншея хорошо просматривается. Видны папахи солдат, неспешно передвигающихся вдоль линии обороны. Где Нетребка с болваном? Еще не очухался? Порву, как тузик грелку! Твое счастье, что из печки не дотянусь!
Наблюдаю фуражку. Ротный, а он в курсе, отправился за болванщиком. Взгреет – и правильно сделает. Мысленно желаю прапорщику не жалеть пинков. Проходит пять минут. Следом за фуражкой в обратном направлении движется папаха. Траектория головного убора извилиста и наводит на мысли о скорбном похмелье. Наконец поверх бруствера возникает болван. Он дрожит и пошатывается – кому-то сегодня нездоровится.
Бах! Болван стремительно падает обратно. Есть! Серый дымок висит над стволом поваленного дерева. Порох в патронах здесь уже бездымный, но все ж не совсем. Утренний воздух плотнее дневного, дымок тает медленно, германцу не мешало бы знать. Впрочем, чего бояться? Столько дней безнаказанного разбоя – ганс работает, как в тире! Навожу бинокль – вот он! Белое лицо из-под лохматой накидки. Силен в маскировке, наверняка из охотников – бил львов где-то в Африке.
Замечаю место и примащиваю винтовку на деревянной подставке. Теперь главное – не спешить. Лицо над стволом превращается в крохотное белое пятнышко. Подвожу мушку, задерживаю дыхание и медленно спускаю курок. Бах! От выстрела в замкнутом пространстве звенит в ушах. Сверху обильно сыплются хлопья сажи. Вот об этом мы не подумали…
Отфыркиваюсь и берусь за бинокль. Снайпера не видно, но его винтовка упала за ствол дерева, приклад торчит вверх. Ни один стрелок так не бросит оружие. Попал… А это что? От дерева к германским окопам кто-то быстро ползет. Обычная форма цвета фельдграу. Наблюдатель, помощник снайпера. Правильно, один человек не в состоянии выискивать цели по всему фронту.
Перезаряжаю винтовку, кладу на подставку. Хотя цель перемещается, наводить легче – движущуюся мишень заметить проще. Бах! Очередная порция сажи. Беру бинокль. Немец лежит неподвижно. Жду – не шевелится. Десять минут, двадцать. Нетребко в траншее напрасно толчет своим болваном. Все!
Вылезаю из печки, отряхиваюсь и во весь рост иду к своим. Из траншеи выглядывает Миша:
– Пашка, сдурел!
Не спеша прыгаю в траншею.
– Господин прапорщик, цель уничтожена!
– Обормот! – сердится он и вдруг достает зеркальце: – Взгляни на себя – чисто арап!
А ведь правда! Смеюсь. Белые зубы на черном лице…
– Умойся!
– Не стоит. Ночью навещу покойника, лицо не будет отсвечивать.
– Рехнулся?! Паша, я понимаю: хочешь вернуть офицерское звание. Только зачем рисковать? И без того доложу…
Плевать на ваше звание! Винтовка нужна! Авторам восторженных статей о мосинской трехлинейке сердечно желаю с ней и воевать. В сорок первом с ней набегались. Мы люди негордые, согласны на маузер с оптическим прицелом.
– Ты очень изменился, Пашка! Не узнать.
– Это как?
– Не обидишься?
– Валяй!
– Всегда был степенным, рассудительным. Сгоряча в драку не лез, держался позади. Я удивился, услыхав про дуэль. Да что дуэль! На суде просил оставить в армии рядовым! Я думал, жалеешь…
– О чем?
– Ты рассказывал…
– Что?
– Отец оставил вас с матерью ради другой женщины. Ты учился в Англии, когда мать умерла. Ты вернулся и узнал, что отец обвенчался с разлучницей. Ее зовут Надежда Андреевна Сонина, теперь уже Красовская. Ты разругался с отцом и записался в школу прапорщиков.
Понятно теперь, откуда родство с Розенфельдом. Отпрыск промышленника, оскорбленный явлением новых наследников, пошел на демарш. Однако, хлебнув окопных радостей, передумал. Папашка принял бы сына, но случился снаряд…
– У меня была контузия, Майкл!
Миша согласно кивает. Контузия все объясняет. Удобная вещь.
Когда темень накрывает линию фронта, выбираюсь из траншеи. Из проволочного заграждения вытащена секция, главное – на обратном пути не заблудиться. По сторонам оставленного мне коридора солдаты постреливают в сторону германских окопов. Выстрелы заглушают шаги. Ползти по мокрой земле – занятие малоприятное, да и глупое. Пригнувшись, иду к поваленному дереву. В руке браунинг. Миша предлагал взять винтовку, но мы не идиоты. В кого целиться ночью? Здесь нужно, как Дубровский…
Немцы на выстрелы не отвечают. То ли экономят боеприпасы, то ли не пришли в себя. Днем не предпринимали попыток вытащить убитых, чему способствовала прицельная стрельба вольноопределяющегося. Убить мы их не убили, но напугали здорово.
Сапоги скользят по влажной земле, пару раз сваливаюсь в воронки, но без последствий. Вот оно – дерево! Осторожно перелезаю ствол, иду вдоль. Носок сапога задевает что-то мягкое. Он! Трогаю – холодный! Пистолет – в карман!
Первым делом забираю и закидываю за спину винтовку. Снимаю с трупа ремень с подсумками – без патронов никак! Обшариваю карманы, перемещая их содержимое в свои. Никаких эмоций – сотни раз проделывали. Законная добыча… Теперь навестим второго. У помощника винтовки нет, а вот подсумки с патронами… Очень кстати! Бинокль – еще лучше. Тот, что ссудил мне Миша, подлежит возврату. Будет свой. Что еще? Плоский винтовочный штык – не помешает. Содержимое карманов… Пора.
Показалось? Осторожные шаги со стороны немецких окопов. Бежать? Выстрелят на шум. В темноте попасть трудно, но пуля – дура. Затаиваюсь, браунинг в руке.
– Герр обер-лейтенант! Вас ист лоос?
Спрашивает, что случилось, голос тихий, испуганный. Это хорошо – робкие нам на руку. Молчим. Шаги осторожно приближаются. Привыкшие к темноте глаза различают на фоне неба согбенную фигуру. Винтовка за спиной, гость один и явно не астроен на схватку…
Пистолет – в карман, штык-нож покидает ножны. Ложусь на спину, тихий стон. Немец подходит, наклоняется:
– Герр обер…
Лезвие упирается в горло гостя:
– Рухэ!
Приказал вести себя тихо; мой немецкий плох, но меня поняли. Немец застыл, согнувшись, только кадык дергается. Не порезался бы! Медленно привстаю:
– Хенде хох! Фортверс, марш-марш!
Судорожный кивок – понял. Толкаю немца в сторону своих окопов. Перелезаем ствол дерева, топаем. Через десяток шагов он сваливается в воронку. Легкий вскрик, но его вряд ли слышат – немцы молчат. Помогаю бедолаге выбраться. Шепотом поясняю, что впереди еще воронка. Снова крикнет – капут! Кивает часто-часто. Спекся. Незаметно прячу штык в ножны – не понадобится. Быстрым шагом идем к своим.
– Стой, кто идет! – Клацанье затвора.
– Православные, братцы!
– Читай молитву!
– Отче наш, иже еси на небесех…
– Проходи!
– Со мной пленный, не застрелите с испугу. Он первым.
– Поняли, ваше благородие!
Немец сползает в траншею. Его мгновенно разоружают и обыскивают. Прыгаю следом.
– Пашка! Ты даешь! – Миша обнимает и тискает.
Мне б подремать…
Позднее утро, завтрак я проспал. Наказание – полкотелка остывшей каши и ломоть черного хлеба. Жую. Миша читает политинформацию – вводит в курс военных и политических событий. Третьеразрядная – в буквальном смысле, поскольку имеет третий класс – крепость Осовец вопреки всем ожиданиям стала главной на Восточном фронте. Меня это не удивляет: стратеги, планирующие войны, всегда ошибаются. Осовец не успели достроить: несколько фортов на пригорках не в состоянии прикрыть артиллерийским огнем десяток верст фронта. На этих верстах держит оборону пехота, в том числе Ширванский полк. Это единственный путь из Восточной Пруссии в тыл русским армиям на Варшавском направлении. По обеим сторонам полоски суши – болота и реки, армиям не пройти. Стоит германцу взять Осовец, как фронт в Царстве Польском рухнет. Более того, русские корпуса попадут в котел – так сгинула в Пруссии армия Самсонова. Поэтому немцы прессуют Осовец. «Прессуют» – мое слово, Миша таких не знает. Сначала беспрерывно атаковали подступы к крепости, получили по зубам, в том числе и от ширванцев, и подвезли тяжелые орудия. Калибр 16 дюймов, один снаряд тянет на 50 пудов. Бросали их, бросали – ничего не вышло! Более того, огнем русских пушек 16-дюймовки разбиты. Их увезли, но планы кайзера не изменились. На днях близ крепости поймали подозрительного мужчину. На допросе тот пояснил, что немцы послали к коменданту Бржозовскому с предложением: полмиллиона рублей за сдачу крепости. Парламентера повесили, но генерал-майор расстроен: его заподозрят в измене. Комендант – поляк по национальности. Миша спросил, знаю ли я, что сейчас вытворяют поляки?
Наслышан. Пилсудский пока не маршал, всего лишь офицерик Австро-Венгерской армии, воюет против России. Пан Юзеф решил, что немцы лучше русских, посему собрал легион. До 1 сентября 1939 года, когда в западном векторе придется разочароваться, маршал не доживет, а вот соплеменники лиха хлебнут. Однако ошибки не признают. «Яшче Польска не сгинела и сгинеть не мусить, яшче русак полякови чистить боты мусить…» Кто не понял: русские полякам почистят сапоги. Не знаю, как с сапогами, но с мордами получалось. В 1796, 1863, 1939-м. За поляками тоже не заржавело: в 1612-м, 1920-м…
Стишок о сапогах прочла нам пани Юзефа, когда мы завернули к хутору. Сухая, костистая, коричневая от солнца, она загородила дорогу во двор, как будто перед ней стояли не красноармейцы с винтовками, а босяки в лохмотьях. Честно сказать, на босяков мы смахивали – месяц скитаний по лесам в тылу вермахта… Старушку следовало припугнуть, но сделать это никто не решился. Вперед вышел Сан Саныч, милый наш товарищ полковник. Щелкнул каблуками и вдруг выдал тираду на польском. Никто не думал, что он знает язык. Я не понял, что Саныч говорил, но начал он с «пшепрашем, пани»… Юзефа отступила, мы вошли во двор. Пока мылись, чистились, брились – Саныч насчет этого был строг, – старуха зарубила петуха, ощипала и сварила нам суп. Ничего вкуснее в жизни не ел! Голод – лучшая приправа. На прощание Юзефа дала нам каравай свежеиспеченного ржаного хлеба и толстый шмат сала – на два дня хватило. Полковник опять щелкнул каблуками и, склонившись, поцеловал морщинистую, коричневую руку. Юзефа заплакала и перекрестила нас – слева направо. Поляки – хорошие люди, если с ними правильно говорить. В 1945-м, когда союзники делили Европу, Черчилль возразил Сталину: «Львов никогда не был в составе России!» На что Сталин, пыхнув трубкой, заметил: «А Варшава была…»
Знаю ли я, кого застрелил? Где нам… Обер-лейтенант фон Мёльке, сообщил Миша. «Фон» так «фон», мне с ним детей не крестить. Обер – меткий стрелок, «снайпер» по моему выражению, на Западном фронте убил почти сотню союзников. Сюда прислан истреблять защитников Осовца, наводить среди них страх. Это поведал пленный, которого я привел. Миша доставил языка в штаб полка, там допросили. Пленный – рядовой ландвера, то есть из запаса. Понятно, «мобилизованные мы!». Язык показал: к немцам прибыло подкрепление, со дня на день начнут наступать. Ввиду важности сведений языка той же ночью переправили в крепость. Заодно попросили подкрепления. Ширванцев слишком мало – не удержат фронт. Обещали прислать пулеметную роту.
– Снайпера убил, языка привел. Звание точно вернут! – Лицо Миши сияет.
Угу, догонят и еще раз вернут. Мы лучше маузер почистим. Вот те раз, шомпол короткий! Ну да, два коротких шомпола свинчивались в один, солдаты чистили винтовки по очереди. Экономный народ немцы! Второй винтовки в блиндаже не нахожу, выбираюсь в траншею. Нетребка важно разгуливает с маузером на плече. Без лишних слов забираю винтовку.
– Господин вольноопределяющийся, ваше благородие! – Он чуть не плачет.
– Зачем она тебе?
– Короче нашего ружья, удобнее!
– А патроны?
– Так у немцев были.
Ефрейтор считает трофеи общими: ну да, он помогал. Роюсь в карманах, достаю губную гармонику. Он расплывается в улыбке и уходит, весело пиликая. Как мало человеку надо! У нас занятие более серьезное – чистка оружия. Аккуратно, без глупого усердия – канал ствола надо беречь. Вот он сияет – ни царапинки! Внимательно рассматриваю трофей. Большая труба оптического прицела, он пятикратный – очень хорошо! Винтовочка явно не серийная: рукоятка затвора изогнута, а на карабине, изъятом у Нетребки, – прямая; труба оптического прицела закреплена слева, дабы не мешать заряжанию; на ореховом ложе никелированная табличка. Гербовый щиток с готической вязью: «Фрайхер Иоганн Фридрих фон Мёльке». Табличку сковыриваю ножом: не люблю цацек на оружии. Пересчитываю патроны: 42. В магазине карабина, конфискованного у Нетребки, еще пять. Не густо. Винтовочку нужно пристрелять, чем и занимаюсь в знакомой лощине. В этот раз пули ложатся точно в круг. Гут!
Вечером прибывает пулеметная рота: к показаниям пленного в Осовце отнеслись серьезно. Нашей роте перепало два «максима»: Миша устанавливает их на флангах. Он немного нервничает, но распоряжается толково. Выставлено двойное охранение, проверены «лисьи норы», где солдаты прячутся от артиллерийского огня, ручные гранаты (здесь зовут их «бомбами»), винтовки и другое снаряжение. Говоров мне нравится. Толковый командир – в Гражданскую, если доживет, поведет армию. Белую или красную – это как карта ляжет. Достаю флягу с остатками спирта. Миша вначале хмурится: вдруг завтра бой, затем машет рукой: где наша не пропадала! Правильно. Если что, немцы разбудят.
5
– Очнись, солдат! Вставай!
Открываю глаза. Строгое лицо с седыми усами, паутинка морщин у глубоко посаженных глаз. На околыше фуражки – звездочка, в черных петлицах – три красных эмалевых прямоугольника. Полковник?
– Живой?
Киваю и сажусь. Полковник отступает и смотрит испытующе:
– Как звать?
– Не помню.
– Тогда помогай!
Вдвоем катим на пригорок пушку. Она маленькая, эта пушечка, и легкая, иначе нам бы не справиться. «Сорокапятка» – всплывает в памяти. Наверху полковник снимает лопату со станины.
– Как позицию готовить, помнишь?
Отрицательно качаю головой.
– Носи снаряды!
Спускаюсь к дороге. Убитые солдаты и лошади, еще одна пушечка, разбитая взрывом, разбросанные по сторонам плоские деревянные ящики. Откуда-то знаю, что в них снаряды. Беру по ящику в каждую руку и тащу в гору. Полковник копает, не обращая на меня внимания. Кладу ящики и бреду вниз за новыми. Спустя час или больше – часов у меня нет – на пригорке вырыт орудийный окоп, ящики сложены слева от лафета, полковник маскирует бруствер дерном. Закончив, приникает к панораме и крутит маховиками наводки. Удовлетворенно крякает.
– Стрелять умеешь?
Снова отрицательно мотнул головой.
– А еще артиллерист!
– Память отшибло! Контузия…
Он внимательно смотрит на меня, достает из кармана пачку сигарет, протягивает. Курим, сидя на бруствере.
– Гляди! – Полковник указывает рукой с дымящейся сигаретой. – Справа болото и слева болото. Дорога посреди. С нашего пригорка просматривается на километр. Отличная позиция! Обойти невозможно, а мы отсюда достанем любого. Думаю, именно сюда вас послали, да только немец сверху заметил. В воздухе их самолеты, бомб и пуль не жалеют…
Нас? А он кто?
– Я по дороге шел. Гляжу: пушка целая и сержант шевелится. Грех такой случай упускать! Еда у вас есть?
Пожимаю плечами.
– Сходи, проверь!
Спускаюсь. В вещмешке убитого старшины нахожу буханку хлеба, банки консервов, пачки пшенного концентрата. Тащу все на пригорок. Полковник прямо расцветает:
– Два дня не ел!
Он открывает плоским штыком банку, режет хлеб. Штык у него немецкий, как и винтовка, лежащая в стороне. Сигареты…
– Трофеи! – Он замечает мой взгляд. – Подкараулил отставшего немца. Последний патрон в нагане был…
Только сейчас замечаю кобуру на его поясе.
– Следовало наган выбросить! – вздыхает он. – Но жалко. Привык.
После еды вновь закуриваем.
– От самого Белостока иду! – говорит полковник. – А они все мимо и мимо! Машины, танки… Так хотелось врезать! Спасибо тебе, сержант!
За что? Издалека плывет гул моторов. Полковник прыгает к орудию:
– Будешь заряжать!
Открываю ящики. Снаряды маленькие, но тяжелые.
– Вот эти! – указывает полковник. – Бронебойные!
Казенник с лязгом глотает снаряд. Выглядываю из-за бруствера. Наша позиция – на пригорке, в километре напротив – склон, дорога по нему спускается в низину и поднимается к нам. Сейчас по склону ползет танк, тонкая пушечка развернута в нашу сторону. Из-за гребня появляется и ползет по дороге еще один и еще… Почему-то становится страшно. Чувство не мое, досталось от прежнего хозяина, но очень сильное. Чтобы отвлечься, начинаю громко считать:
– Один, два, три, четыре, пять…
Да сколько же их?!
– Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
Мама дорогая! Недолго быть мне сержантом! Привыкнуть к телу не успел.
– Шестнадцать, семнадцать!
Кажется, все.
– Нагло прут, без охранения. Вот и славно!
Это полковник. Он склонился к панораме, медленно вращает маховик наводки, но не стреляет. Первый танк миновал впадину между пригорками и теперь поднимается к нам. «Сорокапятка» стоит слева от дороги, мне хорошо видны черный крест на борту и лицо офицера, торчащее из люка командирской башенки. Несколько минут, и танк поравняется с нашей позицией. Немец нас пока не видит – пушечка низенькая, а полковник хорошо замаскировал позицию. Но с дороги окоп отлично просматривается.
Бах! Из казенника «сорокапятки» со звоном выскакивает латунная гильза.
– Заряжай!
Бросаю снаряд в открытое жерло, только потом выглядываю за бруствер. Передовой танк стоит неподвижно, но не горит. Никто из него не выскочил. Ствол нашей пушечки ползет левее и выше. Бах! Последний танк в колонне замер, свесив хобот пушки.
– Заряжай!
Бах! Бах! Бах!.. Еле успеваю бросать снаряды в ненасытное жерло «сорокапятки». В ушах звенит, дыхание забивают пороховые газы, но пушку надо кормить. Иначе железом накормят нас. Пустые деревянные ящики валяются вокруг станин, я хватаю со стопки все новые и новые. На дорогу смотреть некогда, но, похоже, там опомнились. За нашим окопом разорвался снаряд, другой, в промежутках между выстрелами слышу свист пуль над головой.
– Фугасный! Фугасный давай!
Ага, танкисты стали пехотой. Даю! Бах! Бах! Бах!..
– Еще!
– Нету! Кончились снаряды!
Полковник поворачивает черное от пыли и пороховых газов лицо. Мгновение сверлит бешеным взором, затем обмякает:
– Уходим, сержант!
Хватаем винтовки и скатываемся по обратной стороне склона. Успеваю бросить взгляд на дорогу: все семнадцать танков стоят неподвижно, некоторые горят. Меж бронированными машинами мелькают черные фигурки. Будет у немцев разбор полетов! Классическая огневая засада, ее часто применяли абреки. Поражаются первая и последняя машины колонны, остальные интенсивно обстреливаются, после чего – быстрый отход. Почти всегда без потерь нападавших.
– Бегом, сержант! Самолеты налетят!
Самолеты и вправду появляются, но кроны сосен уже сомкнулись над головами. Здесь нас не обнаружить, хорошее место – лес. «Зеленка»…
Я не предполагал тогда, сколько буду скитаться в этой «зеленке». Немцы ушли вперед, следовало пробираться к своим, но полковник не спешил. Мы постоянно обрастали людьми: много потерявшихся и растерянных людей в военной форме бродило по лесам. Они с радостью приставали к любому, кто знал, что делать. Сан Саныч знал. Мы называли его полковником, хотя формально Саныч был военным инженером первого ранга, то есть подполковником. «Полковник» нам нравилось больше. Когда сил и боеприпасов набиралось достаточно, Сан Саныч устраивал немцам пакость. Вермахт катился вперед легко, фашисты расслаблялись. Полковник не упускал случая напомнить, что в пруду, помимо карасей, водятся и щуки. Мы громили отставшие тылы, склады; ударив, немедленно уходили. Потери несли огромные. Не столько убитыми и ранеными, сколько дезертирами. Осознав, что полковник не намерен вести их туда, где политрук, старшина и полевая кухня, многие уходили. Полковник не удерживал – невозможно. Ночь, лес, кто-то отлучился от костра… Через день-другой к нам приставали другие. Наши дезертиры попадали в плен, от них немцы узнали о «группе Самохина». Так рассказали захваченные нами языки. Сан Саныч допрашивал их сам – немецким он владел в совершенстве; тогда я еще не знал, почему. Обеспокоенные появлением диверсантов в тылу, немцы выслали айнзац-группу. Она шла по нашим следам упорно, как свора овчарок. Приходилось петлять, нередко после очередного удара полковник вел нас на запад, где группу никто не ждал, и мы затаивались на недельку. После одной такой лежки мы и вышли к хутору Юзефы…
Не сразу, но я понял: Сан Саныч не спешит к линии фронта. Меня это смущало, я спросил напрямик. В ту пору мы как раз остались вдвоем: приставшие бойцы разбежались. Полковник пожал плечами:
– Зачем мне туда?
Видимо, мое лицо выдало чувства, потому что Сан Саныч поспешно добавил:
– 17 июня меня арестовали…
В тот день мы говорили дотемна, а потом – до рассвета. Полковника словно прорвало, я ему внимал. Военный инженер фон Зейдлиц – Самохиным он стал позже – поступил в Российскую императорскую армию еще до Первой мировой. При царе успел стать штабс-капитаном, но потом планы разрушила Февральская революция. Армия стремительно разваливалась, офицеры и солдаты разбегались в разные стороны, фон Зейдлицу бежать было некуда. Приставка «фон» к фамилии говорила о происхождении, но не богатстве: военный инженер жил на жалованье. Без особой охоты, но и душевных мук Сан Саныч вступил в Красную Армию – здесь одевали и кормили. Это было в традициях семьи. Фон Зейдлицы перебрались в Россию в восемнадцатом веке и с той поры верно служили стране, мало обращая внимание на политику верхов. Большевики захватили власть в ходе государственного переворота, но перевороты случались и ранее.
Строго говоря, мятежниками в то время были добровольцы, бежавшие на Дон. Фон Зейдлиц им сочувствовал, но убеждений не разделял.
– Среди них не было помещиков и капиталистов, как писали потом ваши, – рассказывал полковник. – Офицеры вроде меня, жившие на жалованье, юнкера, гимназисты… Антон Иванович Деникин, к вашему сведению, вообще сын крепостного. Его отец, забритый в рекруты, дослужился до майора, но сын его дворянства не получил, учился на медные деньги. Корнилов, Алексеев, Кутепов, Краснов – никто из них не был богат. Богатые убежали за границу еще до Гражданской…
В Красной Армии фон Зейдлиц взял фамилию матери и стал Самохиным – поменять имя было несложно. Служил добросовестно, но в боях не отличился – инженер. По окончании Гражданской строил военные объекты: сначала линию укреплений на старой границе, после 17 сентября 1939 года – на новой. Слыхал ли я о генерале Карбышеве? Я ответил, что слыхал, но не стал уточнять подробностей. Замученный немцами советский генерал, попавший в плен и облитый водой на морозе… Самохин служил под началом Карбышева, замечательного человека и офицера! К сожалению, он не спас Самохина, когда случилась беда. Не смог спасти. Постройка укреплений на новой границе отставала от графика. Как всегда бывает в таких случаях, искали виновных. Нехватка материалов, рабочей силы, оборудования никого не интересовала – требовались жертвы. Военный инженер первого ранга, служивший в царской армии и некогда носивший немецкую фамилию, на такую роль подходил как нельзя лучше. Самохина арестовали 17 июня, а 22-го случилась война. Эвакуация, этап, воздушный налет, побег… Пояс с наганом и фуражку Самохин позаимствовал у погибшего конвойного. Гимнастерка с петлицами осталась у Сан Саныча собственная, – пока командир Красной Армии не осужден, никто не смеет снять с него знаки различия…
Спешить Сан Санычу за линию фронта было незачем. Там его ждали допрос и суд – скорый и неправый. Немец, не достроивший линию укрепления, которую фашисты прошли, как нож сквозь масло, великолепно подходил на роль шпиона и предателя. Я не удержался и спросил: почему он воюет за СССР? Почему не перешел на сторону немцев? Его бы приняли с распростертыми объятиями. Сан Саныч обиделся:
– Молодой человек, я давал присягу! Фон Зейдлицы всегда ей верны. – Он помолчал и добавил: – Наверное, дело в крови. У русских царей ко времени Николая II в жилах текла сплошь немецкая кровь. У фон Зейдлицев – наоборот: все женились исключительно на русских. Так что я Самохин – по происхождению и убеждениям. Фашисты топчут мою землю, убивают моих соплеменников, и я не могу стоять в стороне, – он помолчал и добавил: – А вы, сержант, ничего не расскажете?
Я растерялся. Чего он хочет?
– Мне надоел человек, изображающий потерю памяти! Сержанты, призванные из запаса, так не воюют. Кто вы на самом деле?
Я застегнул воротничок гимнастерки:
– Старший лейтенант Российской армии Петров! Вячеслав Анатольевич…
– Какой армии? – удивился он.
– Российской, товарищ полковник!..
Бам! Бам!.. Земля вздрагивает от разрывов, с перекрытия блиндажа сыплется земля. Взрывной волной сорвало брезентовый занавес входа, внутрь вливается серый рассвет.
– Артподготовка! – Сергей не замечает, что кричит. – Наступление!
Застегиваю ремень с подсумками, снимаю со стены маузер.
– Погоди! – останавливает он. – В блиндаже безопаснее.
– Мне надо в печку!
– Зачем?
– Оттуда лучше целиться!
– Тебя накроют первым же снарядом!
– Они бьют по траншеям, печки им не интересны.
Миша смотрит недоверчиво.
– Я буду стрелять в офицеров! Из траншеи неудобно!
Он отступает. Выбегаю наружу и, петляя, мчусь к бывшей деревне. Петлять глупо: пушки стреляют по площадям, а не отдельным фигурам, но инстинкт не переломить. Уф, вот мы и дома! Глиняный свод русской печки – плохая защита от снарядов; откровенно говоря, совсем никакая, но на душе спокойней. Как ребенку, говорящему: «Я в домике!»
Достаю бинокль. Наши траншеи затянуты дымом, время от времени взрывы поднимают в воздух тонны земли. Все реже и реже – артподготовка стихает. Постепенно рассеивается и дым. Передний край не узнать: воронки, разметанное проволочное заграждение. В траншеях появляются серые папахи – Говоров поднял людей. Не похоже, чтоб число их сильно убавилось. В траншеях полного профиля, блиндажах и «лисьих норах» гибнут только от прямого попадания – то есть редко.
Перевожу взгляд на немецкий край. Там, клубясь, выплескиваются наружу серо-зеленые цепи. Твою мать, да сколько их! Уж мы вас душили, душили; душили, душили… Скольжу окулярами по фронту немецкой пехоты. Есть! Второй, третий… Цвет формы у солдат и офицеров одинаковый, но офицеры без винтовок. Да и руками размахивают…
Пехота тронулась. Идут неспешно, выставив перед собой штыки. Ландвер! Это ж вам не парад. Пора! Целюсь. Бах – есть! Бах – второй! Обойма кончается быстро, вставляю новую. Бах!.. Гильзы сыплются на глиняный под печи, раскатываются в стороны. В германском строю падают и солдаты – это ведут огонь ширванцы. Неплохо стреляют, но немцев – туча! Пулеметы пока молчат. Ну, еще!
Офицеров больше не замечаю – стреляю в первого, кто покажется мало-мальски на него похожим. Наконец, заговорили пулеметы. Цепь атакующих заколебалась и устремилась обратно. Быстро-быстро, много скорей, чем наступала. Прыгают в свою траншею – кончилось наступление! Немец – хороший солдат, его учат воевать долго и безжалостно. Без слепого повиновения не выучить, но в этом повиновении кроется слабость. Если командир убит, солдат быстро соображает, что жизнь у него одна…
Выбираюсь из печки, иду к своим. Я расстрелял три обоймы, пятнадцать патронов. Всего-то. Треть наверняка мимо – под конец лупил почти навскидку. Однако наша доля в этой победе есть. Пулеметы на флангах роты не умолкают – бьют по цепям, наступающим на других участках. Если немцы там прорвутся, здесь будет кисло: дойдет до штыковой. Немцев впятеро больше….
Бог миловал – германец откатился по всему фронту. Наверняка повлиял пример побежавшего первым батальона. Миша уверен: против нас шел батальон, не меньше, и остановил его я. Поправляю:
– Стреляли все!
– Германских офицеров убил ты! – возражает он. – Не спорь, в бинокль видел – падали один за другим. Какое войско без начальника? Вот батальон и побежал.
Миша садится сочинять донесение, я бездельничаю. Выпить бы, да нечего. Ни один солдат перед боем не станет сохранять выпивку, потому как есть основания полагать: ею воспользуется другой. Во всех войнах, которые пришлись на мою долю, выпивку достать было можно. Здесь – сухой закон. Эту войну Россия проиграет…
Донесение отправлено с нарочным, занимаемся ранеными. Их немного, как и убитых, но в роте каждый человек на счету. Мертвых хороним, заупокойную читает Миша – полковой священник убыл по ранению. Раненых отправляем в тыл. Настает время обеда, и его – о, чудо! – доставляют к траншеям. В отличие от выпивки, кормят здесь славно. Немцы настолько подавлены неудачей, что не стреляют. Не успел поесть, как вызывают в штаб полка: начальник не поверил донесению. Подробно рассказываю полковнику и офицерам, как воевал, демонстрирую винтовку и даже содранную табличку с именем снайпера – завалялась в кармане. Табличка производит впечатление большее, чем рассказ. Полковой командир обещает доложить обо мне генералу Бржозовскому.
К вечеру из штаба приходит посыльный: вольноопределяющемуся Красовскому утром прибыть в крепость. Опять допрос! Мысленно желаю Мише здоровья, но поздно. С рассветом придется в путь. До крепости топать и топать…
Читать бесплатно другие книги:
